Текст книги "Райский сад первой любви"

Спина Сыци как будто говорила, что она не понимает его языка, словно она не узнала свои мокрые и липкие трусики. Сыци оделась, обхватила себя обеими руками, пригвоздила к земле и застыла.

Ли Гохуа сказал в потолок: «Это способ выразить мою любовь к тебе, понимаешь? Не сердись. Ты же начитанная девочка, должна понимать, что красота не принадлежит себе. Ты так красива, но ведь не можешь принадлежать всем без разбора, так что придется принадлежать мне. Ты поняла? Ты моя. Тебе нравится учитель, а учителю нравишься ты. Мы не сделали ничего плохого. Это высшее проявление чувств двух любящих людей. Ты не можешь на меня сердиться. Знаешь, сколько мужества мне стоило сделать этот шаг? Когда я впервые увидел тебя, то сразу понял, что ты маленький ангелочек, уготованный мне судьбой. Знаешь, я читал твое сочинение: “Любовь лично я считаю раем. В этом раю лошади с платиновыми гривами чмокают друг дружку и от них исходит еле уловимый землистый запах”. Я никогда не заучивал сочинения учеников, но только что я правда на твоем теле прочувствовал рай. Я держал красную ручку и смотрел, как ты, покусывая кончик синей ручки, пишешь такие предложения. Почему ты не идешь у меня из головы? Ты можешь обвинить меня в том, что я зашел слишком далеко, в том, что я переступил черту. Но разве ты сможешь винить меня за любовь? Разве ты сможешь винить себя за красоту? Кстати, через несколько дней будет День учителя. И ты – самый лучший в мире подарок на этот праздник».

Слушала она или нет, все равно, самому Ли Гохуа казалось, что он говорит очень складно. Это все потому, что он постоянно вещает на уроках. Он знал, что она придет на следующей неделе. И еще через неделю тоже.

В тот вечер Сыци очнулась на шоссе неподалеку от дома. Лило как из ведра. Школьная форма насквозь промокла. Тонкая ткань облепила тело, а длинные волосы скрыли щеки. Она стояла прямо посреди дороги, и ее то и дело стегал свет фар. Но Сыци не знала, когда вышла из здания, куда пошла и что потом делала. Ей казалось, что, выйдя от учителя Ли, она сразу вернулась домой. Правильнее сказать, когда учитель Ли вышел из нее. Это был первый раз, когда Фан Сыци потеряла память.

В тот момент после уроков Сыци и Итин снова пришли к Ивэнь и Ивэю послушать, как Ивэнь читает вслух. В последнее время сестрица выглядела нездоровой и Маркеса, полного цвета, ароматов и вкусов, читала пресно. Дойдя до одного абзаца, она принялась объяснять, какой символический смысл в произведениях Маркеса имеет описание человеческих выделений. Они часто символизируют то чувство опустошенности, с которым приходится сталкиваться каждый день. Иными словами, при виде экскрементов персонаж осознает всю тщетность не просто жизни, а бытия. Итин вдруг сказала: «Я теперь каждый день с нетерпением ожидаю, когда же пойду к учителю Ли». Так, как будто здесь, у Ивэнь, она транзитом, словно бы пять дней, проведенных с Ивэнь, просто прилипли к одному дню в лучах учителя Ли. Как только слова сорвались с губ, Итин поняла, что сказала то, чего говорить не стоило. Но Ивэнь в ответ лишь произнесла: «Правда?» Она продолжила рассуждать про экскременты и мочу в произведениях Маркеса, но уже совсем другим тоном. Со стороны послушать, так Ивэнь словно бы сама была героиней романа Маркеса и, мучаясь от запора, зависла на корточках над туалетом. Сыци покраснела, как будто тоже тужилась. Невежество Итин было жестоким, но ее нельзя винить. Никто не садился на нее верхом и не избивал ее. Никто не садился на нее верхом и не делал с ней вещи похуже, чем просто избить. К этому времени они уже поняли, что означают длинные рукава сестрицы Ивэнь. Сыци бесил вдвойне полный нежности взгляд подруги, которым та хотела утешить сестрицу Ивэнь. Бесила ее нетронутость.

Когда девочки ушли, Сюй Ивэнь заперлась в туалете, открыла воду, уткнулась лицом в ладони и разрыдалась. Даже дети и те меня жалеют. Вода все журчала и журчала. Ивэнь долго плакала, а потом заметила, что от света, просачивающегося между пальцами, поблескивает обручальное кольцо. Совсем как смеющиеся глаза Ивэя.

Она любила, когда Ивэй смеялся. Любила, когда он скупал для нее все розовые вещички, начиная от розового карандаша и заканчивая розовым спортивным автомобилем. Любила, когда они смотрели в домашнем кинотеатре фильм и Ивэй брал ведерко мороженого и принимался есть, а заодно похлопывал себя по плечу: тут твое место. Ей нравилось, что Ивэй, если ему пришелся по душе какой-то фасон, покупал семь разных цветов. Нравилось, как он повторял, что любит ее, на пяти языках. Нравилось, как Ивэй вальсировал с воображаемой партнершей. Нравилось, как он закрывал глаза, трогал ее лицо и говорил, что хочет ее запомнить. Нравилось, как Ивэй вскидывал голову и спрашивал, как пишется тот или иной иероглиф, а потом ловил ее руку, чертившую иероглиф в воздухе, и прижимал к губам, посасывая. Нравилось, когда Ивэй радовался. Ей вообще нравился Ивэй. Вот только он бил ее смертным боем!

Каждый раз Сыци, принимая душ, засовывала внутрь палец. Больно. Такая узкая дырочка. Непонятно, как он туда входит. Однажды, когда она в очередной раз засунула внутрь палец, то внезапно осознала, что творит: не только он проткнул насквозь мое детство, но и я сама могу это сделать. Не только он хочет, я тоже могу хотеть. Если я первой откажусь от себя, то он не сможет уже этого сделать еще раз. Как бы то ни было, мы же изначально заявляли, что любим учителя, а человек, которого вы любите, может сделать с вами что угодно, верно? Что тогда истина? А что ложь? Может быть, истина и ложь не противостоят друг другу. Может быть, в мире существует абсолютная ложь. Ее пробивают насквозь, пронзают, прокалывают. Но учитель твердит, что любит ее. Если она тоже любит учителя, то это любовь. Занятие любовью. Красиво заниматься любовью всю ночь напролет. Она помнила, что ее ждало другое будущее, но в этот момент была подделкой той, прежней Сыци. Подделка той, у кого никогда не было оригинала. Гневное пятисловное четверостишие можно продолжать писать, превратив в волнующую и изящную поэму, которая не останавливается и на тысяче слов. Учитель, закрывая дверь, приложил к губам указательный палец и сказал: «Тсс, это наш с тобой секрет!» Сейчас она все еще чувствовала тот указательный палец внутри своего тела, словно джойстик или мотор. Можно управлять ею на расстоянии, властвовать над ней, радостно прикусывать родинку на лице. Порок – это заурядность, а заурядность – это просто. Любить учителя нетрудно.

Жизнь невозможно прожить заново. Смысл этой фразы, разумеется, не в том, чтобы хвататься за настоящее. Родинка учителя все так же выступала на коже, а если волосы покрасить, то они навек останутся черными. Смысл фразы «Жизнь невозможно прожить заново» в том, что Сыци была подделкой уже давно, еще в доподдельные времена. Они с Итин устраивали бои плюшевыми игрушками, отплясывали вокруг фасоли, рассыпанной на влажном хлопке, чтобы лучше росла, представляли, что пианино – это злобный учитель музыки, и Итин с яростью колотила по клавишам контроктавы, а Сыци извлекала из инструмента высокие звуки, они смотрели на перевернутое отражение друг друга в емкости с традиционным лечебным отваром и воображали, что в отвар добавили рог единорога и хвостовое перо феникса. Жизнь невозможно прожить заново. Значит, все это было лишь для того, чтобы потом Сыци быстрее научилась, не причиняя вреда Ли Гохуа, помогать ему управлять собой на расстоянии. Смысл в том, что жизнь дается человеку только один раз, а умирать можно часто. В эти дни Сыци преследовали безумные идеи. Она словно бы стала маленьким диким зверьком, вцепившимся в ветку дерева, и зверька стаскивали с этой самой ветки. И только во время погони и умерщвления можно было наконец расслабиться, обрести повод не искать больше спасения. Это великое постижение смысла жизни. Великая радость и великая скорбь. Сыци под душем радостно смеялась, смеялась так, что от смеха выступали слезы, а потом начинала плакать.

Еще не наступил привычный День сочинений, а Ли Гохуа уже пошел звонить в двери Фанов. Сыци в тот момент, опершись грудью о стол, ела пирожное и, когда мама провела Ли Гохуа в гостиную, вскинула голову и невыразительным взглядом уставилась на него. Он сказал: «В коридоре такая прелестная маленькая картина маслом, должно быть, Сыци написала». Он принес Сыци книгу, а потом сообщил ее матери, что в Городском художественном музее недавно открылась очень крутая выставка, и спросил, не найдется ли у родителей Сыци времени, чтобы отвезти ее туда. «А мне вот не повезло, Сиси не хочет ехать». Мама Сыци ответила: «Очень кстати! Не могли бы вы свозить Сыци? А то мы в последние дни с мужем так заняты». Ли Гохуа притворился, что обдумывает ответ, а потом великодушно согласился. Мать сказала Сыци: «Почему ты не благодаришь учителя? И не идешь переодеваться?» Сыци отчеканила: «Спасибо!»

Сидя за обеденным столом, Сыци сказала маме таким тоном, будто мазала масло на хлеб: «У нас есть репетиторы по всем предметам, кроме сексуального воспитания». Мама удивленно посмотрела на нее и ответила: «Какое еще сексуальное воспитание? Сексуальное воспитание необходимо тем, кому нужен секс! Разве не об этом так называемое “воспитание”?» Сыци тут же поняла, что в этой истории ее родители всегда будут отсутствовать, они манкировали занятиями, но при этом, не сомневаясь в собственной правоте, считали, что учеба еще не началась.

Она взяла книгу, которую принес учитель, ушла к себе, заперла дверь, прислонилась к дверному косяку спиной и с ураганной скоростью пролистала книгу. В самом конце обнаружилась вырезка из газеты. Ее внимание и жизнь были сосредоточены на этом крошечном листке бумаги, и она явственно увидела все, что скрывал этот листок. Вырезка оказалась маленьким портретом, скорее всего, кадром из фильма, напечатанным на полосе про кино. На нем была запечатлена красивая девочка с длинными черными волосами. Сыци поймала себя на том, что беззвучно смеется. Даже в сборнике стихов Лю Юна[38]38
  Лю Юн (987–1053 гг.) – китайский поэт времен династии Сун.


[Закрыть] кадр с изображением девчонки. Этот человек еще забавнее, чем я думала.

Впоследствии Итин прочла в дневнике: «Если бы не книга Лю Юна и не вырезка из полосы про кино, пожалуй, я была бы чуть сговорчивее. Если бы он писал высокопарные слова, как те, что писал Абеляр Элоизе: “Ты уничтожила мою безопасность, разрушила мою философскую храбрость”. Мне претит, что он даже не пытается скрыть пошлость, бесит, что он ничем не отличается от парней, которые учатся в средней школе. Бесит, что он считает, будто бы я ничем не отличаюсь от других девчонок из средней школы. Лю Юн и вырезка из газеты не могут покорить меня. Увы, уже поздно. Я уже грязная. И в этом есть своя радость. Слишком горько думать о чистоте».

Сыци закопалась в недрах своего шкафа. Нельзя одеваться слишком красиво, всегда нужно приберечь что-то на будущее. А потом подумала: будущее? Она стояла на коленях посреди сборища платьев и чувствовала себя островком, на который накатывает грубая волна. На прощание мама сообщила Сыци, что учитель ждет ее у магазинчика на углу, но ничего не сказала о том, чтобы не возвращаться слишком поздно. Только на улице Сыци обнаружила, что идет сильный дождь, и, пока дошла до перекрестка, промокла до нитки. Ну и ладно. С каждым шагом одежда становилась все тяжелее, а шлепающие по лужам туфли напоминали хлипкие бумажные кораблики. Она попробовала отдернуть дождевые струи, словно занавеску из бус, и увидела припаркованное на перекрестке такси. На крышу машины брызгали бесчисленные дождевые капли, превращаясь в хрусталь. Забравшись внутрь, Сыци выставила ноги наружу, и из туфель вылилось две чашки воды. У сидевшего в салоне Ли Гохуа на одежде не было ни малейших следов влаги.

Похоже, Ли Гохуа очень понравилось, как она выглядит. От улыбки на лице образовались морщинки, напоминавшие ручейки воды на улице. Он сказал: «Помнишь, рассказывал вам про историю китайской портретной живописи? Ты сейчас как с портрета Цао Чжунда[39]39
  Прославленный живописец времен династии Северная Ци в эпоху Северных и Южных династий (420–589 гг.).


[Закрыть], на картинах которого одежда прилегала к телу плотно, словно мокрая, а я словно бы с портрета У Дао-цзы[40]40
  У Дао-цзы (680–740 гг.) – китайский художник династии Тан, которого по традиции считают одним из четырех основателей китайской живописи.


[Закрыть], который рисовал “пояс, подобный ветру”». Сыци радостно заметила: «Между нами целая династия». Внезапно он подался вперед: «Гляди-ка, радуга». Но когда Сыци посмотрела вперед, то увидела лишь, что молодой таксист смотрит на них через зеркало заднего вида и взгляд его напоминает тупой нож. Расстояние между ними было таким же, как расстояние до радуги. Такси въехало на паркинг маленькой гостиницы.

Ли Гохуа лежал на кровати, положив руки под голову. Сыци уже оделась и играла с длинным ворсом пушистого ковра на полу номера. Если провести рукой в одну сторону, то он становился синим, а в другую – желтым. Такой прелестный ковер, и с ним связано столько непристойных воспоминаний! Она горько заплакала. Он сказал: «Я всего лишь хочу найти умную девушку, с которой есть о чем говорить». Она сморщила нос от улыбки: «Это самообман». Он добавил: «Пожалуй, у всех девочек, мечтающих стать писательницами, должна быть запретная любовь». Она вновь улыбнулась: «Это предлог». Он сказал: «Разумеется, нужен предлог, а без предлога такие, как мы с тобой, не смогут жить дальше». Ли Гохуа подумал про себя, что ему нравятся ее стыдливость и несмываемые моральные принципы; если на основе этой истории снять фильм, то нужен будет голос за кадром, который четко объяснит, что ее стыдливость – это пристанище его бесстыдной радости. Он кончает в сокровенные глубины ее воспитания, с силой мнет ее чувство стыда, чтобы оно приняло форму стеснительности.

На следующий день Сыци снова спустилась к нему с сочинением. Впоследствии Ли Гохуа частенько поднимался к Фанам и приглашал Сыци на выставки.

Итин обожала еженедельные дни сочинений. Когда она оставалась наедине с учителем Ли и слушала рассказы о жизни великих литераторов, у Итин возникало чувство, будто она присутствует на великолепном банкете. Поскольку она сопереживала подруге и не хотела мешать единолично наслаждаться временем, проведенным с учителем, то никогда не стучалась в двери учителя в те дни, когда был черед Сыци сдавать сочинение. Она позволила себе потревожить их лишь однажды, когда мама Сыци настояла, чтобы Итин отнесла вниз лечебный отвар – смочить горло учителя. Одному богу известно, что ему там нужно было смачивать.

Когда учитель открыл дверь, то лицо его было даже ласковее, чем обычно, и лучилось радостью. Сыци, которая лежала грудью на столе, резко вскинула голову и уставилась на подругу. Итин обратила внимание, что на столе нет ни ручек, ни бумаги, Сыци выглядит ужасно грустной, в комнате беспорядок, а волосы подруги растрепаны. Ли Гохуа посмотрел на Сыци, потом повернул голову, взглянул на Итин и с улыбкой произнес: «Сыци, хочешь что-то сказать Итин?» Сыци закусила дрожащие губы, а потом беззвучно сказала Итин: «Я в порядке». Та ответила одними губами: «Хорошо, а я-то думала, ты заболела, дурочка!» Ли Гохуа не умел читать по губам, но был уверен: то, что он только что сделал, легло пятном позора на Сыци.

Они втроем уселись за стол. Ли Гохуа со смехом сказал Итин: «Когда ты пришла, я забыл, на чем только что остановился». Он повернул голову и добрыми глазами посмотрел на Сыци, а она буркнула: «Я тоже забыла». Они принялись болтать о всякой ерунде. Сыци подумала: вот я вырасту, начну краситься, и когда буду день-деньской ходить по улице, то румяна на щеках, и без того еле различимые, наверняка станут такими, как эта их беседа, – совсем поверхностными. Вырасту? Начну краситься? Сыци хотела вытянуть руку, но рука тут же обессиленно повисла. Она иногда подозревала, что в позапрошлом году на День учителя уже умерла. Сыци сидела напротив учителя Ли. Между ними словно бы пробивалась из-под пола понятная без слов радость, и ей нужно было лишь наступить туда ногой.

Итин сказала: «Конфуций и десять мудрецов, его учеников, – это как семья гомосексуалов». Учитель Ли парировал: «Если я брякну такое на занятии, то кто-нибудь из родителей непременно пожалуется». Итин не сдавалась и продолжала: «Да вся платоновская Академия тоже гомосексуалы. Сыци?» Слушая, как они увлеченно разговаривают, Сыци вдруг поняла, что мир полон счастья, однако это счастье не принадлежит ей. «Сыци?» – «Ой, прости, я не слушала, что вы там обсуждали». Сыци ощутила, что все лицо покрылось ржавчиной и лишь глаза горели лихорадочным огнем. Ли Гохуа тоже заметил это и под каким-то предлогом ласково выставил Итин за дверь.

Радость Фан Сыци в том, что учитель выжимает из ее тела высокие ноты. Радость оттого, что учителю нравится смотреть на ее распущенность. В буддийском учении говорится о высшем бестелесном небе, а она жила в высшем безлюбовном мире. Ее радость была раем, не лишенным любви. Это не было нелюбовью. И не было, разумеется, ненавистью, и уж точно не было равнодушием. Ей просто все это в высшей степени претило. Он давал ей нечто ради того, чтобы потом это нечто у нее забрать. Он отнимал у нее нечто, чтобы потом великодушно вернуть. Когда она думала об учителе, то на ум приходили солнце, звезды и тому подобные вещи. Она была бесконечно счастлива и безмерно страдала. Ли Гохуа запер входную дверь, вернулся и впился губами в ее губы: «Разве ты не задаешься постоянно вопросом, люблю ли я тебя?» Фан Сыци высвободилась, взяла железную суповую ложку и сунула в рот. Вкус был как у ее сочинения, которое она наспех намалевала накануне после долгого сна. Никакой. Вот уже два года никто не читал и не правил ее сочинения, которые она продолжала писать.

Он сорвал с Сыци одежду, набросился на нее, приговаривая: «Ну же, спроси! Спроси, люблю я тебя или нет! Давай же!» Когда все кончилось, Ли Гохуа лег и непринужденно закрыл глаза. Сыци в какой-то момент снова успела одеться и бубнила себе под нос: «Сестрица Ивэнь читала нам “Сто лет одиночества”. Я запомнила одну фразу: “Ежели у него хватило смелости стукнуть в первый раз, надо стучать до конца”». Ли Гохуа ответил: «Я уже открыл дверь». Сыци сказала: «Я знаю. Я про себя». В памяти Ли Гохуа всплыл облик Ивэнь, на душе царил покой, какого раньше он не испытывал, и ничто не тревожило. Сюй Ивэнь, конечно, красива, подумал он про себя, но его никогда не хватало на два раза подряд. Все-таки хорошо быть помоложе.

Один раз, когда разбор сочинения Итин завершился, учитель куда-то ушел, а Итин поднялась на свой этаж и постучала в дверь Фанов. Дверь открыла Сыци. Рядом никого не было, но они все равно разговаривали беззвучно, читая по губам. Итин сказала: «Я тут обнаружила, что учитель красив в своей меланхоличности». Что? Ну, в меланхоличности. Не понимаю. Ну, меланхолия… тоска, хандра. Сыци не отвечала. Тебе так не кажется? Я не понимаю. Итин вырвала страничку из тетрадки и написала незнакомое для Сыци слово. Глубоко посаженные глаза, брови дугой, на лице налет грусти. Вы еще не проходили Сунь Чу? Еще нет. Наверное, на следующей неделе пройдете. Наверное.

Сочинения стали верным спутником девочек на протяжении всей учебы в средней школе. День сочинения – это знамя в монотонной жизни, полной чтения книг. Для Итин День сочинения становился великолепным началом недели, а для Сыци – длинной, густой, темной ночью, которая снова и снова врывалась в белый день.

Только-только начался сезон Лицю, «Становление осени»[41]41
  В традиционном календаре год делится на двадцать четыре сезона, начало сезона «Становление осени» приходится на промежуток между 7 и 9 августа.


[Закрыть]. Однажды, пока Итин торчала у учителя Ли, Сыци прибежала к сестрице Ивэнь. Когда сестрица Ивэнь открыла дверь, в ее глазах стояли слезы, словно бы она долго брела впотьмах, а потом внезапно веки пронзил солнечный свет. Ивэнь выглядела удивленной, как привыкший к молчанию человек, которому нужно с кем-то поговорить, но язык прилип к небу – такая наивная, такая хрупкая. Сыци впервые увидела глубокую царапину на лице Ивэнь. Она не знала, что это след от обручального кольца Ивэя. Их красивая, сильная и смелая сестрица Ивэнь.

Они вдвоем сидели в гостиной, взрослая и маленькая, такие красивые, такие похожие, словно русские матрешки, которые вынимаются одна из другой. Ивэнь нарушила молчание, улыбнулась, продемонстрировала ямочки и сказала: «Давай сегодня тайком попьем кофейку, ладно?» Сыци ответила: «Не знала, что у вас дома есть кофе». Ямочки на щеках Ивэнь были такими же, как раньше: «Мне не разрешают пить кофе, милая Цици, ты отлично знаешь даже то, что у меня дома есть и чего нет, это меня немного пугает». Впервые Сыци слышала, чтобы Ивэнь назвала ее, удвоив слог имени. Непонятно только, хотела ли Ивэнь окликнуть ее или призвать обратно собственную молодость.

Сестрица Ивэнь повезла Сыци на своем розовом спортивном автомобиле, опустив верх, и ветер, обдувавший авто, казался таким свежим, будто бы это был воздух какого-то другого города. Сыци обнаружила, что ей никогда не представлялось возможности в одиночку открывать для себя красоту окружающего мира. С того памятного Дня учителя в седьмом классе она так и не повзрослела. Ли Гохуа наваливался на нее всей тяжестью, не хотел, чтобы она росла. Более того, вся ее тяга к жизни, любовь к жизни, взгляд на все сущее широко открытыми глазами или как это еще назвать были всунуты в ее тело снизу и сплющены так, что лопнули. Это не нигилизм, не даосское «ничто», не буддийское «ничто», а ничто в математике. Ноль баллов. Пока они стояли на светофоре, Ивэнь заметила, как ветер сдувает слезы с лица Сыци, оставляя мокрые следы. Ивэнь подумала: «Ох, я так же плачу, лежа на кровати».

Сестрица Ивэнь заговорила, и в голосе ее шуршали песчинки, но в исполнении сестрицы Ивэнь это была не просто песчаная пыль, а золотой песок. «Хочешь поговорить?» Она удержалась, чтобы снова не назвать ее Цици. В прошлый раз, когда она так назвала Сыци, то сразу же поняла, что все портит нереализованное материнство. Они помолчали два зеленых светофора, а потом два красных, а потом Сыци заговорила: «Сестрица, приношу извинения, но я не могу об этом говорить». Со всех сторон их окружал активный, строящийся, полный экскаваторов город. Ивэнь сказала: «Не стоит извиняться. Это мне нужно просить прощения. Я недостаточно хороша, раз тебе кажется, что со мной не о чем поговорить». Сыци разрыдалась пуще прежнего, слезы были такие крупные, что их даже ветер не мог сдуть. Внезапно она заговорила противным голосом: «Сестрица, вы никогда не рассказывали нам, что у вас на душе». Лицо сестрицы Ивэнь вмиг стало грустным, как у тряпичной куклы. Она сказала: «Я поняла. Действительно, есть некоторые вещи, о которых не расскажешь!» Сыци продолжила: «Почему у вас на лице царапина?!» Ивэнь медленно проговорила: «Споткнулась. Как ни крути, а сама дура». Сыци была потрясена. Она понимала, о чем Ивэнь сейчас говорит. Ивэнь распахнула полы одежды сравнения и обнажила весь ужас ситуации. Сыци знала, что Ивэнь знает, что Сыци поймет сразу, как услышит. Царапина на лице напоминала глубокий след от слез. Сыци ощутила, что сделала что-то ужасное.

Сыци, скрестив пальцы, тихо заговорила, ее слова ветром заносило в уши сестрицы Ивэнь, чтобы потом ветер развеял их. Она сказала: «Сестрица, простите!» Ивэнь одной рукой держалась за руль, глядя перед собой, а второй рукой гладила ее по волосам, ей даже не нужно было нащупывать макушку Сыци, она знала, где ее голова. Ивэнь сказала: «Нам не нужно извиняться. Просить прощения должны не мы с тобой». Она припарковала машину перед торговой улицей. Судя по стоимости земли в этом районе, витрина каждого магазина должна была быть огромной до безобразия. Ремни безопасности спорткара надежно удерживали их на месте, так безопасно, прямо-таки до отчаяния. Сыци сказала: «Сестрица, я не знала, что решить полюбить кого-то может быть так просто». Ивэнь посмотрела на нее, заглянула ей прямо в глаза, словно в чан с чистой стоячей водой. Она отстегнула ремень и обняла Сыци со словами: «Раньше я тоже не знала. Бедная моя Цици!» Большая и маленькая матрешки, они понимали, что если раскрутить матрешку и вытащить изнутри следующую, то дойдешь до самой крошечной, размером с мизинчик, и поскольку матрешка слишком маленькая, а кончик кисти слишком толстый, то личико нарисовано тяп-ляп и расплылось, как от слез.

Они вошли не в кофейню, а в ювелирный магазин. Прищурились и огляделись по сторонам. Зал был полон сверкающих и переливающихся камней, словно бы со всех сторон из витрин подмигивали эльфики. От манекенов в виде рук и бюстов тоже веяло сказкой. Какая-то пожилая дама сидела за прилавком. На ней было гранатово-красное вязаное платье – материал и цвет, которые и не опишешь точно, и не запомнишь толком, словно бы заявляли: «Мне все можно, но я сама никто». Гранатовая дама при виде сестрицы Ивэнь тут же сдернула с носа очки, положила драгоценный камень и лупу и сказала: «Госпожа Ивэнь пожаловала. Я поднимусь, позову Маомао». Она тут же упорхнула наверх, двигаясь очень проворно. Сыци даже не рассмотрела лестницу на заднем плане. Она обратила внимание, что пожилая дама не убрала драгоценный камень со стола. Ивэнь тихонько шепнула Сыци: «Вот наша секретная база. Тут есть капельная кофеварка с тебя ростом. Готовит кофе со льдом».

Тут появился синий силуэт. Это был круглолицый мужчина в очках с толстой оправой. Непонятно, почему с первого взгляда казалось, что у его кожи оттенок зубной пасты, а не звездной пыли, а синий вязаный свитер цвета не морской синевы, а компьютерного экрана. Над его верхней губой пробивались редкие усики, которые переходили в бородку. В этом круге виднелся намек на прикрытые растительностью губы. Сыци заметила, что когда сестрица Ивэнь повернулась к нему, то усы дернулись, словно дерн в ожидании, когда на него кто-то приляжет. Господин Маомао купался во взглядах драгоценных эльфов, и все его тело словно бы говорило: «Я все могу, мне все можно, но я сам никто». Это был первый и последний раз, когда Фан Сыци, которая перестала расти, рассмотрела суть человека.

Перед окончанием летних каникул подружки вместе участвовали во вступительных экзаменах в местную старшую школу № 1 для девочек и тайбэйскую старшую школу № 1 для девочек. Оба раза они прошли. Мамы сказали друг другу, что без тревоги отпустят дочек учиться в другой город, раз они вместе. Ли Гохуа во время совместной трапезы мимоходом бросил: «Я хоть и занят, но тоже смогу присмотреть за ними, когда буду наездами в Тайбэе». Превосходные манеры учителя Ли подействовали на мам Фан Сыци и Лю Итин как успокоительное. Сидя за столом со всеми, Сыци не переменилась в лице, лишь молча жевала несъедобную узорчатую бумагу, на которой лежали суши.

Все лето перед переходом в старшую школу учитель Ли любезно водил Сыци на «выставки». Однажды они условились встретиться в кафе вдалеке от их многоэтажки. За день до «выставки» Ли Гохуа еще был в Тайбэе, и Сыци пошла в то кафе и просто сидела там. Она торчала в кафе довольно долго и только тогда поймала себя на мысли, что она словно бы в горячке. Она напоминала молодого человека, который в ожидании любимой заказывает себе бутылку вина и допивает еще до прихода девушки, так что он вынужден заказать вторую, а после ее прихода не может объяснить, отчего у него раскраснелось лицо и сердце выпрыгивает из груди.

Внезапно на столик легла маленькая черная тень, которая медленно двинулась в сторону кофейной чашки. Оказывается, на панорамное окно по правую руку от Сыци уселась муха, которую освещало солнце. Тень имела форму сердечка, потому что муха расправила крылышки. Рядки аккуратных узоров на скатерти напоминали рассаду. Тень, словно бы играя, сновала между цветами и в итоге подобралась к подносу, а потом изогнулась, как от боли, и нырнула в кофе. Сыци зачерпнула ложкой молочную пену, чтобы одурачить тень, но та послушно остановилась и не двигалась. Сыци тут же вспомнила, как Ли Гохуа щупал ее и при этом рассказывал, как ханьский император Хань Чэн-ди называл грудь красавицы Чжао Фэйянь «уголком ласки». В тот момент Сыци про себя запротестовала: нет же, он говорил это про младшую сестру Чжао Фэйянь по имени Чжао Хэдэ! Она не понимала, что куда сильнее хотела протестовать против его ногтей. Сыци оцепенело думала, что учителю Ли нужен тот самый «уголок», где только слушают, но не говорят, слегка невежественный, он сам не хотел признавать, что чувствовал себя непринужденно благодаря этой невежественности. Тень непонятно когда успела выбраться из кофейной чашки и быстро двинулась в ее сторону, а потом сиганула вниз с края стола. Сыци ущипнула себя за бедро. На ней было черное платье, и она никак не могла найти ту тень, посмотрела на окно – муха уже улетела.

Сыци бережно вытащила из сумочки дневник, чтобы записать свой недолгий роман с мухой, потом подняла взгляд и увидела, что за столиком у противоположной стены какой-то мужчина нагнулся что-то поднять. Поскольку он был толстым, клетчатая рубашка задралась, обнажая полное тело; как ни удивительно, но его трусы, торчавшие над поясом брюк, были оторочены красным кружевом. Сыци медленно отвернулась, без улыбки. Она не улыбалась, потому что ее сердце было полно ожидания любви, пусть даже это любовь без любви, но в ней всегда заложена способность снисходительно относиться к миру. Она и так уже отказалась от самоуважения, а если не проявит к себе милосердия, то не сможет дальше жить. Сыци занесла ручку, прицелившись в муху, невесть когда вновь усевшуюся на окно справа от нее, словно всегда так и сидела. Она поблагодарила и поздравила себя с тем, что все еще помнит, как это делается. Впоследствии Итин прочла этот пассаж в дневнике. Сыци написала: «Какая бы это ни была любовь, его самая жестокая или моя самая невежественная, любовь всегда прощает людей за своими пределами. Правда, сейчас я не могу себя заставить съесть пирожное-макарон, потому что оно называется “Девичья грудь”. Я поняла, что ассоциации, символы и метафоры – самые опасные вещи в мире».

На следующий день Сыци одевалась в маленькой гостинице. Впервые она не сидела на полу, как высохшее растение, а стояла и, изогнув талию, бросила взгляд на мокрые пятна на простыне. Сыци спросила: «Это кто сделал?» Это ты. Я? Да, ты. Точно я? Она недоверчиво посмотрела на простыню. Может, это вы? Нет, ты. Сыци понимала, что Ли Гохуа притворяется паинькой, даже волосы на его груди излучали довольство. Он вытащил руку из-под головы и вместе с Сыци ощупывал ту лужицу, а чуть погодя схватил ее за руку, и внезапно его гордость превратилась в отчаяние. Он забормотал: «Когда мы вместе, то мои переживания словно бы не имеют имени». Фан Сыци радостно улыбнулась. Эта фраза принадлежит Ху Ланьчэну[42]42
  Писатель и политик, осужденный за службу на стороне японского марионеточного режима во время Второй японо-китайской войны, был первым мужем знаменитой писательницы Чжан Айлин.


[Закрыть]. Она спросила: «Ху Ланьчэн и Чжан Айлин – с кем еще вы нас сравните? Лу Синь и его супруга Сюй Гуанпин? Шэнь Цунвэнь и Чжан Чжаохэ? Абеляр и Элоиза? Хайдеггер и Ханна Арендт?»[43]43
  Студентка Хайдеггера, с которой у него был роман.


[Закрыть] Он лишь рассмеялся в ответ: «Ты пропустила Цай Юаньпэя[44]44
  Китайский государственный деятель, ученый, переводчик и педагог, занимавший пост министра просвещения Китайской Республики, ректор Пекинского университета.


[Закрыть] и Чжоу Цзюнь». Сыци распалилась: «Я не думаю, точнее, я надеюсь, что это не так. Я надеюсь, что вы стремитесь не к этому». – «Не к этому?» Ли Гохуа не ответил. Спустя долгое время Сыци опять уселась на пол, решив, что Ли Гохуа уснул, а он вдруг сказал: «В том, что касается любви, у меня есть талант, но нет возможности». Сыци про себя подумала: «Да неужели?»