Текст книги "Словно ничего не случилось"

Ему нужно лишь продержаться. И он собирает для этого подвига все силы, не ведая, что смертоносный ледник уже рядом, что он пышет холодом такой силы, что вода, огибающая его, схватывается льдом, а рыба, коснувшаяся боком, – тотчас замерзает. Остров занят пробуждением, и враг застает его врасплох. Отвлеченный ласковыми звуками оттепели, он не видит, как горизонт застит белым полотном. И понимает, что пришла беда, только когда становится слышен хруст ломающихся костей – это скалы у берега крошатся в пыль, когда ледник достигает берега и начинает наползать, убивая и превращая в лед все, что почти пробудилось.

Остров потрясен мощными ударами нежданного врага. Он содрогается от ледяного напора и стонет, словно умирающий воин, чьих детей убивают у него на глазах. Он готов к неизбежной схватке, от нее некуда укрыться в открытой воде, и Остров, словно щит, обращает к врагу крутые откосы, дрожащие в прибрежном тумане. Но ледник неустрашим, почти не потерявший в объеме, он уже здесь и скоро поглотит сушу, став в два, три раза больше, могущественнее.

Шаг за шагом, плавясь от соприкосновения с Островом, он простирается на берег, нарастая, наступая сам на себя, суетясь, грохоча, как тысяча гроз, подминая скалы и уступы, проглатывая, сминая и измельчая, отъедая по кускам землю Острова, его благородные, вспоенные теплом участки.

Ледник теперь не торопится, превращая тепло – в стылое дыхание, а серый лед – в белый. Он преследует одну цель – поглотить Остров, набросить безжизненную пелену на его гордые плечи. Он хочет погасить надежду на пробуждение, не умея дарить жизнь, он привык лишь отбирать ее. Потому что в сердце ледника – сплошной холод.

Глава 6

Я знала, что так будет. Чувствовала, что мне не стоило приезжать на остров. Прошлое должно оставаться позади, но настойчивость, с которой я преследовала ускользающий призрак моей подруги, все больше напоминала одержимость. Пустота, оставшаяся после ее исчезновения, только ширилась, заполняя каждую клеточку тела, словно, исчезнув, Фрейя нашла способ воплотиться, тонко вибрируя на некой тревожной, до того дремлющей частоте сознания.

Я ощущала странное сопряжение с зовом, который вечерами, когда я оставалась одна, звучал у меня в голове, – не голос даже, а шепот, иногда он надолго стихал, но даже его редкого звучания мне было достаточно, чтобы знать, что я ищу.

Поиск мой не имел формы, я понимала, что прошлое играет на моей стороне и что Фрейя, даже если бы захотела, не сумела бы по-настоящему укрыться от меня, ведь ее присутствие столь неизбывно, что я почти не ощущала утраты. Она дышала рядом со мной, шагала тенью, возносилась немым созерцающим облаком над моей спящей оболочкой, следя, чтобы я не сбилась с курса, не смотрела вперед слишком долго. Будучи далеко от меня, она казалась мне ближе, чем когда бы то ни было, ближе, чем много лет назад. Быть может, для Фрейи единственная возможность достучаться до кого-то из небытия – раздвинуть пределы прошлого, пробудить те отголоски значимого, что однажды составляли ее мир.

И в то же время я понимала, что мой приезд дал повод для размышлений многим. Люди в целом довольно равнодушны к перипетиям чужой жизни, но лишь до той поры, пока дремлет их любопытство и пока их собственный покой не будет потревожен. Я не думала, что Соня Мэтьюз действительно хочет увидеться со мной, все ее претензии на вежливость не могли обмануть меня ни в школе, ни тем более сейчас. Тем не менее оказалось, что она была довольно решительно настроена пообщаться, несмотря ни на что. Я не знала, чего больше в ее желании увидеться – интереса к моей жизни вдали от острова, желания помочь в поиске или обыкновенной скуки, но была готова выяснить это.

Я вышла из дома и бросила взгляд в конец улицы, где она сбегала вниз, к укрытой сумерками долине. Осень окончательно обосновалась на острове, приметы засыпающей природы все ярче прорисовывались в прозрачном воздухе. Вечер наступал теперь раньше, и солнце, так нежно светившее летом, казалось усталым. После полудня, почти не дав света и тепла, оно переваливало за горизонт и расслаивалось в небе на тусклые белесые нити. На остров надвигалась зима, и ее ранние признаки были все ощутимее: вечерами, как сейчас, улица покрывалась инеем, растения все реже отзывались на шорох ветра, оцепенев, они застыли в предчувствии будущих холодов.

В семь вечера у дома затормозил серебристый «роллс-ройс», у двери меня ожидал водитель в форме. Когда я села внутрь, то увидела Соню, которая расположилась на соседнем кресле с бокалом шампанского, в темных волосах, зачесанных на одну сторону, сверкал изящный гребень.

– Прекрасно выглядишь, – сказала я.

– Спасибо, ты тоже! – Она потянулась ко мне для легкого поцелуя. – Мне все время кажется, что я некрасиво постарею. – Она коснулась лица мимолетным движением. – Плохая генетика. Мама тратит уйму денег на уход, да все без толку. Вот Лео повезло больше, у него кожа, словно алебастр.

– Внешность – это последнее, о чем тебе стоило бы беспокоиться.

– Не похоже на комплимент. – Соня рассмеялась, разглядывая меня с таким выражением лица, словно я была экзотическим зверьком, случайно забравшимся в салон. Казалось, она раздумывала, как поступить: открыть дверь и на ходу вытолкнуть меня из машины или еще немного со мной позабавиться. Я развернулась к ней:

– Соня, мне хотелось бы кое-что прояснить для начала, если ты не возражаешь. Прежде чем мы доедем до ресторана, сядем напротив, как старые подруги, и примемся выдумывать темы для разговора, ты должна мне ответить на один вопрос. Скажи, почему ты скрыла от меня, что Фрейя и Лео были женаты?

– О, прости! – Она метнула на меня извиняющийся взгляд. – Я думала, ты это и так знаешь.

– Каким образом я должна была об этом узнать? Мы не общались с Фрейей десять лет.

– Да, разумеется… Но при чем здесь я? Кажется, ты сама решила отделиться от острова и всех, кто на нем обитал. – Она пожала плечами с наброшенным на них твидовым жакетом. – Как бы то ни было, я не осуждаю тебя. Твое прошлое – твое дело. К тому же я привыкла во всем искать положительные моменты, не могу сказать, что это просто, но потом даже втягиваешься. Вот, например, твой отъезд – я ему даже рада! – Она снова рассмеялась. – Реши ты остаться, Фрейя не досталась бы мне!

В ресторане «Сэндис» на входе нас встретил распорядитель и проводил к столику у окна, сервированному на двоих. Интерьер небольшого зала был выполнен в стиле фьюжн: медь, дерево и зелень искусно соседствовали друг с другом, а в воздухе царил сложный ансамбль ароматов. Других посетителей в ресторане не наблюдалось. Стоящий по струнке официант при нашем приближении едва заметно склонил голову и помог нам расположиться. Мы с Соней сели друг напротив друга, и через минуту к столу уже спешил сомелье. Когда он разлил вино по бокалам, Соня подняла свой:

– Что ж, с возвращением, Эмма! Надеюсь, хотя бы твой поиск увенчается успехом, потому что, видит Бог, при всех стараниях, никому из нас не удалось продвинуться. Попробуй вино, управляющий Шато д’Икем – мой хороший друг.

– Да, вино очаровательное, – согласилась я, сделав небольшой глоток.

– Лоза-мученица. – Она приподняла бокал, разглядывая прозрачное, отдающее цветом молочной карамели содержимое. – Мне нравится идея того, что лоза должна страдать, чтобы вино обрело сложность. – Соня поставила бокал на стол, на руке звякнули два тонких браслета. – Я думаю, это справедливо, когда за тяжкий труд приходит вознаграждение.

– Любопытно. Я никогда не слышала, чтобы об этом говорили те, кто действительно много работает.

– Брось! Ты же не из тех, кто считает достаток преступлением! [21]21
  Отсылка к цитате Оноре де Бальзака: «Тайна крупных состояний, возникших неизвестно как, сокрыта в преступлении» («Отец Горио», пер. Евгения Корша).


[Закрыть] – улыбнулась Соня.

– Нет, конечно, я готова даже согласиться с тобой.

– Неужели?

– Да, например, еще в школе меня удивляло, почему вы с Лео учились в Баллакермин, а не в каком-нибудь элитном пансионате. Почему родители не отправили вас в частную школу в Лондоне или в Швейцарию, на худой конец?

– Ценю твою иронию, но, боюсь, ты переоцениваешь значение богатства. Да, у нас больше возможностей, но это не значит, что все их необходимо использовать. Что касается твоего вопроса… – Она задумалась. – Этому есть банальное объяснение: мой отец состоит в Палате ключей [22]22
  Палата ключей является нижней палатой Тинвальда, парламента острова Мэн.


[Закрыть], и ему было бы сложно обойти принципы, которым веками следуют старейшины острова. Кстати говоря, фонд, организованный отцом для школы Баллакермин, также существует на деньги палаты. Они спят и видят, как бы создать идеальные условия для того, чтобы ни один житель острова не покинул его. И согласись, было бы странно, если бы мы с Лео уехали учиться, когда отец заседает в парламенте, который тратит столько сил и средств на развитие собственной культуры. Так что мы с Лео, да и не только мы, пали в какой-то мере жертвами взятого предками курса. Разумеется, мы могли получить образование за границей, но отец решил, что будет лучше остаться здесь и трудиться на благо острова, как когда-то в свое время сделал он. Поэтому я тебе даже в чем-то завидую, тебя никогда ничего не сдерживало. – Она на минуту задумалась, а потом добавила: – Но я не жалуюсь – такой подход дает свои результаты: ты учишься здесь и растешь здесь же, твое окружение делает тебя человеком, способным принести пользу острову. Конечно, есть и недостатки, но с ними можно мириться.

– Например?

– Дай подумать… Как насчет отсутствия выбора? Прожив на одном месте много лет, перестаешь воспринимать реальность, лежащую за пределами острова, а это значит, приходится довольствоваться только тем, что находится в пределах досягаемости. Мне кажется, что все, кто живет здесь, все мы, слишком наивны для жизни за пределами острова: убеждаем себя, что обладаем тем, что любим, хотя чаще всего все с точностью до наоборот.

– Я думаю, ты преувеличиваешь. Мэнцы кажутся и всегда казались мне счастливыми, а если этому способствует отсутствие выбора – что ж, так тому и быть.

Соня протянула мне меню.

– Возьми. Нужно что-то выбрать. Советую рыбу, она у них прекрасна.

Я взяла лист вощеного картона, на котором изысканным шрифтом были выбиты имеющиеся позиции. Я выбрала пюре из батата и queenies [23]23
  Isle of Man Queenies – название королевских гребешков, пойманных в водах у острова Мэн.


[Закрыть]. Соня предпочла легкий салат с зеленью и креветками.

– Так, значит, ты не была дома десять лет. Восхищаюсь тем, как ты расправилась с собственной жизнью, уверена, что ты сама от себя этого не ожидала.

– Я не сделала ничего особенного.

– Не считая того, что сумела вырваться отсюда. Это кое-что да значит, не пойму, почему остальные не следуют твоему примеру? Может, потому что любовью к дому они прикрывают страх перемен.

– Ты как будто стала другой.

– Я? – оживилась Соня. – Что ты имеешь в виду?

– Трудно сказать. – Я замешкалась. – На первый взгляд, ты такая же, как и раньше: уверена в себе, те же безупречные манеры и голос, но я не помню, чтобы в школе тебя настолько интересовали чувства окружающих.

Соня закатила глаза.

– Все, что я помню о школе, – это подготовка к экзаменам и собственные слезы по этому поводу, учеба никогда не давалась мне легко. Тем не менее я справилась. – Она пригубила вина и задумчиво добавила: – Иногда я оглядываюсь назад и пытаюсь вспомнить, было ли в моей жизни хоть какое-нибудь событие, которое пошло не по плану? И знаешь, я никак не могу найти ничего подобного. Утром школа, потом выездка, вечером академическое чтение, скрипка по вторникам и пятницам, уроки живописи и гольф. Иногда казалось, что вся моя жизнь – одно сплошное расписание, в которое может вносить изменения кто угодно, только не я. Так что не имею понятия, какое впечатление я производила на окружающих в детстве, но если я и казалась снобкой, то у меня не было времени это заметить. Как бы то ни было, благодаря Фрейе у нас хотя бы появился шанс исправить это впечатление.

Я внимательно смотрела на Соню. Казалось, что она искренне наслаждается ужином и настроена превратить наш вечер в обмен любезностями и общими воспоминаниями.

– Ты и вправду ничего не помнишь? – прервала я поток цветистой речи и заметила, как в ее глазах промелькнуло волнение.

– О чем ты?

– Я лишь удивлена, да и только. Как так вышло, что вы с Фрейей стали подругами после того, что случилось в школе? Ты же понимаешь, о чем я говорю, не так ли?

Соня вскинула руку, словно прикрываясь от непрошеного вопроса.

– Ой, да брось! – усмехнулась я. – Я помню этот жест, неужели это когда-нибудь срабатывало? Соня, я знаю, что ты помнишь, такие вещи не забываются. Я не хочу ворошить прошлое или упрекать тебя, мне просто любопытно: ваша дружба возникла благодаря тому событию или вопреки?

Соня опустила руку и обиженно взглянула на меня.

– Никогда бы не подумала, что ты такая злопамятная, Эмма.

– Злопамятная? – не выдержала я. – Ты прилюдно высмеяла Фрейю!

– Сколько мне тогда было, тринадцать? Что я тогда понимала? – Она развела руки в стороны. – В детстве все делают ошибки, разве ты никогда не оступалась? Мне очень жаль, но мы же действительно были детьми.

– Вот именно! Мы были детьми, и поэтому ты должна была понимать, что последует за твоим поступком. Это ты, а не я сделала все, чтобы одноклассники об этом узнали.

– Ее неудачное выступление ни для кого не было тайной, – произнесла Соня спокойно. – Весь город видел ее в тот вечер.

– Перестань! Никому и в голову не пришло бы показательно включать запись, и только ты решила, что будет забавно показать ее на уроке всему классу. Будь ты настоящей подругой, никогда бы так не поступила.

– Насколько я помню, это ты бросила свою подругу, а не я.

– Ой, да брось!

– Почему же? Фрейя отказывалась говорить о тебе, сколько бы я ни расспрашивала, из чего я сделала вывод, что она была слишком на тебя обижена. А вот на меня она не держала зла, мы сильно сблизились, когда я пришла в школу, чтобы заняться развитием Фонда.

– Тогда почему вы не перевернули остров вверх дном, когда она пропала?

– Ты несправедлива, мы сделали очень многое. Ты ведь знаешь, что велись две поисковые операции? Одну инициировала полиция, а другую организовали мои родители, когда мы вернулись в Дуглас из Сан-Мало. Они связались с лондонским NCA [24]24
  National crime agency – Национальное агентство по борьбе с преступностью.


[Закрыть] – у них огромный опыт поиска пропавших людей. На остров приехали несколько офицеров, они привезли с собой поисковую группу со всем необходимым снаряжением. И это не были добровольцы, заметь. Каждый из этих людей был профессионалом, способным найти волосок с головы, упавший месяц назад. Кстати, это именно они нашли волосы Фрейи и записку. Так что зря ты так, мы сделали все, что могли.

– И все же недостаточно, – хмуро отозвалась я, в глубине души понимая, что не имею никакого права предъявлять подобные претензии. Соня была рядом с Фрейей, в то время как я за много лет не нашла возможности сделать хотя бы один телефонный звонок. Тем не менее я продолжала наступать: – Джош сказал, что твой брат недолго переживал о пропаже жены.

– Ты о той вечеринке? Ну, надо знать Лео, для него это способ справляться со стрессом, к тому же это его близкие друзья, никто не воспринял бы встречу как непочтение к памяти Фрейи.

– Мне кажется, рановато говорить о ее памяти.

– Думай, как считаешь нужным, и рассчитывай на мою помощь. Не могу сказать, что у меня много свободного времени, но у тебя мой номер, так что если у тебя есть вопросы…

– Вообще-то, один я уже могу задать прямо сейчас. Расскажи, почему Фрейя вышла замуж за Лео.

– С радостью, – встрепенулась Соня и отправила в рот креветку. – Может, это поможет тебе поменять о нас мнение.

Я с мрачным лицом опрокинула в себя остатки вина, чувствуя, что пьянею. Соня тоже хмелела на глазах, гребень сполз к уху, и она не торопилась поправлять его.

– Фрейя после того неприятного инцидента с Тревором ушла из общественной жизни, замкнулась в себе. Она сторонилась не только мужчин, но и людей в целом, кажется, общалась только со мной, ну и Джошем, разумеется. Я, как могла, старалась вытаскивать ее в свет, постепенно она втянулась, стала чаще приезжать ко мне в гости, а потом познакомилась ближе с Лео и его друзьями. Для нее это была отдушина – совсем другой круг, не тот, к которому она привыкла. Здесь ее никто не осуждал, понимаешь, это было главным для нее в тот период жизни. К тому же Лео может быть очень галантным, когда захочет, кажется, он с легкостью очаровал Фрейю. – Соня выразительно двинула бровью. – Поначалу я была рядом, но как-то пропустила одну встречу, потом другую и спустя время с удивлением узнала, что Фрейя и Лео продолжают видеться без меня. Мне показалось, в их паре сложились условия, в которых каждый мог спокойно оставаться собой, без упрека другой стороны. Наверное, именно это и было нужно. Как видишь, я лишь подтолкнула их немного, а дальше все закрутилось само собой. Я уверена, что Фрейя была благодарна мне. – Соня наконец вернула гребень на место. – Что неудивительно, ведь я отдала ей самое ценное, что у меня было.

– Что же?

– Любимого брата! – Она довольно хмыкнула. – Я уверена, что, несмотря на разногласия, которые стали возникать у них спустя время, Фрейя была рада этому браку.

– Откуда такая уверенность?

– В этих отношениях Фрейя наконец-то обрела защиту. Не только в лице Лео: не забывай, кто стоит за ним, – мой отец далеко не последний человек на острове, и его слово что-то да значит. Моя семья приняла Фрейю как родную – и это, заметь, после всего унижения, через которое она прошла в связи с ее порочной связью и последующим увольнением, после того, как весь остров ополчился на нее. Ей нужна была поддержка, и мы дали то, в чем она так нуждалась. Фамилия Мэтьюз возвела ее на новую высоту в глазах местных, она сумела наконец-то поднять голову и забыть об обстоятельствах, которые однажды сыграли не в ее пользу. Не буду делать громких заявлений, но, черт побери, Эмма, все-таки скажу как есть: ты должна знать, что все мы – брат, отец и мать – именно мы, а не кто-то другой – в конце концов оказались теми, кто вытащил Фрейю из полного дерьма!

Глава 7

Мне было шестнадцать, ему – двадцать три, молодой мотогонщик в списках тренировочных заездов. Среди спортсменов, заполонивших Каслтаун, с его вереницей технических станций и мотоциклетных сервисов, Дилан выделялся безупречной посадкой черного кожаного костюма, молчаливостью и какой-то затаенной мрачностью, сразу обращавшей на себя внимание. И дело не в бледности, которая ему даже шла и на фоне которой его темные глаза смотрелись по-особому дико. Нет, его лицо запомнилось мне тем, что в нем совершенно отсутствовала радость, словно ему была чужда улыбка и любые проявления человеческой теплоты. Лоб, на который то и дело спадала черная прядь, пересекала вертикальная морщина, так не вязавшаяся с молодостью, казалось, что голова его полна тяжелых, мучительных мыслей.

Только что закончились тренировочные заезды, спортсмены разошлись по станциям, и отец, с то и дело сползающими на нос очками, возился с мотоциклом Дилана. Близился вечер, в помещении техстанции ярко горели лампы, пахло моторным маслом – оно стояло небольшими лужицами на и без того сыром бетонном полу. Я крутилась рядом, скорее мешая, чем помогая, изредка протягивая отцу необходимый инструмент, наблюдая за его работой, слушая комментарии, предназначавшиеся не столько мне, сколько механикам, которые сновали тут же.

Не знаю, в какой момент я поняла, что за мной наблюдают. Все то время, что я помогала отцу с мотоциклом Дилана, сам Дилан сидел на старом диване в углу и, водрузив ноги в кожаных штанах на подлокотник, листал спортивный журнал. В небольшом помещении, вроде того, где мы находились, трудно не встретиться с кем-то глазами. Но этот взгляд был иным, я почувствовала это, как только перехватила его впервые. Так не смотрят из любопытства, нет, это был пронизывающий взгляд, который проник мне прямо в душу и поселил в ней беспричинную тревогу.

Поначалу я делала вид, что не замечаю его. Это была часть игры, в которую играют все подростки, – и я не стала исключением. Я тут же вообразила, что у меня появился новый поклонник, парень постарше, и старалась всем своим видом показать, что для меня это обычное дело. Но игры не вышло. Я почему-то лишилась привычной смелости, и мои движения, всегда уверенные, вдруг стали скованными и неуклюжими. Я уронила гаечный ключ, и отец с удивлением посмотрел на меня. Вряд ли он понял, что в ту минуту я совсем не думала о том, чтобы хорошо выполнять свои нехитрые обязанности. Я лишь надеялась, что сумела скрыть чувства, которые обуревали меня, и никто не догадался о том, что я вообще не осознавала, что в комнате есть кто-то еще, кроме меня и тяжелого взгляда темных глаз.

Эти глаза следовали за мной, куда бы я ни шла, и всякий раз, обернувшись, я словно спотыкалась о неприступную стену из множества сложенных кирпичей неизвестной породы. Трудно было понять, о чем думал Дилан и что воображал, разглядывая мои бедра в потрепанных джинсах, волосы, собранные в пучок, руки, измазанные моторным маслом. Всем своим видом я демонстрировала полное равнодушие, но чем дольше он наблюдал, тем больше я теряла самообладание. Мне казалось, что я подвергаюсь какой-то изысканной пытке, о существовании которой не догадывается никто, кроме жертвы и ее мучителя, который в немом созерцании тешился удовлетворением от того, что может разглядывать меня, а я его нет. И в этом молчаливом испытании я оставалась наедине со своими чувствами, неспособная как-то прервать или выразить их.

В конце концов я набралась смелости, подошла к дивану и выразительно показала глазами, что тоже хочу сесть. Дилану пришлось убрать ноги, он сделал это, не произнеся ни звука, при этом на лице его не промелькнула ни одна эмоция. Словно я помешала ему, он встал с дивана и, задрав руки к потолку, принялся потягиваться, разминая мышцы. На его боку под задравшейся майкой я разглядела фрагмент татуировки, это был портрет светловолосой девушки, выполненный с фотографии. «Классное тату», – беспечно бросила я, протягивая руку за кружкой, и тут же пожалела о своих словах, потому что Дилан обернулся и окинул меня взглядом, от которого по спине прошел холодок.

Потом он пошел к отцу, который прилаживал какую-то деталь к заднему колесу мотоцикла, и больше не смотрел на меня, язык его тела говорил о том, что он утратил интерес, и я с досадой гадала, что могло послужить тому причиной.

Как вдруг отец посмотрел в мою сторону, а затем и Дилан. «Поди сюда, Эмма. Мне нужно еще поработать, а Дилан отвезет тебя домой», – сказал он.

В тот день я обняла его в первый раз. Со спины, но разве это имело значение? У меня было полное право обхватить его за талию, прижаться щекой к спине, вдохнуть его запах – и я воспользовалась возможностью, чтобы прислушаться к ощущениям, разрешить пока еще неясному чувству обрести очертания.

Дилан вел осторожно и невольно делился со мной ароматом тела, который я позволила себе запомнить и вплести в палитру памяти: запах волос, отдающих шампунем с древесной смолой, горьковатым запахом пота и табака. Чувственность той поездки не шла ни в какое сравнение с тем, что я когда-либо испытывала. Меня будто втягивало в глубокую воронку, и, падая в нее, я осознавала, что впереди ждет лишь погибель, но с неотвратимостью и отчаянной отвагой воображала, что готова на это. Никогда до, и ни с кем после я не чувствовала того почти обморочного слияния, как в момент, когда мы с Диланом остались наедине на пустой ночной трассе и ветер трепал мою куртку, стараясь сорвать ее, оставить беззащитной перед лицом нахлынувшей страсти.

Чем дальше мы уносились от Каслтауна, тем яростнее сплетались невидимые путы вокруг незнакомого мне сердца, а корни их тянулись из моего собственного. Я ехала с закрытыми глазами, но передо мной стояли глаза незнакомца, и я купалась в их мрачном свете, туманом стелившемся у ног, поднимавшемся все выше и выше, застилая все видимые горизонты. Я вспоминала мгновения нашего неожиданного знакомства, воображая все те мысли, что могли прийти ему на ум: я виделась себе то изящной и нежной, то дерзкой и искушенной, я была готова стать для него всем, чем он пожелает.

Когда мы подъехали к дому, я сошла на землю, дрожа от волнения. Он был так близко, что я слышала его дыхание, и замерла, ожидая, что будет дальше. И тогда он притянул меня к себе и поцеловал, словно знал, что меня нельзя отпустить, не поставив клеймо, печать владения. Это был настойчивый и в то же время нежный, поцелуй, просящий о ласке и одновременно отвергавший ее, как если бы Дилан хотел меня и в то же время хотел, чтобы меня не существовало. Я не знаю, сколько длилось это мгновение, но когда наши губы разомкнулись, моя рука уже лежала в его ладони, и мне казалось, что именно так все и должно быть.

Спустя несколько минут дрожащими от холода и волнения пальцами я отпирала дверь в дом и знала так точно, как знала свое имя, что с этого дня я сделаю все от меня зависящее, чтобы Дилан стал моим навсегда.

Утро следующего дня с его тусклым, дремотным светом не изменило моих намерений, оно лишь слегка пригасило их, словно эта блаженная фантазия могла в полной мере жить лишь ночью. И хотя я почти не спала, все же проснулась другой. Лишь одна деталь омрачала мою эйфорию – наш поцелуй, подаривший мне так много счастья, расцветший в сердце тысячами ярких созвездий, не заставил его ответить на мою улыбку, словно радость, переполнявшая меня, не находила в нем отклика и, непреумноженная, впустую возвращалась ко мне.

Спустившись на кухню в беспокойной отстраненности, я отказалась от завтрака, не отвечая на реплики отца, чья фигура вдруг потеряла объем, превратившись в картонный манекен, производивший неясное бормотание. В мозгу полыхало одно-единственное имя, одно-единственное лицо. Лишь оно имело для меня значение, лишь ему, как идолу, я хотела поклоняться. Это был вызов, которому я поддалась не во имя амбиций, но в слепой уверенности, что надо мной вдруг взяло верх величайшее из чувств, устоять перед которым невозможно.

На следующий день после нашей встречи я переменилась: другими глазами я смотрела на привычное окружение, и все, что я видела, становилось незначительным, будто я выросла в одну ночь, и вынужденная жизнь по прежним правилам теперь удручала меня. Душа, раскрывшаяся навстречу Дилану, требовала громких заявлений, мне хотелось кричать о своей любви на каждом углу, но в то же время не было ничего важнее тайны, которую я вознамерилась оберегать.

Одноклассники теперь казались мне тупыми и нескладными. Их торчащие уши, подростковые прыщи и глупые шутки раздражали меня. В них не было ничего достойного внимания, и я разглядывала их со злорадным удовлетворением: как хорошо, что меня ничего с ними не связывает. Мне было приятно думать, что в эту самую минуту мой возлюбленный спит в своей постели, в плену сновидений и неведении о тайной страсти, которой я, сидя на уроках, предавалась с мучительным наслаждением.

На первой же школьной перемене я все рассказала Фрейе. За ночь история нашего с Диланом знакомства обросла множеством воображаемых деталей и приобрела оттенок роковой встречи, неотделимый от моих ощущений. Я воображала, и прямо сказала о том, что наша встреча с Диланом была предрешена. Фрейя терпеливо и внимательно слушала меня и задавала короткие, подталкивающие вопросы, так необходимые любому влюбленному. «А какой у него голос?» – «Мы почти не разговаривали, но, кажется, хриплый». – «А как он одевается?» – «Как Бог», – отвечала я с мечтательной улыбкой.

Я вела себя так, словно наши отношения уже начались, хотя, конечно, у меня пока не было для этого достаточных оснований. Я планировала в скором времени воплотить мечту в реальность, но как же это сделать, если единственной связующей ниточкой между мной и Диланом был мой отец? Мне казалось, что если мы с Диланом так легко встретились в первый раз, то и следующая встреча, особенно после поцелуя, – это лишь вопрос времени. Но он не взял моего номера, и ни на следующий день, ни в последующие недели я его не видела. Его не было ни на площадке для тестов, ни на технических станциях. Я знала, что он водит черную «ямаху» – аутсайдер, так непохожий на пестрые байки других спортсменов. И мне приходилось бродить среди припаркованных мотоциклов, вновь и вновь испытывая разочарование. Дилан будто никогда и не существовал.

На небрежный вопрос: «Где тот парень, которому ты осматривал мотоцикл?» – отец пожал плечами. Дилан не принадлежал ни к одному из спортивных мотоклубов, он тренировался в одиночку, и тот единственный визит на техстанцию моего отца был случайностью. Это еще больше укрепило меня в решении, что наша встреча была судьбоносной, но теперь к этой мысли примешивался страх от того, что она, возможно, была последней. Остров Мэн, всегда казавшийся мне компактным и обозримым, вдруг разросся в моих глазах и превратился в объемную громадину с лабиринтом извилистых улиц, опасных обрывов и удаленных от цивилизации домов. Мне казалось, что жители острова сговорились против меня и делают все, чтобы не дать нам с Диланом встретиться.

Но судьба решила за меня. В замке Пил на острове Святого Патрика проходил ежегодный фестиваль, и мы с отцом отправились туда, чтобы послушать выступления местных музыкальных групп. Я ждала этой поездки, так как хотела хотя бы ненадолго отвлечься от навязчивых мыслей о Дилане, и многовековая крепость, открытая всем ветрам, идеально подходила для этой цели.

Дорога заняла больше времени, чем мы думали: многие жители и гости острова запланировали посещение фестиваля, и плотный поток машин превратил нашу, обычно получасовую, дорогу в монотонное двухчасовое путешествие. Когда мы наконец добрались до каменной дамбы, соединяющей острова, оказалось, что она запружена десятками автомобилей, которые вовсе не двигались. С тоской я глядела в окно на окружавшую нас воду, а впереди в нескольких десятках метров вовсю разгорался праздник. Тогда отец велел мне идти пешком, пока он ищет способ припарковать машину, и пообещал позже присоединиться ко мне.

Цветные лучи прожекторов разукрасили обычно хмурые и неприветливые очертания замка, раскинувшего древние владения среди зеленых холмов. Я шла среди сотен людей, собравшихся в этот вечер послушать музыку, и разглядывала потемневшие от времени стены, рассчитанные на длительную осаду, бойницы с осыпавшимися зубцами, местами накренившиеся и уже почти вросшие в землю осколки древних сооружений. В сумерках развалины напоминали готический пейзаж, сиреневое небо, всполохи прожекторов, башня из красного песчаника – мечта историка-медиевиста!

Феерия гулких гитарных рифов и басов эхом ударялась о камни крепости, разносилась далеко за ее пределы – хаотичный пульс музыки в разноголосом биении: два гитариста и один ударник священнодействовали на сцене. Слившись со своими инструментами в ритмике извлекаемых звуков, их тела служили дополнительным проводником, усиливали впечатление, производимое на толпу, и она кричала, разгоряченная ярким зрелищем и алкоголем, опьяненная, изголодавшаяся по праздникам.