Текст книги "Если нам судьба…"

Чаров налил себе воды в большую чашку, которая, когда была с ручкой и не треснутая, выглядела очень мило, сделал несколько глотков, в горле, наверное, пересохло, и продолжил:

– Что касается того, чтобы взять с собой двадцать рублей, то это вы, Елена Васильевна, не подумав или от переутомления. Не бережете вы себя, вот что я вам скажу. Ну, где это видано, чтобы у бомжа двадцать рублей было? Он тогда и не бомж уже никакой.

На мое предложение поискать в продаже «Трою», может, она у него в запасе была, отложена до торжественного случая, Артист даже руками замахал:

– Ох, Елена Васильевна, Елена Васильевна, ну сколько раз я вам объяснял психологию деклассированного элемента. Не может у бомжа быть запаса никакого и никогда! Ведь судьба его непредсказуема и переменчива, поэтому нужно выпить сразу, не откладывая на потом – потом-то может и не наступить.

Он прикрыл глаза и печально сказал:

– Вот вы, по молодости своей, этот фильм помнить не можете – «Леди Гамильтон» с Вивьен Ли. Это ведь классика, а не более поздние новоделы. Вы знаете, как он заканчивается? Когда опустившуюся и спившуюся леди Гамильтон в камере полицейского участка другая такая же бродяжка, выслушав историю ее жизни, спрашивает: «А что было после?.. Ну, что было потом?». И леди Гамильтон ей отвечает: «Не было после… Не было потом…».

Чаров немного помолчал, глядя в окно, но взял себя в руки и продолжил: – А по поводу того, как разговор строить, тут тем более планировать никак нельзя, здесь экспромт уместен. Опять же нужно знание психологии, особенностей души бомжа, ведь она у него тонкая, ранимая; одним словом, да что словом, взглядом можно разрушить с таким трудом установившееся доверие. Нет, здесь планировать невозможно, здесь вдохновение требуется, чувство собеседника, чтобы нюансы беседы уловить, когда спросить можно, а когда промолчать сочувственно.

И закончил совершенно прозаически:

– Адресочки давайте. Я на проспект Независимости на разведку схожу и потом смету набросаю, во что это мероприятие обойдется. А вы завтра утречком подходите, мы с вами все и обсудим. Извольте выдать аванс.

– А в «Воронью слободку» ты, что же, на разведку не пойдешь? – удивилась я. – Никак невозможно такое, Елена Васильевна, бомжи – народ наблюдательный. Я там впервые в жизни только завтра появиться смогу. Вдруг меня там сегодня кто-нибудь заприметит и спросит завтра: «А чего это ты здесь вчера ошивался, гость нежданный? Чего высматривал?» Вот конфуз и получится.

Да, в больших количествах Артист труднопереносим, но в грустную минуту общение с ним способно улучшить самое препакостное настроение.

Глава 3

Приехав на следующий день к Чарову, я увидела, что он подошел к предстоящему заданию со всей ответственностью. Володя тщательно продумал и что одеть, и что взять с собой, чтобы соответствовать своему новому положению бомжа, живущего при солидном доме. Одет он был в лучшее из того, что жильцы обслуживаемых им кооперативных домов не хотели больше держать в квартире, чтобы не захламлять ее, но и жалели просто так выбросить и обычно отдавали ему. На нем были довольно приличные костюм и рубашка, а на ногах – совершенно новые кеды, видимо, кто-то разбирал завалы старого барахла в чулане.

В симпатичный полиэтиленовый пакет мы положили две бутылки «Степного», солидный кусок вареной колбасы почти без запаха, едва начатую упаковку нарезки подванивающей красной рыбы, полбатона хлеба, несколько почерневших бананов и пачку из-под «Парламента», полную как сломанными сигаретами дорогих и хороших марок, так и их очень большими окурками.

Уму непостижимо, где Артист сумел найти лежалую колбасу и вонючую рыбу. Ну, а с остальным все просто: хлеб я купила в ближайшем магазине, ужасно удивив продавцов просьбой найти почерствее, подгнившие бананы на базаре тоже не редкость, а несколько пачек разных дорогих сигарет набрала в табачном киоске и старательно поработала над ними: у некоторых отломала фильтры, а некоторые тушила, затянувшись пару раз.

Микрофон я закрепила под правым лацканом пиджака Чарова, сама же я планировала остаться в машине на улице. Прикинув приблизительно расстояние от «Красного уголка» до того места, где я собиралась, устроившись со всем возможным комфортом, смотреть спектакль «Артист в тылу врага», я решила, что прием будет нормальный. Да и Чаров будет у меня в прямой видимости – мало ли как события могут развернуться.

Начало операции мы наметили на 11 часов. Как объяснил Владимир Сергеевич, к этому времени люди обычно просыпаются и томимые жаждой выходят на промысел. А приходить в гости, когда хозяева еще отдыхают, негоже. Имелось в виду, что обитатели «Красного уголка» раньше этого времени никак не соберутся.

Я поехала на машине, а Чаров – на трамвае, сказав, что бомжи – люди наблюдательные, потому как жизнью неоднократно битые, могут заметить, что его, как барина, подвозят, и в лучшем случае прогонят, а то могут и накостылять за милую душу.

Когда я прибыла на место проведения «оперативных мероприятий», аборигены, видимо, только что подошли к своему излюбленному месту отдыха и, сидя на трубе отопления, предавались тоскливым размышлениям: где бы взять что выпить. Минут через десять к ним подошел Артист.

– Здравствуйте, люди добрые, позвольте с вами посидеть, на солнышке погреться. Денек-то сегодня какой радостный. К лету дело идет, скоро совсем тепло станет.

– Садись, места не жалко, – сказал мужик в ветровке, которая была когда-то очень давно синего цвета. – А ты кто такой будешь, откуда пожаловал?

– Я-то? А Володя я. По всему городу говорят, что собираются здесь люди интересные, с которыми поговорить есть о чем: о жизни, о политике. Вот я и пришел с вами познакомиться.

– Ну, давай знакомиться. Я Степан, – вступил в разговор второй мужик, на котором был растянутый до невозможных размеров свитер, снятый не меньше как со слона. – Это Петр, – он ткнул пальцем в синюю куртку. – А это Нюрка, – он показал на женщину в красных с начесом лыжных штанах, о которых лично я знала только по маминым детским фотографиям. – Только настроение у нас с утра не так, чтобы очень, к разговорам не располагает.

– Ну, кто же в гости с пустыми руками ходит? – понятливо засуетился Чаров и стал доставать из своего пакета приготовленное нами угощение.

Троица застыла в немом изумлении. К таким деликатесам здесь не привыкли, и они не могли не вызвать вопросов.

– Это откуда у тебя? – первым очнулся Степан.

Видимо, Артист не только продумал, но и хорошо отрепетировал свою роль, потому что никаких затруднений этот вопрос у него не вызвал.

– А из дома. Ну, то есть не того дома, который дом, а из того, при котором я живу. Нас там трое обитает, то есть не в самом доме, а в подвале неподалеку, а кормимся мы при доме. Вы бы, Аннушка, – обратился он к женщине, – на стол накрыли, посуду поставили, мы бы за знакомство выпили, закусили и беседу продолжили.

Женщина, которую даже в детстве, наверное, никто не называл Аннушкой, растерянно посмотрела на мужиков.

– Чего уставилась? – сказал Петр и принес стоявший около трансформаторной будки ящик. – Стаканы достань, видишь, гость дорогой пришел, в кои веки к нам такие люди заглядывают, – и вытащил из кармана штанов кухонный ножик без ручки, но с наколотой на острие пробкой.

Нюрка достала из-под трубы пластиковые одноразовые стаканы и поставила их на импровизированный стол. Петр сноровисто нарезал хлеб и колбасу, разрезал до конца пластик на упаковке с рыбой, открыл бутылку и налил понемногу в стаканы.

– Ну, за знакомство, – сказал Степан.

Все чокнулись, выпили, закусили, закурили, Чаров, к моему изумлению, тоже, и потекла неторопливая беседа – солировал Артист:

– Вы, люди хорошие, на проспекте Независимости дом-то новый знаете, за заборчиком который? Ну вот при том доме мы и состоим, я, то есть, и Мишка с Саньком. Уж с каким трудом мы это место себе отбили, описать невозможно! Дрались насмерть! Мишке так глаз подбили, что он месяц ничего не видел, да и сейчас не все разглядеть может. Саньку два зуба выбили и бровь разбили, а меня самого до того жестоко ногами отходили, что неделю лежал, встать не мог. Но оно того стоит, не бедствуем.

Володя заливался соловьем:

– Во дворе три бака мусорных стоят, так они между нами распределенные, у каждого свой, и границ мы не нарушаем, дружно живем. Кому что в бак попало, тот и владеет. Делимся, конечно, как же без этого, без этого никак нельзя. А мусор жильцы обычно в больших черных пакетах выбрасывают, так что все там чистенькое, и много чего интересного попадается. Уж про бутылки я и не говорю, правда, больше такие, что и сдать-то никуда невозможно, больно заковыристые. Вещи почти новые опять же попадаются. А главное, сыты. Вы угощайтесь, угощайтесь.

Чаров пододвинул хозяевам рыбу и колбасу.

– Из жильцов кому что не по вкусу пришлось, так они выкидывают, а нам все сгодится. Бывает, колбасу копченую по полбатона выбрасывают, засохла, мол, консервы всякие, у которых срок годности вышел. Это Мишка, он у нас образованный, на банке разглядел и нам объяснил. А по летнему времени, как арбузы с дынями пойдут, совсем хорошо. Они купили, а он незрелый или там несладкий, так они в ведро, а получается – нам на стол. Вы, Аннушка, вот эту сигаретку попробуйте, тоненькую, самые дамские сигаретки, с ментолом.

Артист выудил из пачки, видимо, «Вог», потому что других тонких там не было. – У нас в доме девушка одна живет, первой красавицей города ее в прошлом году признали, так она только такие и курит. На мой взгляд, баловство одно, вкус в них, конечно, есть, но крепости никакой, да и цена у них бешеная – две такие бутылки купить можно. А ей-то что, не свои деньги тратит, любовник у нее – сам Матвеев Павел Андреевич. В его-то квартире она и живет, убираться к ней прислуга ходит, а возит машина с водителем. Павел Андреевич – мужчина солидный, серьезный, никогда не улыбнется, а она-то вокруг него, как бабочка какая, порхает. А как они вечером куда-нибудь идут, так мы стоим, любуемся: она вся такая тоненькая, светящаяся, в платьице длинном, да и он мужчина видный.

Интересно, фантазирует Чаров или вчера, когда на разведку ходил, действительно сумел все это узнать.

– Он к ней раза два в неделю приезжает, видимо, как дела позволяют. А уж когда его водитель пакеты с коробками несет, тут уж не зевай, значит, он с ночевкой приедет. Мы в таких случаях прямо спозаранок караулить принимаемся, каждый у своего бака стоим. Потому что человек он аккуратный, как утром к машине выходит, обязательно пакет с мусором сам выбрасывает. Мужчина с пониманием, видно, догадался, что баки-то у нас поделенные, так он никогда два раза подряд в один и тот же не бросает, только по очереди, чтобы всем поровну и никого не обидеть.

В голосе Артиста послышались мечтательные нотки.

– А один раз, представляете, почти что непочатую литровую бутылку какой-то непонятной ненашенской водки рядом с баками поставил и сказал: «На всех». Вот уж праздник у нас был! Водка, конечно, крепкая, но уж больно вкус у нее странный и духами пахнет, однако голова с нее совсем не болела. А охранник при доме, мужчина строгий, но тоже с пониманием, сказал, что это, мол, китайская, и крепость у нее шестьдесят градусов. Так вот и живем, только скучно бывает, мы друг про друга уже все знаем, вот я и хожу, с людьми знакомлюсь…

Повисла просто физически ощутимая тишина. Наконец, заговорил Степан: – Петька, плесни-ка нам понемногу. Давайте выпьем за Пашкино здоровье, хоть он и знать нас не хочет и дорогу сюда забыл, а мы на него зла не держим, мы им, можно сказать, гордимся, что он таким человеком стал.

Петр послушно налил, все выпили и закусили. Тут Чаров (ах, какой же артист в нем пропал!) очень растерянно спросил:

– Степан, извините, но я ничего не понял, вы что же, Павла Андреевича знаете? – Павла Андреевича я не знаю, – отрезал тот. – Я знал когда-то Пашку Матвеева, которого сюда, в этот самый двор, из роддома принесли, когда мне двенадцать лет было, и Нюрка его знает, потому как в соседней комнате с его матерью жила, в один класс ходила, и Петька его знает, он с его отцом соседствовал.

– Чудны дела твои, Господи! – запричитал Артист. – Чего только в жизни не бывает, рассказать кому, так не поверит же никто. Степан, да как же это случилось-то все? Как же Павел Андреевич в такие люди смог выйти?

– Как он выйти смог, этого я не знаю, потому и говорить не буду. А вот как он отсюда ушел, все знают. В тюрьму он отсюда ушел, когда человека убил, хоть и мальчонкой сопливым был.

– Вы меня, конечно, извините, но если это ничьих чувств не затронет… Словом, не рассказали бы вы мне, как же все это было. Просто роман какой-то получается… – Чаров стелился мелким бесом, чувствовалось, что и ему самому это стало очень интересно.

– А чего рассказывать-то, вон, пусть Петька начинает. Все на его глазах было, а я покурю пока, а потом, может, и добавлю чего, что другие не знают, – Степан закурил и расслабленно прислонился к стене дома.

Петька явно набивал себе цену, напрашиваясь на лишний глоток вина: – Горло-то у меня уже не то, пересыхает быстро.

– А вот мы его и промочим, – тут уже Артист взял на себя инициативу и разлил понемногу в стаканы. – Чтобы у вас, Петр, горло не пересыхало, и за здоровье всех присутствующих!

Петр выпил свой стакан, с сожалением посмотрел на его дно и начал рассказ. А я поудобнее устроилась на сиденье, закурила и приготовилась слушать – начиналось самое интересное.

По словам Петра выходило, что ему было пятнадцать лет, когда Пашкин отец Андрей Артамонович появился в их коммунальной квартире, где жили сам Петька с матерью и соседка Степановна, старушка – божий одуванчик. В конце 68-го года он на железную дорогу устроился слесарем в депо, и ему дали эту семиметровую комнату. Было ему в то время лет пятьдесят. О себе он сказал только, что всю свою жизнь на Севере прожил и легкие там себе надорвал, а как близких схоронил, так решил податься, где потеплее. Ни жены, ни детей, ни денег он с собой не привез – с одним чемоданом приехал.

Начал Андрей Артамонович с того, что отремонтировал свою комнату – вещь в доме ранее небывалая, и починил все, до чего годами ни у кого не доходили руки: краны, проводку и все прочее во всей коммунальной квартире. Но больше всего удивило всех то, что врезал он в дверь своей комнаты сложный замок, запиравшийся сразу двумя ключами – вроде и воровать-то у него было совершенно нечего.

Жил нелюдимо, не пил, не курил, компанию ни с кем в доме не водил, женщины к нему тоже не ходили, хотя, по словам Петьки, был он мужчина красивый. Как я поняла по описанию, Павел был точной копией своего отца. Сначала все соседские бабенки пытались к нему прибиться – просто грех такого мужика упустить, трезвого и работящего – однако получили вежливый, но твердый отказ. Окончательно сразило всех известие, что Матвеев ходит в библиотеку. Это уже никак и ни у кого в голове не укладывалось, и на него махнули рукой – не наш человек.

А через несколько месяцев в соседнем подъезде появилась Клава. Ее мать вскоре после рождения отвезла в деревню к родне, чтобы она ей жить не мешала. Потом воспитывавшая ее бабка-старуха умерла, и восемнадцатилетняя Клава приехала в город к матери, как снег на голову свалилась. Матери ее, конечно, такая обуза оказалась совсем не нужна – она веселую жизнь любила, и Клава ее стесняла. А сама Клава с непривычки всех этих шумных пьяных компаний боялась и допоздна сидела во дворе, ждала, когда можно будет домой идти.

Там-то ее Андрей Артамонович и заметил: подошел, познакомился. Потом со Степановной договорился, чтобы Клава могла у нее иногда ночевать. А потом как-то незаметно Клава переместилась из старухиной комнаты в его. Прошло некоторое время, и выяснилось, что Клава беременна, и опять Андрей Артамонович всех удивил – сказал, что жениться не женится, но ребенка признает. Хотя какая, казалось бы, разница? Вот так на свет появился Павел Андреевич Матвеев.

Андрей Артамонович попросил соседку, чтобы она Клаве помогала, чем сможет, например, за ребенком посмотреть, пока та в магазин или еще куда пойдет. Та согласилась – хоть какой-то смысл в жизни появился. Ну, а Клава, привыкнув со временем к пьяной и разгульной жизни дома, и стала этим пользоваться – ведь все вокруг веселятся, а она целыми днями все с ребенком да с ребенком, тоскливым ей это показалось. Вечером Андрей Артамонович придет, так с ним тоже особой радости нет – он же ей в отцы годился. Попробовал он ей книги из библиотеки носить – хотел, чтобы она, пока дома сидит, к техникуму подготовилась, а ей это совсем неинтересно, да и наследственность начала сказываться.

Сначала Клава только днем к матери бегала, а запах спиртного старалась чесноком или луком заглушить. А потом осмелела и стала позже задерживаться, а порой и ночевать там оставалась. А мать ее еще и подзуживала: ты, мол, женщина свободная, незамужняя, сама себе хозяйка. Андрей Артамонович раз стерпел, что она домой не пришла, два, три, а на четвертый собрал ее вещички и к матери отнес: получай доченьку обратно. Вот так они вдвоем с Пашкой и оказались. Определил Матвеев сына в круглосуточные ведомственные ясли, потом в детский сад на пятидневку, а на выходные брал домой.

– А что же Клава? – в голосе Артиста звучал неподдельный интерес. – А то, – Петька откашлялся. – Загуляла Клавка на пару с матерью. У них аж до драк доходило – мужика не могли поделить. Да и то сказать, Клавкина мать к тому времени уже сильно поношенная была, а Клавка – в самом соку.

– А Андрей Артамонович что же? Неужели ничего не предпринял? – недоумевал Чаров. – А ему до этого дела не было, у него Пашка был весь свет в окошке. Он, как свободная минута, сына брал и уходил куда-нибудь. Малец-то рано говорить научился, как придет, так начинал рассказывать, что они в гости ходили, или в зоопарке были, или в цирке, или на карусели катались. Мать моя, царствие ей небесное, все удивлялась, что на такую чепуху можно деньги тратить. Телевизор купил, в кредит конечно, но все равно вещь в нашем доме совершенно невозможная. Книжки ему читал, сказки рассказывал, песни какие-то пел – сроду у нас в доме такой ерундой никто не занимался. А еще он тетрадку толстую купил и, почитай, каждый вечер что-то туда писал, уложит Пашку спать, а сам все пишет, пишет. А когда Пашка в школу пошел, в продленку, конечно, так он с ним уроки делал. Дошло до того, что он с ним в театр стал ходить. Оденутся, как на праздник, и идут. А чего туда ходить? Включи радио на кухне или телевизор – вот тебе и театр.

В голосе Артиста звучало искреннее недоверие:

– Необыкновенный человек, даже не верится, что такие бывают. Петя, а ты ничего не путаешь? – Да вот те крест, – истово перекрестился Петька. – Они, как из театра приходили, так на таких специальных листочках, что оттуда приносили, всегда писали число и в папку складывали. Была у них папка такая толстенная, старая, наверное, потому как непонятно, чем обтянутая, и с металлической застежкой. Я ее, правда, в руках никогда не держал, но как-то раз, когда Андрей Артамонович и Пашка ее смотрели, рядом постоял и видел: там бумаги какие-то старые были и много фотографий. Андрей Артамонович все Пашке говорил: «Это теперь не только мое, но и твое прошлое, и твое будущее. Можешь потерять все, но это сохрани».

– Стоящий был мужик, – вступил в разговор Степан, – сильный, не только кулаками, но и духом. Стержень в нем был. Мы как-то раз собрались на кухне у Петьки посидеть, выпить, ну, отдохнуть, в общем. Только расположились, даже разлить не успели, как он из комнаты вышел и спокойно так нам говорит, мол, вы здесь пить не будете, в другое место идите. Петька на дыбы, я здесь такой же хозяин, как и вы. Надо сказать, что Андрея Артамоновича все только по имени-отчеству называли, даже пацаны. Язык не поворачивался его дядей Андреем назвать. Ну так вот, Петька гоношиться начал, а тот на него только посмотрел. Да так… Не знаю я, как это описать, но взгляд такой… В общем, поднялись мы и ушли, и больше у Петьки ни разу даже не пробовали собраться. Было, Петька?

Петр согласно закивал головой:

– Так и было. Пока Андрей Артамонович был жив, ни разу не собирались, потом уж стали. – А отчего он умер-то? Вы же говорили, что здоровый мужчина был? – поинтересовался Чаров. – Врачи говорили физема какая-то, черт ее разберет. Только вечером он спать лег, а утром не проснулся. Мы крик Пашкин услышали: «Папа, папочка, проснись, папа», зашли, а он уже холодный. Пашка ревет, отца тормошит, все никак поверить не может, что того не стало.

Артист сам открыл вторую бутылку «Степного» и плеснул в стаканы: – Помянем раба Божьего Андрея, пусть земля ему будет пухом. Человек он был странный и во многом непонятный, но сына любил, и за это ему все грехи зачтутся. Если, конечно, были, – все молча выпили. – А дальше-то что было?

– Что было, что было… А то, что кончилась Пашкина счастливая жизнь. Клавка, когда пришла, уже полупьяная была, так она только плюнула на пол и говорит: «Что, сдох, наконец, праведничек?». Пашка-то было к ней кинулся, а как услышал такое, так сник, стоит, как пришибленный, а она командует, переносите, мол, все ко мне, я теперь всему этому хозяйка. И про папку вспомнила, где, говорит, папочка заветная, с которой этот придурок носился, сама ее сожгу, собственными руками. Пашка, как про папку услышал, схватил ее и к себе прижал. Клавка к нему сунулась, а он только посмотрел на нее, ну точь-в-точь Андрей Артамонович, и одно слово сказал: «Убью!».

– Батюшки-светы, – всплеснул руками Чаров.

– Всего девять лет пацаненку было, но так сказал, что мы все поверили, действительно убьет. Клавка в крик – матвеевское отродье, а Пашка из комнаты выскочил и к Степановне забежал. Нам в коридоре слышно было – там уж разрыдался, а она его утешала. Да и то, она его с детства знала, любила. Он ей папку и оставил на сохранение, до лучших времен, так сказать. Потом уже я видел, как он ее у соседки забрал и к Лидке отнес.

Видно было, что Петька от этого рассказа окончательно выдохся, и для поправки здоровья ему требовалось налить.

Честная компания разлила остатки вина и, выпив за все сразу, призадумалась, где взять еще. Как я и предполагала, двух бутылок на четырех человек оказалось мало, пять рублей мелочью я Чарову дала, остальное предстояло наскрести хозяевам.

Пока они занимались сложными математическими вычислениями, я думала о Матвее. Теперь, узнав даже небольшую часть его истории, я поняла, в каком горниле выковывался этот характер. Кем же мог быть его отец? Личность, безусловно, незаурядная – и слесарь в железнодорожном депо…

Мои размышления прервал грубый женский голос, я даже вздрогнула от неожиданности, потому что он раздался в салоне моей машины. И только немного погодя поняла, что это говорит Нюрка – она ведь все время молчала.

– Какая Лидка? А такая Лидка, стерва, чтоб ей пусто было. Это из-за нее я Пашку потеряла. – Аннушка, не надо так волноваться, успокойтесь. Сейчас придет Степан, принесет нам чего-нибудь, вы выпьете, и станет легче. Съешьте банан, от него, говорят, настроение улучшается. Давайте я вам почищу… Ну вот, вы уже и улыбаетесь.

Подошедший через несколько минут Степан принес бутылку чего-то малопонятного и столь же малоаппетитного, потому что Петр очень откровенно высказался в адрес какой-то Семеновны, что она, стервь, уже совсем совесть потеряла и гонит мало того, что из гнилой картошки, так еще и разбавляет.

Дружная компания выпила, закусила, и Чаров спросил:

– А что это за Лидка? Аннушка на нее так обижена, что смотреть больно. – Лидка-то? – Степан закурил и, шумно выдохнув дым, продолжил: – А это продолжение той же истории. Вот пусть Нюрка и рассказывает. Уважь гостя, Нюр, да и мы послушаем. – А чего говорить-то? – заартачилась она. Но, в конце концов, уступила общим просьбам и стала рассказывать.

Андрей Артамонович умер в начале лета. Проститься с ним приходили не только рабочие из депо и соседи по дому, но и совершенно незнакомые люди, которые гладили Пашку по голове и просили обращаться за помощью, если понадобится. Подходила проститься и пока загадочная для меня Лидка с сыновьями-близняшками, которая поселилась в хрущевке зимой того же года. Она тоже гладила Пашку по голове и просила приходить в любое время. За несколько месяцев до смерти, никто уже точно не помнил, Андрей Артамонович с сыном частенько заходил к ней в гости. А Пашка постоянно играл во дворе с малышами.

После того как похоронили Матвеева, Клавка перенесла его вещи к себе в комнату. Ее мать к тому времени тоже умерла – замерзла пьяная во дворе, и в трехкомнатной квартире остались Клавка, Нюрка с матерью, и муж с женой, которые редко бывали дома, только ночевали иногда. Днем Клавка с Нюркиной матерью работали уборщицами в депо – мыли товарные вагоны, а по вечерам гуляли. Видимо, дым там стоял коромыслом. Клавкина комната была самая большая, поэтому собирались у нее, пили, пели песни, плясали.

– Помню я, сам там бывал, – мечтательно сказал Степан. – Мне в ту пору было… Да какая разница, сколько мне было, но из армии я уже вернулся. Хорошо гуляли… Клавка-то еще ничего была, да и мамка твоя, Нюр, тоже. Было времечко…

– Так вот, диванчик Пашкин на кухне поставили, чтоб веселиться не мешал, – продолжала Нюрка. – Только Пашка-то к нашей жизни был непривычный: куска без спросу не возьмет. Да какой спрос? Что стащишь со стола, то и съешь. Спать в тишине привык, ходить в чистом. Днем-то еще туда-сюда, а вечером и приткнуться ему было некуда, так я его к нам в комнату звала. Мамка с Клавкой гуляют, а мы с ним сидим. Он мне про Андрея Артамоновича рассказывал, как они с ним везде ходили, что видели. Завидовала я ему, что у него папка был, я-то своего и не знала никогда. А Клавка-то смехом моей мамке и говорит, что, мол, жениха для Нюрки привела. Чего уж скрывать, нравился мне Пашка, можно сказать, любила я его. Да чего теперь вспоминать, дело-то прошлое. Только никак он прижиться у нас не мог, да и тосковал сильно по отцу.

– Что правда, то правда, – подтвердил Петька. – Сколько раз случалось: бежит с улицы к нам, а около двери остановится, вспомнит, что его там уже никто не ждет, и идет обратно, как побитый. Мать моя, бывало, зазовет его, пошли, мол, Павлуша, посидим, Андрея Артамоновича вспомним, да и покормит. Знала ведь, покойница, что у Клавки сроду ничего в доме нет. Мать-то хоть и выпивала, но меру знала, да и работа не позволяла, санитаркой в медпункте была, – гордо добавил он. – А когда и соседка-старушка ему хоть чай с булкой даст, может, и рада бы больше, да где ей было взять-то.

– Да ладно вам, – возмутилась Нюрка, – голодным он не был. Я – не он, сызмала знала, что если сама не возьмешь, то шиш получишь. И себе, и ему брала. Дело-то не в этом. Не мог он матери простить, что она так об отце его говорила. Я все удивлялась, чего он обижается, не бьют, да и ладно. А он ее и мамой-то ни разу не назвал. Клавка, как черт ее в бок подталкивал, дня не проходило, чтобы какую-нибудь гадость об Андрее Артамоновиче не сказать. Пашка сначала просил ее, чтобы она папу его не ругала, а потом, видно, понял, что бесполезно, и замолчал. А ее это еще больше злило, все хотелось его до слез довести, а он не плакал никогда, зубы сцепит и молчит. Только глаза темнели. Так-то они у него синие, а как разозлится, аж почти черные становились. А в тот день, до конца жизни его не забуду… Ох, не могу…

Какие нежности при нашей бедности, подумала я, кто бы мог предположить, что у этой кошки помойной такая тонкая душевная организация. Судя по всему, уж всем двором бита, клята, мята, а о Матвее она, видите ли, вспоминать спокойно не может. Еще всплакнет, чего доброго. А что же тогда о Матвее говорить, когда он от отца, который в нем души не чаял, попал в этот вертеп. Зато теперь мне стало понятно, почему у него тогда в кабинете глаза потемнели – видимо, эту фотографию послали без его ведома.

Артист же даром времени не терял, он вовсю утешал Нюрку. Плеснул ей в стакан, и меня очень удивило, что мужики не возразили; значит, было во всей этой истории что-то особенное.

По установившейся традиции Клавка с компанией гуляла в будние дни по вечерам, а вот в выходные начинали утром в субботу и заканчивали вечером в воскресенье. Нюрка с Пашкой в таких случаях спали в подвале, где она еще до его появления в их квартире оборудовала в сухом уголке некое подобие постели, натаскав туда из мусорки всяких тряпок.

В ту проклинаемую Нюркой субботу Клавка с утра пораньше особенно разошлась и крыла почем зря Пашкиного отца так, что он, не выдержав, выскочил из дома и устроился на скамейке во дворе. Нюрка вышла вслед за ним и уселась неподалеку, ждала, пока тот успокоится. По ее словам, когда Пашка был злой, то просто бешеный становился. Драться он с ней, конечно, не стал бы – девчонка ведь, но мог и посмотреть так, что мало не покажется. А на соседней скамейке сидела та самая Лидка с книжкой, а ее дети, близнецы, играли рядом в солдатики.

– Ненавижу эту уродину… – просто взвыла Нюрка.

– Зря ты так, Нюр, – Степан решил сказать свое веское слово. – Может, тебе в то время она уродиной и показалась, но я-то уже здоровым мужиком был, в бабах разбирался. Я тебе, Володя, так скажу, уродиной она, конечно, не была. Но какая-то она была невидная. Баба, она же стервой должна быть, чтобы в ней огонь играл, чтобы ты на нее смотрел и думал, а ну как я ее сейчас… А в ней этого не было. Но вот то, что добрая была, это да… Просто посмотришь на нее и чувствуешь – добрая…

– Да задавись она этой добротой, – Нюрка все никак не могла успокоиться. – Это она во всем виновата! Она Пашку свела!

– Аннушка, ну что вы такое говорите? Павел Андреевич не конь же, чтобы его свести, – изумился Чаров. – Совсем я вас уже не понимаю.

– А вот свела! Мальцы ее, что в солдатиков играли, увидели Пашку, подбежали: «Павлик, почему ты так долго не приходил, мы по тебе соскучились». Ну, думаю, сейчас их Пашка шуганет, а он им: «Некогда было. Здравствуйте, тетя Лида». А она ему тоже: «Здравствуй, Павлик». Ну, Пашка и стал с ними возиться, только и слышно: «Саша, осторожно, не упади» да «Леша, не трогай грязными руками глаза», сю-сю-сю, му-сю-сю, – передразнила его Нюрка. – Тут дождь начался, – продолжала она. – Ну, думаю, сейчас этих мальцов домой заберут, и мы с Пашкой в подвал пойдем. А Лидка, стерва, и говорит: «Павлик, помоги мне, пожалуйста». Пашка, как дурак: «А чем, тетя Лида?». – «Не мог бы ты с мальчиками у нас дома поиграть, а то у меня много дел скопилось, а они ведь не дадут спокойно ими заняться». Пашка с ними и ушел. И все, и не стало больше у меня Пашки, – Нюрка зарыдала.