Текст книги "Трое из Коктебеля. Природоведческая повесть"

– Я тут мимо иду по делу, ваше молоко прихватила, чтоб вам лишний раз не беспокоиться.

Баба Бер передала банку Алексею Николаевичу и поинтересовалась:

– Как он вам тут, Сашка-то? Не в тягость ли, Алексей Николаевич? Он ведь говорун у нас, да еще и хвастунишка. Не так, что ли? – вскинула на меня смеющиеся глаза Баба Бер.

– Это еще очень большой вопрос: кто из нас говорливее, ну а капельку хвастовства мы ему с вами простим по молодости лет, – сказал Алексей Николаевич.

– Значит так. Баба Бер? Наговариваешь, да? Дома разберемся! – в шутку пригрозил я.

Баба Бер проигнорировала мою «угрозу» и опять обратилась к Алексею Николаевичу.

– А где же кот ваш Агапыч?

– Да здесь где-то крутился, во дворе, наверное.

– Он ведь сегодня утром принес мне задушенную им крысу и положил на порог. Чего это ему вздумалось?

– А-а-а! – рассмеялся Алексей Николаевич. – Это же подарок. И не просто подарок, а подарок со значением. Помните, вы как-то лентяем и дармоедом его называли в его присутствии?

– Не помню что-то…

– Вот видите, а он запомнил и решал доказать вам, что вы были неправы. Понимаете?

– Ну, уж вы тоже скажете, – засмеялась Баба Бер.

– Он и мне пару раз приносил мышей и оставлял их на моем кресле, подкармливал меня, угощал.

Баба Бер, собираясь уходить, направилась к двери. Алексей Николаевич вдогонку спросил ее:

– Крысу-το вы куда дели?

– А куда ж ее, выкинула…

– Ай-ай-ай, Агапыча обидели, он же от чистого сердца старался, а вы…

Баба Бер опять засмеялась, махнула рукой и вышла, а я спросил Алексея Николаевича:

– Вы серьезно думаете, что Агапыч для того, чтобы реабилитироваться в глазах Бабы Бер, принес ей пойманную им крысу?

– Кто знает. Мы только что говорили с вами обо всем этом. Наши знания о поведении животных можно сравнить с куцым заячьим хвостиком по сравнению с лисьим длинным хвостом неисследованных темных сторон их жизни. Некоторые ученые считают, что животные подкармливают своих хозяев потому, что принимают их за своих сородичей. Другие полагают, что их поступками руководит родительское чувство.

– Алексей Николаевич, а вдруг через два десятка лет окажется, что это действительно не что иное, как благодарность?

– Может быть. Многое изменится при существующих темпах развития этологии – науки о поведении животных. Сейчас уже точно установлено, что у них нет ничего, что было бы не свойственно человеку, – Алексей Николаевич подумал секунду и тут же добавил: – Но кое в чем я бы им отказал.

– В чем же?

– Я бы отказал животным в ханжестве, цинизме, лицемерии, подлости, лжи, предательстве и, если уж быть справедливым, надо сказать и о том, что животные не имеют представления об этике, морали, планировании и о многом, многом другом. Тем не менее я категорически против широко распространенного мнения, согласно которому животные воспринимают мир и человека только с позиций удовлетворения своих биологических потребностей. Сейчас многие ученые подкапываются под это монументальное, незыблемое ранее утверждение, и я от всей души желаю им всяческих успехов. Да что там «подкапываются», считайте, что подкопались. На сегодня уже точно установлено, что многие высшие представители животного мира обладают элементарным мышлением, а если так, то выходит, что звери – зеркальное отражение нас с вами с некоторой, разумеется, коррективой. Вот давайте перечислим то, что свойственно человеку, и сравним: у нас воинственность и миролюбие и у них, любопытство и безразличие у нас и у них, сообразительность и тупость, леность и трудолюбие, храбрость и трусость, шаловливость и солидность, рассеянность и сосредоточенность, воровство, насилие, супружеские измены и верность, назойливость, независимость, мстительность. В чем из выше перечисленного вы можете отказать животным? Да ни в чем! Им также не чуждо чувство благодарности, долга, взаимовыручки, товарищества… Вспомните, как собаки внезапно приходят в восторг, как они великолепно умеют показать, что они обижаются, как радуются, как сердятся, как улыбаются.

– Да уж, – подтвердил я, – обижаться они умеют в совершенстве: от еды отказываются, морды воротят, глаза прячут, на зов не идут, одним словом, демонстративно «дуются», и все тут… Хотя прощать тоже умеют.

На пороге появился Агапыч. Алексей Николаевич обрушился на него с обвинениями.

– Ты что же это, хлеб мой ешь, а свою добычу в чужой двор таскаешь? Смотри у меня, сниму с довольствия!

– Разве мыслимо быть таким неблагодарным, – поддержал я Алексея Николаевича и тут же спросил его: – А вот в литературе встречали ли вы какие-либо упоминания о чувстве как бы благодарности у птиц и зверей?

– А как же! Сошлюсь на книги известного австрийского этолога Конрада Лоренца. Самец галки настойчиво кормил его своим лакомством – измельченными червями, и очень радовался, когда Конрад Лоренц «с редким самопожертвованием приоткрывал губы». В противном случае галка совала ему червей в нос и в уши. Любопытный случай описан писателем Старостиным: в Арктике один из наших ученых подружился с диким горностаем. Назвал его Митькой и угощал очень вкусной колбасой. В благодарность Митька тоже решил угостить приятеля и принес ему парочку грызунов. Когда ученый выбросил щедрое подношение, Митька решил, что он плохо старался, и на следующее утро принес трех зверьков, одного положил на постель, двух подсунул под подушку, желая показать одинокому человеку, что у него есть преданный друг и кормилец. После этого ученый выбрасывал подарки Митьки так, чтобы он не видел.

Алексей Николаевич замолчал. Я некоторое время ждал продолжения его вдохновенного монолога и, не дождавшись, сказал:

– Ну что, Алексей Николаевич, я, наверное, утомил вас, будем закругляться?

– Пожалуй. А что у нас в итоге? В итоге следующее: с какой бы стороны ни подкапываться под огромную глыбу биологических знаний, везде проблемы, проблемы и бесконечные вопросы, на которые нет подчас исчерпывающих ответов. Многое старики сделали, очередь за молодыми. Теперь вы хозяева Земли с ее радостями и горестями. За вами, молодыми, и порядок на Земле, и жизнь всего сущего на ней от малого цветка до человека. Так что учитесь, Саша, работайте, дерзайте, а я полюбуюсь вами и помогу тем, что будет мне по силам, с учетом отпущенного времени, – торжественно закончил Алексей Николаевич и встал.

– В данном конкретном случае, – горячо сказал я, – это вы, Алексей Николаевич, вечно юный старатель и работник, а я, недостойный, на подхвате.

Алексей Николаевич засмеялся, но тут же, посерьезнев, сказал:

– Теперь вот о чем. Завтра идем на Святую гору, к девяти часам прошу быть у меня, а вот встречу с моими натуралистами пришлось передвинуть. Послезавтра в школе комсомольское собрание, а моя группа все поголовно комсомольцы. Потом едем в Старый Крым. У меня там официальная встреча с директором старокрымской школы. Планируем совместную с их природолюбами и моей группой экскурсию по Южному берегу Крыма. Разговор с директором будет о деньгах для ребят. Я поеду с ними за свой счет, денег обещают мало. Сначала пообщаемся с Ниной Николаевной Грин, женой Александра Степановича, а на обратном пути я к нему, директору, заскочу на минутку, чтобы не ехать потом специально. Вот такой расклад. Если все будет хорошо, встречу с моими натуралистами организуем в пятницу. Интересно, понравятся ли они вам? Состав разношерстный, со всячинкой. Так что не обессудьте…

– И хорошо, что разношерстный, с такими не соскучишься.

– Вот именно, – подтвердил Алексей Николаевич и на прощанье тепло улыбнулся мне. – Идите, Саша, читайте своих японцев и передайте Дарье Феофилактовне мой почтительный поклон.

На том мы и расстались.

У кошек семь жизней

Где бы ни шла моя жизнь, – о, быть бы мне всегда в равновесии,

готовым ко всяким случайностям,

Чтобы встретить лицом к лицу ночь, ураганы, голод,

насмешки, удары, несчастья,

Как встречают их деревья и животные.

Уолт Уитмен

Я пришел вовремя, как и договаривались накануне, и мы были уже совсем на выходе, но тут за дверью послышался тонкий плачущий голосок. Алексей Николаевич встал и впустил в комнату взъерошенную зареванную девчонку.

– Что с тобой, Поля? Что за горе? – сразу забеспокоился Алексей Николаевич.

Всхлипывая и торопясь, Поля зачастила:

– Бежите скорейча в овраг, там ваш Агапыч помирает… Лапа у него вот так торчит. – Поля задрала руку вверх, показывая, как торчит лапа у Агапыча. Потом передохнула и закончила: – Дядька Никанор его сильно побил, совсем он ходить не может.

– Ну вот, – повернув ко мне потемневшее лицо, сказал Алексей Николаевич. – Ну вот… – еще раз повторил он и опустился на диван.

Я растерялся и стоял как столб, глупо уставившись на Алексея Николаевича. Он встал, снял очки и, теребя их в руке, забегал по комнате, натыкаясь на стулья. Поля, вытянув шею, томилась у порога.

– Я вас очень прошу, Саша, пойдите с ней, пожалуйста… Она покажет… Принесите Агапыча, я что-то не могу… Снимите с подушки наволочку… может быть, он выживет, – тусклым, бесцветным голосом сказал Алексей Николаевич и опять медленно опустился на диван.

Сдернув с подушки старенькую наволочку, я выскочил во двор и чуть ли не бегом понесся за белобрысой, без устали тараторившей Полей. Думая об Агапыче, я сперва не обращал на нее внимания, но потом понял, что она объясняет, как все случилось, и прислушался. Оказывается, у дядьки Никанора есть во дворе сараюшка, где водятся мыши. Всякие другие коты туда тоже наведывались, а сегодня Агапыч был в сараюшке один, гонялся за мышами, толкнул табуретку, на ней стояла бутылка с самогоном. Бутылка «кокнулась», а тут дядька Никанор «шасть», застал Агапыча и кинул в него лопатой, сшиб и сильно побил. Агапыч «по первости» трепыхался, кричал, а потом замолчал и сделался, «как тряпочка», а дядька Никанор схватил его за заднюю лапу и стал крутить над головой вот так. Поля опять покрутила рукой над своей макушкой. Дедушка Полин хотел было заступиться за кота, да дядька «был совсем озверемши» и на него, на дедушку, с лопатой «бросимшись». Тогда наш дедушка сказал: «Тю, скаженный» и отступился. А Никанор покрутил, покрутил Агапыча и кинул его в овраг. Дедушка пошел туда, увидел, что кот шевелится, и велел ей, Поле, бежать к Алексею Николаевичу.

Мы подошли к оврагу и по крутому ползущему откосу спустились вниз. Около Агапыча сидел на корточках старик. Он посмотрел на меня и, сокрушенно покачав головой, сказал:

– Видать, не выживет. Это ж надо так малосильную тварь разделать. Нашел над кем силу выказывать, бугай безголовый.

Я нагнулся над Агапычем. Он лежал плоский, со свалявшейся, взъерошенной шерстью, дышал тяжело и с хрипом. Задняя левая нога была вывернута из тазобедренного сустава. Широко раскрытые глаза Агапыча были непривычно темными от расплывшихся черных зрачков.

– Агапыч, голубчик, – тихо сказал я, – как же мне донести тебя? Поля, подержи наволочку, я его подниму.

– Чего уж ворошить его, мучить только. Грудь у него отбитая. Вишь, кровь со рта текет. Алексею Николаевичу только расстройство лишнее в дом. Не жилец кот-то, – с сомнением и жалостью сказал старик и, помолчав, раздраженно крикнул: – Держи, Полька, наволочку. Чего глаза выкатила? Нашла себе кино. Бери его, парень, спереду, я ногу буду держать.

Я осторожно поднял Агапыча. Старик бережно поддерживал на весу поврежденную лапу. Агапыч дернулся, хотел закричать, но изо рта с булькающим звуком пошла кровь, и он, захлебываясь, замолчал.

Мы выбрались из оврага и пошли к поселку. У своего дома старик и внучка отстали, а я направился к Алексею Николаевичу. В комнате его не было. Я осторожно положил наволочку с Агапычем в угол на его подстилку. Он хрипел и силился поднять голову, но она с глухим мягким стуком опять падала. Грей подошел, обнюхал Агапыча, лег рядом, стал его облизывать и подсовывать ему под брюхо нос, силясь поднять на ноги. Я отозвал его и выпроводил во двор.

Минут через пять пришел Алексей Николаевич и бросился в угол к Агапычу. Молча посмотрел, отошел, а потом сказал:

– Повезу в ветлечебницу. Я вспомнил, что сегодня день зарплаты в совхозе. Через час в город идет машина, повезет кассира в банк за деньгами, я договорился, поеду с ним.

– Я с вами, Алексей Николаевич, помогу… Только сейчас я схожу к той твари, которая это сделала. Полчаса, я думаю, мне вполне хватит.

– Вы никуда не пойдете, – тихо, но твердо сказал Алексей Николаевич.

– Нет, пойду! Я страстно желаю перебеседовать с этим скудоумным двуногим на любом, предложенном им уровне. Я сумею, можете быть уверены!

– Я могу сказать вам, чем это кончится. Вас для начала обругают матом, вы полезете в драку и тем самым унизите и себя, и меня перед этим ничтожеством. Если вы так сделаете, – можете вообще больше сюда не приходить. Не хватало мне еще одной окровавленной физиономии в доме. Что я скажу Дарье Феофилактовне?

– Еще неизвестно, чья физиономия пострадает!

– Я вас предупредил!

– Ну, знаете! Может быть, вы сходите и прочтете ему трогательную лекцию о любви кживотным с привлечением исторических фактов? – вспылил я.

– Может быть, я так и сделаю, только не сейчас, разумеется.

– А вот я твердо уверен в том, что есть категория людей, которых не надо уговаривать, они понимают только грубую силу, таких надо только бить, только поленом, и только по физиономии.

– Саша, прекратите, мне и без того тяжело. Обо всем поговорим позже, – поморщился Алексей Николаевич, – а сейчас еще раз повторяю: я запрещаю вам ходить и выяснять врукопашную какие-либо отношения. Древние умнейшие финикийцы считали, что не стоит вступать в пререкания с ослом, лягнувшим тебя.

– Плевать я хотел на финикийцев, – сердито шмыгнув носом, заявил я.

– В конце концов, – повысил голос Алексей Николаевич, – это мое личное дело, а не ваше. Кот мой. Всё! – Алексей Николаевич помолчал и уже по-другому, мягче, попросил: – Возьмите табуретку и в прихожей с полки достаньте пустой ящик из-под посылки. Повезем в нем Агапыча, ему будет так спокойнее…

Я бесился, шипел, ругался про себя, пока, встав на табуретку, доставал и передавал Алексею Николаевичу ящик. Судя по его тону и поведению, я понял, что, если я ослушаюсь, то он действительно навсегда прогонит меня. А мне этого, понятно, совсем не хотелось.

Алексей Николаевич постелил на дно ящика сложенный вчетверо чистый мешок, и мы, подняв Агапыча на туго натянутой наволочке, осторожно опустили его в ящик, прикрыв сверху от досужих глаз полотенцем. Шофер подъехавшей грузовой машины, видно, хорошо знавший Алексея Николаевича, посадил его вместе с Агапычем в кабину. Я взобрался в кузов и сел рядом с толстым румяным, чисто выбритым кассиром. На коленях он держал дешевенький, вытертый по углам пустой портфель.

Машина тронулась, выбралась на взгорок и мягко покатила по широкому асфальтированному шоссе. До Феодосии мы добрались часам к одиннадцати. Шофер отвез кассира в банк, после чего выразил готовность «подбросить» нас к ветлечебнице.

В невзрачном облупившемся здании с полутемным, пропахшим звериным духом коридором нам сказали, что врача куда-то вызвали и будет он не ранее чем через полчаса. Мы поставили ящик с Агапычем на свободную скамью, заняли очередь и уселись сами. Впереди нас были трое. Щенок, у которого, судя по поведению, болело ухо. Он поминутно перекладывал голову с боку на бок и тихонько поскуливал, глядя на грозную надпись на двери «Идет прием, просим не шуметь». Второй была канарейка с «неизвестно куда», по словам хозяина, «подевавшимся аппетитом», за ней – огромный, устрашающего вида крапчатый дог в наморднике с больным гноящимся глазом. Щенка держала на руках молодая симпатичная женщина. Она поглаживала его по мягкой волнистой шерстке и нашептывала что-то очень доброе и успокаивающее. Канарейку принес на прием тихий большеглазый мальчишка. Он сидел прямо и неподвижно. Пожалуй, слишком прямо и неподвижно, старательно, через равные промежутки времени шмыгал носом и опасливо косился на мощную грудь и мускулистые лапы дога, которого держал за поводок какой-то невзрачный мелкогабаритный мужчина. Он был до того мал и тщедушен, что казалось, что не он, а огромный лоснящийся дог крепко и надежно держит его на поводке. Стоило собаке дернуть головой с тем, чтобы потереть больной глаз о лапу, как руки и туловище хозяина тоже дергались, он раздражался и громко шипел: «Герцог, ты из меня всю душу вытряс».

Мне надоело сидеть, я встал и заходил по коридору. На одной из стен мое внимание привлек плотный лист окантованного ватмана, на котором было написано: «Убийство животного воспитывает не мужество, а чувство безнаказанности при насилии над слабым. Д.Арманд». Потом следовали еще две цитаты: «Когда я приступаю к опыту, связанному в конце концов с гибелью животного, я испытываю тяжелое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что являюсь палачом живого существа, когда я режу, разрушаю живое животное, я слышу в себе едкий упрек, что грубой, невежественной рукой ломаю невыразимо художественный механизм. Но это переношу в интересах истины, для пользы людей… Вместе с тем истребление и, конечно, мучения животных только ради удовольствия и удовлетворения пустых прихотей остается без должного внимания. И.Павлов».

Я подозвал Алексея Николаевича и кивком головы показал ему на удивительно к месту в этом лечебном учреждении подобранные цитаты.

– Медперсоналу с таким кредо я бы не только Агапыча и Грея доверил, но и себя без остатка, – сказал Алексей Николаевич.

– И меня уж валите в кучу для комплекта, – добавил я.

Время шло. Наконец из кабинета вышла медсестра и спросила, нет ли животных с температурой и травмами.

– Это я! Я! – вскочил и торопливо выпалил Алексей Николаевич, но тут же спохватился и смущенно замолчал.

Хозяин Герцога тонко и ядовито улыбнулся.

– Мы из Коктебеля привезли избитого кота с легочным кровотечением, вот он в ящике, – сказал я, бросив уничижительный взгляд на пристегнутого к догу человечка.

– Проходите, а вам, – обратилась медсестра к женщине со щенком, – придется подождать. Да и принять всех вряд ли сегодня успеем.

– Как это не успеете? – взвился хозяин Герцога. – Я тут два часа жду, то врача не было, то туда, то сюда его вызывают…

– А что ж он, врач-το, по своим делам разве бегает? Ваших же животных лечит. Надо, вот и вызывают, – спокойно возразила сестра и, пропустив нас, закрыла дверь.

Мы вошли в небольшой светлый кабинет. Навстречу нам поднялся из-за стола седенький, пушистый, похожий на Грига доктор. Приподняв полотенце, он заглянул в ящик и попросил рассказать, что случилось с нашим «полосатым матрасом». Внимательно выслушав Алексея Николаевича, он сказал, что такие бытовые травмы, к сожалению, частые случаи, а вот то, что животных приносят к нему, это, к сожалению, редкие случаи. Потом подозвал медсестру и попросил подготовить Агапыча к осмотру. Она обтерла лапы, грудь и морду Агапыча ватой и положила его на оцинкованный смотровой столик. Агапыч хрипел, кашлял и брызгал розовой слюной. Доктор подошел, пощупал ему пульс, живот, здоровые лапы, позвоночник, заглянул в пасть и прослушал легкие. Подозвав медсестру, он велел сделать Агапычу укол кардиамина и, помедлив, произнес:

– Так вот, дед с внуком, ваш полосатый жить будет. С ногой пустяки, поставим сустав на место, а вот легкие придется основательно подлечить, били его на совесть… Приходите за ним денька через три-четыре. Бедро на том месте, которое будет выстрижено, смазывайте на ночь мазью в течение недели и дней десять подержите кота на таблетках – по одной два раза в день, а чтобы глотал, не выплевывал, засовывайте их в колбасу. Подождите минутку, я рецепты выпишу. – Врач сел, придвинул к себе чистый бланк, почесал кончиком ручки бровь и вдруг закричал: – Таня-я-я!

В дверях показалась озабоченная девичья физиономия.

– Вы меня, Борис Авдеевич?

– Вас, вас. Тобику измерьте температуру и, если нормальная, отведите его в физиотерапию на облучение кварцем, да не забудьте глаза ему прикрыть салфеткой.

– Какого Тобика? У нас их два: Скоробогатовых и Ковалевых.

– Ах, Таня, Таня! Я же вчера говорил, что облучать будем Ковалевых, экая у вас память… Рентгенографию Топтышке сделали?

– Вчера. Страсть как рычал, не давался.

– Снимок принесите мне. Завтра будем оперировать. Надо сделать ему клизму. Семен Иванович пусть прострижет ему брюшко… Хотя нет, пусть Володя этим займется, у них с медвежонком любовь, – ласково усмехнулся врач, – так что обоим легче придется. Да смотрите у меня, – погрозил он пальцем, – не накормите его перед операцией, как Рэкса. Помните?

Девушка вспыхнула и убежала.

– Новенькая она у нас, – заполняя рецепт, сказал Борис Авдеевич, – хорошая санитарка, но уж больно сердобольная. Вот вам ваши рецепты, и полагаю, что все будет в порядке. Лекарства можете купить в нашей больничной аптеке. Она от нас на выходе справа, в садике.

Возвратившаяся медсестра заполнила на Агапыча историю болезни, записала наш адрес, его диагноз, кличку и возраст. Мы еще раз поблагодарили доктора, вышли из кабинета, прошли мимо всех пациентов и, пожелав им скорейшего выздоровления, направились во двор. У больничного подъезда, заскрежетав тормозами, остановилась санитарная машина с синим крестом на борту. Я догадался, что это «звериная» скорая помощь. Дверцы распахнулись, и оттуда, пятясь задом, выбрался мужчина и вынес на руках маленькую обезьянку. Мордочка у нее была замусоленная и заплаканная. Она тихо верещала, прижав крошечные темные пальчики к вздувшемуся лохматому животу.

– Что с ней? – спросил я у шофера «скорой».

– Два шарика от игрушечного тенниса проглотила. Одно слово – женская порода. Поневоле за брюхо ухватишься. Ниче-е-го, – с усмешкой протянул он, – сейчас ей такую клизму закатят, что навек отобьют охоту спортинвентарем питаться.

Я ободряюще подмигнул обезьянке, погладил ее по голове, и мы вместе с Алексеем Николаевичем пошли искать аптеку. Она действительно располагалась в садике, была окружена густыми кустами жимолости и со стороны смотрелась чистенькой уютной избушкой. Алексей Николаевич вошел внутрь, а я остался ждать его, сидя на скамеечке в тени. Наконец он вышел и показал мне и таблетки, и мазь в какой-то замысловатой белой баночке.

– Что так долго, Алексей Николаевич?

– Мазь при мне готовили. Давайте поторопимся, как бы машина без нас не ушла.

– Вряд ли, шофер обязательно прихватил бы нас. Он же знает, где мы.

Машина стояла у банка. Кассир все еще был в кассовом зале. Мы с Алексеем Николаевичем забрались в кузов, предоставив кабину толстому розовому кассиру, вернее, не ему, а его потрепанному портфелю, который должен быть набитым новенькими ассигнациями. Кассир вскоре выскочил красный и сердитый. Сказав нам, что там в банке сидят не советские служащие, а чинуши и бюрократы царских времен, он подмигнул, показав нам пузатенький портфель, и, кряхтя, втиснулся вместе с ним в кабину. Угнездившись там и хлопнув дверцей, он высунул голову и спросил:

– Как кот ваш, Алексей Николаевич?

– Оставили в лечебнице, обещали вылечить.

– Ну и добро, – удовлетворенно сказал кассир и кивнул шоферу: – Трогай, Петя, помалу…

Машина развернулась и, миновав две-три улицы, выехала на Симферопольское шоссе. С полчаса мы ехали молча, глядя на приземистые беленые домишки пригорода, окруженные виноградными беседками и кустами пестрых, щедро цветущих георгин. Изредка на обочинах дороги встречались пузатые козы с выпученными янтарными глазами, бурые, цвета спелого каштана телята и бредущие гуськом самодовольные раскормленные утки. Потом пригород кончился, пошли совхозные сады. Фрукты были уже сняты, но листва, еще по-летнему густая и зеленая, прочно держалась на ветвях и ничего знать не хотела о подкрадывающейся исподволь рыжей осени. Потом кончились и сады, и машина запетляла между виноградниками и пологими холмами.

– Вам голову не надует, Алексей Николаевич? Вы бы берет надели.

– Мы же так торопились, что я выскочил в чем есть, а в кармане пиджака его не оказалось.

– Я могу вам конфедератку из газеты соорудить, но она слетит в два счета, ее все время надо руками придерживать.

– Не стоит, Саша. Я не из мерзлячих, но за заботу признателен, вы вон тоже без головного убора.

– Голова у меня никогда не мерзнет, – заверил я Алексея Николаевича и подумал о том, что все-таки он очень пожилой, и даже старенький, и очень одинокий. Еще подумал о том, что надо попросить Бабу Бер, чтобы она в случае болезни ухаживала за Алексеем Николаевичем и не бросала его одного в доме. А потом решил, что говорить такое Бабе Бер ник чему – для нее это само собой разумеющееся житейское дело. «Нет, все-таки скажу ей», – решил я и внимательно посмотрел на Алексея Николаевича. После кратковременного оживления в кабинете у врача он сидел какой-то съежившийся и понурый. По всей вероятности, вновь и вновь прокручивал в уме все недавно случившееся и мучился. Мне это не понравилось, и я решил рассказать ему, что якобы случилось, пока он был в аптеке, а я сидел и ждал его на скамеечке.

– Вы знаете, – начал я, – что произошло в аптечном садике? Какое-то время я сидел и ерзал от нетерпения задней частью туловища по скамейке, а потом познакомился с очень милой девушкой!

– Зачем же ерзать? Терпение – очень важная человеческая добродетель, – как-то тускло и незаинтересованно произнес Алексей Николаевич, но все-таки спросил: – Это когда же вы успели?

– Я же сказал: пока вы были в аптеке. У нее кошка тут в клинике на излечении, упала с балкона пятого этажа, что-то себе повредила, зашибла.

– Не знала, где упадет, а то бы соломки подстелила? – вяло пошутил Алексей Николаевич. – И чем же вы ее так заинтересовали?

– А я ей понравился! – нагло заявил я.

Алексей Николаевич наконец улыбнулся, покачал головой и спросил: о чем же шла речь?

Этого мне и надобно было.

– Я преподал ей солидный урок кошковедения, обильно уснащенный историей многовековых отношений человека и кошек.

– Вы-то откуда это все знаете? Вы же говорили, что не любите кошек.

– Я – нет, а отец мой, представьте, кошек любит, и литература кое-какая по этому вопросу в доме есть. Вот я и почитываю изредка. У нас в семье так и считается: собаки – наши с мамой, а кошка – отцовская.

– О чем же вы успели рассказать ей? – опять, но уже с некоторым интересом повторил свой вопрос Алексей Николаевич.

– Да так, по мелочи, с пятого на десятое… Знаете, я в основном любовался ею и все боялся, что вы вот-вот выйдете и помешаете или она встанет и уйдет. И она действительно ушла за секунду до того, как вы вышли.

– А перспектива?

– Есть и перспектива. Телефончик я таки успел записать. Так что, как пишут в хороших романах, «продолжение следует», – ответил я и, не желая выпускать Алексея Николаевича из сферы своего влияния, продолжил: – Я вот и не помню, у кого прочел коротко сформулированное главное отличие восприятия кошками и собаками своих хозяев. Собака думает: «Хозяин бог. Он все умеет, все знает, все может. Для него всё. Даже жизнь!» Кошка думает: «Хозяин слаб, он даже не умеет охотиться. Он только и годится на то, чтобы служить мне. Я богиня!»

– Великолепно! – согласился Алексей Николаевич. – Немного надуманно, но в принципе все верно. Пес весь открыт, он, что называется, рубаха парень, искренен от хвоста до носа. Он, как хороший слуга, все про тебя знает, но молчит, все прощает, смотрит на тебя влюбленными глазами, и твоя жизнь – его жизнь! Кошка другая. Она тихая, уютная лицемерка, не терпящая посягательства на свою личную жизнь. Она «вся из себя» и «вся для себя», хвостатая тайна, одним словом.

– И еще одно, Алексей Николаевич, отличие кошек от собак, – продолжил я. – В народе крепко уверены в том, что собака привязана не к дому, а к человеку. Кошка, наоборот, к дому, а не к человеку. Лично я с этим не согласен. Недавно я прочел в газете одну интересную историю. Кот шел к своему хозяину, ну и, соответственно, к дому, шесть с половиной лет и пришел-таки в Мурманск из Москвы. А случилось вот что. Хозяева ехали с юга домой в Мурманск через Москву. В Москве кот как-то потерялся. Искать его в огромнейшем мегаполисе не решились. И кот вернулся сам. Ободранный, истощенный, грязный и полумертвый от голода. Прошел он тысячи километров, а мало ли на его пути встречалось мерзавцев, которые его гнали, издевались над ним, били… Правда, два раза какие-то добрые души пытались оставить его у себя, но он, подкормившись и отдохнув, уходил и шел целенаправленно на север. Вы, Алексей Николаевич, вправе спросить у меня: куда же он шел – к дому или к человеку? Я не знаю, но мне очень хочется думать, что к хозяину.

– Мне тоже! Да я и сам мог бы привести примеры того, что привязанность к человеку свойственна и кошачьим, но, может быть, в меньшей степени. Конечно, хорошо бы по всем этим вопросам перекинуться словцом с самими четвероногими, но… но…

– А вот еще я читал, что венгерские ученые вплотную интересовались истоками преданности и любви у собак к человеку и в результате экспериментов пришли к выводу, что все это у них заложено на предразумной стадии развития.

– Да, Саша, именно поэтому они способны воспринимать даже бессловесные сигналы, исходящие от хозяина. Например, они сразу же чувствуют наступление у человека какого-то болезненного состояния, боль, раздражение, злобу или намерение прогуляться в их обществе. Грей, например, подходит к двери с поводком в зубах, стоит мне только подумать о том, что неплохо бы его выгулять. Вот и откажи им хотя бы в зачатках разума, – закончил Алексей Николаевич и тут же спросил: – А в чем заключались эксперименты, о которых вы упомянули?

– В одном из них взяли 12 щенят собачьих и 12 от волчицы. Все 24 были одного возраста, всем было по несколько недель. Кормил их и ухаживал за ними человек, не участвовавший в этом опыте. Так вот принесли эту смешанную щенячью кучу и вывалили на длинный гладкий стол. С одной стороны стола сидела женщина, не знакомая щенятам, и молчала; по другую сторону стола – овчарка. Оказавшись внезапно в непрывычных условиях и испугавшись, все щенки дружно напустили лужи, а потом расползлись: собачьи детки к женщине, а волчьи – к собаке. У них был выбор, и они его сделали. Каково?

– Да, интересно, – сказал заметно оживившийся Алексей Николаевич. – Жаль только, что поведением кошек никто не интересуется.

– Кстати, о кошках и конкретно о той кошке, которая сверзилась с пятого этажа и покалечилась… Ну, о той самой, хозяйкой которой я был сражен без единого выстрела. Так вот, пушистый доктор осмотрел кошку и якобы сказал странную вещь: «Лучше бы, если бы она свалилась не с 5-го, а с 35-го этажа». Он что, так жестоко пошутил?

– Он не шутил, Саша. Он сказал чистую правду. С увеличением высоты падения кошки степень травматизма снижается. Если кошка падает с 5 этажа, она не успевает приготовиться к приземлению, а потому может сильно пострадать. При падении, скажем, с тридцатого или сорокового этажа, достигая определенной скорости падения (примерно, 100 км/час), кошка расслабляет все мускулы и тем самым смягчает удар о землю. Кроме того, в полете кошка изгибается, поворачивает туловище ногами вниз, и удар приходится на все четыре лапы. Этим она тоже ослабляет силу удара. Особые мышцы ног работают в данном случае, как амортизаторы. Таких мышц у человека, кстати, тоже много, но меньше, чем у кошки. Поэтому человек, выпавший с 5 этажа, может разбиться, а кошка, пролетев 35 этажей, может не только выжить, но и избежать серьезных травм. Расскажите об этом поразившей ваше воображение девушке. Мало ли как в жизни бывает. С этими четвероногими, особенно в городских условиях, всякие трагические случайности не редкость.