Текст книги "Трое из Коктебеля. Природоведческая повесть"

Перспективы биологии и поэзия древней Японии

Я верю, что листик травы не меньше поденщины звезд,

И что не хуже их муравей, и песчинка, и яйцо королька,

И что древесная жаба – шедевр, выше которого нет,

И что ежевика достойна быть украшением небесных гостиных…

Уолт Уитмен

В Феодосии все СЛОЖИЛОСЬ удачно. Я разыскал «Оптику» и, рассказав мастеру, что приехал из Коктебеля, попросил выполнить мой заказ сегодня же. Он пообещал одну пару сделать часа через полтора, а за второй придется заехать на неделе. Это было вполне приемлемо. Из мастерской я пошел в книжный магазин, выяснил, что подписку на шеститомник «Жизнь животных» начнут в сентябре, после чего отправился на рынок – купить по просьбе Бабы Бер баклажан и просо для кур. Я почему-то всегда любил базары, особенно южные – с обилием разноцветных фруктов и овощей, с шумом, теснотой и сутолокой. Помню, что в детстве, лет 10–12 назад, рынок был именно таким, и я всегда увязывался с матерью, если она ездила в Феодосию за покупками. Сегодня я был глубоко разочарован. На рынке было малолюдно и как-то по-казенному неуютно. На сырых после дождя дощатых столах кое-где высились тощие горки яблок, семечек, зеленоватых груш и сушеной рыбы. Между рядами стояли ящики с баклажанами, картошкой и мятыми, кисло пахнущими помидорами, но самое главное – не было гама и говора. Никто не торговался, не кричал, не спорил, не клялся и не зазывал покупателей. Повсюду торчали какие-то уродливые будки с засиженной мухами галантереей, пряниками, каменной колбасой и оплывшей от солнца дешевой карамелью. Немногочисленные разомлевшие от жары покупатели вяло бродили между рядами, скучными голосами спрашивали о цене и, сложив покупки в сумку, уходили с рынка.

Я нашел столик, за которым какая-то невыразимо заросшая волосами восточного типа личность торговала баклажанами и зерном. Я подал мешочек и спросил, почему такой бедный базар. Торговец не торопясь насыпал зерна, взвесил баклажаны и мрачно сказал: «Сам, дорогой, удивляюсь, может, ты знаешь?» Мне стало грустно, и я поспешил уйти, утешив себя тем, что в детстве я, вероятно, попадал на рынок с утра и в базарные дни.

Между тем время шло. Очки я получил примерно через час, а нужный мне автобус шел на Коктебель только в 16:20. Ждать его надо было полтора часа. Я посокрушался, но потом, чтобы не болтаться зря на автостанции, решил пойти в кино. Картина была хорошая, умная и добрая, и, выйдя из кинотеатра, я почувствовал, что она начисто вытеснила впечатление, которое оставило во мне посещение рынка.

До Коктебеля я доехал без приключений и прежде всего направился к Алексею Николаевичу. При моем появлении он встал и, прищурившись в безмолвном ожидании, уставился на меня. Для пущего эффекта я загадочно, с непроницаемым видом помолчал, потом шагнул к нему и вложил в руку очки. Алексей Николаевич поспешно надел их, осмотрелся и вздохнул с таким облегчением, будто он только что великую гору с плеч сбросил.

– Вы не можете себе представить, как вы меня выручили. Я вам очень, очень благодарен, Саша, – горячо сказал он.

– Вторая пара будет готова на днях. Квитанция у меня. Можете вы поехать, могу и я, как скажете.

– Конечно, конечно! – ликовал Алексей Николаевич. – Теперь-το я «на коне».

– Я домой, Алексей Николаевич, отдам Бабе Бер ее заказы. Еда есть у вас?

– Как же, полкастрюли супа и каша. Еще раз спасибо. Если будете свободны, приходите, как вчера договорились, к вечеру. Японская поэзия ждет вас.

– Обязательно приду! – выкрикнул я уже в дверях.

Бабу Бер я застал в саду. Она подвязывала поваленные ливнем кусты помидоров.

– Баклажаны и просо купил. Баба Бер.

– Как очки?

– Одни привез, а вторая пара еще не готова.

– Иди, Саша, поешь, все на столе стоит. Я в старое одеяло кастрюльки укутала, не должно, чтоб простыло.

– Может, помочь тебе?

– Да тут и помогать нечего. Сама подвяжу. А ты бы деревья окопал, – напомнила Баба Бер, – и столб в изгороди укрепил. Соседский бычок все бодает его. И чего он к нему привязался? Из всех столбов один облюбовал и вот донимает, и донимает. Как ни поставлю, гляжу, а он опять об него лоб чешет. А бычишка большенький стал, рожки режутся, где уж столбику против него устоять, вот и хилится.

– Все сделаю – и деревья окопаю, и все штакетины в изгороди проверю, и столб укреплю. А тот, к которому бычок придирается, – так в землю вобью, что с ним его родная мама не справится.

– Где уж тебе! – усмехнулась Баба Бер.

– Ах, так? – я выпятил грудь, растопырил руки коромыслом и продемонстрировал Бабе Бер свои бицепсы. – А это что, не считается?

– Ух ты, страсть какая, – притворно удивилась Баба Бер и коварно добавила: – Знаешь, как поселковые пацаны в таких случаях говорят? «Закрой свой гроб и не греми мослами».

Это уже был прямой вызов. Я стал в боксерскую стойку, выставил кулаки, нагнул голову и мелким боксерским скоком пошел на Бабу Бер.

– Иди, иди, родимый, я тебя привечу, – сказала она сладким зазывающим голоском и, подняв с земли увесистую дворовую метлу, выставила вперед ее жесткие прутья и двинулась на меня. Роковая схватка была неизбежна, но вдруг, скосив глаза вбок и увидев, что петух разгребает собранную ею кучку куриного помета, мой противник круто свернул в сторону, молодецки замахнулся и огрел петуха метлой по щегольскому хвосту – предмету обожания и поклонения домашних и соседских кур.

– А-а-ах ты, окаянная птица! Сколько разов за тобой подгребать, чтоб тебя скрючило!

Петух заорал, подскочил и, распустив крылья, перелетел через забор.

– Так его, – одобрительно завопил я.

Баба Бер погрозила мне метлой.

– Иди ешь, непутевый, а то гляди, как бы и тебе под раздачу не попало.

Пообедав, я вымыл посуду и вышел во двор. Баба Бер уже угомонилась и ласково на меня поглядывала.

– Я – к Алексею Николаевичу, вернусь, наверное, поздно. Чтобы тебя не беспокоить, оставь, пожалуйста, на столике во дворе что-нибудь на ужин.

– Иди, иди, Сашенька, нешто оставлю тебя голодным?

Алексей Николаевич уже ждал меня: сидел в своем кресле, обложившись разнокалиберными томиками стихов с многочисленными бумажными закладками.

– Я тут кое-что подобрал и подумал о том, как бы поинтереснее организовать наш поэтический вечер, – сказал он. – Пожалуй, лучше всего будет так: вы задаете тему – я читаю стихотворение. Одним словом, нечто похожее на вечер поэзии по заявкам. Так у нас все пройдет живее, и участие будет обоюдным.

– Согласен.

– Только вот что, Саша: поэзия Японии очень своеобразна, она не может нравиться всем. То, что люблю ее я, еще ни о чем не говорит. Если вам она покажется странной и неприемлемой, обещайте сразу же сказать мне об этом, а то я могу увлечься, а вы будете сидеть и скучать… Неловко получится.

– Обещаю.

– А теперь скажите мне, взялись бы вы несколькими, скажем, тремя-четырьмя краткими строками с исчерпывающей точностью дать поэтическое описание ветра, дождя, тоски, грусти?

– Вы говорили как-то об этом, но мне плохо верится.

– Хорошо, начнем, называйте тему.

– Ночь, – сказал я.

Алексей Николаевич перебрал закладки, нашел нужную страницу и прочел:

 
Грустные звуки ночные
Скупо падают в тишине.
Я одиноко брожу.
Словно их подбираю
Один за другим с земли.
 

– Как только я прочту стихотворение, вы называйте другую тему и так далее…

– Осень, дождь.

 
На мокром от дождя стекле
Окна вагона
Блеснула россыпь огоньков,
И городок в горах
Пронесся мимо.
 

Алексей Николаевич помолчал, будто прислушиваясь к чему-то, и произнес:

– Я сейчас, Саша, до мельчайших подробностей представил себе всё, и даже не представил, а только что стоял у вагонного окна, по которому наискосок текли струи дождя, и где-то во влажных темных горах промелькнули дрожащие огоньки далеких домиков, оставив в душе ощущение неясной потери и легкой грусти. Мне кажется, что в музыке этого стиха, если хорошо прислушаться, можно уловить ритмичный, приглушенный перестук колес. Вы слышали его?

– Еще бы! Конечно! – тоном, не допускающим сомнений, подтвердил я. – Разве вы меня не видели? У окна стоял рядом с вами.

– Знаете, – засмеялся Алексей Николаевич, – я так углубился в свои переживания, что не заметил этого, извините. Продолжаем.

– Печаль, одиночество, – быстро произнес я, начиная входить во вкус.

 
На песчаном, белом берегу
Островка
В Восточном океане
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом.
 

* * *

 
Долго длится осенняя ночь!
Переполнили небо и землю
Лунный свет
И моя тоска.
 

Алексей Николаевич поднял на меня взгляд, проверяя впечатление.

– Очень хорошо! Еще и еще читайте, пожалуйста, – попросил я.

– А вот, Саша, как мило японцы расправляются со своим ненастным настроением:

 
Быть может, оттого я так печален.
Что я вокруг не вижу
Ярких красок?
Послал купить я
Алые цветы.
 

– Стихотворение-шутка, на которое понадобилось всего три строки:

 
Дождь полил густыми потоками…
А кого не обрадует свежесть цветов.
Тот в мешке сухая горошина.
 

– Нравятся? – лукаво спросил Алексей Николаевич.

– Нет слов, до чего нравятся. Как же это я жил и до сих пор не знал такой прелести. Только вот, Алексей Николаевич, вы говорили, что в стихотворениях не больше трех-четырех строк, а ведь в тех, что вы читали, их больше. Несоответствие получается, – с шутливым упреком покачал я головой.

– Замечание справедливое. Несоответствие получилось оттого, что я непременно хотел познакомить вас со своим любимым поэтом Исикавой Такубоку, автором прочитанных стихотворений. Ну а теперь обратимся к древним мастерам. Вот извольте три крошечных миниатюры:

 
Возле хижины рыбака.
Замешавшись в груду креветок.
Тянет песню свою сверчок.
 

* * *

 
Как пляшет огонек.
Сквозь запертые ставни
Осень рвется в дом.
 

* * *

 
Осенняя луна
Сосну рисует тушью
На синих небесах.
 

– Убедил? – спросил Алексей Николаевич.

– Вполне, – кивнул я головой и тут же провоцирующе добавил:-А уж вот о чем, вероятно, нельзя сказать коротко, так это об отношении японцев к охране природы.

– Саша, вы эксплуататор и хитрец. Знаете, чем меня разбередить можно, вот и пользуетесь этим.

– Будьте последовательны, Алексей Николаевич, ведь вы же мне обещали вечер поэзии, да еще и по заявкам, – оправдывался я и тут же попросил: – Только не одно прочтите, а несколько подряд. Ведь они такие коротенькие. Можно так?

– Можно, – согласился Алексей Николаевич, явно довольный впечатлением, которое произвела на меня японская поэзия. Полистав страницы очередной книжечки, он стал читать особенно мягко и проникновенно, выделяя каждое слово:

 
Камнем бросьте в меня!
Ветку цветущей вишни
Я сейчас обломал.
 

* * *

 
За ночь вьюнок обвился
Вокруг бадьи моего колодца.
У соседа воды возьму.
 

* * *

 
Ах, не топчи, постой!
Здесь светляки сияли
Вчера ночной порой…
 

* * *

 
По пути не бранитесь.
Помогайте друг другу по-братски,
Перелетные птицы!
 

Алексей Николаевич закрыл книгу, любовно погладил пальцами тисненый переплет и сказал:

– Вот так, Саша, рифмы нет, а поэзия есть! И еще я очень люблю одну из японских пословиц: «Перед молодым деревом обнажи голову». Правда ведь хорошо?

– Правда! – согласился я.

– Вы знаете, когда птицы осенью начинают сбиваться в стаи перед дальней дорогой, японцы отмечали праздник отлета птиц. В это время они молились в своих храмах, желая птицам сил, здоровья, счастливого пути и благополучного возвращения на их землю. С большой любовью относились и к своим священным птицам – журавлю и чайке. Последнюю особенно берегли рыбаки. У них существовало правило: «Если в гнезде три яйца, там должны появиться три птенца. Надо беречь каждое яйцо». Но наряду с этим должен сказать, что те же японцы зверски расправлялись с пернатыми, если их не окружал ореол священности и особенно, если это сулило им денежную выгоду. Раньше для того, чтобы добыть ажурные перья на продажу, японцы били палками, прямо на гнездах, самок альбатросов, сидящих на яйцах. Вот вам, пожалуйста, и разнообразие человеческих личностей, у которых тонкость и изысканный вкус мирно уживаются с жестокостью.

– Ну, Алексей Николаевич, я теперь заболел японской поэзией и не успокоюсь до тех пор, пока не перепишу для себя сотню-другую стихов. И еще, правда, это уже из мечтаний самонадеянного пижона: когда я буду ух каким известным журналистом, я обязательно поеду в Японию и напишу много репортажей и статей о ее людях и природе, посвящу их некоему Алексею Николаевичу и подарю ему кипу свежих, пахнущих типографской краской оттисков.

– За обещание спасибо, очень признателен, – Алексей Николаевич улыбнулся и, склонив голову, закончил: – Буду терпеливо ждать.

Я недоверчиво посмотрел на него. Алексей Николаевич рассмеялся и, развивая свою мысль, продолжил:

– Тем более что торопиться мне некуда. Говоря словами какой-то знаменитой личности: «Впереди и позади у меня – вечность», могу и подождать.

– Иронизируете? – спросил я.

Алексей Николаевич молчал и улыбался.

– Не верите, да? – я вскочил и обиженно уставился на него.

– Вот ведь неисправимость человеческая, – похлопывая меня по руке, сказал Алексей Николаевич, – только что вы сами о себе сказали, что нарисованная вами блестящая перспектива не что иное, как мечты, повторяю ваше определение, самонадеянного пижона. А когда я в шутливой форме согласился с вами, вы сочли себя обиженным. Вы ведь ждали, что я буду подкармливать словесными подачками ваше и без того довольно упитанное юношеское самолюбие. Не так ли?

Я молчал, но потом твердо сказал:

– Так! Может быть, и бессознательно, не признаваясь в этом самому себе, но ожидал.

– Вот видите. Если уж говорить серьезно, то давайте впредь полагаться с вами на единственно верный критерий: не на большие слова, а на конкретные, пусть, хоть и самые маленькие, но дела. Только так можно сделать свои мечты реально осязаемыми для всех. А то ведь иные так увлекаются иллюзиями и бесконечными рассуждениями о всякого рода романтических профессиях и ситуациях, что потом всю жизнь не могут выбраться из словесного мусора, так ничего и не сделав интересного, умного и романтического. – Алексей Николаевич посмотрел на меня и добавил: – Это я так, к слову, в порядке профилактики и, конечно, не о вас лично. Просто часто наблюдал вышеупомянутую печальную картину, разрядился, как видите, при удобном случае и рикошетом угодил в вас. Я не хотел вас обидеть. Не совсем педагогично говорить вам такое, но я почему-то уверен, что в Японии вы побываете и статьи напишете, а получу я их или нет – уже не так важно. Самое главное – много работать и правильно определиться, понимаете?

– Вы хотите сказать, не садиться в чужие сани?

– Вот именно, ибо ехать придется всю жизнь, и надо, чтобы место в этих самых санях было для человека привычным и желанным. А то ведь, если сидеть будет неудобно, на ухабе и вытряхнуть может, – серьезно сказал Алексей Николаевич и, испытующе глянув на меня, спросил: – Вы твердо решили быть именно журналистом? Вот я вчера думал о свойствах вашего горячего, нетерпимого характера и засомневался: а может быть, вам в биологи определиться? Любой журналист должен быть все-таки в какой-то степени дипломатом, а не просто воином. А какой из вас дипломат? Вам нужно будет светить долго, упорно и терпеливо, а вы по свойствам своего характера фейерверк.

– Признаться, я и сам колебался, когда факультет выбирал, но потом решил, что в области биологии и без меня столько наработано, что на мою долю ничего интересного не осталось, а делать на низшем уровне то, что сделано на более высоком другими, вряд ли стоит.

– Нет, это просто возмутительно! – всплеснул руками Алексей Николаевич. – Ну, знаете, не ожидал! Ошарашили старика. Да ведь вы ересь, извините за невольную грубость, порете. Все открыто, все изучено, все расхватали и для очередного, подающего надежды бедного юноши ничего не оставили! И где? В биологии!!!

– А что, разве не так? – упрямо спросил я.

– Конечно, не так, и я это вам сейчас докажу, – сказал Алексей Николаевич, встал и быстро заходил по комнате. – Знаете ли вы, что человеку на заре его истории было известно всего 4 000 видов животных? В начале XIX века человек знал уже о 48 000 видах, а в настоящее время их более полутора миллионов. Значит, только в наш с вами век число вновь открытых животных увеличилось более чем втрое по сравнению с прошлым. Более того, зоологи уверены в том, что в природе до сих пор существуют животные, о которых человек слыхом не слыхивал.

– Я вот о чем, Алексей Николаевич: по-моему, Крым в этом смысле настолько лакомый кусочек, что от него успели «откусить» все отечественные ботаники и зоологи. В результате все проблемы решены, все белые пятна и черные дыры изучены от «а» до «я».

– И опять вы неправы. У наших крымских ученых столько нерешенных проблем, что на несколько поколений вперед работы хватит. Хотите лично вам – грядущему, предположим, молодому ученому – предложу ряд зоологических проблем, которыми вы можете заняться хоть завтра, хоть сегодня? Какие-то из них посолиднее, покрупнее, другие – помельче, но тоже нерешенные. Начнем с крупных: почему бы вам не разобраться с причинами все более частых и все более массовых самоубийственных выбросов дельфинов на берег? Почему они не хотят возвращаться в море, когда им в этом помогают люди? Что это? Протест против загрязнения моря или против его обеднения пищевыми ресурсами? А может, массовые психические, телесные заболевания? А может, отравление какими-то тяжелыми металлами, которые теперь можно найти в любой черноморской рыбке? Задача глобальная, сделайте одолжение, займитесь! Почему такие умные сильные звери, как волки, при опасности убегают, бросают детей на произвол судьбы, а слабосильная мелкота – хорек, хомякда и многие другие будут драться за детей до смерти и не отступят? Чем объясняется разница среди хищников? Одни, насытясь, перестают убивать, а другие стремятся передушить все стадо или погубить весь курятник (волки, хорьки). А как спасти крымских норников, животных, обитающих в норах, от окончательного исчезновения? Нетронутых плугом земель на полуострове все меньше и меньше. Норные звери прямо на глазах лишаются и жилья, и пропитания. Где выход? А возьмите птиц. Ворох проблем с местами для гнездования, кормежки, местами отдыха при перелетах. Я уж не говорю о том, что до сих пор не решены вопросы, как они ориентируются во время перелетов. Займитесь вопросами помельче. Почему птенцы одних видов птиц летят осенью на юг только с родителями, а другие самостоятельно, без взрослых? И еще: почему в одних случаях сообщество животных возглавляют только самки, а в других – только самцы? Почему одни самцы в критических ситуациях бросают самок, а другие защищают, кормят и остаются с ними до конца? Чем объясняется среди животных наличие однолюбов или многоженцев? И еще один вопрос, но касается он, скорее, энтомологов, чем зоологов: чувствуют ли насекомые боль? Казалось бы, почему нет? Тогда почему некоторые из них в случае голода легко удовлетворяют его, пожирая участки собственного тела?

– Ну, Алексей Николаевич, вы взвалили на мои плечи такой груз, что под ним впору согнуться не только мне, но и моим потомкам, если они окажутся зоологами.

– Но вы же сказали, что вас обездолили предшествовавшие вам ученые.

– Это я по недомыслию. Вы, Алексей Николаевич, говорили о крупных, серьезных вопросах зоологии. А что-нибудь полегче, лично для меня, как начинающего, не найдется?

– Пожалуйста. Чем у сов объясняется исполнение каких-то особых ритуальных плясок по утрам и вечерам? Почему, зачем, сидя на яйцах, самки некоторых видов хищных птиц поворачиваются в гнездах в течение дня вслед за солнцем? Почему у некоторых видов птиц старший птенец заклевывает младшего и выбрасывает его из гнезда? Что это, пищевая конкуренция? Но зоологи наблюдают это постоянно – и в годы, изобилующие всякого рода пищевыми ресурсами. Продолжать?

– Достаточно. Вижу, что спорить мне с вами не приходится.

– А как интересен и глубок вопрос, Саша о разуме: наделены ли животные разумом, и где границы между инстинктом и рассудочной деятельностью? Ведь исследования в этом плане ведутся давно – еще со времен Плутарха. И согласитесь, что он в свое время имел все основания наделять животных разумом, когда слушал рассказы о том, как киликийские гуси во время перелетов брали в клюв камни, чтобы удержаться от крика и тем самым не привлекать к стае внимания хищных птиц. А что бы сказали вы или я, живи мы во времена Плутарха, если бы увидели только что вылупившегося из яйца осьминожка, который, чтобы защитить себя от врагов, вооружается ядовитыми стрекальцами медузы и сует их в «лицо» тем, кто не прочь проглотить новорожденного крошку. Или что могли думать туземцы Африки, когда в плоских, как мелкая тарелка, гнездах видели не только склеенные родительской слюной яйца, но и самих птенцов малых стрижей, для того, чтобы они в ветер и бурю не вываливались из гнезда. Позже все это легко объяснили врожденным инстинктом, который, кстати говоря, в настоящее время далеко не все уже объясняет, но, ведь, сколько веков люди работали, прежде чем понять то или иное явление.

– К числу совершенно непонятных явлений, Алексей Николаевич, можно отнести наблюдения, сделанные нашим ботаником Станюковичем. Он обследовал пески Средней Азии. Экспедиционные грузы разместили на верблюжьих спинах. Так вот, все верблюды как верблюды. На мордах, как обычно, смесь брезгливости и высокомерия. Шагают сосредоточенно, молча, но вот один начинает петь. Набирает полную грудь воздуха, тянет какую-то немыслимую ноту, пока хватает сил, потом опять делает вдох и вновь следует тот же самый вокальный опус, и так целый день.

– Вот видите! – обрадовался Алексей Николаевич моей поддержке. – Вспомните игры, пляски, хоровое пение у животных. И не только у экзотических животных, но и наших, отечественных. И ведь все это делается не с утилитарными целями – защитить территорию или привлечь самца или самку, а просто, «из любви к искусству», если можно так выразиться, из желания красиво организовать свое время. Пожалуйста, не машите руками, Саша, и не выкатывайте глаза. В противном случае, зачем гиббонам семейные хоровые спевки на восходе солнца? Чем вы объясните хоровое пение бурундуков, белок, волков, койотов? А может быть, вы слышали, как поет мышь, если в ее «доме» довольство и достаток, и уж, наверное, читали о том, что крысы любят классическую музыку? Киты-горбачи – такие вокалисты, что ими впору заслушаться, а вот об орангутанах этого не скажешь. Орангутаны издают довольно противные звуки, напоминающие скрежет коробки скоростей в автомобиле.

Алексей Николаевич разошелся вовсю и продолжал вдохновенно и напористо:

– Не до конца исследованы и очень интересны законы стада, групповая и стадная иерархия, взаимопомощь.

– А самосуды у птиц? – подсказал я.

– Да, да, – спохватился Алексей Николаевич. – Тоже малоисследованное явление. Представьте себе такую картину: куропатки после многочисленного крикливого «собрания» вдруг дружно обрушиваются на своего несчастного собрата и убивают его. Вы скажете, что «сговариваются» и убивают больную или чем-то демаскирующую их птицу. Предположим, но все ли предельно ясно и почему многим животным эта особенность не свойственна? А чем объяснить симпатии и антипатии среди различных видов не только у животных, но и у растений? Работники цирков и те, кто занимается перевозкой животных, знают, что лошади терпеть не могут обезьян, а вот петухов и собак любят. Слонам нравятся куры, и служители авиакомпаний подсаживают к огромным пассажирам во время перелетов пернатых спутниц. Ну, что вы на это скажете? – весело глянул на меня Алексей Николаевич.

Сказать мне было нечего, и я сидел безмолвный, как бы пришибленный грандиозностью вопросов, поставленных передо мною. Я молчал, молчал, но потом решил, что «терять лицо» в глазах Алексея Николаевича не годится и решил рассказать о забавах и аналогиях, пришедших мне в голову.

– Я подумал об играх у животных! Ведь они, Алексей Николаевич, особенно малышами, играют в те же игры, что и мы в 5-10 лет. Выдры, олени, барашки, оленята, медвежата, хомяки играют в драки понарошку, в салочки, пятнашки, чехарду, дразнилки, прятки, дочки-матери… Это перечисление напоминает любому взрослому детство. Не так ли?

– Так, Саша. Об аналогии игр у человеческих и звериных малышей писала и англичанка Салли Кэрригер, и Конрад Лоренц, и Даррелл… да и многие наши зоологи и этологи. Мы еще с вами, Саша, забыли о катках, которые сами животные устраивают для своих игр. Иногда буквально «строят» катки: особенно на глинистых склонах, на берегах рек и озер. Сглаживают эти склоны, очищают их от корней, камней, веток и травы, чтобы лучше скользила шерсть на заднюшках при соприкосновении с мокрым склоном. Катаются с горок фазаны, выдры, тюлени. Гаги и утки используют для этого пороги и водопады. Бобры, встав на задние лапы, лихо скатываются с обледенелых горок, вновь и вновь забираясь на их вершины. Матери затаскивают детенышей на горку, малыш скатывается вниз, а родительница тащит наверх тех, которые еще не могут самостоятельно туда забраться. И ведь в играх, купаниях, забавах всегда соблюдается строгая очередность: побыл в привилегированном положении – уступи место другому.

– Имей совесть, действуй согласно кодексу чести, – уточнил я.

– Пожалуй, что так. Своеобразный «кодекс чести» у животных, особенно у собак, есть, а уж чем он объясняется – интересами сохранения вида или другими, менее практическими «соображениями», – покажут дальнейшие исследования. Вон сам великий Дарвин писал, что «собаки обладают чем-то весьма похожим на совесть». Лафарг считал, что у тех же собак чрезвычайно обострено чувство вины и долга. По словам Чепмена, пеликан, ворующий камни для своего гнезда у соседа, имеет такой жалкий, пристыженный вид, что, глядя на него, сразу можно сказать, нашел ли он камень сам или стащил у своего соседа-раззявы. Советский орнитолог, специалист по хищным птицам Владимир Галушин пишет о еще более поразительных случаях внутрисемейного поведения у птиц: когда самец канюк, например, приносит в гнездо вкуснейшее лакомство – полевых мышей, то после сытного обеда обитатели гнезда, и мать, и дети, преисполнены взаимной симпатией и благодушием. Детки, только что отчаянно дравшиеся из-за добычи, мирно сидят бок о бок, поправляя друг другу взъерошенные в потасовке перышки. Но вот глава семейства, не разжившись грызунами, притащил в гнездо скользкую, сомнительного вкуса лягушку. Самка одаривает главу семейства презрительным взглядом и начинает быстро-быстро лопотать, высказывая в скандальной форме все то, что она думает по адресу некоторых «мужей» и «папаш», приносящих в дом всякую гадость. Птенцы тоже не едят лягушку, которую мать только что «обругала гадостью», и в меланхолической задумчивости небрежно катают ее лапами до тех пор, пока не выкинут из гнезда. Далее Галушин пишет, что по-настоящему стыдно бывает самцу тогда, когда, к примеру, канюк в голодные времена вынужден приносить семье жаб с толстой, неподдающейся клювам птенцов кожей. Вот уж тут глава семейства полностью осознает свое ничтожество, вид имеет демонстративно виноватый, старается не смотреть в глаза «супруге» и норовит сразу же «сбежать» из гнезда.

– Увлекаетесь, антропоморфизмом грешите да и фантазируете слегка, наверное, – полушутя-полусерьезно заметил я, потом подумал и добавил: – Впрочем, как и я.

– У нас же с вами, Саша, не научная дискуссия, а приватная беседа в целях популяризации знаний о животных. Думаю, что в этом случае можно позволить себе и увлечься. Да к тому же то, о чем я сейчас рассказываю вам, я не с потолка взял, а, как и вы, прочел в книгах авторитетных зоологов и путешественников. Ну, а насчет фантазии, то разве не были совсем недавно фантазией эволюционная теория, управление наследственностью, полет в космос и многое, многое другое, – возразил Алексей Николаевич. – Загадок, Саша, в природе невпроворот, а талантливых больших ученых-биологов почему-то намного меньше. Может быть, – с улыбкой предположил Алексей Николаевич, – с вашим появлением на научной стезе больших ученых-биологов станет больше, а загадок в природе сильно поубавится. Будем надеяться. А теперь на память о нашем сегодняшнем разговоре я хочу сделать вам небольшой подарок. – Алексей Николаевич встал и протянул мне увесистый томик японских стихов, – вспомните при случае, что именно я первым приобщил вас к прелестям древней японской поэзии.

– Спасибо большое, – обрадовался я и с излишней поспешностью вцепился обеими руками в книгу, но тут же выпустил ее. – Неужели не жалко?

– Берите, берите, – сказал Алексей Николаевич, глядя на мою растроганную, сияющую физиономию.

Я тоже смотрел на Алексея Николаевича. Сколько бодрости, сколько энергии, чувства энтузиазма, вдохновленности, готовности к самоотдаче. «Моему бы поколению этого добра частицу, хотя бы выборочно», – думал я и решил хоть чем-то отблагодарить Алексея Николаевича.

– Пожалуй, из всего перечисленного вами меня больше всего привлекла возможность изучения использования животными в процессе жизни различных орудий, – сказал я.

– Чудесно! – сразу же возликовал Алексей Николаевич. – Вы даже представить себе не можете, сколько потрясающих открытий ждет вас, стоит хотя бы слегка копнуть эту кучу неисследованных вопросов. Изучайте птиц, которые выковыривают колючкой насекомых из потайных мест, предварительно обломав ее до нужных размеров. Наблюдайте за антилопами, которые, страстно любя кактусы, держат во рту плотный лист другого растения, чтобы защитить язык от колючек. Английский биолог Гудолл писала о том, что шимпанзе делают чашки для питья, сворачивая в конус плотные пластинки крупных листьев. Она же наблюдала, как стервятники, вооружившись камнем, разбивают яйца страусов для того, чтобы добраться до их содержимого. И разве неудивительно, что слоны чешутся палками и здорово швыряются камнями в преследующих их собак?

– Конечно, удивительно. Я читал о еще более поразительных случаях как бы осмысленного поджога степи птицами. Коршуны поджигают траву и потом пикируют сверху на спасающихся от огня саранчу и животных. Впечатляет, согласитесь? Пользуются они для поджога тлеющими на лесных пожарах ветками. Берут ветку в клюв за тот конец, где не горячо, и, пролетев некоторое расстояние, бросают ее в траву. Когда один участок выгорает и птицам уже нечем поживиться, они переносят горящие ветки на новое место. Это наблюдал и описывал абориген Австралии Дуглас Локвуд. Мне книгу эту дал мой приятель, Пашка Сазонов, так я два дня не мог от нее оторваться.

– Алексей Николаевич, – послышался за дверью голосок Бабы Бер. – К вам можно?

– Заходите, пожалуйста, – поднялся с места Алексей Николаевич.