Текст книги "Театр «Хамелеон»"

Глава 3

Богдан однажды пытался вспомнить, сколько раз за школьную жизнь его пересаживали с места на место. Сосчитать так и не смог, но зато вспомнил все поводы – на первый взгляд логичные, но, если подумать, бессмысленные и лукавые. Ты слишком маленький, ничего не видишь за чужими спинами – иди на первую парту. Разве можно обижать девочек, хулиган, будешь сидеть с этим спокойным мальчиком. Вы так подружились с соседом, что болтаете весь урок, придётся вас рассадить. Мне всё равно, с кем ты сидишь на математике, на истории будешь здесь. Ты когда успел так обрасти, сто лет не стригся, куда смотрят родители, за твоей лохматой головой невозможно рассмотреть доску… У учителей находится миллион причин и поводов, чтобы сорвать тебя с насиженного места, заставить привыкать к новому человеку, к его запаху и привычкам, к его манере говорить, чихать, сморкаться, выставлять локти, лепить к столу жвачку… Но! Если ты достойно пройдёшь все испытания, будешь покорным, заработаешь репутацию прилежного ученика, если, в конце концов, ты пройдёшь собеседование в новый класс с углублённым изучением чего угодно, то тебе наконец-то повезёт и ты сам сможешь выбирать, где тебе сидеть. И тогда ты, обалдев от этой возможности, тупо застрянешь в проходе, пока остальные будут резво и весело занимать свободные места.

Богдан оказался не единственным, кто растерялся в первый день. Но от этого было не легче: пустых стульев становилось всё меньше, и большая часть – впереди, куда ему ну никак было нельзя! Потому что Василиса место себе уже выбрала – в среднем ряду, на третьей парте слева. И чтобы видеть её на уроках, Богдану пришлось срочно определяться. Он, почти не глядя, шмякнулся на ближайшее незанятое сиденье и только после этого обнаружил у себя в соседях Семёна Парамонова. «Н-да. Молодец я», – подумал Богдан с тоской, но убегать было как-то неловко, да и выбора практически не осталось: даже на самых первых рядах уже расселись одноклассники, точнее одноклассницы.

Из двадцати пяти человек парней было всего восемь. Этого стоило ожидать, но всё равно немного нервировало. Во-первых, непривычно. Во-вторых, такой дисбаланс был чреват большим количеством осложнений – от бесконечной трескотни про всякие женские штучки до яростного соперничества в учёбе. И если первое ещё можно пережить, то второе напрягало всерьёз. Богдан всё же чувствовал себя не очень уверенно среди тех, кто наверняка в два года научился читать, в три – писать, а в семь уже декламировал наизусть «Евгения Онегина». Выглядеть идиотом не хотелось, особенно в глазах Василисы. Ладно. Что с этим поделаешь? Зато по математике и прочим техническим предметам он будет если не лучшим в классе, то одним из. И Семёна можно пережить. Они раньше были не очень-то дружны, но общий язык как-то находили, так что и сейчас справятся. Богдану нужно просто пропускать мимо ушей его шуточки и цитаты из замшелых анекдотов.

А место он занял отличное. Куда ни смотри – на доску, на учительский стол, в окно, – Василиса всегда в поле зрения. Иногда виден только затылок, но чаще – профиль: высокий лоб, прямой нос, ресницы, губы… Волосы, кажется, стали короче. Или только кажется? Может, просто по-другому заплетает косы? За лето она загорела, повзрослела и вроде бы похудела, но последнее не факт – у девчонок многое зависит от одежды. Богдан, кстати, так и не узнал, где она пропадала всё лето. У него, казалось, уши шевелились, как локаторы, когда на переменах он прислушивался к болтовне одноклассниц. Но ничего полезного так и не узнал.

Один раз, примерно в середине сентября, Богдан, торопясь с перемены, чуть не налетел на Василису в дверях кабинета физики. Носом, губами, всем лицом он почти уткнулся в её волосы, уложенные в замысловатый узел, испугался и обрадовался одновременно, замер, вдохнув исходящий от неё запах – какие-то весенние цветы и уютное тепло, как от только что выглаженной одежды. «Вася, чего застрял?» – забасил сзади Семён и ощутимо пихнул его в спину. И если бы Василиса к тому времени не сделала шаг вперёд… На зверское выражение лица Богдана, когда тот обернулся, Семён отреагировал испуганным «да ладно, ладно, чего ты». А Василиса спокойно прошла на своё место и оттуда улыбнулась.

Они уже давно знали имена друг друга. Они говорили «привет» при встрече. Один раз в паре проводили опыт по химии. Но для неё это, кажется, ничего не значило. Одинаково ровная и приветливая со всеми, она никого не выделяла ни в плохом, ни в хорошем смысле.

Богдана это и восхищало, и расстраивало. Больше расстраивало, если уж начистоту. Если б Василису не дёргали все подряд, не приставали с разговорами, если бы она не была такой нужной всем и каждому, у него, наверное, было бы больше шансов стать к ней чуть ближе. Пусть бы её кто-то обидел – и Богдан встал бы на защиту. Если б она чувствовала себя одинокой – он бы составил ей компанию. Если бы у неё обнаружились хоть какие-то проблемы с учёбой, например с математикой или информатикой, он бы предложил помощь. Но у неё всё было хорошо. Всё хорошо! На уроках пятёрки, на перемене – круговерть из желающих пообщаться. Только после школы она всё так же ходила домой одна. И Богдан, которому как минимум два дня в неделю было по пути, так ни разу и не решился догнать её, предложить проводить, донести тяжеленный рюкзак и, может быть, наконец разгадать тайну трёх маршрутов Василисы.

Он злился на себя, на ситуацию и однажды, вернувшись с перемены, с такой силой долбанул кулаком по своему столу, что Семён подпрыгнул и посмотрел на него, как на психа. А всё потому, что в холле у окна рядом с Василисой стоял Седов и разговаривал с ней. Просто подошёл и начал беседовать, как будто она самая обычная девчонка, вроде Кашемировой! Сам Богдан всё искал повод спросить Василису о чём-нибудь, что-то рассказать – и не находил. Тогда ему пришёл в голову самый простой и, возможно, единственный доступный способ: он будет угощать её чем-нибудь вкусным. О, это он умеет, как никто другой! Ни одно магазинное печенье не могло сравниться с тем, что пёк Богдан. Выпечка из школьной столовой в подмётки не годилась его мягким и ароматным кексам. И уж конечно, тот, кто хоть раз попробовал торт, сделанный Богданом, даже смотреть не стал бы на химические пирожные из кондитерской рядом с одним из Василисиных домов. Но торты было бы неудобно есть в школе, поэтому он решил сосредоточиться на печенье – песочном, творожном, заварном, апельсиновом, шоколадном, ещё чёрт знает на каком. Он купил большой пластиковый контейнер, в котором помещалось килограмма полтора, и таскал его в школу по два раза в неделю. На большой перемене выставлял на свою парту или на учительский стол и приглашал всех угощаться:

– Налетайте, народ. Нам с мамой вдвоём всё равно столько не съесть.

Важно было говорить всё это спокойным, почти равнодушным тоном. А ещё важнее – проследить, чтобы Парамонов и другие такие же ненасытные не вздумали заграбастывать выпечку горстями.

– Семён, а ну убери свои грабли! – Кашемирова шмякнула Парамонова по затылку, но он, кажется, не обиделся и, чавкая, протянул руку за ещё одним печеньем. – Да уйди ты, кому говорю! Остальным тоже хочется! Вон Юрченко пока ни одного не попробовала. Васька, тебе принести? А то тут всякие расхватают сейчас, как будто три дня не ели. А вообще, Богдан, если твоя мама будет поставлять нам мучное в таком количестве, то в конце года я в дверь не пролезу!

Эта сцена повторялась с небольшими вариациями каждый раз. И почти никогда Василиса не подходила к столу сама, словно ждала, что кто-то другой вспомнит о ней, и предложит, и поднесёт, как королеве, может, даже с поклоном. Но, скорее всего, Богдану так только казалось. Может, она просто не любила сладкое? Ну что-то же ей должно понравиться?! Хоть когда-то, хоть что-нибудь, хоть немного! Богдан, как прóклятый, перелопачивал кулинарные сайты, выискивая новые рецепты. Безе, курабье, имбирное, миндальное, печенье с грушей, курагой, изюмом, сушёной клюквой – списку не было конца.

– Слушай, Васильев, а почему ты ни разу не приносил ничего с кокосом? – Кашемирова засунула в рот очередное печенье и подмигнула Василисе. – Вот Васька тоже наверняка любит с кокосом, а ты почему-то не приносишь.

Богдан вздрогнул. Неужели Кашемирова поняла, что Василиса ему нравится? Так ведь девчонки говорят: «Он мне нравится»? Идиотское какое слово. Нравиться могут кроссовки, или джинсы, или телефон. Школьный предмет может нравиться. Книга, фильм – да что угодно! Но человек? Разве это слово передаёт постоянное желание смотреть только на неё, слушать только её голос, чувствовать её запах? Разве так называется эта зацикленность, похожая на помешательство?

– Не знаю, – он растерялся, – я не очень люблю кокос, поэтому ни разу… не попросил маму такое испечь.

– Наташа, – Василиса улыбнулась, – мама Богдана нам ничего не должна. У тебя, кстати, крошки на губах остались. Дать салфетку?

Кашемирову никто не называл Наташей, разве что учителя. А Василиса – только так. Своё имя позволяла коверкать как угодно и не обижалась, но остальных всегда звала по имени. Ясно, что своих бывших одноклассников она давно знала по именам и фамилиям, но и остальных выучила буквально за пару дней.

Вообще-то класс у них получился интересный. Парней мало, да, но, как сказала Кашемирова (Богдан нечаянно подслушал), «на любой вкус». Кроме самого Богдана, вечного бодрячка Семёна и Седова, считающего себя пупом земли, в списках значились: молчаливый улыбчивый Самир, задумчивый Коля, баскетболист Макар, гитарист Никита и один новенький по имени Елисей, которого быстро прозвали Королевичем. Кличка, честно говоря, звучала несколько издевательски, потому что Елисей был невысоким пухлым парнем с шарообразной белобрысой головой и маленькими круглыми ушами, делающими его похожим на медвежонка. Вообще, о парнях можно было бы рассказать много всякого – характерные черты имелись у каждого.

С девчонками сложнее. С ними вообще сложно, а когда их в классе семнадцать штук, то есть человек, поди разберись, что та или иная собой представляет. Ну, положим, Василису ни с кем не спутаешь. Ещё со дня собеседования Богдан запомнил Полину, которая по-прежнему пищала от восторга после каждого урока литературы и пела Марте дифирамбы. Кашемирова – тоже тот ещё фрукт. Её настоящую фамилию, кажется, уже даже учителя забыли, то и дело путали. Ей и в аттестат, наверное, кличку впишут, а после восемнадцати она и в паспорте поменяет «Кашеварову» на «Кашемирову».

Ещё четырнадцать особ женского пола Богданом были мысленно поделены на три неравные части: восточная сказка, русская народная сказка и остальные. В самую малочисленную «восточную сказку» попали Наиля и Сáфия. Сáфия, как и Елисей, была новенькой, и первое время ей приходилось всем объяснять, что зовут её именно Сáфия, через «а», и что ударение падает на первый слог. И пока все не привыкли, кто-то из учителей даже попытался исправить имя на тетради.

Ко второй группе Богдан отнёс Ульяну, Марфу, Ярославу и Руслану (которую Семён за глаза называл не иначе как «Руслана и Людмил»). Формально туда же можно было записать и Василису, прекрасную и премудрую, но она ни в какие рамки не помещалась.

В третьей группе оказались две Наташи, Алёна, Таня, Соня, Олеся и Настя. Самые обычные девчонки, очень разные и одновременно похожие друг на друга. Да, была ещё одна – Ира, тоже новенькая и, возможно, потому вечно какая-то испуганная.

Вся эта сборная солянка поначалу, конечно, кипела и бурлила, словно в забытой на плите кастрюле. Кто-то с кем-то ссорился, кто-то кого-то сторонился, кто-то распускал слухи или плёл интриги. Но постепенно всё успокоилось благодаря двум людям – Василисе и Марте.

Василиса просто была. Улыбалась, разговаривала, отвечала на вопросы – важные и пустяковые, утешала и подбадривала, если надо. И словно принимала в свою тёплую орбиту каждого.

А Марта оказалась не просто интересным человеком, но и нетипичным, каким-то совершенно неправильным учителем.

Во-первых, она рассказывала о писателях и литературных героях так, словно была с ними знакома. Никаких пафосных речей о «великом русском писателе, который отразил, понял, предвосхитил». То есть она не спорила, что Гоголь, Пушкин, Толстой и остальные – великие. И все правильные формулировки они в учебниках, конечно, читали, потому что призрак ЕГЭ маячил на горизонте, как неубиваемый зомби. Но Марта умела смотреть на писателей не как на памятники, а как на живых людей, не стеснялась рассказывать об их пороках и человеческих слабостях: этот проигрался в карты, тот сошёл с ума, третий был не всегда порядочен с женщинами.

Персонажи книг и пьес были для Марты словно коллеги, соседи, друзья и подруги. «Я бы такому даже руки не подала, – говорила она и морщила нос, как от неприятного запаха. – А вот у этого могла бы попросить совета в сложной жизненной ситуации. А вы? С кем бы хотели поговорить? Кого пригласили бы на день рождения? А на свидание?»

Во-вторых, Марта всё время извинялась: «Простите, но сначала я предлагаю поговорить об этом», «Извините, но думаю, нам придётся повторить прошлую тему», «Прошу прощения, но с заданием вы справились не очень хорошо». Это было непривычно и удивительно, но неуверенность Марты странным образом добавляла взрослости и уверенности её ученикам, почти всем. Было всего два исключения: всё тот же Седов, из которого самоуверенность и раньше лезла через край, и новенькая Ира, на которую почему-то не действовало обаяние Марты. Эта самая Ира бледнела, когда к ней обращались с вопросами, запиналась, когда на них отвечала, и почти теряла сознание, если её вызывали к доске. В конце концов Марта перестала спрашивать её устно, а разрешила отвечать письменно и даже приносить готовые эссе из дома.

Именно из-за Иры и её робости Василиса вдруг показала себя с абсолютно неожиданной стороны. Перед очередным уроком литературы Ира прошла к своей последней парте, достала оттуда листок с эссе и тихим ходом направилась к учительскому столу. Она всегда ходила в мягкой обуви без каблуков; передвигалась неслышно, словно её пугал даже звук собственных шагов; она и в самом тесном пространстве умудрялась проскользнуть между одноклассниками так, чтобы никого не задеть. Но в тот раз у неё не получилось: посреди прохода возник Седов. Сначала выставил из-за парты ногу, а потом поднялся во весь рост и сказал с издёвкой в голосе:

– Что, Ирочка, несёшь свою новую бумаженцию? Отлично устроилась, хочу тебе сказать. Мы тут на уроках головы ломаем, из кожи вон лезем, цитаты заранее учим, а ты дома, значит, кропаешь тихонечко, чаёк попиваешь, бутеры лопаешь. И пользуешься чем хочешь – хоть гуглом, хоть учебниками. Я бы тоже мог изобразить из себя убогого, сказать, какой я бедный-несчастный, – последние слова Седов жалобно пропищал, видимо изображая Иру.

Он говорил громко, будто напоказ, и, даже глядя на Иру сверху вниз, всё равно умудрялся держать голову прямо. И всё это было так противно, так несправедливо и жестоко, что в классе стало тихо, а кто-то из девчонок (кажется, Кашемирова) потрясённо выдохнула «Ну ты, Седов, и…». Богдан, набрав побольше воздуха, шагнул вперёд, чтобы сказать Седову пару ласковых, а то и вмазать по наглой морде (хотя в последний раз он дрался ещё в детском саду). Но не успел.

Василиса, непонятно как, вроде не касаясь ни Игоря, ни Иры, отодвинула их друг от друга, спрятала одноклассницу у себя за спиной и, глядя Седову прямо в лицо, начала говорить – вполголоса, размеренно и спокойно:

– Игорь. Не надо. Может, ты даже не понимаешь, что делаешь и как это выглядит. Даже наверняка не понимаешь. Но всё равно не надо. Когда-нибудь – через год, два, десять лет – тебе станет очень стыдно. Но ты уже ничего не сможешь исправить. Не надо. Слышишь?

Через пять минут, когда прозвенел звонок и в класс вошла Марта, все уже были спокойны: сидели на своих местах, доставали из сумок учебники и тетради, переговаривались и смеялись, словно ничего и не было. Но Богдан помнил. Как поник и уменьшился в размерах Седов, сдулся, подобно пробитому колесу. Как смотрела на Василису Ира. И как у Василисы дрожала верхняя губа, но не от испуга и даже, кажется, не от волнения. Казалось, что она сейчас оскалится, как хищный зверь.

Чувство опасности, исходившее от Василисы в тот день, не давало Богдану покоя. От этого было не то чтобы неприятно, но как-то… царапающе. И почему-то её было жалко. Может, потому, что он заметил, как после разборки с Седовым на лице Василисы отразились не злость, не ликование, не облегчение, а страдание и ещё что-то. Это «что-то» никак не формулировалось, не облекалось ни в слова, ни даже в отчётливое ощущение. А когда он понял, то не поверил, потому что, кажется, это был стыд.

Богдан крутил в голове тот случай, восстанавливал в памяти все мелочи и всё равно не понимал: чего ей было стыдиться? Защитила слабого, да ещё сумела это сделать так, чтобы никто не пострадал. Никого не била, не повышала голос, не обзывала. Даже с этим придурком Седовым разговаривала как с человеком. Не унизила своим заступничеством Иру и на её сказанное сквозь слёзы «спасибо» отреагировала обычной тёплой улыбкой.

Седов с тех пор, кстати, попритих и даже перестал задирать вверх свою приглаженную и наодеколоненную башку. Но самое поразительное, что примерно через неделю после того случая на одном из уроков литературы Ира вдруг подняла руку. Марта удивилась:

– Тебе надо выйти? Мы же с вами договорились: если надо, просто встаёте и тихонечко выходите, чтобы никому не мешать.

– Нет, – Ирин голос звучал слабо, но креп с каждым словом, – я хочу ответить на вопрос. Устно. Можно?

Все эти удивительные события и мысли и Василиса с её непостижимостью, к счастью, отвлекали Богдана ещё от одной проблемы: с Шабриным он так и не помирился. Первого сентября на линейке Богдан хотел подойти к Мишке, спросить, как жизнь, как лето, как вообще всё. Но Шабрин стоял среди одноклассников, пожимал кому-то руку, травил байки и совсем не выглядел расстроенным из-за того, что попал в класс «для тупых», как сам однажды выразился. За лето он сильно вырос, раздался в плечах и стал совсем не похож на того Мишку, который несколько месяцев назад психовал из-за геометрии и чуть не плакал, когда понял, что не попадёт к технарям-математикам.

Тогда, на линейке, Шабрин и Богдан столкнулись взглядами, и Богдану почему-то стало так неудобно и тревожно, что он сразу отвернулся. А когда, устыдившись своей трусости, снова решился взглянуть на Шабрина, увидел только Мишкин стриженый затылок, на котором, кажется, было то же скептическое и немного ехидное выражение, что и несколько секунд назад на лице.

После они много раз встречались в школьных коридорах, но не разговаривали, а просто кивали друг другу. И всё же однажды, уже в октябре, Богдан решился и подошёл к Мишке в раздевалке после уроков.

– Привет, Миш. Подожди, разговор есть.

– Чего тебе? – Шабрин смотрел с насмешкой. – Я тороплюсь, меня ждут.

– Подождут! – Богдан разозлился. – Иди сюда, говорю. На минуту, – он поманил Шабрина в угол к Мистеру Фиксу.

– Тут говори, я от этого пыльного фикуса вечно чихаю.

– Я про экзамен хотел. И собеседование. Объяснить, почему я…

– Да какая разница? – Мишка криво усмехнулся. – Ты хотел в тот класс – пошёл в тот класс. Я не сдал нормально математику – теперь учусь с такими же, как я. Нормально, чё. Не парься. В конце концов, мы и дружили только потому, что жили в одном подъезде и в один детский сад ходили. Скажешь, ты не так думал? – Мишку окликнули, он крикнул через плечо: – Да иду я, не орите! Всё, Васильев, я пошёл, и ты давай шагай. Привет Василиску и остальным гуманоидам.

Он бы, может быть, даже передал этот привет, от расстройства и назло Мишке, если бы на следующий день жизнь в очередной раз не перезагрузилась, как комп от скачка напряжения. Хотя, если уж продолжать аналогию, на кнопку перезагрузки нажала Марта. После уроков (литература как раз была последней) она посмотрела в окно, задумалась на секунду и сказала:

– Слушайте, мне что-то не хочется расставаться. Смотрите, какая погода сегодня, а? Не хотите прогуляться? Тут же парк недалеко. Извините, я понимаю, что у вас свои дела, так что не обижусь, если откажетесь.

Пошли почти все. Ну, больше половины класса – точно. Добрели шумной толпой до парка, собрались возле Марты, разговаривали, бегали по багряно-золотому ковру из листьев. Девчонки, конечно, стали селфиться и фотографировать друг друга во всех видах. Сначала просто так, а потом начали разыгрывать сценки: то какую-нибудь скульптуру изобразят, то сцену из фильма, то просто кривляются.

Василиса, которая сидела на скамейке рядом с Мартой, фотографироваться поначалу не хотела, но Кашемирова так её уговаривала, так тянула за руки и хохотала, что ей пришлось согласиться. Следом потянулись и некоторые мальчишки – Семён, Игорь Седов, Никита и даже Королевич Елисей. Смотреть было интересно, и Богдан, отойдя в сторону от Марты и болтающих с ней одноклассников, тоже достал телефон.

После, рассматривая фотографии, на каждой из которых была Василиса (одна, в паре с Кашемировой, в группе из трёх-четырёх-пяти человек), Богдан уже не первый раз подумал о том, что по-настоящему красивые люди не боятся выглядеть некрасиво. И быть смешными тоже не боятся. Василиса гримасничала, таращила глаза, растягивала пальцами рот, изображая широкую улыбку, и всё равно была лучше всех.

А в тот день, последний солнечный день в году, Марта вдруг привстала, замерла, а потом вскочила на скамейку, замахала руками и закричала на весь парк:

– Скорее, идите все сюда!

И когда они столпились вокруг неё, она посмотрела на всех сияющими глазами и сказала звонко и уверенно, как о чём-то уже решённом:

– Слушайте, а не создать ли нам театр?

От кого: Марта Брянцева <[email protected]>

Кому: Алексей Петров <[email protected]>

Тема: По делу, строго по делу.

Привет! Я быстро сегодня. Просто на всякий случай. Мне Егор обещал, что сообщит тебе, но вдруг забыл? В общем, я пока попользуюсь твоей мастерской. Ты мне ещё до отъезда разрешил, помнишь? Что, если мне нужно будет, я могу использовать её. Ты не волнуйся, с работами всё будет в порядке. Постараемся не трогать, но если придётся, то аккуратно. Если, конечно, сумеем сдвинуть с места:) Да и вообще, что им сделается, железным? Мы договорились с Егором, что покупатели (если они появятся) смогут приходить в любое время, так что и об этом не переживай, я даже сделаю ему (Егору, ясен пень) запасной комплект ключей. Думаю, кстати, что тебе это даже выгодно. Тут запылилось всё, и вид стал какой-то заброшенный, а мы с ребятами устроим уборку, будет шик-блеск-красота.

К тому же это, скорее всего, ненадолго. Егор, наверное, тебе сказал, что я предложила своим старшим, которые из гуманитарного класса, создать театр. Может, «театр» – слишком громко сказано, в наши времена это называлось драмкружок, но теперь вместо институтов везде университеты, вместо ПТУ – колледжи, так почему бы драмкружку не назваться театром? В классе репетировать неудобно, мало места. В спортивном зале всё время какие-то занятия, секции и т. д. А с актовым залом у нас в школе по-прежнему беда. Андрей (который директор, помнишь?) уже по потолку бегает. Правда, в актовом зале это проблематично, потому там с потолка отвалился здоровенный кусок штукатурки. Счастье, что в это время никого не было, иначе страшно подумать, что могло бы случиться. Андрей собирается судиться со строительной компанией, потому что его уже замучили люди из департамента образования, чуть ли не выговор собираются выносить. А чем он виноват? Он не штукатур, а филолог и директор. В общем, когда ремонт закончится – никто не знает, а нам нужно место для репетиций.

Так, опять я заболталась. Прости! Только одну историю на прощанье. Очень они хорошие, эти мои дети. Вроде взрослые, а иногда – совсем нет. Мы тут гулять ходили, и я подслушала, как несколько девчонок шутливо донимали одного мальчика. Никита его зовут. Высокий, красивый и на гитаре к тому же играет. Они его спрашивают: а чего ты всё один? А кто тебе нравится? А когда у тебя появится девушка, ты нам её покажешь? Он посмотрел хитренько так и говорит: а если я зеркало принесу? Они прямо обомлели, и каждая, наверное, думала про себя: вдруг в это зеркало он предложит посмотреть мне?!

А ещё я хотела сказать тебе про ту девочку, помнишь? Которая стальная красавица-некрасавица. Удивительная она. Ради неё одной стоит создать театр.

Ладно, всё, прости.

А, вот ещё! Ездила к маме на кладбище. Всё там нормально, памятник стоит, оградка на месте. Рассказала о своих новостях и о твоих тоже. Она тебя любила, ты знаешь. Кстати, ездить стала реже. Некогда. Наверное, это хорошо?

Вот теперь точно всё. Ушла проверять тетради.

Я.