Текст книги "Если нам судьба…"

Купив по дороге набор «Коркунов», мы подъехали к управлению, и Мыкола пошел «на дело», а я осталась ждать в машине.

Почему-то мне не верилось, что из затеи с адресами выйдет что-то путное. Конечно, объехать всех и сравнить с фотографией несложно, дело пары дней. Но я решила оставить это на крайний случай, а пока обдумывала, как бы мне заставить Матвея быть пооткровеннее. Единственный путь, который я видела, – рассказать ему правду. Но без разрешения Власова я это сделать не могла, значит, надо ему позвонить, благо, его визитка у меня с собой.

– Добрый день, Александр Павлович, это Лукова.

– Здравствуйте, Лена. Неужели уже нашли?

– Да нет. Порадовать мне вас пока нечем. Вы помните, что, кроме близнецов, на фотографии был еще один парень? Так вот, я с ним встретилась, и мне кажется, что он что-то о них знает, но не хочет говорить. Я надеюсь, что если он узнает причину, по которой я их ищу, то может что-то рассказать. Вы разрешите мне быть с ним пооткровенней?

– Крайне нежелательно. Вы скажете ему, он еще кому-то. История может попасть в газеты. Представляете, сколько может найтись желающих попасть ко мне в сыновья? Сколько женщин начнут делиться с журналистами своими якобы воспоминаниями? Давайте договоримся так. Вы, безусловно предварительно предупредив меня, поговорите с ним только в том случае, если это будет последний шанс.

– Хорошо, Александр Павлович, я поняла.

– А что это за парень?

– О, это очень колоритная фигура. Если интересуетесь, то я сброшу вам вечером по электронной почте информацию о нем. А как только появится что-то новое, я вам тут же сообщу.

Появился Коля, и, судя по его виду, ничего интересного ему узнать не удалось. – Не томи душу, Мыкола. У меня сегодня день обломов, так что вали до кучи. – Ленка, да ничего особенного. В общем, так. После того как у Матвея умер отец, его мать периодически себе мужиков заводила, а поскольку сильно пьющая была, то мужики были соответствующие, но и те долго не задерживались. А в конце марта 84-го она привела Волкова Василия Николаевича, который только что от «хозяина откинулся», отмотав червонец за разбой. Стали жить вместе. И начала Пашкина мать Волкова подзуживать, чтобы он воспитанием парня занялся, а то совсем от рук отбился. В тот день Ленинский субботник был, Матвей школьный двор убирал, а тут пьяный Волков на него с кулаками. Матвею бы убежать, а он вместо этого всадил Волкову вилы в живот, тот и помер. А Матвею-то как раз 10 апреля 14 лет исполнилось. Ну, и квалифицировали, как превышение необходимой – дали четыре года. Вот и все. Что делать собираешься?

– Как ты думаешь, Коля, мог Матвей с этими ребятами в колонии познакомиться? Мне кажется, мог. Надо бы туда съездить и с замом по воспитательной поговорить. Он где отбывал?

– В Михайловке. Я еще удивился, как он туда попал. Там же только детки всяких шишек сидят, чуть ли не по московской разнарядке. А Матвею, при его происхождении, светил Грибниковский беспредел. Да, вот еще, я на всякий случай адрес выписал, где Матвей до отсидки жил, может быть, там что-нибудь нароешь.

– Спасибо, – я взяла листок с адресом. Ну и ну! Это же Воронья слободка, место в Баратове широко известное и печально знаменитое.

– Ладно, Ленка, если чего надо, звони. Ну, пока, не грусти, подруга. Как ты любишь говорить, отбодаемся. – И, подмигнув мне, Николай вылез из машины и пошел на работу.

А я, сказав, как обычно, «Целую, Муся!», решила не откладывать дело в долгий ящик и поехала в Михайловку, благо, это всего в семидесяти километрах от города.

В отличие от колонии для малолетних в поселке Грибники, по которому она и получила свое название и где царил настоящий беспредел, Михайловская всегда считалась образцово-показательной. Сюда привозили проверяющих из Москвы и иностранные делегации, которые в последние годы почему-то сильно полюбили наш город, и попасть в нее действительно могли только избранные. Тут не только были нормальные бытовые условия и хорошо кормили, но и работали знающие учителя, врачи и воспитатели, которые действительно занимались с ребятами. А самое главное, здесь не было того ада, что в других «малолетках». Драки, конечно, были, но вот ужасные издевательства старших над младшими не допускались.

В администрации колонии я стала искать зама по воспитательной, но его не было – вызвали в управление, тогда я пошла к начальнику. К моему величайшему удивлению им оказался Мишка Козин, с которым мы когда-то учились в юридическом. После неизбежных в таких случаях воплей «Сколько лет, сколько зим!» и «Ты совершенно не изменилась!» я перешла к делу:

– Миша, помоги по старой памяти. Я тут одних ребят ищу, дело мутное и муторное, но, сам знаешь, «не потопаешь, не полопаешь». Думается мне, что могли они в твоей колонии побывать, где-то в 88-м году. Может, дашь порыться в документах? А я тебе большое спасибо скажу.

– Елена, свет Васильевна, я краем уха слыхал, что ты частным сыском балуешься. Дело, конечно, хлопотное, но денежное, не то что у нас, людей служивых, на государевой службе состоящих. А «спасибо», извини, не шуршит и не булькает.

Мишка с годами совершенно не изменился, он еще в институте всегда просчитывал, а что он получит, если соизволит оторвать свою задницу от стула.

Желая подразнить его, я сказала:

– А ты как хочешь, чтобы шуршало или чтобы булькало?

– Лучше, чтобы шуршало, тогда и бульканье, при желании, послушать можно. – Значит, будет шуршать. Миша, сколько?

Названная Мишкой сумма меня не разоряла, и, передав ему «барашка в бумажке», я спросила: – Ну, где у тебя канцелярия?

– А зачем тебе канцелярия, руки пачкать, в бумажках рыться? – удивился Мишка. – У меня один воспитатель есть, так он всех, кто здесь когда-то побывал, можно сказать, с самого основания колонии и в лицо, и по именам помнит, кто чем отличался, кто чем занимался. Сейчас я его приглашу, и беседуйте на здоровье.

Козин вызвал по внутренней связи какого-то Петра Афанасьевича и, когда тот пришел, попросил помочь мне в поисках. Я попрощалась с Козиным и пошла за капитаном Дониным, как он представился, войдя в Мишкин кабинет.

В небольшой чистенькой комнате, никак не похожей на казенное помещение, Петр Афанасьевич, сущий солдафон на вид, пригласил меня садиться и, устроившись сам, спросил:

– Кого ищете?

Я достала фотографию и показала на близнецов:

– Вот этих ребят, они 74-го года рождения. Кажется мне, что могли они у вас поквартировать году так в 88-м.

Донин неторопливо надел очки и стал внимательно рассматривать снимок, потом также неторопливо их снял, сложил, убрал в карман, вернул мне фотографию и, наконец, сказал:

– Неправильно вам кажется, их у нас никогда не было. А позвольте вопрос, почему вы их ищете? Ох, не стал бы он спрашивать из праздного любопытства, не тот он человек. Значит, знает что-то, но скажет только, если сочтет нужным. Ну что ж, немного приоткроем тайну, врать ему ни в коем случае нельзя. Мужик он, судя по всему, битый, сразу же это поймет, и пиши пропало.

– Я ищу этих теперь уже взрослых мужчин по просьбе их отца. Он их никогда не видел и даже не знает, как их зовут. Фотографию он получил по почте, на конверте был штамп нашего города. А поскольку третьим на фотографии Матвеев, который с 84-го по 88-й был у вас на постое, то я и решила, что они могли познакомиться здесь. Фотография же сделана в 1995 году.

Донин задумался, потом, видимо, что-то для себя решив, сказал:

– Кое-что я вам расскажу, не все, конечно, но ведь и вы всего не говорите. У Паши Матвеева была фотография этих мальчиков, он их братьями называл. Мать их к нему на свидания каждые выходные приезжала. Не положено, конечно, но распоряжение сверху было – разрешить. А после 86-го, как мать Павла умерла, он эту молодую женщину стал мамой называть, точнее мамулей.

– А как звали эту женщину и мальчиков? И, может быть, вы знаете, кто дал такое распоряжение? – Не помню, – это было сказано таким тоном, что без объяснений стало понятно: знаю, но не скажу. – Петр Афанасьевич, а чем здесь Павел занимался, ну, кроме как учился. Он же что-то делал, может быть, планировал что-то. Уж вы-то должны были знать.

– А вот это, Елена Васильевна, из области вашего матушкой-природой заложенного любопытства, и к поискам вашим никоим образом отношения не имеет.

– Не имеет, Петр Афанасьевич, не имеет. Но согласитесь, что Павел Андреевич – личность настолько интригующая, что и поинтересоваться не грех.

– Не влюбились ли вы в него, часом? Если так, то зря. Пустое это. Ну да ладно. Павел здесь времени даром не терял, учился много: французский вот выучил. У нас в то время учительница музыки хорошая была, а у него слух идеальный оказался, так она его на гитаре играть научила, петь. Старинные романсы у него особенно душевно получались, на всех концертах выступал. Читал много, особенно по русской истории. Библиотека-то у нас богатейшая, чего только нет, а его, кроме всего прочего, туда еще и работать определили. Тоже по распоряжению сверху, место ведь самое престижное, как теперь говорят. Так его оттуда вытащить нельзя было, разреши ему, он и ночевал бы там.

Донин вспоминал о Матвее с удовольствием, видно было, что тот ему симпатичен: – Сила в нем не мальчишечья была, а взрослая, мужская уже, так что задевать его опасались. Один раз только, помню, драка была. Даже не драка, а так, не пойми что. Появился у нас тут один папенькин сынок из Москвы и, не разобравшись толком, учительницу музыки, что с Павлом занималась, проституткой назвал. Мол, знаем мы эту музыку, сами так играть умеем. Ну, Павел ему пощечин и надавал, да так, что у того из носа кровь пошла. Новичок было в драку полез, а ему сказали, что Павел за убийство здесь находится, он и притих, гнида такая.

Донин даже передернулся от отвращения.

– Павла-то он стал стороной обходить, так вздумал над мальчонкой одним измываться, Вадиком. А тот постоять-то за себя не мог – маленький, слабенький, да еще и хромал сильно. Славный такой малец, умненький, тоже из библиотеки вытащить было нельзя, учился хорошо. В его дворе шпана всякая над бездомной собакой издевалась, так он, Кулибин малолетний, взрывное устройство, простенькое такое, под скамейку, где они обычно сидели, подложил, ну и рвануло. Пострадать-то никто не пострадал, но шуму было много. И как он к нам смог попасть, до сих пор не пойму? Бабушка старенькая у него одна только и была, видел ее как-то, когда она приезжала, такая чистенькая старушка. Так вот, что уж там произошло, не знаю, и свидетелей не было. А только, когда гнида этот из больницы вышел, то его быстренько в Грибники перевели.

По-видимому, именно этого выросшего уже мальчика я и видела в офисе Матвея. Да, умеет он окружать себя преданными людьми.

И показывая, что разговор окончен, Донин встал из-за стола.

– А переживал он, что военным ему уже никогда не стать, из-за судимости. Вот и все, Елена Васильевна. Что мог сказать, то сказал.

– Спасибо, теперь я знаю, где близнецов искать. Петр Афанасьевич, ведь кроме вас никто, наверное, так хорошо Матвеева не знает. Почему вы сказали, что пустое дело?

– Обиделись? – Донин улыбнулся, – Не надо, не расстраивайтесь. Дело совсем не в вас. Просто для него на свете существует только одна женщина – та, которую он мамулей называет. А все остальные – подсобный инвентарь, пусть и со всем уважением и галантностью, но души его они не заденут.

– Знаете, я почему-то уверена, что, как только я уеду, вы сразу же позвоните Матвееву и расскажете о моем визите, так ведь?

– Так, Елена Васильевна, так, и даже отказываться не буду – он ж мне не чужой. – Ну что ж, спасибо вам, Петр Афанасьевич, еще раз. Если я вам за помощь деньги предложу, вы меня куда пошлете?

– А то сами не знаете? Вы женщина взрослая, и адрес этот вам хорошо знаком. А благодарить меня не надо. Когда у человека такое страшное горе случается, то его в жизни должны какие-то якоря держать. Лучше всего дети. Да не смущайтесь вы так, ничего лишнего вы мне не сказали, только сходство мальчишек с отцом в карман не спрячешь.

Душу Матвея я, видите ли, не задену, думала я по дороге в город. А зачем мне, спрашивается, его душа? Что я с ней делать буду? Да и сам он мне не нужен, как, впрочем, и никто другой. Умный мужик капитан Донин, а здесь ошибся: принял мой интерес к делу Матвея за обычный и вполне объяснимый интерес женщины к красивому и богатому мужчине. Ну, да Бог с ним.

Дома я накормила Василиса и, сварив себе крепкий кофе, села сочинять письмо Власову. Что-то удержало меня от того, чтобы написать о Матвее подробно. Я только, не называя его имени, сообщила, что это очень богатый и известный в Баратове человек, правда, не без греха – был когда-то судим за убийство, совершенное в результате превышения необходимой самообороны, но судимость давно снята, и сейчас он глава процветающей фирмы.

Уже отправив послание, я задумалась, почему я не написала всю правду, но так и не смогла в себе разобраться. Просто моя интуиция, которой я безусловно доверяю, сказала мне: «Молчи», и я ее послушалась.

Проснулась я довольно поздно, хотя могла бы поспать и еще, но Васька, который обычно по утрам приходит сверлить меня взглядом, намекая на завтрак, не добившись успеха, запрыгнул на диван мне в ноги, а когда и это не помогло, переполз поближе к голове и тихонько замурчал, взывая к моей совести. «Обжора!» – укоризненно бросила я ему, чем нимало его не смутила. И он, убедившись в том, что разбудил меня, стал сползать с дивана, как обычно, гармошкой – сначала опустил на пол передние лапы, сладко потянулся, перенося на них свой вес и вытянув задние, и наконец весь оказался внизу. Он важно и неторопливо двинулся в сторону двери и только перед тем, как свернуть в коридор, обернулся на меня: «Ты что же, еще валяешься?». – «Ох, и разбаловала я тебя, Василис», – думала я, накладывая ему для разнообразия сухой корм.

Несмотря на насильственное пробуждение, настроение у меня было прекрасное – наконец-то в деле появилась ясность. Приободрившись под прохладным душем и приведя себя в порядок, я чуть ли не вприпрыжку отправилась на кухню, чтобы за чашкой кофе распланировать свой день. А собственно, чего планировать? Просто нужно съездить в Воронью слободку, которая находится в Привокзальном районе нашего города, и поговорить с теми, кто помнит Матвея, а там и до близнецов рукой подать.

Воронья слободка – название совершенно неофициальное, но к нему все давно привыкли. На самом деле это два стоящих углом друг к другу длинных дома, которые когда-то давно выстроило для своих рабочих управление железной дороги под коммунальные квартиры – в те времена и они были за счастье. Первоначально дома были заселены всеми подряд, в одной квартире могли жить слесарь, инженер и машинист, потому что все равны, любая работа почетна, и все остальное в этом духе.

Но со временем те, кто поприличнее, иначе говоря, кто не пил и нормально работал, получили отдельные квартиры или построили кооперативы. А в доме остались или те, кто не мог уйти, потому что не было денег на другое жилье, или человеческое отребье, которое все здесь устраивало: всегда находились собутыльники, в любое время дня и ночи можно было найти выпивку и женщину, погорланить песню и подраться. Освободившиеся из заключения люди, которые устраивались на железную дорогу рабочими по ремонту путей и получали в этом доме комнаты, приносили с собой дух уголовного мира.

Этот водоворот человеческих пороков затягивал все новые и новые жертвы. Выросшие здесь дети, не зная другой жизни, шли по стопам родителей: девочки рано становились вокзальными проститутками, а мальчики с детства воровали по мелочи, пока, повзрослев, не попадались на чем-нибудь более серьезном. То, что Матвею удалось вырваться оттуда, было чудом.

Третьей стороной этого своеобразного треугольника был трехподъездный пятиэтажный дом, так называемая хрущевка, жильцы которого были против своей воли вовлечены в жизнь буйного соседа – двор-то общий, здесь все и на лавочках сидели, и белье сушили, и машины ремонтировали. Да и дети изо всех трех домов тут крутились и ходили в построенные рядом ведомственные детские ясли-сад и школу. Весь этот комплекс зданий находился недалеко от вокзала.

Мои размышления прервал звонок в дверь. Странно, я никого не ждала, потому что все мои знакомые, как правило, предварительно интересуются по телефону, дома ли я, что при моей работе бывает достаточно редко. Я не стала закрывать дверь на кухню, потому что Васька, увлеченный завтраком, и так бы не вышел, и пошла посмотреть в глазок – вот уж кого я никак не ожидала: это была Добрынина. Видимо, она прилетела первым утренним рейсом.

– Вы Елена Васильевна Лукова? – спросила она и после моего кивка продолжала. – Я Екатерина Петровна Добрынина. Не знаю даже, как сказать… Ну я… В общем, мы с Александром Павловичем живем вместе.

– Екатерина Петровна, проходите, пожалуйста, и не волнуйтесь вы так. Я читала газеты и видела ваши фотографии, так что в курсе происходящего.

Добрынина прошла в комнату и села в кресло. Выглядела она бледной, хотя, казалось бы, дальше и некуда, и взволнованной:

– Простите, ради Бога, Елена Васильевна, за столь ранний и неожиданный визит. И, я вас очень прошу, не говорите Александру Павловичу о том, что я у вас была. Я бы никогда не посмела вмешиваться в его дела, но… Я врач и, как говорят, неплохой, я лучше кого бы то ни было знаю его состояние. Он всегда работал на износ и жил взахлеб, что, как вы понимаете, здоровья не прибавляет. Но эта трагедия с Настенькой его почти убила, и он только-только начал приходить в себя, как пришло письмо от этой женщины. Елена Васильевна, у Саши нет от меня секретов, я знаю, что ему неоднократно пытались навязать детей, но он…

– Екатерина Петровна, он мне рассказал, что…

– Тем лучше, что вы все знаете, – перебила она меня. – Саша, конечно, загорелся – ведь, судя по внешности и возрасту, они действительно могут быть его детьми. Но я вас очень прошу, не надо их искать. Я прочитала ваше вчерашнее письмо. Это какой-то ужас! Они оказались связанными с каким-то уголовником, убийцей. А вдруг они тоже уголовники? Подумайте сами, почему эта женщина прислала старый, очень нечеткий, любительский снимок, как мы подсчитали, 1995 года, а не более позднюю фотографию? Почему? – она требовательно уставилась на меня и тяжко вздохнула: – Я очень боюсь за Сашу. Этого разочарования он не перенесет.

– Я понимаю ваши опасения, Екатерина Петровна, но что вы предлагаете? – Елена Васильевна, я знаю, что Саша заплатил вам аванс и даже знаю сумму. Так вот, я вас прошу, оставьте эти деньги себе, а ему скажите, что найти этих людей не удалось. Ведь, как я понимаю, если ему не сообщили о них никаких дополнительных сведений, то совершенно не хотели, чтобы он их нашел. Таким образом, вы не погрешите против истины.

К такому обороту дела я была совершенно не готова. Екатерина Петровна все очень логично обосновала. Редко, кто откажется от такого подарка. Но «халява, please» не в моем духе. Интересно, что она еще придумала.

– Екатерина Петровна, каждый мало-мальски уважающий себя частный детектив следует определенным, пусть и неписаным правилам. Если я откажусь от этого дела, мне нужно будет объяснить Александру Павловичу, почему именно я это сделала, и вернуть деньги за вычетом уже произведенных расходов и моего гонорара за уже проделанную работу.

Добрынину это не смутило.

– Елена Васильевна, я ни секунды не сомневалась в вашей порядочности. Давайте так и поступим. Вы скажете Александру Павловичу, что найти близнецов невозможно, и вернете деньги, а я возмещу вам разницу и даже выплачу компенсацию за то, что вам пришлось… Как бы помягче выразиться?.. Ну, признать, что вы не смогли это сделать. Мы договорились?

Почему она не хочет, чтобы близнецов нашли? Чего она боится? Думай, голова, думай – картуз куплю! Что она его потеряет? Крайне сомнительно. Ведь им не мешала его единственная и горячо любимая дочь, а здесь совершенно незнакомые парни, это во-первых. Во-вторых, предположим, что ребята – уголовники. Но Власова никто не заставляет с ними встречаться. Ну, узнает он, что они по кривой дорожке пошли, так под влиянием той же Добрыниной порвет их адрес к еловой бабушке, и дело с концом. В-третьих, даже если ребята нормальные законопослушные граждане, совершенно непредсказуемо, как они поведут себя по отношению к вновь обретенному папочке. Может, просто плюнут ему в лицо или пошлют подальше. Но в этом случае он побежит плакаться к ней же. В чем же дело?

Я внимательно рассматривала Добрынину. Она могла бы выглядеть значительно лучше, если бы сделала другую стрижку, изменила цвет волос, подкрасилась и оделась по моде. Почему же она этого не делает? Ей же самые дорогие визажисты по средствам, женщина она отнюдь не бедная. Иметь гражданским мужем такого красавца, как Власов, и совершенно не следить за собой. Очень странно.

Чем же она могла его привлечь? Вероятно, как раз тем, что сработала на контрасте. Не идущая на него в лобовую атаку женщина-вамп в боевом раскрасе, от которых его уже давно тошнит, и пользуется он ими, как одноразовыми салфетками. А такая простая, добрая, заботливая, никуда не лезет, ни во что не вмешивается, все поймет, все простит, одним словом, идеальная спутница жизни для знаменитого человека, ангел-хранитель для домашнего употребления.

Опростить донельзя свою внешность, просто изуродовать себя (редкая женщина согласилась бы на это), переживать из-за того, что его могут разочаровать результаты поиска его сыновей… Неужели она его до такой степени любит? Я смотрела на нее и не могла в это поверить, хоть дерись, но не могла, и все.

– Екатерина Петровна, я вас прекрасно понимаю, но, извините, ничем не смогу помочь. Моим клиентом является Александр Павлович, и только он может снять заказ. Если я его обману, то просто перестану себя уважать.

Должно быть, она поняла, что уговаривать меня бесполезно, поэтому не стала задерживаться и, поднявшись из кресла, сказала:

– Елена Васильевна, если с Сашей что-нибудь случится, это будет на вашей совести. Вы после этого сможете себя уважать?

Когда я провожала ее к двери, нам навстречу попался Васька, который, увидев Добрынину, просто задним ходом, опустив обычно гордо поднятый хвост, отскочил от нее обратно в кухню. Что это с ним, удивилась я, раньше за ним такого не водилось.

От моего хорошего настроения и следа не осталось. Постаравшись отбросить невеселые мысли, я быстренько собралась и поехала в Воронью слободку.

Оставив машину на улице, я зашла во двор – зрелище было не для слабонервных. Мне приходилось бывать здесь несколько лет назад, и тогда я, по наивности своей, посчитала, что доведенный до такого похабства двор изгадить больше уже невозможно. Я ошибалась. Теперь посередине двора высилась куча мусора многонедельной давности, в которой на равных основаниях копались кошки и крысы. Неподалеку от нее ржавели останки оставленного здесь кем-то когда-то «Запорожца» – все, что можно было с него снять и пропить, пошло в дело. На бельевых веревках болтались тряпки, формой напоминавшие простыни, а цветом – столовский кофе забытых студенческих времен.

Около трансформаторной будки, где укрепленные на стойках трубы центрального отопления спускались вниз и шли почти по земле вдоль глухого торца пятиэтажки, был оборудован своеобразный «Красный уголок» неандертальца, в котором сейчас копошились три человекоподобных существа, пьяные, судя по виду, еще с прошлого века. На зрение я не жалуюсь, поэтому смогла разглядеть, что одно из них было женщиной неопределенного возраста. Сейчас эта троица занималась делом привычным и любимым – кушала бормотуху без всяких фантазий.

Целиком поглощенные этим процессом, они не заметили, что я подошла достаточно близко, чтобы слышать, о чем они говорят. Я не вчера родилась и сама знаю несколько слов, которые могу произнести, не путая падежи и ударение, но обороты, выдаваемые этой якобы женщиной с вольной непринужденностью старого боцмана, вовсе уж противоречили этикету.

Условия для работы здесь самые антисанитарные, да и местные народные обычаи мне совершенно незнакомы, поэтому без посторонней помощи никак не обойтись. В голове потихоньку начал вырисовываться очень неплохой план. Но для претворения его в жизнь мне требовалась помощь одного своеобразного субъекта, и все теперь зависело от того, где и в каком состоянии он находится.

Делать мне здесь было больше нечего, и я отправилась на поиски Артиста, который когда-то, в те времена, о которых помнил только он сам, действительно был актером местного драмтеатра Владимиром Сергеевичем Чаровым.

Мы познакомились, когда он принес в Пролетарский райотдел милиции заявление о том, что его обокрали. Осмотрев в коммунальной квартире его комнату, замок которой при желании можно было бы отпереть простым, с детства знакомым заклинанием: «Сезам, откройся», я, как ни старалась, не смогла найти, а что здесь, вообще, можно было украсть. Оказалось, что унесли самое дорогое, что у него было – рулон старых афиш спектаклей, в которых он когда-то играл главные роли.

Поскольку входная дверь в саму квартиру запиралась на два солидных замка, обидеть старика мог только кто-то из соседей. Заметив, что дверь соседней комнаты приоткрыта, и оттуда, на высоте приблизительно метра от пола, выглядывает любопытный глаз, я спросила у Чарова, кто там живет. И узнав, что мать с сынишкой десяти лет, сразу поняла, кто это натворил.

– А ну, выходи, – сказала я непререкаемым тоном.

За дверью раздалось сопение, и щель немного увеличилась. Стало можно разглядеть испуганного вихрастого мальчишку.

– Выходи, выходи, герой, – повторила я. – Сейчас в милицию пойдем. Сопение грозило перейти в рев.

– Ты зачем у Владимира Сергеевича афиши взял? – спросила я.

– Я думал, что они ему не нужны. Мама собралась обои клеить и сказала, что под них на стену нужно сначала газеты наклеить или другую какую-нибудь бумагу, чтобы они ровнее ложились. Я больше не буду, – и мальчишка заревел.

– Неси назад и больше никогда ничего чужого не бери. Понял? – строго сказал я. Мальчишка притащил довольно солидный рулон свернутых афиш и со слезами на глазах попросил: – Тетенька, не забирайте меня, пожалуйста, в милицию. Я, правда, больше никогда-никогда не буду. Я заверила мальчишку, что сейчас не заберу его, но если он снова когда-нибудь, то… Он шмыгнул в свою дверь и плотно закрыл ее за собой, а я осталась выслушивать благодарности Чарова. К немалому своему удивлению я узнала, что ему еще и пятидесяти нет, а ведь выглядел он значительно старше. Далее следовал подробный, перемежаемый изъявлениями искренней признательности рассказ о кознях бездарных завистников, которые выжили его из театра, на память о котором у него остались только эти афиши.

Позднее и уже не от него я узнала, что приключившаяся с ним история стара, как сам театр. Он действительно был хорошим артистом, но внимание поклонников и поклонниц, выражавшееся в частых и шумных застольях или в бурных и не менее шумных романах, могло бы испортить и более стойкого человека. Возомнив себя незаменимым, он стал пропускать репетиции, хамить режиссеру, приходить пьяным на спектакли. Некоторое время это сходило ему с рук, а потом его стали заменять, может быть, не столь талантливыми, но более дисциплинированными актерами. В конце концов, он скатился до ролей «Кушать подано», что его окончательно добило, а потом вообще был вынужден уйти из театра. Но винил он во всем этом, естественно, не себя, а окружающих.

Жена Чарова – актриса этого же театра, когда ее терпению пришел конец, развелась с ним и разменяла квартиру. Так Владимир Сергеевич оказался мало того, что в коммуналке, так еще и в Пролетарском районе, никогда спокойствием не отличавшемся. В то время, да и сейчас, он работал дворником, убирая территорию вокруг нескольких кооперативных домов, председатели которых, в отличие от домоуправлений, платили мало того, что неплохо, но и регулярно.

Несколько раз он меня выручал, выполняя мои поручения там, где я сама ни в коем случае не могла показаться. Общаться с ним было несложно, нужно только соблюдать определенные правила игры – делать вид, что веришь в его гениальность, и не особенно упирать на его пристрастие к спиртному. Мог он мне помочь и в этот раз, если был дома и трезв. Он оказался дома.

– Матушка Елена Васильевна! Ну как же так можно? Без предупреждения? Мне, право же, стыдно. У меня не прибрано, да и угостить вас нечем…

– Не валяй дурака, Владимир Сергеевич, сам же понимаешь, что я по делу. Тут не до политеса. – Присаживайтесь, Елена Васильевна, – и Артист предложил мне пластиковое кресло, какие обычно стоят в летних кафе. Его сломанные перекладины сиденья и спинки были закрыты картонками от ящиков, которые, в свою очередь, были аккуратно привязаны невесть откуда взявшимися разноцветными ленточками. – А что случилось?

– Артист, мне нужна твоя помощь. Как ты, не очень занят, сможешь завтра поработать? За соответствующую плату, разумеется. – Обижаете вы меня, Елена Васильевна. Что деньги? Прах. Единственно для души и морального удовлетворения по мере своих скромных сил способствую торжеству справедливости. – Владимир, не морочь мне голову. Поможешь?

– Для вас, матушка, все, что угодно.

– Ну, тогда слушай.

И я стала подробно его инструктировать. В некоторых вопросах он, будучи экспертом по бомжам, с которыми ему частенько приходилось сталкиваться, со мной не согласился. Например, мое предложение взять для знакомства две бутылки «Анапы» было подвергнуто нелицеприятной критике, попытки объяснить ему, как следует построить разговор, увяли сами собой под его едким подхихикиванием, а уж предложение взять с собой двадцать рублей, на тот случай, если потребуется добавить, заставили его, видимо, усомниться в моем рассудке.

– Должен вам заметить, глубокоуважаемая Елена Васильевна, что «Анапа», да еще в количестве двух бутылок будет вызывать сомнение в моей принадлежности к славному племени бомжей. «Анапа» – это предмет роскоши, ее пьют только алкоголики, которые могут себе это позволить. Ибо одна бутылка «Анапы» по цене своей превосходит пузырек настойки боярышника производства господина Брынцалова, дай Бог ему здоровья, которая, имея семьдесят градусов и будучи разведена до соответствующей «Анапе» крепости, стоит на 2 рубля 60 копеек дешевле.

Артист задумчиво почесал голову.

– Опять же «Троя» хорошо пошла бы, но, к сожалению, достать практически невозможно – дефицит. «Анапу» можно было бы взять для форсу, если бы я заранее знал, что будет присутствовать дама, а поскольку знать я этого никак не мог, то предлагаю «Степное» в количестве двух бутылок. По нашим временам опять-таки роскошь, но все же на восемьдесят копеек дешевле в расчете на одну бутылку.