Текст книги "Невеста смерти"

Десятки раковин – как найти среди них ту, в которой прячется жемчужина?

Девушка наклонилась и коснулась поверхности воды левой рукой.

Эта раковина ничем не отличалась от других – ни больше, ни меньше остальных, ни ярче, ни темнее, так же облепленная мхом… Маркета дотронулась до нее, и створки тут же закрылись.

– Эта.

Аннабелла кивнула, опустилась рядом с Маркетой и достала нож. Лезвие у него было изогнутое и лучше подходило для открывания мидий.

Обработав раковину со всех сторон, знахарка оторвала ее от камня, улыбнулась, посмотрела Пихлеровой в глаза и ловко, как торговец на рынке, просунула лезвие между створками, после чего одним поворотом запястья вскрыла добычу.

Внутри лежала жемчужина – такая большая, каких Маркета никогда еще в глаза не видела.

– Теперь быстро положи ее в рот – на удачу, а потом выплюнь мне на ладонь, – распорядилась Аннабелла.

Маркета так и сделала. Вкус оказался приятный, свежий, и она улыбнулась. А потом выплюнула жемчужину на подставленную ладонь Аннабеллы. Рыжеволосая знахарка вынула кожаный мешочек, опустила в него жемчужину, крепко затянула шнурки и спрятала мешочек под корсаж.

– Что ж, теперь давай займемся твоей сыпью.

Они вместе вернулись в дом знахарки, и там снова появились три кошки – только теперь они замяукали хором. Аннабелла наклонилась и погладила каждую.

– Мои хорошие, – промурлыкала она, открывая дверь.

На полках в большой комнате стояли, теснясь, глиняные горшочки с мазями и топленым жиром. В центре комнаты находилась открытая костровая чаша, хотя, судя по всему, готовила хозяйка на устроенной у стены печи.

Наверное, здесь она и творит свое колдовство, подумала, озираясь, Маркета и произнесла про себя короткую молитву. Но уходить ей совсем не хотелось. Одна из кошек, ярко-рыжая, с зелеными глазами, задержалась в доме, наблюдая за гостьей.

С потолка свисали связки сушеных трав, и комната напоминала перевернутый сад с тянущимися вниз цветками и листьями.

Маркета чихнула. Раз, потом другой.

– Так и будет, пока не привыкнешь, – сказала Аннабелла. – У тебя над головой сушатся с полсотни разных трав и цветов. Я заварю ромашковый чай, и мы начнем лечить твою сыпь.

Она взяла с полки глиняный горшочек с проволочной ручкой и налила в него воды из кувшина, а потом поворошила палочкой угли и принялась дуть, пока те не разгорелись с новой силой. Подбросив в огонь березовое полено, знахарка вытерла руки о фартук и, подхватив горшочек щипцами, сняла его с крючка в очаге.

Маркета уловила запах сочащегося жиром копченого окорока, висевшего над огнем в печи. В отличие от ароматов неизвестных трав, этот был ей знаком. Жители Чески-Крумлова хранили мясо и колбасы подвешенными в дымоходе, чтобы дым не давал им портиться.

Вооружившись ножом, Аннабелла заглянула в дымоход, просунула вверх руку и улыбнулась, нащупав жирную колбаску. Прибежавшие на запах кошки требовательно замяукали, и хозяйка выдавила на пол немного жира – мол, полижите.

– Давай! Поедим мяса с хлебом да выпьем эля. Надо отпраздновать! – Она поставила на стол большой кувшин и две глиняные кружки.

Девушки сели на скамью у огня и в ожидании, пока закипит вода для чая, принялись за хлеб и колбасу.

– Как ты меня нашла? – спросила Аннабелла.

– Твой сосед, алхимик, сказал, что ты можешь быть на кладбище, – ответила Маркета.

– А, пан алхимик… Да, он человек наблюдательный. А ты знаешь, что он еще и астролог? Большой мудрец, хотя в алхимии успехов не снискал.

– Сказал, мол, сыпь у меня из-за того, что тело и дух возмущены.

Аннабелла задумчиво прожевала кусок колбасы. Причмокнула губами. Кивнула.

– По-твоему, он прав?

– Не знаю. Я думала, ты скажешь, – развела руками ее гостья.

– Я же не в твоем теле и духе! И жемчужину нашла не я, а ты сама.

Маркета смущенно вздохнула и посмотрела на прыгающие в печи огоньки.

– В жизни бывают моменты, которых я сама стыжусь, – призналась она. – Есть такое, что я хотела бы изменить.

– Не стесняйся, говори. Мне ты можешь рассказать.

Маркета с усилием сглотнула.

– Не хочу быть банщицей. – Она произнесла это так, словно выплевывала горькую траву. – Не хочу показывать себя мужчине, чтобы тот потешился. Особенно старому да женатому. Ненавижу… эту вонь… эти руки…

Гостья охнула – здоровенная рыжая кошка прыгнула ей на колени.

По-прежнему глядя на огонь, Аннабелла протянула руку и погладила кошку, которая выгнулась под ее ладонью и заурчала.

– Похоже, твое тело тоже не переносит его прикосновений. Тебе надо искать выход. У тебя есть мечта? Что бы ты хотела делать?

Маркета опустила голову и уткнулась взглядом в рыжий мех.

– Скажи мне. Скажи, какого будущего ты хотела бы для себя, – настаивала травница. – Пусть даже самого невозможного. Не говори, кто ты есть, не говори, кем должна быть, – скажи, чего ты хочешь.

К дыханию знахарки примешивался аромат трав, словно и сама она была частью висящего над головой сохнущего сада.

И Маркета сказала то, чего никогда раньше никому не говорила. То, о чем раньше не смела и подумать, не то что произнести вслух.

– Я хочу быть целительницей. Хочу быть рудометом… нет, настоящим лекарем, чтобы излечивать людей, согласно учениям Парацельса и Галена.

– А, Парацельс… – протянула Аннабелла. – Знаешь ли ты, что многими из его приемов и лекарств мы, знахарки, пользуемся уже сотни лет? Его библия целительных трав собрана из рецептов наших матерей и бабушек, передававшихся женщинами из поколения в поколение.

Маркета недоверчиво покачала головой. Парацельс был ученым, а не каким-то кудесником, и слова Аннабеллы звучали для нее кощунством.

Знахарка пожала плечами.

– Вижу, ты мне не веришь. Что ж… – Не договорив, она поднялась и открыла старчески заскрипевший сундук, после чего наклонилась к нему, а потом выпрямилась и осторожно вынула Книгу Парацельса.

– Что это? – изумилась Маркета. – Ты смогла позволить себе такое?! Это ж настоящее сокровище!

– Ну да. Это подарок. Скажем так, я оказала очень большую услугу одному весьма богатому и влиятельному человеку, – улыбнулась Аннабелла. – Брысь, Пророчица! – Она махнула рукой, прогоняя рыжую кошку, привольно разлегшуюся у Маркеты на коленях, и положила на ее место увесистый фолиант. – Открой.

Гостья и подумать не могла, что когда-нибудь собственными глазами увидит писания самого Парацельса, тем более в доме колдуньи в Чески-Крумлове. Вдохнув пьянящий животный запах пергамента, она бережно взяла книгу и невольно залюбовалась покрывавшим страницы тонким чернильным письмом.

«А ведь Аннабелла умеет читать!» – поняла вдруг девушка.

– Кто научил тебя грамоте? – спросила она.

– Тот самый добрый сосед, которого ты встретила сегодня, – пан алхимик. А теперь посмотри, что здесь говорится о кожных воспалениях. У меня есть для тебя снадобье – иванова трава, выдержанная в вымоченном овсе.

Осторожно, одну за другой, переворачивая страницы, Маркета стала искать запись о средстве от кожного воспаления.

– Да, есть. – Она широко улыбнулась. – Парацельс называет его «красным маслом».

Едва услышав название, Аннабелла протянула руку к сияющему, как закат, горшочку.

– Как собрала на Иванов день, так и настаиваю. У этих цветов, если собрать в нужный час, особая сила. Возьми его с собой, а дома налей в чашку – ровно столько, чтобы дно закрыло. Потом добавь с полчашки вареного овса и сделай припарку в тех местах, где есть сыпь.

Маркета кивнула.

– Но это еще не все. Ты должна принимать по три капли настойки в день и думать при этом о своей мечте, – продолжала травница. – Обязательно думать – иначе настойка не подействует.

Дочь цирюльника опустила голову.

– Какой от этого толк? Мама договорилась, что я буду обслуживать пивовара, а семье нужны деньги. Я – женщина, и если стану практиковать кровопускание или что-то другое, меня обвинят в…

Она осеклась.

– В колдовстве? Ты этого боишься? – спросила Аннабелла. – Ну, сестричка, наберись смелости и иди за мечтой, а не покоряйся требованиям матери и не слушай, что говорят и советуют сплетники!

Маркета кивнула.

– Сохранишь надежду – лекарство подействует. Предашься отчаянию – ни я, ни кто другой тебе уже не помогут, – предупредила ее хозяйка. – А теперь давай-ка выпьем ромашкового чаю с медом. Он тебе на пользу – хорошо успокаивает.

С этими словами знахарка наклонилась и погладила гостью по голове.

– Какие у тебя необыкновенные волосы… Никогда не видела столько разных цветов сразу. Как пятнистый янтарь.

Она повернулась и пристально посмотрела Маркете в глаза.

– Может случиться день, когда тебе, сестричка, снова понадобится моя помощь. Не забудь, я здесь для того, чтобы служить невинным и достойным. И помни вот что: не бойся добрых духов, что приходят тебе на подмогу.

Маркета устроилась поудобнее и снова открыла книгу. Рыжая кошка по кличке Пророчица заурчала у ее ног.

Два часа спустя банщица вышла из дома Аннабеллы с совсем другим настроением, исполненная твердости, решимости и силы, как жеребенок, вырвавшийся порезвиться в высокой летней траве. Холодный ветер будто бы смягчился, и она отпустила платок, уже не беспокоясь о том, что кто-то увидит волдыри на ее лице.

Глава 4. Эрцгерцог Матьяш, младший брат Рудольфа II

Поздняя осень 1606 года

Высокий бородатый всадник мчался во весь опор по гребню приземистых холмов, растянувшихся вдоль Дуная. Ветер швырял белую гриву андалузского жеребца в глаза наезднику, склонившемуся к самой холке, копыта взбивали глину…

Матьяш, эрцгерцог Верхней и Нижней Австрии, оглянулся – намного ли отстала свита. Никто не мог состязаться в скорости с его серым скакуном по кличке Королевский Дукат.

С пяти лет обучавшийся в Испанской школе верховой езды своего отца, императора Максимилиана II, Матьяш вырос на спине липицианских скаковых лошадей. Из Андалузии в Австрию их завезли его отец и дядя и разводили там исключительно для Габсбургской монархии. Отцовская страсть к лошадям передалась и Матьяшу. И хотя его старший брат Рудольф, коренастый и невысокий, разделял его увлечение андалузской породой, гордостью отца был именно Матьяш, длинноногий и бесстрашный, словно сливавшийся с седлом.

Император Максимилиан знал – его младший сын станет настоящим воином.

Взъехав на каменистый кряж, всадник сдержал коня, и тот беспокойно загарцевал на месте, топча копытами ковер из красных маков. Он уже отъехал на несколько миль от стен древнего Эстергома – «жемчужины излучины Дуная» и старой столицы Венгрии. Младший брат короля Рудольфа твердо решил защищать город, всего лишь чуть более десяти лет назад отвоеванный его армиями у османов.

Стоя на вершине, эрцгерцог окинул взглядом зеленые холмы. До него уже дошли слухи о турецком вторжении с юго-востока, за Будой, но пока что никаких дымков от бивачных костров, на которых янычары обычно готовят еду в огромных медных котлах, заметно не было.

Боевой дух османа, подумал Матьяш, больше всего зависит от того, чем наполнена его обеденная миска. Знаком доблести и высокого звания была суповая ложка, отличавшая офицера от простого солдата. Не звезда. Не полумесяц или золотая нашивка – капитана, корбачи, узнавали именно по наличию половника.

За последние годы Матьяш много чего узнал о турках – больше всего из уст одного из своих военачальников, богатого трансильванца Ференца Надашди, от золота которого в значительной мере и зависела защита Габсбургов от мародерствующих османов.

Но ни финансовая поддержка, ни воинственный пыл Надашди не снискали ему симпатий Матьяша, и даже случившаяся год назад смерть военачальника в сражении не отозвалась в сердце эрцгерцога ноткой сожаления. Его бросало в дрожь от одного лишь вида брутального трансильванца. Во время османской кампании эрцгерцогу не раз приходилось останавливаться на ночлег в родовом замке Надашди, Чахтице, мрачной, продуваемой сквозняками каменной крепости у подножия Малых Карпат. Встречая испуганных слуг и ежащихся от страха крестьян, Матьяш нередко задавался вопросом, кого эти бедные люди боятся больше – турков или семью Надашди?

Больше всего на свете Надашди любил воевать, а на войне особое удовольствие получал от пыток. Даже турки, прозвавшие его Черным рыцарем Трансильвании, испытывали перед ним страх. Ходили слухи, что и жена Надашди, Эржебет Батори, племянница польского короля, отличалась такими же, как и у супруга, садистскими наклонностями.

Но, как ни прискорбно, такого рода союзы с богатыми и могущественными семьями Европы были жизненно необходимы династии Габсбургов. Именно Надашди познакомил Матьяша с жестокими обычаями и верованиями османов. Врага надо знать, постоянно говаривал он. И не просто знать, а знать лучше, чем он знает тебя.

От него брат короля узнал, что турки красят коней перед сражением, а среди янычаров немало бывших христиан, захваченных мальчиками в плен, прошедших обрезание и воспитанных в духе исламского воинства. Узнал он и о том, что проклятые нехристи, насаживающие на колья головы повергнутых врагов, ежедневно по пять раз молятся своему богу. Что прежде чем простереться перед ним, они обязаны умыться. Что если на поле битвы нет воды, они утираются песком, проводя пальцами за ушами и от лба к затылку, как кот лапой.

Нехристи… Матьяш наклонился и сплюнул на землю. Однако же эти варвары ломились в ворота Европы, снова угрожая самой Вене и все ближе подбираясь к сердцу цивилизованного христианства.

Именно эрцгерцог и его армии, ведомые в том числе и такими людьми, как Надашди, сдерживали здесь, на венгерском фронте, дальнейшее продвижение неверных. Брат, император Рудольф II, оказал ему высокую честь, поручив опасную миссию и назначив главнокомандующим в войне против турок.

«Рудольф был бы только рад увидеть мою голову на османской пике, и чтобы вороны клевали мне глаза, – с горечью подумал Матьяш. – Вот тогда бы он наконец от меня избавился!»

Король опасался эрцгерцога в первую очередь потому, что у него не было законных детей, – из-за этого-то и выставлял всевозможные препятствия, удерживая младшего брата подальше от Праги и трона…

Взгляд Матьяша упал на смятые конскими копытами маки, а мысли его устремились к очаровательной кузине, Анне Австрийской. Он с усилием сглотнул – пока жив король Рудольф, ему не позволят просить ее руки. Как, если уж на то пошло, и руки какой-либо другой женщины.

Мало того что его величество не давал Матьяшу разрешения на брак, он вдобавок еще и отозвал младшего брата из его родного Линца и бросил сюда – планировать и проводить оборонительные и наступательные операции против надвигающихся османских армий. Из года в год никакой иной жизни, кроме войны…

С каким удовольствием эрцгерцог переложил бы это тяжкое бремя на плечи старшего брата! Но Праге не было никакого дела до Венгрии с ее выжженными полями, с ее ранеными и убитыми… Король Рудольф тратил золото на алхимиков, астрологов и мистиков. Отвернувшись от Венгрии, он умыл руки и предоставил Матьяшу и его союзникам заботиться о защите страны.

Весь интерес короля к Венгрии сводился к тому, чтобы обложить налогами и загнать в нищету протестантское большинство, изо всех сил старавшееся спасти древнее королевство. Если б не помощь Петра Вока Рожмбека, вложившего огромные средства в турецкую кампанию, османы уже давно заняли бы Моравию, Богемию и Вену.

Над далеким холмом поднялась тонкая струйка дыма. Жеребец заржал, несомненно, почуяв запах кобыл в неприятельском лагере.

«Нападем на рассвете, – подумал Матьяш. – Если окружим лагерь и отрежем путь отступления на Буду, то, может быть, и остановим их дальнейшее продвижение в Венгрию. Вечером посланные на север и восток разведчики, скорее всего, принесут известия о других вражеских отрядах, ведь османы никогда не задерживаются на одном месте надолго – они всегда на марше…»

Эрцгерцог повернул коня в сторону лагеря: пришло время вместе с командирами спланировать утреннюю атаку.

Но прежде чем пришпорить Дуката, он еще раз обвел взглядом усыпанные цветами долины и пологие зеленеющие холмы. Когда-нибудь все это будет частью его королевства. Когда-нибудь он сам будет править здесь как властитель Священной Римской империи.

В Праге у него было много шпионов, так что Матьяш был в курсе всех последних новостей. В последнее время они приезжали на венгерский фронт особенно часто, принося одну и ту же весть, спеша обменять на серебро то, что узнавали благодаря длинным языкам и чутким ушам.

Сын короля, дон Юлий, безумен! Пражане плюют и свистят ему вслед, когда тот бродит по городским улицам, однако же император не предпринимает ничего, чтобы усмирить своего отпрыска.

Любимый сын Рудольфа был его ахиллесовой пятой. Осведомители пересказывали Матьяшу отвратительные истории со скандалами на улицах Праги и Вены и в борделях обоих этих городов, жуткие слухи о тронувшемся рассудком бастарде, которого боялись даже шлюхи.

И вот теперь, как давали понять знающие люди, Рудольф решил-таки заключить дона Юлия в тюрьму.

Узнай своего врага, говаривал Надашди. И найди его слабое место.

«Придет день, – подумал Матьяш, – и мой юный племянник поможет мне предъявить права на трон». Он повернулся и с улыбкой встретил наконец-то догнавшую его свиту.

Глава 5. Белая Дама

В первый раз Маркета увидела Белую Даму Чески-Крумлова, когда отмывала в реке белую керамическую чашу. Утром отец сделал кровопускание, и после того как она вылила дурные гуморы пациента на землю в саду, на тонких стенках остался буро-коричневый круг.

Держа чашу в холодной искрящейся воде Влтавы, Маркета скребла и скребла ногтями засохшую на ободке кровь, а когда уже оттерла пятно, вдруг почувствовала, что сверху на нее кто-то смотрит. Она подняла голову и пробежала глазами вверх по каменным стенам, уходившим от берега к самому замку.

Стоявшая там, высоко над бегущими водами, женщина была белой как снег, – в белых атласных одеждах и легкой, почти прозрачной накидке, окутывавшей ее бледные руки. Завязанный сбоку широкий серый пояс стекал вниз длинными белыми складками. Длинные, завитые колечками волосы – по моде столетней давности – были цвета сена.

Женщина грустно улыбнулась Маркете с высоты дворцовой стены, и та от неожиданности разжала пальцы. Чаша упала в воду и стукнулась о камень. Спрятав грязные коленки под суровым домотканым платьем и мокрым передником, девушка исполнила неуклюжий реверанс. Дама на стене была, наверное, из рода Рожмберков, знатной семьи, владевшей замком и бывшей для горожан такой же властью, как и король. Склонившись в поклоне, Маркета увидела надколотую чашу и представила, что скажет мать. Пациенты отца, особенно из тех, что побогаче, всегда обращали внимание на такого рода вещи.

Когда она подняла глаза, женщина в белом уже исчезла. Девушка подобрала пострадавшую посудину, положила ее в мокрый передник и, повернувшись, с тяжелым сердцем поплелась домой.

* * *

В таверне дяди Маркеты частенько останавливались венецианские торговцы, и за воскресным обедом, когда собиралась вся семья, он пересказывал услышанные от них истории. Дядя Радек никогда не был женат и всю жизнь кормился тем, что готовила его сестра. Непонятно на каком основании он полагал, что место за столом Пихлеров даровано ему по праву рождения, независимо от того, может или нет семья позволить себе лишний рот.

Вечером следующего после исчезновения дамы в белом дня Радек, по своему обыкновению, сам пригласил себя на обед. Когда все возносили молитву, Маркета бросила на дядю быстрый взгляд исподлобья и увидела, какими голодными глазами он смотрит на еду. Приготовленные ее матерью блюда возбуждали его так же, как пса возбуждает сучка в течку. На кнедлики он взирал с такой жадностью, что девушка даже покраснела. А это с ней случалось нечасто – работая с матерью в бане, она повидала всякого.

После того как Пихлеры воздали хвалу Господу за его щедроты, Зикмунд кивнул, произнес традиционное «доброго аппетита» и преломил хлеб.

Пока Люси наливала в миску суп с капустой и чечевицей и накладывала кнедлики с печенкой, ее братец Радек набивал рот свежим хлебом, испеченным днем близнецами. Так, жуя хлеб, он и обращался к присутствующим, отчего его словам приходилось пробиваться через бурый комок мякиша.

– А еще один торговец, богатый, привез для Рожмберков всякие красивые ткани и драгоценности. – Он приложился к кружке с пивом и отправил в рот кнедлик. – Говорит, напрасно только время потратил – золота у них нет, и его товары они больше не покупают.

– Как будто Рожмберки не могут купить все, чего душа желает! – усмехнулась Люси. – Катаются на золотых каретах, дамы обвешаны жемчугами… Даже старым медведям во рву дают жирные куски – я собственными глазами видала! Как же может быть, что они не в состоянии купить что-то красивое?

– Я передаю только то, что сам слышу от своих клиентов, а им врать незачем, – ответил дядя Радек, выковыривая большим пальцем застрявший между зубами кусочек кнедлика. Завершив этот маневр, он с удовольствием слизнул изъятый кусочек и смачно причмокнул губами. – Для Рожмберков наступили трудные времена. Может, им даже придется продать замок.

– Продать замок! – эхом отозвалась Маркета. – Может быть, поэтому та дама в белом гуляет по стенам. Хотелось бы мне увидеть ее еще раз!

За столом вдруг стало тихо – все замерли, и даже Радек перестал причмокивать.

Мать уставилась на старшую дочь большими глазами.

– И когда же это ты, девочка, видела даму в белом?

– Оставь ее в покое, Люси. – Отец отложил нож с нанизанной на него половинкой кнедлика. – Дай девочке спокойно поесть.

– Ты меня слышала! – не унималась мать. – Отвечай, когда ты видела женщину в белом?

– Сегодня, когда мыла на реке чашу, – ответила Маркета. – Я сначала напугалась немного и даже выронила чашу, поэтому та и раскололась. Мне правда очень жаль. Дама стояла на стене и смотрела на меня. Раньше я ее никогда не видела. Светловолосая, вся в драгоценностях, а кожа у нее даже белее отбеленной простыни.

– Белая Дама, – пробормотал дядя Радек и наконец сглотнул. – Она ее видела. Боже, моя собственная племянница! Перловица, у тебя точно дар…

– Не смей называть ее так в нашем доме! Это отвратительная кличка! – взорвался Пихлер, тыча столовым ножом едва ли не в лицо шурину. – Здесь тебе не таверна, а приличный дом, так что и веди себя прилично!

Маркета вдруг почувствовала, как кровь отлила от ее лица, а щеки похолодели и онемели. Никогда раньше никто не осмеливался назвать ее Перловицей в присутствии отца. Она хотела провалиться на месте, забиться в трещинку между каменными плитами пола, спрятаться в темноте, чтобы ее никто не видел.

До сих пор девушка надеялась, что отец не знает, как называют ее теперь горожане.

Мать соскочила с лавки, шагнула к ней и, опустившись на колени, схватила за руку. Маркета едва не вскрикнула от боли.

– Какие на ней были перчатки? – требовательно спросила Люси.

– Перчатки? – переспросила ее старшая дочь.

– Да. Они были белые или черные?

– Я… я не видела никаких перчаток. Нет… у нее не было перчаток. Голые руки и кожа… кожа бледная, как у мраморной статуи.

– Лгунья! – крикнула мать и вдруг, совершенно неожиданно, отвесила дочери звонкую пощечину. – Разбила нашу лучшую чашу, а теперь сочиняешь небылицы про Белую Даму, хочешь всех нас напугать!

Маркета прижала ладонь к вспыхнувшей от жгучей боли щеке. Ошеломленная, она даже не заплакала. Мать никогда еще не била ее. Сестренки-близняшки разом побледнели, сжались от страха и ухватились друг за дружку.

В следующий момент Пихлер поднялся из-за стола и оттолкнул мать с такой силой, что та полетела на пол. Отец всегда был человеком мягким и покладистым, но сейчас с ним творилось что-то неладное: он накричал на дядю Радека и поднял руку на мать.

– Наша Маркета не лжет! – рявкнул он. – Если она говорит, что видела женщину в белом, то так оно и есть! Должно быть, это какая-то родственница или гостья кого-то из Рожмберков. Если наша дочь говорит, что у нее были голые руки, значит, так и было. И не смей больше бить ее, если только не хочешь получить от меня то же самое!

Зикмунд шагнул к дочери, крепко обнял ее и прижал к себе – так, словно защищал ее от всего света. От его бороды пахло кнедликами, а дыхание несло запах эля.

– Кто эта женщина и почему мама так рассердилась? – шепотом спросила Маркета.

– Садись и доешь все, что осталось, – велел ей глава семейства. – Ты бледная и худенькая. Нехорошо, если мои пациенты увидят, что моя помощница, моя собственная дочь едва поднимает чашу с кровью.

– Но как же Белая Дама?..

– Не сейчас, доченька. Поешь.

Отец взял свою миску и ножом смёл остававшиеся кнедлики вместе с подливкой в миску Маркеты. Стук лезвия об оловянную миску прозвучал непривычно громко – все остальные замерли, не смея издать и звука, чтобы не прогневать еще раз главу семьи.

Старшая Пихлерова поднялась сначала на колени, а потом встала на ноги и вернулась к столу, после чего, подобрав юбку, опустилась на лавку. Вся ее поза – высоко поднятая голова и выпрямленная, как доска, спина – выражала возмущение и негодование.

До самого конца ужина Люси то и дело бросала на старшую дочь сердитые взгляды и почти ничего не ела, как будто потеряла вдруг всякий аппетит. Маркета, однако, заметила, что время от времени ее мать бьет мелкая дрожь.

* * *

На следующий день Пихлер отправился в Вену – посетить собрание членов Гильдии цирюльников и хирургов и познакомиться с новейшими исследованиями в области флеботомии. Поцеловав на прощание старшую дочь, он взял с нее обещание вести себя примерно и не ссориться в его отсутствие с матерью.

Маркета вздохнула и дала обещание, добавив, что поможет Люси в бане. Утром она перестирала целую гору простыней и полотенец, а потом, натянув между деревьями веревку, развесила их сушиться на берегу Влтавы. Увидев треплющееся на ветру белье, мать одобрительно кивнула, и Маркета улыбнулась.

– Ты заслужила сегодня отдых. Можешь не ходить в баню, мне сегодня помогут Дана и Катя, – сказала Пихлерова-старшая.

Девушка чмокнула мать в щеку, прекрасно понимая, что та старается загладить вину за вечернее происшествие. Люси торопливо обняла дочь и махнула рукой – мол, ступай, погуляй да погрейся на солнышке.

Маркета сразу же отправилась к своей лучшей подруге, Катарине Млынарковой, дочери местного мельника. Девушки вышли к реке, уселись на бережке и опустили ноги в прохладную воду – как раз напротив высоченных стен рожмберкского дворца. За спиной у них натужно постанывало водяное колесо мельницы, и подружки нежились под солнцем, наслаждаясь нечастыми минутами покоя и безделья.

В обществе сверстницы Маркета понемногу успокоилась и пришла в себя после случившейся накануне странной, необъяснимой вспышки матери.

От Катарины всегда пахло мукой и сахаром. Особенно по воскресеньям. В этот день ее мать работала для всего города, обеспечивая выпечкой в том числе и семейство Рожмберков.

Катарина была пухленькой, и мука с сахарной пудрой постоянно собирались в складках ее влажной кожи, откладываясь на шее, в ложбинке между грудями, в изгибах локтей и между пальцев. Светловолосая озорница, она ко всему относилась легко и надо всем смеялась, как будто была постоянно под хмельком на бесконечном праздничном пиру.

Поклонников у дочери мельника хватало с избытком – как не влюбиться в девушку, столь страстно любящую жизнь, и чья семья к тому же готовит масляные бисквиты для благородной знати? Сидя на бережке и болтая ногами в прохладной воде, подружки обменивались девичьими секретами. Тут-то Катарина и поведала Маркете о своем самом большом желании: провести целую ночь с сыном кузнеца, дать ему попробовать вкуса ее кожи, и чтоб он вылизал каждую ее сладенькую складочку, каждую потайную щелочку.

Слушая это признание, Маркета заговорщически хихикала, зная наверняка, что мечта подруги никогда не сбудется. Отец относился к выбору дочери неодобрительно и косо поглядывал на паренька с вечно потным и чумазым лицом и грязными от копоти пальцами. Мельник небезосновательно считал, что Катарина может привлечь жениха и получше – может быть, мясника или даже богатого торговца.

Мало того, мельник вообще запретил дочери проводить время в компании какого бы то ни было мужчины – пусть, пока он не подыщет подходящего ухажера, держится женского общества. Катарина выбрала Маркету, чем немало удивила последнюю – и зачем первой городской красавице водиться с дочерью кровопускателя?

Но смешливую толстушку привлекал сильный, независимый характер подруги и восхищала ее страстная, непреходящая тяга к наукам. Она с увлечением слушала рассказы Маркеты, которая, в отличие от большинства женщин, умела и любила читать.

Зимой девушки с удовольствием катались в своих башмаках на деревянной подошве по обледенелой мостовой холмистой Мясной улицы, скользя и падая под улюлюканье и свист мясников. В перчатках без пальцев, закутавшись поплотнее в шерстяные накидки и притопывая, чтобы не замерзнуть, рубщики мяса с удовольствием хлопали отважным девчонкам. Щеки у Маркеты горели румянцем после нескольких часов в сырой, душной бане, а бледная кожа Катарины розовела и блестела, как глазированный пирожок.

Они были неразлучны, и, когда встречались, особенно в такие вот теплые, «ленивые» деньки, Катарина могла часами расчесывать и заплетать длинные волосы Маркеты.

– Какие у тебя необычные, прелестные волосы… Во всем мире таких нет, – вздохнула она. – В них все краски, какие только бывают в девичьих волосах. Янтарь, каштан… Посмотри-ка! Светлая прядка, совсем как у меня! А вот эта иссиня-черная, будто вороново крыло. Такие же у той цыганочки, Руби. О, а это!.. – И Катарина вдруг вырвала у подруги волосок.

– У-у! – взвыла та.

– Огненно-рыжий! Как у ведьмы Аннабеллы, – поддразнила ее дочь мельника, поднимая волосок к свету. – У тебя, наверное, заколдованные волосы!

– Не называй ее ведьмой! – шикнула на нее Маркета. – Ты же знаешь, Церковь их сжигает! Аннабелла – знахарка и умеет исцелять многие недуги.

– Успокойся! Я не Церковь и не король. И обижать нашу городскую целительницу вовсе не желаю. А теперь, ради Бога, расслабься и дай мне закончить дело.

Катарина снова подняла густые, тяжелые пряди и принялась заплетать их своими мягкими, умелыми пальцами.

– Если б они не так сильно спутались, я бы заплела твои волосы в косички разного цвета, и, будь уверена, ни одна из них не повторяла бы другую!

Она нежно и заботливо перебирала волосы подруги, распутывала узлы и растягивала их в длинные пряди, и Маркету начало клонить в сон. Девушки сидели в мягкой траве, у самой реки, и Катарина сплела для дочери цирюльника венок из полевых цветов, в изобилии росших на каменистой почве и оживлявших поля и лужайки Чески-Крумлова.