Текст книги "Природа в детях. Дети в природе, или Детский сад без болеющих детей"

Лилия Блудова
Природе в детях. Дети в природе. Детский сад без болеющих детей

© Л.А. Блудова

© АНО «Агентство образовательного сотрудничества»

* * *

Рассказ о легендарном опыте луганского детского сада «Теремок», где надёжным источником здоровья сделали активный, весёлый и естественный образ жизни детей.

Лилия Анатольевна Блудова и возглавляемый ею детский сад «Теремок» заставили меня, принципиальную противницу общественного дошкольного воспитания, повернуться лицом к детскому саду и увидеть в нём путь к решению важных родительских проблем.

Всё началось с одного телефонного разговора в мае 1989 года. Напористый женский голос с трудом пробивался сквозь какие-то посторонние шумы в телефонной трубке.

– Фундамент образования – дошкольное воспитание. Если здесь всё не перевернуть, то и выше ничего не получится!

– А разве можно перевернуть? – удивилась я.

– Пробуем! Вот уже два года наш детский сад этим занимается… И дальше скороговоркой: «уроки» отменили, занятия – по интересам ребят, нет обязательного сна, режим гибкий, спортснаряды в группах, ходим в трусиках и босиком и даже по снегу, родители по желанию могут быть в группах, в перспективе – разновозрастные группы, «школа счастливой семьи» и ещё много-много чего…

Об этом и будет рассказ Лилии Анатольевны.

Лена Никитина

Вместо предисловия. Почему болеют дети?

Меня часто спрашивают, с чего я начинала. Конечно, с возвращения детям здоровья. Заболеваемость их была очень высокой. О каких переменах можно было мечтать, если больны дети? Пришлось вникать, в чём причины повального детского нездоровья.

Обычно в болезнях детей родители винят всех: врачей, детские сады, погоду, экологию, бабушек, только не себя. Как-то в газете мне попалась следующая таблица:

Причины болезней:

• 10 % – по наследству;

• 20 % – врождённые

(приобретённые ещё до рождения);

• 20 % – неблагоприятная окружающая среда;

• 50 % – образ жизни.

Я призадумалась, стала наблюдать и убедилась, что действительно, тот образ жизни, который мы ведём, не может не разрушать ребёнка. Именно разрушать. И что обидно: это делаем мы сами, взрослые, прилагая для этого немало сил и стараний.

ХРОНИЧЕСКОЕ ПЕРЕГРЕВАНИЕ РЕБЁНКА. Обратите внимание, как одеты дети? Это просто болезнь века, болезнь всех родителей, бабушек, дедушек (причём только в нашей стране). Чрезмерно укутанный ребёнок не способен двигаться, а если и преодолевает груз одежды, то быстро перегревается.

Перегревание – вещь опасная. В ребёнка генетически заложена способность легче переносить холод, чем жару. Но родителей убедить в этом невозможно. Ещё Гиппократ утверждал: «Кто часто держит себя в тепле, у того наблюдаются следующие вредные последствия: изнеженность мышц, слабость нервов, тупость ума, кровотечения, обмороки». Незакалённые дети при малейшем снижении температуры мёрзнут, легко переохлаждаются и, естественно, болеют.

Нелепо, когда одежда служит причиной болезни. Почему не ребёнок решает, что надеть, а взрослые за него? Даже если он противится, не желает, кричит: «Жарко!» – насильно оденут. А ведь назначение одежды – сохранить тело от чрезмерного переохлаждения. Тело должно быть в прохладной среде. Так здоровее.

НЕПРАВИЛЬНОЕ КОРМЛЕНИЕ. Здоровье во многом зависит от того, что и как мы едим. А родители кормят детей в основном сладким, мучным, жирным. Одни ребятишки страдают ожирением, другие – отсутствием аппетита.

Видели ли вы, чтобы животное кормило своего детёныша насильно? Такого в природе не бывает. А у людей бывает сплошь и рядом. Дома норму устанавливает мама, ориентируясь на себя, в детском саду – господствует инструкция Минздрава, для всех единая, без учёта роста, веса, аппетита и эмоционального состояния ребёнка. Насильственное кормление вызывает даже заболевание – анорексию.

Известный психотерапевт В.Леви советует: «Не навязывайте пищу ни себе, ни другим. Ребёнку – ни в коем случае. Свобода в еде – священна».

ГИПОДИНАМИЯ (малоподвижность). Дети растут в движении – это их естественное состояние; сдерживание движений вызывает мышечную слабость, нарушение обменных процессов. А родители и воспитатели в детском саду стремятся сдержать детскую активность: «Не бегай!», «Не лезь!», «Ударишься!», «Упадёшь!» и т. д.

Часто можно видеть маму, прогуливающую в коляске малыша 3–4 лет, который с тоской и безразличием смотрит на окружающее. Такая жизнь приводит не только к атрофии мышц, но и к задержке развития мозга.

Коляски предназначены для инвалидов, но зачем же здоровых детей делать инвалидами?

В детских садах, особенно в больших группах, дети часто и подолгу сидят на стульях, даже на прогулках мало ходят, бегают, прыгают, а это тоже путь к нездоровью.

При малейшем недомогании или заболевании взрослые прибегают к ЛЕКАРСТВЕННЫМ ПРЕПАРАТАМ, причём требуют поэффективнее и посильнее, чтобы ребёнок скорее выздоровел.

Часто неоправданно назначаются антибиотики и сульфаниламидные препараты. Мы забываем, что любое лекарство, а уж антибиотики тем более, разрушают иммунную систему организма. Ребёнок становится слабым, незащищённым, чаще болеет.

Подавленный, плачущий ребёнок чаще болеет. И эта причина тоже на нашей совести.

Понаблюдайте за взаимоотношениями взрослых и детей и увидите, что взрослые без конца выражают недовольство детьми по различным причинам и поводам. Стремятся управлять ребёнком, подчинять своей воле, своим желаниям.

Такой способ общения вызывает протест детей, выражающийся в капризах, плаксивости, упрямстве. Эмоционально-волевая сфера находится в напряжении.

•

Подводя итог своим наблюдениям, я сделала вывод: отсутствие свободы и самоорганизации – неестественное состояние организма. Отрыв от Природы, нарушение её законов и вызывает болезни. Необходимо вернуться к естественному развитию, вывести жизнь детского организма на режим саморегуляции. Но КАК это сделать, с чего начать?

Часть 1. История «Теремка»

Глава 1. Детский сад глазами ребёнка

Я начну издалека – с моего детства: в нём корни моих убеждений, заблуждений и будущих открытий.

Взрослые, вспоминая детство, чаще всего переживают то хорошее, светлое, что когда-то было с ними. В моём детстве радостного и приятного было мало. Воспитывала меня мама одна, без отца. Работала она заведующей детским садом, там я и росла. Но первое воспоминание моё связано не с ним, а с настоящим домом.

Мне было, по рассказу мамы, года два. Тогда мы недолго жили у тёти (старшей маминой сестры) в маленьком домике с садом и огородом. Помню, однажды кто-то постучал, и мама вышла на крыльцо, я выбежала вслед за ней в палисадник. Пахли фиалки, пел сверчок, после яркого света я окунулась в темноту ночи и, подняв голову, увидела бездонное небо, усеянное звёздами: как огромен, таинствен и прекрасен этот мир, и ты можешь с ним соприкоснуться. И тебе не страшно; вот мама, вот Дом, где всё знакомо и надёжно. И моя причастность к этому прекрасному миру навсегда связалась с домом.

Жили у тёти мы недолго, но самые яркие воспоминания были связаны именно с Домом, с жизнью семьи, её укладом, теплотой отношений друг к другу. С грустью я вспоминаю кратковременность жизни здесь. Зато осталась мечта и тайное желание долго-долго – всегда! – жить в Доме, где есть своё личное место, свои вещи, где тебя окружают родные…

Но так случилось, что моим домом стал детский сад. Было трудное послевоенное время. Мама открывала в шахтных посёлках Донбасса детские сады – надо было спасать, отогревать исстрадавшихся ребятишек, матери которых работали с утра до вечера. Тогда детские сады были круглосуточные и нередко заменяли детям дом. Матери забирали детей только в среду и субботу – искупать.

Самым тяжёлым временем для детей был вечер. Темнота делала нас незащищёнными. Когда тушили свет, тоска начинала терзать, ком стоял в горле, слёзы сами катились, хотелось к маме, хотелось к кому-нибудь прижаться, страх раздирал душу.

Все процедуры подготовки ко сну – мытьё ног, расстилание постели – только усиливали этот страх. Детей было много, казалось бы, чего бояться? Но, находясь рядом, мы не были вместе. Даже разговаривать запрещалось, за это наказывали.

Ночная няня (я бы её назвала надзирательницей) требовала, чтобы все быстро закрывали глаза и спали. Как же уснёшь, если тебе страшно? Моё богатое воображение никак не давало мне засыпать. Качающееся от ветра дерево за окном казалось мне страшным чудовищем, стук или скрип дверей нагонял страх… Правда, мама часто забирала меня спать к себе в кабинет – на свой узкий диван, и тогда я видела мужчину с усами, которого все должны были любить.

Это был огромный, в полный рост, портрет Сталина. Я всё недоумевала, как же я его смогу любить, как маму, если я его не знаю. А когда мама гасила свет, мне тоже делалось страшно и спокойно выспаться не удавалось. Днём сон тоже превращался в пытку. Я была впечатлительной, с повышенной тревожностью и не могла быстро засыпать, тем более по приказу, когда всем дают команду: «Руки под правую щёку – и спать». Приказ-то выполняла, но уснуть не могла.

Будучи послушным ребёнком, я, бывало, лежала в таком положении часа два с половиной, ноги и руки затекали от напряжения. Стыдно было, что врёшь, делаешь вид, что спишь, а взрослые делают вид, что не замечают… Для ребёнка это пытка похлеще кнута. Мне эти два с половиной часа казались целой вечностью. И так было каждый день. Тогда я дала себе слово, что вырасту, стану воспитателем, но детей не буду заставлять насильно спать. Это был первый урок, вызывающий отвращение к любому насилию и лжи.

А второй урок был связан с едой. Помню, нас очень хорошо кормили (в детском саду и тогда был культ еды).

Пища была вкусной, свежей, обильной, особенно обеды из трёх блюд. Мы наедались до такого состояния, что трудно было встать из-за стола. Дети, у которых был хороший аппетит, от этого не страдали, но были и такие, которые ели мало и медленно, неохотно, здесь начиналось самое страшное. Вначале их воспитательница слегка подгоняла, потом начинала уговаривать, а затем переходила на запугивание типа: «Вылью за шиворот, за пазуху».

Я не знала, что означают эти слова, но очень боялась такого наказания. Потом начиналось последнее действие – докармливание. Смотреть на это было ужасно. Ребёнок не успевал прожевать, а ему опять давали очередную порцию пищи, и он ею давился. Выступали слёзы, ребёнок начинал плакать (в надежде, что его оставят в покое), но не тут-то было. Приходилось глотать пищу вместе со слезами.

Я не понимала, зачем так делают взрослые, я считала их злыми и жестокими. Мне хотелось быть кошкой или собакой: их насильно никто не кормил.

У детей оставался единственный способ сопротивляться этому насилию – непослушание, упрямство. Но за этим следовало наказание. Так добивались беспрекословного подчинения. И всё-таки дети вели борьбу за право быть свободными. Насилие неизбежно порождает борьбу, а где борьба, там нет места любви.

Помню свой первый бунт, окончившийся победой. В детском саду был незыблемый закон «одинаковости» – «ты как все», чтобы ни в коем случае не выделяться. Тогда, придя в детсад, все дети должны были снимать свою домашнюю одежду и надевать форму: чёрные сатиновые халаты и такие же трусы. Волосы стригли «под нуль», опасаясь вшей. Все были одинаковые – не отличишь, рост только разный. Кто мальчик, кто девочка – рассмотреть можно было только в бане. Воспитатели все в белых халатах, и поэтому тоже воспринимались одинаковыми – на одно лицо (я не помню лица, глаз ни одного своего воспитателя).

Я взбунтовалась против чёрного халата и чёрных трусов. Мне не хотелось быть как все. Я всё удивлялась, почему взрослые не видят: ведь так сложнее различать детей. Когда дети с разными причёсками и в своей одежде, они все такие разные…

…Надевать халат я наотрез отказалась. И мама решилась на нарушение инструкции – приняла компромиссное решение: девочкам пошили клетчатые халаты и девчоночьи трусы на резинке. Так, мальчики в чёрном, девочки в клетчатом, мы и запечатлены на фотографии. А я, глядя на неё, вспоминаю первую победу!

Да, одинаковость требовалась во всём: от одежды, мыслей, знаний, поведения до физиологических процессов. По команде начинали есть, по команде еду заканчивали, ложились спать и вставали одновременно, даже естественные нужды справляли с разрешения. Это всё называлось равенством и не могло не вызывать отвращения. Не могут люди во всех своих проявлениях быть равны и одинаковы. Сейчас я это знаю наверняка, а тогда – ребёнком – только обострённо чувствовала.

Бесследно не прошёл и третий урок, связанный с ещё одним моим неприятным воспоминанием о праздниках в детском саду. Помню Новый год: на мне был костюм лисы. Я должна была рассказывать стихотворение. Очень волновалась. Было много людей, ярко горел свет, сверкала огнями ёлка. От волнения у меня перехватило дыхание, и я забыла стихотворение: ни одной строчки не помню. Ещё утром на репетиции рассказывала без запинки, а тут… Стыд, чувство унижения – всё вместе навалилось, и я от отчаяния расплакалась. После такой неудачи долго боялась публичных выступлений и не любила праздников в детском саду.

Праздники дома – это ожидание чего-то приятного для тебя, радостного, а там – это навязанная необходимость доставлять приятное другим, малознакомым людям: сотрудникам, начальству. Да ещё при этом делать вид, что тебе весело и радостно, а на самом деле всё это совсем неинтересно, потому что было на многочисленных репетициях и уже надоело. А самое неприятное, что ты вынужден делать не то, что хочется, что сам придумал, что умеешь, а то, что заставляют.

В этой НЕСВОБОДЕ было что-то унижающее меня, вызывающее протест: «Почему нужно петь и танцевать не то, что я хочу, а то, что заставляют, что нужно взрослым?» Дома на празднике каждый может веселиться и радоваться, кто как может и хочет, и никто его потом не будет оценивать, а тем более ругать за неудачное выступление. А тут одна фальшь и искусственность, дети это чувствуют и не принимают.

Жаль, что детского мнения не спрашивают. Взрослых почему-то совсем не интересуют чувства детей, их мысли, их желания. Я думала: ну почему же детям интересно, что думают, чувствуют, делают, говорят взрослые, а детские состояния души взрослым неинтересны? Им кажется, что они всё знают о нас, детях (в основном из назидательных, поучающих книг), они учат, морализируют, рассказывают, что нам неинтересно, а о том, что интересно, умалчивают или отвечают: «Вырастешь – узнаешь»; мне, например, интересно было знать: «Кто придумал детский сад?», «Почему платье назвали платьем?», «Откуда берётся ветер?», «Почему у свиньи хвост маленький и крючком?», «Кто родил самого-самого первого человека?», «Кто создал мир?»… Мама терпеливо отвечала на вопросы; даже если уставала, то всё равно можно было добиться ответа. В детском саду отвечать было некогда, некогда было и спрашивать – строгий режим дня не предусматривал такого способа общения ребёнка с воспитателем. Любознательность не вписывалась в программу и распорядок дня. Нас всё время торопили: «Скорее садитесь на занятия», и сидеть нужно было молча, отвечать, когда спросят, но каждого в отдельности спрашивали редко, так как в группе было много детей. Занятия вызывали тоску, скуку, безразличие. Хотелось играть…

Больше всего я не любила занятия рисованием, потому что от меня требовалось то, что я не могла выполнить. Вывешивался образец, нарисованный взрослым человеком, и его нужно было скопировать. Повторить это за отсутствием художественных умений было невозможно, нарисовать как умею (а я не умела) не могла себе позволить: было стыдно нарисовать плохо. Помнится, что работу «неудачника» вывешивали и начинали ругать за то, что неправильно нарисовал, не так, как на образце. Этого вынести я не могла. Так и не научилась рисовать, а хотелось очень. До сих пор с восхищением смотрю на художников. Иногда так хочется передать через цвет, форму, образ своё видение и понимание мира, но неуверенность в своих силах до сих пор сидит во мне.

Особенно большой след в памяти оставили отношения между взрослыми и детьми. Помню, что самым важным и главным здесь было послушание и выполнение всех требований воспитательницы и няни. Именно это уберегало тебя от конфликтов и наказаний. Взрослые поощряли доносы на товарищей, если они нарушали порядок, а дети таких называли ябедой, по-своему восстанавливая справедливость.

Тех, кто был активен, подвижен, любознателен, пытлив, – короче, тех, кто выделялся из общей среды и раздражал этим воспитателя, наказывали чаще других, даже за незначительные нарушения установленного порядка. Каждый мог быть наказан за многое:

– ел медленно;

– не хотел есть или недоел;

– разговаривал во время еды;

– не спал в тихий час;

– медленно одевался на прогулку;

– не играл вместе со всеми;

– отвлекался на занятиях;

– дрался (неважно почему);

– не давал другому свою любимую игрушку;

– просто что-то сделал не то и не так по неопытности, по незнанию.

Другими словами, осуждён ты мог быть за самый незначительный проступок или поступок, не вписывающийся в порядок детского сада.

Наказывали по-разному: ставили в угол, отчитывали, стыдили перед всей группой детей, сообщали о провинности родителям (а те могли побить).

Странно, но взрослые не обращали внимания на то, что ребёнок чаще всего не понимал, за что он наказан. И он привыкал действовать по принципу выживания: приспосабливался, в том числе и хитрил, и льстил, задабривая сильных, – в толпе надо было выживать.

И всё-таки не проходило дня, чтобы кого-нибудь не наказывали, дети привыкали жить в конфликте, в борьбе, в страхе, а не в любви и понимании.

Для меня же любой конфликт был немыслим, моя душа не принимала и не выносила скандала, борьбы, войны. Воспитательницы казались мне жестокими, и я ни одну из них не любила, даже мало-мальски привязанности ни к одной не было.

С детьми у меня складывались нормальные отношения. Помню, я никогда ни с кем не ссорилась, но не любила шумных коллективных игр. Хотелось уединения, хотелось самой поиграть, помечтать, но это было невозможно: недремлющее око воспитательницы сразу возвращало меня в коллектив. Желание уединиться считалось большим пороком. Говорили так: «Не отрывайся от коллектива, играй со всеми детьми, ты не особенная».

А мне казалось, что я думаю и чувствую не как все, и почему я должна быть как все? Почему стыдно быть особенной? Так и осталось у меня в памяти: жизнь в детском саду непонятна и неудобна не только для меня, но и для многих детей, а ведь это главные годы детства, определяющие дальнейшую жизнь…

Почему всё это терпела моя мама? Ведь она очень любила детей, свою работу, отдавала ей все силы, часто в ущерб здоровью, семье? Этот вопрос я задала себе совсем недавно, а тогда я воспринимала нашу домашнюю неустроенную жизнь как само собой разумеющуюся и не связывала детсадовские ужасы с моей усталой, доброй мамой, у которой оставалось так мало времени для меня.

Теперь-то я понимаю, что её преданность делу и вера в истинность научных рекомендаций не могли допустить никаких сомнений в их полезности для детей. К тому же бдительное око проверяющих следило за точностью исполнения всех инструкций и исключало любое инакомыслие…

Вот эта абсолютная вера в то, что только так и обеспечивается детям полноценное счастливое детство, внушалась обществу через пропаганду, науку, искусство, руководящие указания, многочисленные методики и рекомендации. И мама верила им.

Как же корёжило наши души время, заставляя считать священным долгом насилие над людьми, даже над детьми! Ведь и я вступала в жизнь с той же верой. Но наступало новое время…

Глава 2. Детский сад глазами молодого воспитателя

В детский сад работать я пришла сразу после окончания школы, хотя помогала маме и раньше – в летние каникулы. О выборе профессии вопрос для меня не стоял. Мама была смертельно больна, и её стремление вернуть меня в детский сад уже в роли воспитателя воспринималось мною как завещание: она всегда мечтала передать мне своё любимое дело.

К счастью, начинала я работать воспитателем, ещё не имея специального образования, а значит, не была обременена знанием методик, направленных на управление детьми, просто любила детей и чаще всего поступала так, как мне подсказывало моё сердце, да ещё мамин и мой собственный опыт общения с ними. Мои старшие опытные коллеги удивлялись, что у 16-летней девочки-неспециалиста получается даже лучше, чем у многих дипломированных воспитателей. Говорили даже, что это моё призвание, да я и сама в это уверовала.

Уже позже меня поражало, какое огромное количество специалистов в различных НИИ, далёких от детей, не наблюдавших их, не общающихся с ними, пишут, как их воспитывать. И чем больше пользуешься их методиками, тем хуже получается.

Вспоминаю случай, произошедший со мной в первые дни работы воспитателем. Привели меня к малышам, детям трёх-четырёх лет. Неопытному воспитателю страшно идти работать в младшую группу, потому что дети там часто плачут, хотят к маме, и душа твоя рвётся от невозможности им помочь. Уговоры не помогают.

В учебниках педагогики предлагаются приёмы, якобы помогающие решить эту проблему. Оказывается, ребёнка следует отвлечь, переключить его внимание на другое. Стараясь «соответствовать», я вспомнила об этом приёме, когда впервые попала в группу малышей.

Меня ещё никто не знает, не все малыши готовы идти на контакт, а тут ещё привели новенького мальчика, который первый раз пришёл в детский сад. После ухода мамы стены содрогались от его плача. Глядя на него, вот-вот расплачутся и другие. Я была в отчаянии, надо было срочно его успокоить. Я взяла малыша на руки, приласкала, а он всё плачет, и я решила воспользоваться тем самым «приёмом отвлечения». Мой взгляд упал на огромный портрет улыбающегося Ленина (обязательное тогдашнее «украшение» на стене комнаты). Подношу его к портрету и говорю: «Видишь, дедушка Ленин смотрит на тебя и смеётся», – малыш затих, с удивлением посмотрел на меня и сказал: «Он не может смеяться, он мёртвый и лежит в Мавзолее». И плач возобновился с новой силой. Не подействовал рекомендуемый приём…

Шло время. Меня всё больше удивляло и поражало, что в детском саду устройство жизни детей постоянно вступало в противоречие с их естественными потребностями и желаниями.

Скажем, потребность в движении свойственна любому нормальному ребёнку. Причём у каждого ребёнка своя норма двигательной активности. Есть ребята шустрые, подвижные, секунды на месте не сидят, есть спокойные, медлительные. Как же всех заставить двигаться одинаково?

Однако в детском саду движения строго дозируются и управляются взрослыми: двигайся как все и не столько, сколько требует организм, а сколько положено и определено режимом дня и планом учебно-воспитательной работы с детьми. А разрешалось двигаться лишь на утренней и вечерней прогулке – не более 2,5 часа в день, причём подвижные игры организуют и проводят воспитатели.

Я уже знала, что дети без особой охоты играют в игры, рекомендованные и предписанные планом, они норовят придумать игры свои и играть без руководства взрослых. Им хочется бегать, прыгать, лазать по деревьям, пока не устанут, но… это невозможно – не положено!

И снова я недоумевала: кому польза от таких ограничений? Зачем, с какой целью они придуманы? Постепенно поняла, что есть две причины этого распространённого явления: во-первых, так легче установить стандарт для оценки развития детей, а во-вторых, взрослым удобнее управлять «усреднёнными» детьми. А что дети при этом лишались непередаваемой радости движения и многих возможностей для развития, это никого не заботило.

К тому же все действия детей втиснуты в жёсткие временные рамки – всё расписано по минутам. Возникает состояние вечной спешки. Для меня это было мукой. Человеком я была медлительным, неторопливым, делать всё любила основательно, и эта необходимость жизни бегом вызывала в моей душе чувство тревоги и усталости. Временами наваливалось отчаяние – не могу жить бегом, это противоестественно, как жить под кнутом. Как же сочувствовала я детям, которые ощущали то же самое унизительное состояние вечно понукаемых. Как хотелось оградить их от этих бесконечных команд: «Скорей ешь, скорей одевайся, скорей умывайся…»

Был у меня в группе Саша Б., мальчик полный и медлительный. Его просто истязали упрёками, замечаниями и наказаниями за эту медлительность. Но он оставался невозмутимым, не сопротивлялся, молча сносил все нападки. Однажды, когда его стали снова донимать упрёками за медлительность, он сказал: «А куда торопиться: не на поезд опаздываем! Зачем спешить?» И воспитательница не нашлась, что сказать: так очевидна была правота мальчика.

РЕЖИМ ДЛЯ РЕБЁНКА, А НЕ РЕБЁНОК ДЛЯ РЕЖИМА, казалось бы, так должно быть, но в детском саду – всё наоборот.

Как человек, я этот уклад жизни не принимала, но как воспитатель – не подчиняться не могла. И накапливалось возмущение: почему я не имею права изменить явную нелепость? А таких нелепостей было столько! Вот, например, ещё одна. В любом доме присутствие кошки и собаки так естественно! Дети любят играть, возиться с ними и учатся жалеть их и любить. Домашнее животное нуждается в защите, заботе, и ребёнок, ухаживая за ним, чувствует себя защитником, ответственным за живое существо. Уход, забота, внимание – в этом проявляется любовь к тому, кто от тебя зависит. Как без этого научиться любить?

Но именно для этих животных двери детского сада закрыты. Почему же крыс, хомяков, морских свинок, черепах, птиц держать можно, а вот кошек и собак – нет? Они не предусмотрены программой и разными директивными документами санэпидемстанции. Может быть, нельзя им быть в детском саду потому, что кошек и собак не посадишь в клетку? Получается, даже животным нельзя быть свободными – естественными – в детском саду… Ссылаются на опасность занесения инфекции, а сами вносят своим запретом и вечным страхом перед инфекциями самый страшный вирус в детские души: вирус чёрствости и жестокости по отношению к слабым и беззащитным.

Трёхлетняя дочка, придя из детского сада, рассказывает:

– Мама! И.В. (воспитательница) сказала, что больных животных убивать надо, от них заболеть можно.

Я ужаснулась, спрашиваю:

– А если мама заболеет, её тоже надо убивать? А ведь животное может быть тоже чьей-то мамой, животное лечить надо, надо помочь ему. Доктор Айболит лечил всех животных.

– Так ведь он был добрый, мама! А люди недобрые, злые, прогоняют голодных кошек и бьют собак палками. Я видела, как Т.Н. ногами кошку прогоняла…

Да что же это за устройство детской жизни, когда из-за возможности инфекции запрещены контакты с домашними животными, не разрешается забота о них, слабых и заболевших! Уроки жестокости и бессердечия неизбежны в условиях, где приходится опасаться «всякой заразы», принесённой извне.

Сердце не хотело со всем этим смириться… и во мне зрело решение изменить жизнь детского сада.