Текст книги "Невеста смерти"

Глава 11. Прибытие

Суббота для бани – самый суматошный день. Жители Чески-Крумлова спешили помыться и побриться до воскресной службы.

– Благословения достоин только тот, кто чисто выбрит, – изрек пан Манн. – Предстать перед Господом с четырехдневной щетиной – это богохульство.

Когда Маркета спросила, почему же евреи при всей своей набожности такие волосатые, отец махнул ей рукой – помолчи.

– Что ты знаешь о евреях? – Пан Манн удивленно повернулся к девушке белым от мыльной пены лицом.

– Днем я вижу их на рынке, где они торгуют всякой мелочью, – ответила та. – На закате они уходят, исчезают за городскими стенами. Мама сказала, что они – евреи. Носят такие маленькие шапочки и большие бороды. Они набожные и смиренные.

– Даже если они повыдергивают все свои треклятые патлы, до последнего волоска, и станут похожими на жареного воскресного цыпленка, им все равно не очиститься от греха, – заявил клиент.

– Маркета, принеси длинную бритву, – распорядился Зикмунд.

– Но, пан Манн, – не сдавалась девушка, – говорят, среди них есть искуснейшие целители. Правда, папа, ты ведь сам мне говорил?

– Бритву, Маркета, – повторил цирюльник. – У пана Манна высыхает лицо. Я не хочу порезать его чудесную кожу.

Сидевший на стуле человек поджал губы и ткнул в его дочь пухлым пальцем.

– Вот что бывает, когда допускаешь девушку в мир мужчин. Она начинает расспрашивать о евреях! И что дальше? Не успеешь и глазом моргнуть, как заявит, что хочет стать кровопускателем и унаследовать твое дело.

Отец положил руку на плечо дочери, и Маркета промолчала. Ее трясло от злости, но из уважения к отцу она не издала ни звука. Мысли ее снова унеслись к молодому лекарю Якобу Хорчицкому. К тому, как легко и свободно они говорили о медицине. И как он поцеловал ее…

– Ступай, помоги матери в бане, – сказал Пихлер.

Девушка кивнула пану Манну и вышла.

* * *

Пар ударил ей в лицо, едва она открыла дверь. Из тумана донесся голос матери:

– Вот и хорошо! Я уже хотела посылать за тобой Катю. Помоги Миклошу сесть в бочку да положи доску – я принесу ему эля и колбасы.

Поддерживая за руку молодого крестьянина, Маркета обратила внимание на его анатомические особенности. От тяжелой ежедневной работы с мотыгой, лопатой, вилами и серпом вены под кожей проступили очень четко, особенно в местах, обычно защищенных от солнца одеждой. Мысленно прослеживая голубые ниточки, Маркета старалась отложить их в памяти.

Кто-то дернул ее за ухо.

– Отвернись! – прошипела Пихлерова-старшая.

Девушка залилась краской, с опозданием поняв, что мужчина принял ее научный интерес за любование его телом. Пенис его уже набухал и покачивался из стороны в сторону под непристойные шуточки и гогот моющихся.

– Ну-ка, садись! – крикнула его мать, смущенная, но втайне гордая за сына, убедительно продемонстрировавшего мужскую доблесть.

– Перловица, – шепнул Миклош, наклоняясь к смущенной банщице. – Я бы с удовольствием открыл твои створки…

– Маркета, принеси воды! – бросила Люси. – Живо!

Миклош многозначительно улыбнулся, и у девушки от этой улыбки мурашки побежали по коже. Вот и еще один ухажер нашелся…

В конце концов, все мужчины залезли в бочки, где их анатомические детали были надежно скрыты от любопытных глаз Маркеты, и ей, под хихиканье и перешептывания купальщиков, позволили вернуться в помывочное отделение.

Тем не менее вечер прошел хорошо, поскольку пан пивовар слег с простудой и молодой банщице не пришлось его обслуживать.

Она принесла два ведра горячей воды, и ее младшая сестра, Катя, бросила в них по пучку чабреца. Потом Маркета сходила к котлу, взяла лежавшую на углях кочергу и, вернувшись, опустила ее в воду. Кочерга зашипела, и высушенные листья запрыгали от побежавших вверх пузырьков.

Прежде чем гость опускался в бочку, девочки чистили ее щетками из камыша, росшего по берегам прудов, в которых Рожмберки разводили карпов. Камыш собирали младшие сестры, а Маркета присматривала за пасшейся неподалеку коровой. Та привлекала пиявок, которых Пихлер использовал для кровопускания, и когда они присасывались, его старшая дочь выводила буренку из воды на лужок. Напившись крови, пиявки падали на травку, так что их оставалось только собрать.

В ту летнюю ночь свободных бочек не осталось, и купальщики живо обсуждали последние новости и обменивались свежими сплетнями. Люси Пихлерова металась между ними, проверяя воду. Однажды ошпарившийся больше в баню не приходил. Ступив на деревянную скамеечку, она опускала в воду локоть – ее заскорузлые от постоянных стирок пальцы давно потеряли чувствительность к температуре.

Главной и даже единственной темой разговоров был габсбургский принц.

– Пан Брод сказал, что он в нескольких часах езды отсюда, вроде бы остановился на ночлег в Ческе-Будеёвице.

– А ваш муж, пани Пихлерова, собственными глазами наблюдал его непотребства на улицах Вены?

– Так и есть, пани Пструх. Этот человек – безумец. Но что с того, ведь он сын короля!

– Габсбург в Чески-Крумлове! Кто бы мог представить, что Габсбург будет жить среди нас, здесь, в Южной Богемии!

Люси Пихлерова только улыбнулась.

– Да. И я слышала, что он не женат.

Пани Пструх оттопырила губу.

– Ну и что? – пробормотала она. – Посмотрите на его отца. Шесть детей от этой итальянской шлюхи, а жениться так и не смог… Даже наследником не обзавелся. Тот, кто едет к нам, – сумасшедший ублюдок. Женат или нет, нам-то что?

– А вот что, – сказала Люси. – Любовница Рудольфа живет в граде, как королева. И юный принц наверняка пожелает, чтобы ему прислуживали так же, как Рожмберкам.

– Он не принц, а бастард, – проворчал сидевший в соседней бочке мэр.

Хозяйка бани пропустила его слова мимо ушей.

– Вы, пани Млынаркова, печете самый лучший хлеб из муки вашего супруга, – сказала она жене мельника. – Как только Габсбург почует запах вашей выпечки воскресным утром, он сразу же пошлет слугу за хлебом и сладкими булочками. И вы снова станете работать в дворцовой кухне, как работали у Вильгельма Рожмберка, когда он был жив.

Мать Катарины улыбнулась про себя, и ее пухлые щечки заколыхались так, что глаза почти утонули в складках плоти.

– А вот вы – жена мясника, – продолжала пани Пихлерова, повернувшись к другой клиентке. – И разве не вы делаете лучшие колбаски во всей Южной Богемии? Разве Петр Вок не объедался вашими вкусностями и даже не забирал их с собой в Требонский дворец?

Жена мясника так энергично закивала, что в ее бочке случилось небольшое волнение.

– Жаль только, что сын короля не придет мыться в нашу баню, – грустно добавила Люси. – Вам всем будет от него польза, а что могу предложить я?

– Кровопускание! – воскликнула пани Пструх. – Может быть, дон Юлий наймет вашего мужа. Ему же надо лечиться!

И тут все снова засмеялись, да так, что бочки закачались. А еще все представили, как юная Маркета выносит чашу с габсбургской кровью и поливает ею огород.

* * *

К тому моменту, когда королевская карета подъехала к Банному мосту, на берегах Влтавы собралось не меньше сотни любопытных горожан. В конце концов, Габсбурги заглядывают в Чески-Крумлов далеко не часто. Один лишь старик Дамек помнил визит в город отца Рудольфа, случившийся пятьдесят лет назад.

И вот теперь один из этой династии собирался поселиться в замке Рожмберков.

Впереди кареты ехали несколько всадников, и один из них, молодой дворянин со светлыми волосами и в венском костюме, даже подмигнул стоявшей у дороги Катарине. Девушка покраснела и опустила голову, отчего едва не пропустила саму карету.

– Посмотри, вон он! – шепнула ей на ухо Маркета.

Карета прокатилась по мосту с занавешенными шторками из красного бархата. В какой-то момент старческая рука, сухая и дряблая, высунулась из окошка и на секунду развела шторки.

Маркета увидела лицо священника в черной сутане. Рядом с ним сидел плотный молодой человек, похоже, связанный и с кляпом во рту. Взгляд его впился в дочь цирюльника. Карета дернулась, и голова пленника вдруг вырвалась из окошка. Выгнув шею, он смотрел на девушку, пока та не скрылась из виду.

Маркета была первой жительницей Чески-Крумлова, что попалась на глаза дону Юлию. Она часто думала потом, не в тот ли миг решилась ее судьба.

* * *

В то жаркое лето 1606 года лишь немногие в Чески-Крумлове спали спокойно. Вопли и завывания пронзали ночь, тревожа самый глубокий сон, и гнетущая духота богемских равнин лишила покоя мирный городок на Влтаве.

Днем жители Чески-Крумлова напоминали сомнамбул, слоняющихся по мощеным улочкам.

– Как можно спать, когда он так ревет? – шепотом жаловались они друг другу. Все знали, что ругать Габсбурга опасно, но когда ночь за ночью не можешь уснуть, нервы натягиваются до предела.

– Священник, что приставлен к нему, пытается изгнать демонов из его плоти. Говорят, он живет на хлебе и воде.

– Подумать только, Габсбург ест то же, что и мы!

Дон Юлий и сам не мог представить себе такого. Он проклинал иезуита и швырял в него всем, что только попадалось ему под руку. Из отведенных ему покоев убрали все, что могло стать метательным снарядом.

– Хочу пирожного! – ныл несчастный, глядя на складки кожи, свисающие с его опавшего живота. – Хочу колбаску! Я чую запах – в этом треклятом городишке жарят мясо… Что за пытку ты мне устроил! Злодей! Варвар!

Карлос-Фелипе холодно посмотрел на своего подопечного, поцеловал распятие и снова спрятал его под плотной шерстяной сутаной.

– Вы только лишь начинаете понимать удовольствия жизни. Разве когда-нибудь вы ощущали запахи столь остро? Разве могли наслаждаться ими?

Джулио плюнул в его сторону.

– Ты, мешок испанских костей! Что ты знаешь об удовольствии, бесхребетный оскопленный демон? Тебе неведомо наслаждение мясным пирогом! Ты никогда не зажимал шлюху между ног!

– Только пустой живот, сухие губы и очищенное сердце позволят вам снискать благословение Божье, – сказал священник.

Юлий прыгнул на него, но два стражника легко удержали узника, ослабевшего после длительного голодания. Теперь он мог только проклинать иезуита, призывать на его голову мучительную смерть и прочить его душе муки ада. Не забывал сын Рудольфа и помянуть недобрым словом мать своего тюремщика.

Впрочем, Карлос-Фелипе тоже страдал, пусть и по-своему. Он знал толк и в еде, и в питье, но местные богемские блюда были, на его тонкий кастильский вкус, чем-то вроде корма для скота. Речная долина, в которой лежал городок, сохраняла запахи и ароматы здешней кухни, которые висели в воздухе недвижным облаком. Каждый вдох был пропитан уксусом от солений и хмелем из пивоварни. От мужчин на улице несло густым духом пенистого эля и кислой капусты. Но хуже всего был тмин! Лежа ночью на тюфяке, священник изнывал от жажды по свежему, не испорченному тмином воздуху. Даже кожа местных жителей пропиталась этой ненавистной специей: они ели пищу, тушенную с треклятыми семенами, а еще добавляли их в огромные бочки, в которые погружали свою белую плоть – и, сидя в них, заливали в себя огромными кружками зловонное пиво.

Злосчастная спора! Карлос-Фелипе уже не сомневался, что в пристрастии богемцев к тмину есть что-то греховное, как и в безумном увлечении андалузийцев шафраном. Все это – специи неверных, которыми они отравляют простую, здоровую пищу, дарованную людям Господом. Собирать тычинки крокуса и добавлять в рис желтовато-оранжевое семя – иезуиту всегда виделось в этом что-то вульгарное и даже хуже… маврское.

Все эти острые приправы из чужеземных специй отдавали дьяволом.

Испанский священник тосковал по сочной свиной отбивной, какие едят в Авиле, на испанских равнинах, по простой пище, без всяких добавок, кроме соли – этой крупинки Господа.

Глава 12. Замок Рожмберков

Осень 1606 года

Через два месяца после приезда дона Юлия в Чески-Крумлов прибыл еще один гость. Им был доктор Томас Мингониус, прославившийся на всю Австрию и империю своими приемами кровопускания. Получив письмо с этим известием от герра Вайсса, Зикмунд Пихлер не сразу поверил своим глазам.

– Доктор Мингониус – один из лучших в Европе, первый после Яна Есениуса! – воскликнул он.

– Есть еще доктор Хорчицкий… он останавливался здесь, когда ты был в Праге… думаю, он тоже очень хороший врач, – сказала Маркета.

Пихлер только махнул рукой.

– Доктор Хорчицкий работает с растениями и цветочками, но не с живой человеческой кровью. Медицина, которую он практикует, ничем не лучше бабушкиных припарок. Вот Мингониус – да, это настоящий хирург, знаменитый кровопускатель. Только за то, чтобы провести в его обществе хотя бы минуту, послушать, задать вопрос, я бы отдал глазной зуб на серебряной тарелочке.

И, словно предложение этой щедрой жертвы было услышано за горами и долами, молитва Пихлера не осталась без ответа. Не прошло и двух дней после прибытия новой знаменитости, как конюх принес цирюльнику письмо от самого доктора Мингониуса, написанное твердой рукой на прекрасном пергаменте.

Я нахожусь здесь в услужении у дона Юлия и хотел бы узнать, не могли бы вы посетить меня. В ближайшее время мне потребуется некоторая помощь, и герр Вайсс рекомендовал вас как умелого цирюльника-хирурга.

Какая удача! Пихлер не верил своим глазам.

– Я буду помогать доктору Мингониусу! – пробормотал он, держа письмо в дрожащей руке. – Одному из королевских лекарей!

– Ты увидишь сына короля! Увидишь, как кровь Габсбурга потечет в твою чашу! – Его жена сжала в волнении руки.

Зикмунд посмотрел на нее, нахмурился и уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но передумал.

– Маркета! Собери мои вещи для кровопускания. Только самые лучшие инструменты. Наточи ланцет. Дай хрустальную банку, самую лучшую. И принеси керамическую чашу для сбора крови. Только не ту, что со сколом! – распорядился цирюльник.

– Я дам тебе свежую рубашку, – сказала Люси. – Белую. Ту, что ты надеваешь в церковь на крещения.

И уже через час пан Пихлер поднимался по крутой дороге от бани к замку.

* * *

Запах гниющего мяса встретил доктора Мингониуса, едва тот вошел в коридор, ведущий к покоям дона Юлия. Доктор накрыл ладонью нос и рот.

– Боже мой! Что за вонь? – изумился он.

Священник кивнул на дверь.

– Загляните в прихожую – и сами увидите.

Стражники открыли дверь. В комнате валялись необработанные шкуры животных, оленьи головы и туши… Огромная медвежья шкура кишела червями.

– Дон Юлий желает хранить свои охотничьи трофеи при себе. Ни о чем другом не желает и слышать, – объяснил Карлос-Фелипе.

– Я его врач и требую, чтобы все это было немедленно убрано отсюда и сожжено! – воскликнул Томас. – Какая отвратительная мерзость! Рассадник болезней! Пусть слуги вынесут эти вонючие туши и отскребут полы и стены со щелоком!

При этих словах доктора Юлий поднял голову и повернулся к гостю.

– А, добрый доктор Мингониус… – Он встал из-за стола, за которым сочинял очередное письмо к королю с просьбой об освобождении. – Отец прислал вас сюда осведомиться о моем здоровье?

Медик внимательно посмотрел на того, кого знал еще ребенком. Теперь перед ним стоял молодой человек двадцати лет. Плотный и грузноватый, он все же похудел на крестьянской диете, и его ясные зеленые глаза, унаследованные от матери, красавицы-итальянки, сияли на лице, загорелом и обветренном в результате конных прогулок по богемским холмам. Впервые за последние годы доктор узнавал черты любознательного мальчика, который с такой упрямой увлеченностью изучал когда-то его книги.

– Король постоянно озабочен состоянием вашего здоровья, дон Юлий, – сказал Томас. – И шлет вам теплые приветствия и наилучшие пожелания.

– Свинья! – взревел молодой человек, бросаясь на Мингониуса, но стражники быстро схватили и скрутили его.

– Вижу, физически вы окрепли, но дурная желчь все еще в избытке, – заключил врач, приходя в себя и поправляя одежды, смявшиеся после стремительного отступления. – Что ж, думаю, мы продолжим разговор за полуденной трапезой. Но лишь после того, как все эти отвратительные туши и паразиты будут удалены из вашей комнаты.

– Но они – мои единственные спутники! – захныкал дон Юлий. Гневливый буян в мгновение ока превратился в жалкого, несчастного узника. Протянув руку, он погладил кишащую червями медвежью голову. – Неужто суждено мне остаться без друга в этом треклятом узилище! – Лоб его сморщился, губы задрожали, а глаза сузились в щелочки. Словно ребенок игрушку, он ласково поглаживал пальцами мех.

– Все вынести и сжечь – незамедлительно, – распорядился доктор Мингониус, обращаясь к стражникам.

Закрывая за собой дверь, он слышал, как ревет и воет, борясь с тюремщиками, его пациент.

– Мои прелести! – бушевал он. – Мои ненаглядные!

Доктор и священник вышли в прихожую, где остались одни и где никто не мог их слышать.

– Выглядит определенно намного лучше. Я имею в виду, физически, – заметил медик.

Священник поблагодарил за комплимент поклоном.

– Я стараюсь изгнать демонов, что терзают его ум. У него строгий режим, и я сам каждое утро и каждый вечер молюсь за его душу. И да избавит Господь от демона сердце его!

Томас задумчиво потер подбородок.

– В этом мы с вами расходимся.

– В чем именно, герр доктор?

– Я полагаю, что у этого столь буйного, дикого поведения есть вполне научное объяснение. Вы же видите причину духовную.

– Мы все – сыновья и дочери Создателя, герр доктор.

– Не буду спорить, но сомневаюсь, что строгий режим питания – вода, хлеб, бульоны – действенное средство исцеления. Он требовал?.. – Врач замялся и посмотрел на священника.

– Шлюх? – презрительно скривив рот, подсказал иезуит. – За последние две недели – нет, ни разу. Поначалу – да, было. Особенно его интересовала одна, часто проходившая внизу девушка. Чего он только о ней не говорил…

– Кто эта девушка?

– Дочь владельца местной бани. Они живут у реки, как раз под дворцом. Окно комнаты дона Юлия выходит на реку, что дает ему возможность подглядывать за ней и вообще за всеми, кто проходит по мосту. Все они – мишени его грязных мыслей. Им он шлет брань и оскорбления. Но мне удалось ослабить его устрожением поста. – По лицу Карлоса-Фелипе скользнула и тут же исчезла тень улыбки. – Таковы пути Господа.

– Итак, режим ослабил его, по крайней мере временно, – задумчиво повторил слова иезуита Мингониус.

– И я намерен продолжать в том же духе, пока душа его не очистится полностью. В ней обитает дьявол.

Священник растянул тонкие губы в слабом подобии улыбки и сложил тощие, костлявые пальцы в молитвенном жесте. Томас обратил внимание на вены, проступившие под его сухой, туго натянувшейся кожей, покрытой пятнами от долгого пребывания под палящим испанским солнцем.

– Я хочу провести кровопускание, – сообщил доктор, постукивая пальцами по деревянному столу.

Испанец поджал тонкие губы.

– Министр Румпф сказал, что король не позволит, чтобы его сыну отворяли кровь. Он предупредил меня об этом перед отъездом из Вены. Вы ведь и сами должны знать!

– Да, знаю, но теперь он прислал меня обследовать дона Юлия и определить курс лечения. Вероятно, местные бюргеры пожаловались королю на те вопли, которыми он оглашает город, и на его оскорбительное для жителей поведение во время проезда через город на охоту и обратно. Его величество не хочет возбуждать враждебные чувства у своих подданных в Южной Богемии. От их имени выступает Петр Вок. Мне поручено смирить дона Юлия и восстановить покой городка.

– Только не кровопускание! Сие есть деяние богопротивное.

Медик покачал головой.

– Вы живете в мире Божьем, я же пребываю в мире науки. Дон Юлий безумен. Мы не можем не принимать в расчет нынешнее состояние рассудка вашего подопечного, поскольку король хочет, чтобы его сын свободно гулял по Чески-Крумлову. Рудольф не может смириться с мыслью, что дон Юлий содержится здесь на положении узника.

– Нет! – запротестовал священник. – Вы же видели его! Разрешить ему свободно выходить за стены замка недопустимо. Такие отлучки возможны только под надежной охраной и только на охоту, – иначе никто не защитит горожан от его диких, непристойных выходок. Он должен оставаться под моим присмотром.

Мингониус задумался. Представлялось маловероятным, что император надолго оставит иезуита смотрителем дона Юлия. Скорее всего, как он подозревал, нынешняя ситуация была временной – Рудольф хотел наказать сына и успокоить свою мать-испанку.

– Мне, разумеется, понадобится непосредственное разрешение нашего короля на проведение кровопускания, – сказал врач. – Но как только таковое поступит, я осуществлю его незамедлительно. Я уже послал за местным цирюльником-хирургом и рассчитываю на его помощь. Возможно, дону Юлию понадобится регулярное лечение пиявками до моего следующего приезда. Я не могу надолго оставлять семью и двор.

Карлос-Фелипе повернулся к окну.

– Вы полагаете разумным привлекать местных? – с сомнением поинтересовался он.

– Я знаю дона Юлия со дня его рождения. Мне нужно, чтобы за ним наблюдал человек беспристрастный, на чье суждение и помощь я мог бы рассчитывать. Проводить кровопускание с таким пациентом – дело нелегкое! Цирюльник должен познакомиться и сойтись с доном Юлием, чтобы продолжать лечение и после моего отъезда.

Священнослужитель кивнул, хотя лицо его и посуровело.

– Я тоже подумывал о том, чтобы призвать кого-то из монастырской братии.

Доктор Мингониус недовольно поморщился.

– Какой может быть толк от местного священника в таком деле?

– Такой же, как и от местного цирюльника. Беспристрастное суждение.

* * *

Зная, что за сыном Рудольфа II присматривает иезуит-испанец, аббат Бедрих Прохазка с удовлетворением принял приглашение посетить замок. Удовольствие его омрачало лишь осознание того факта, что ждать приглашения пришлось много недель.

– Весьма кстати, что племянник Филиппа II находится под опекой иезуитов, – сказал аббат, с благодарностью принимая в свои пухлые ручки чашку чая. – Такого же рода духовное попечение и наставление королева обеспечила двум своим сыновьям – его величеству Рудольфу II и его брату Эрнсту.

Карлос-Фелипе согласно кивнул и устроился поудобнее в кресле – с чашкой на крохотном блюдечке. Размешивая сахар серебряной ложечкой, он задумчиво наблюдал за водоворотом растворяющейся сладости.

– Да, это кстати – и вполне в духе габсбургской традиции. Я лично сопровождал его величество и его брата в Мадрид, когда они были еще детьми. В первый год им пришлось нелегко, хотя оба быстро выучились кастильскому. Монастырская жизнь в Монсеррате сильно отличалась от той, к которой они привыкли в развращенной Вене. – Он поиграл ложечкой. – Вообще-то у меня нет полной власти над подопечным. Мне поручено только умерить его аппетиты и удержать от крайностей.

Аббат Прохазка озадаченно посмотрел на испанца и поставил чашечку на стол.

– Вы провели священные обряды? – спросил он.

– Он отказывается от них.

Бедрих нервно сжал руки.

– Отказывается от причастия? Если об этом станет известно, наши недруги не преминут использовать сей неприятный факт против нас. Гуситы и…

– Да, знаю. Но что есть, то есть. Дон Юлий не приемлет никакого духовного наставления и отвергает все попытки направить его на путь истинный.

– Что же его интересует?

– Еда и питье. А когда эти аппетиты удовлетворены – женщины.

Аббат Прохазка задумчиво погладил двойной подбородок.

– И это все, о чем он думает?

– Он может быть довольно вспыльчив и жесток, хотя в последнее время сильно ослаб вследствие строгого режима, и сейчас ему недостает ни воли, ни сил предаваться порокам с прежним усердием, – стал рассказывать Карлос-Фелипе. – Но все продолжится, как только ему позволят окрепнуть. Я пытаюсь изгнать дьявола голодом, и, похоже, мне удалось ослабить его склонность к насилию. В таком состоянии справляться с ним легче.

Прохазка медленно провел ногтем по краешку фарфоровой чашки.

– Тогда мы должны сломить его волю, – изрек он. – Во имя спасения его души и габсбургской империи мы должны привести его к Господу. Только Бог может излечить хворь и поправить рассудок.

* * *

В то самое время, когда аббат Бедрих распивал чаи с Карлосом-Фелипе, доктор Мингониус принимал цирюльника Пихлера в вестибюле первого двора замка. Именно здесь астрологи и алхимики Рожмберков – однажды их собралось больше сотни – занимались своим ремеслом, и здесь до сих пор пылились старинные стеклянные емкости, медные перегонные кубы и разнообразные мензурки.

– Королевское разрешение на кровопускание до сих пор не получено. Король не решается переходить к процедурам из этих областей науки. Тем не менее я рассчитываю, что таковое будет мне дано, – говорил Мингониус, меряя шагами каменный пол. – В предстоящие месяцы я лично не смогу присутствовать при кровопускании, и мне хотелось бы знать, есть ли здесь сведущий цирюльник-хирург, который мог бы меня заменить. Я начну процедуры и завершу первый лунный цикл – и хочу, чтобы вы продолжали мой курс в зимние месяцы.

– Спасибо, герр доктор. Я в высшей степени благодарен вам за доверие, – отозвался Зикмунд.

– Вас рекомендовал герр Вайсс, глава венской гильдии. По его словам, у вас острый ум и вы любознательны и интуитивны. Предупреждаю, дон Юлий – пациент не из легких. На растущей луне настроения его меняются к худшему.

Пихлер вспомнил тот вечер на венской улице, когда ему пришлось наложить жгут, чтобы остановить кровотечение и спасти человеку жизнь. А все только из-за того, что тот осмелился прикрыть голую задницу дона Юлия.

– Да, я понимаю, что он несговорчив, – кивнул цирюльник.

– Именно так, но нам нужно уравновесить гуморы, если мы хотим излечить его и ту рану, которую он нанес всей империи. Вы только представьте, как нам станут доверять, когда люди поймут, что наука может исцелять душу и темперамент!

Зикмунд снова кивнул.

– Конечно, герр доктор.

– Завтра утром, обязательно до завтрака, мы первым делом вместе осмотрим пациента. Это самое лучшее время для диагностирования гуморов.

* * *

На следующий день отец Маркеты прибыл к воротам дворца еще до рассвета. Из еще скрытого темнотой рва доносилось ворчание медведей, грызущих кости теленка, и шорох крыс, дерущихся за крохи, падающие из беззубых пастей старых хищников.

– Цирюльник Пихлер, – сказал стражник Миклош Халупка, почесывая покрасневший от холода нос. Халупка нередко бывал в бане Пихлеров и еще чаще – в таверне Радека. – Рано пожаловали. Входите.

Обитые железными полосами деревянные двери протяжно заскрипели и открылись перед гостем. Дородный стражник кивнул.

– Подождите здесь, я сообщу, что вы пришли, – сказал он и ушел, оставив Зикмунда одного посреди двора.

Через бледный круг луны пробегали рваные дымки облаков. Приглушенный серебристый свет плясал на сером камне замка, раскрашенного под мрамор какого-то далекого итальянского палаццо. Цирюльник поднял взгляд ко второму этажу, где из окон с освинцованным стеклом изливался бледный свет.

Он моргнул, и тут глаза у него полезли на лоб – у открытого окна стояла женщина в чудесном белом платье, какие носили столетием ранее. Бледная, светловолосая, элегантная, как все Рожмберки… Но разве они все не уехали? А если уехали, то как могли оставить такую женщину под одной крышей с необузданным безумцем? Но в глубине души Пихлер знал – она не из живых Рожмберков. Он уже видел ее однажды, когда был ребенком…

Потом Белая Дама оглянулась через плечо во двор, посмотрела прямо на Зикмунда и подняла свечу, осветив бледное лицо и черные перчатки.

– Он с вами увидится – испанский священник, – объявил показавшийся в дверях стражник. – Пан Пихлер, на что вы смотрите, там же темно…

Ошеломленный цирюльник не смог произнести ни слова и лишь указал пальцем в направлении призрака.

Вынырнувшая из-за дырявого облака луна осветила двор и замок, и гость смутился, обнаружив, что показывает на пустой коридор за открытым окном. Теперь там никого не было.

– Как вы узнали, в какой комнате разместился дон Юлий? – шепотом спросил стражник. – Только не говорите никому, а то священник решит, что это я вам сказал!

С этими словами он впустил цирюльника в холодные и мрачные коридоры Рожмберкской крепости.

* * *

Хотя Зикмунд Пихлер и провел некоторое время в Вене, да и родился в тени Рожмберкского замка, он и представить не мог той роскоши, что кроется за каменными стенами. Прекрасные гобелены и тяжелые бархатные портьеры вызывали изумление и восхищение – взгляд терялся в богатых красках и замысловатых узорах. Стены покрывали роскошные ткани с пятилепестковой розой, гербом Рожмберков, на каждой панели, а изысканные канделябры освещали портреты элегантных мужчин и женщин. В полумраке мигали величественные хрустальные люстры.

От деревянных полов шел густой, насыщенный запах воска, и изношенные кожаные подошвы поскрипывали на этой безупречной поверхности, возвещая о прибытии гостя. Скрип этот, подумал Пихлер, наверное, раздражал высокомерных аристократов, чьи лайковые туфли бесшумно скользили по полированной поверхности. Солидная мебель темного дерева – секретеры, столы, кресла с витыми подлокотниками – стояла в темноте, как молчаливая стража. Цирюльник вошел в комнату, расписанную библейскими сценами: Авраам, приносящий в жертву сына, Лот, соблазняемый дочерьми… Какие странные темы для украшения стен! Жертва и грех. Неужто именно это и беспокоило жившие здесь благородные семейства?

Гость стоял перед фресками, пока свечи прислуги не отправили их в тень.

На позолоченных деревянных панелях кессонного потолка красовались все те же резные пятилепестковые розы. Завороженный всем этим великолепием и роскошью, Пихлер медленно повернулся.

И почувствовал, как кто-то осторожно, но твердо взял его за плечо.

– Пан цирюльник, идемте. Священник ждет, – услышал он чей-то голос.

Зикмунд натужно сглотнул и легонько потряс головой, пытаясь собраться с мыслями. Он уже почти забыл, зачем его вызвали в замок.

Открытая дверь вела в зал для собраний. Большую часть свободного пространства занимал длинный, узкий стол. В углу потрескивала и шипела огромная, обложенная керамической плиткой печь, отдававшая тепло ближайшим комнатам и коридорам. «Какая у нее белая и гладкая поверхность!» – подивился цирюльник. В громадном, продуваемом сквозняками замке обойтись без такой печи в холодные богемские зимы было невозможно, но то, что она оказалась теплой ранним утром осеннего дня, выглядело в его глазах ошеломляющей роскошью.

Во главе стола, склонившись над увесистым фолиантом, сидел испанский священнослужитель. Отложив перо, он поднял голову, окинул Пихлера изучающим взглядом и лишь затем сподобился на кислое приветствие.

– А, герр цирюльник! Доктор Мингониус присоединится к нам в самом скором времени. Боюсь, у него, в отличие от нас, иезуитов, нет привычки вставать рано, – произнес священник с сильным кастильским акцентом.

Подпустив таким образом шпильку протестантскому доктору, испанец довольно улыбнулся и сложил ладони домиком. Зикмунд стоял, переминаясь с ноги на ногу и ожидая приглашения сесть.