Текст книги "Злые боги Нью-Йорка"

– Я был стражником всю свою жизнь, а днем занимался поиском утраченной собственности. Находить пропавшие вещи – за вознаграждение, по крайней мере, – вот что я всегда делал. Но отыскать имя, – заявил он, постучав угловатым пальцем по подбородку, точнее, по тому месту, где шея встречается с лицом и где должен быть подбородок, – труднее всего, сэр. Я салютую вам! Именно, да. Ветряная оспа. Этой самой рукой подниму вечером стаканчик за ваше здоровье.

Мы с Птичкой обменялись взглядами, ясными как день: безумный, но безвредный. Эти взгляды метнули меж нами крошечную золотистую искорку родства. А потом она уставилась на каменные дома, вновь совсем одна, дожидаясь той минуты, когда мы достигнем края постоянно растущего города.

Город закончился примерно на уровне Двадцать третьей улицы, неподалеку от бурлящего Гудзона. Конечно, разметка, будто выдавленная в земле, шла дальше, хотя некоторые дороги резко меняли камень на грязь, тогда как другие были опрометчиво вымощены. К примеру, Бродвей и Пятую авеню заселяли даже здесь, далеко к северу, и еще дальше. Но Девятая авеню была по-прежнему откровенно пасторальной. Будь наша цель иной и не скрути мне живот боязнь потерпеть неудачу, когда мы вылезли из экипажа с лопатами, этот пейзаж показался бы мне совсем домашним. Мы оставили позади бродящих свиней и рыночные прилавки, и воздух вне города стал вкусным и чистым. Без дыма, без перевернутых ночных горшков и гниющих рыбьих внутренностей. Только разбросанные кое-где ограды ферм, сверкающие кукурузные початки и бесчисленные поблескивающие камни, прорывающиеся сквозь просяные поля. И еще запах сахарных кленов, которые следили за нами, пока мы шагали к глухому перепутью.

Идиллия, при других обстоятельствах.

Мы остановились у грубо расчерченного перекрестка. Каждый из нас незаметно огляделся, а потом вновь посмотрел вперед. Птичка вложила свою тоненькую ручку мне в ладонь и подняла взгляд, будто говоря: «Я знаю только это. Не всё. Знай я всё, я была бы мертва».

– Скажи-ка мне, – кривя рот, спросил Джордж Вашингтон Мэтселл, – в какое время суток они обычно приезжают сюда? На рассвете, к примеру? Или под покровом темноты?

– В темноте, – тоненьким голоском ответила Птичка.

Но я уже слышал такой голос, и не им она говорила правду.

– Тогда, – вздохнул он, – если захоронение существует – а я очень надеюсь, что так и есть, малышка, ради твоей же пользы, иначе я отправлю тебя на Запад, жить с фермером, который лишился жены и нуждается в неплохом поваре, – оно расположено немного в стороне от Девятой авеню. Ночью тут много ездят. Обитатели Гарлема привыкли возвращаться домой из Нью-Йорка.

– Когда ты в последний раз видела человека в черном капюшоне, до исчезновения Лиама? – спросил я Птичку.

Казалось, горло девочки на секунду прижалось к позвоночнику.

– Месяцем раньше. В тот раз я его не видела, но… тогда исчезла Леди.

Я не стал спрашивать ее, сколько лет было Леди, помоги мне Боже, поскольку и сам понимал, что до леди она так и не доросла.

– Значит, если их зарыли здесь, трава сверху будет совсем свежей, – рассуждал я.

«Если оно существует», – подсказала мне память.

Место, о котором подслушала моя маленькая подружка, было настолько конкретным, что нам не потребовалось разделиться. Мы дошли до самого Гудзона, где Десятая авеню процарапалась сквозь заросли душистой малины и рогоза к медлительной серой реке, потом вернулись к широкой и пыльной Восьмой авеню, вытянувшейся над каменистыми ручейками. Тут до наших чутких ушей донесся стук молотков. В тишине едва слышался визг ножовок, а над кронами белого ореха еле-еле проглядывали крыши.

– Здесь ничего нет, – заявил шеф Мэтселл.

И он был прав.

Я метнул в Птичку взгляд, который не был ни справедливым, ни здравым. Но в сердцевине своей он просил десятилетнюю девочку не делать из меня дурака. Ее ответный взгляд требовал от меня понять: одно только ее присутствие тут – уже больше, чем она может дать.

– Мистер Уайлд, – произнес Мэтселл, видя, что ни один из нас не готов ответить, – мое терпение заканчивается.

– Но ведь это же все к лучшему, – с готовностью воскликнул мистер Пист, потирая свое вытянутое лицо; слишком живо для человека, которого я считал древней развалиной. – Мы провели предварительный поиск. А теперь определим, где на всей этой территории безопаснее всего скрыть тайное захоронение.

На мгновение я возненавидел Писта, хоть он того и не заслуживал: Птичка закашлялась, пытаясь скрыть дрожь испуга.

– Вы правы, – сказал я. – Давайте подумаем.

– Вон та рощица, – спустя секунду определил Пист. – Тополя, за которыми виден яблоневый сад.

– Погодите, – остановил его я. – Если человек заберется в тополиную рощу, он не увидит, как кто-то к нему подходит. А вот если он спрячется за одним из камней, то будет выглядывать из-за него или над ним и заметит любое движение.

– Хорошо, мистер Уайлд. Да. Понимаю, о чем вы.

Я прошел несколько шагов по сладко пахнущей траве. Остальные двинулись следом, глядя себе под ноги. И вскоре мы их заметили: слабые следы колес. Не там, где цветов вовсе не было, а там, где примятые цветы так и не поднялись.

– Шесть футов ширины, – сказал я.

– Экипаж или большая повозка, – добавил слева Пист.

Мэтселл направился к ближайшему валуну, испещренному прожилками сланца, и мы пошли за ним. Здоровенный поблескивающий камень, тысяч лет от роду. Мы должны были чувствовать себя уединенно, но чем дальше в леса и прочь от путей цивилизации вы заходите на Манхэттене, тем пристальнее сам остров начинает следить за вами. Вы либо привыкаете к тысячам глаз Нью-Йорка, либо уезжаете оттуда. Но когда вы покидаете пределы города и над вами лениво растягивается чистое небо, птицы щебечут какую-то чепуху, а трава под ногами шепчет секреты… это чувство не покидает вас. Оно проникает под кожу. Что-то всегда следит за вами, как следили за нами в тот день сверкающие валуны и черные ясени. И не следует думать, что его присутствие всегда дружелюбно.

Вовсе нет. На самом деле, оно может быть безжалостным.

Когда мы обогнули каменную глыбу, с ее северной стороны нас ждало ужасающее зрелище. Там простирался свежий луг, пылающий полевыми цветами. В основном лютики и клевер вперемежку с зеленой травой. Невинный и очень красивый, зеленый и желтый, аж глазам больно.

– Господь, сущий на Небесах, – пробормотал я.

– Начинайте копать, – распорядился Мэтселл.

Это поле было слишком широким. Широким и перекопанным, и ничто на всем белом свете не могло объяснить, откуда оно тут взялось. Я смотрел на свежую зелень и думал только об одном: «Длинное, такое длинное и такое широкое».

Я пропущу эту часть рассказа. В ней есть только факты, и факты мрачные. Ни причин, ни смысла. В любом случае, несмотря на жару и тяжелую работу, все заняло слишком мало времени. Какой бы Бог ни смотрел на нас, протестантский или католический, я не могу представить Его впечатление, когда две наши лопаты подняли из земли тонкую белую кость и гниющую руку. Я не помню точно, кто держал лопаты. То ли Мэтселл и я, то ли Пист и я, но помню, как мой инструмент вошел не в землю. Я никогда это не забуду.

Всегда два фута глубины. Выше – мягкая земля, ниже – мягкая плоть, и черви в каждом ее дюйме. Хотя меня выбила из колеи не рука. Ногти были содраны, да, и кожа вплавилась в дерн. Но рядом – мертвые пальцы нежно скрючились вокруг нее – виднелась другая кость. Почти разложившаяся часть ноги.

Эта кость сразу сказала мне: «Намного больше одного». И плоть послала мне тайный запах, говорящий: «Найди нас».

«Пожалуйста, найди нас».

Мы тяжко работали в тот день, снимая почву и обнажая останки детей. Но в памяти моей остался один эпизод. Бывают минуты, когда ты решаешь, что этот человек достоин уважения, и другие минуты, когда ты решаешь, что ты на стороне этого человека. В ту минуту, когда Джордж Вашингтон Мэтселл приказал убрать Птичку подальше от гниющих останков ее товарищей, я по-другому посмотрел на значок на своей груди и на мужчину, который доверил мне носить этот знак.

– Уведите ее отсюда, – сказал шеф Мэтселл, по-прежнему не глядя на Птичку.

Я опустил лопату. Проклял себя за то, что не сообразил раньше, хотя мы выкопали первое тело всего три минуты назад. Побежал за Птичкой. Она замерла в пятне клевера, сжав зубы, пытаясь не закричать. Я подхватил ее на руки и понес к сверкающему камню, который скроет от нее дьявольское зрелище.

– Я не вернусь, – еще раз поклялась она, мертвой хваткой стиснув мою рубашку.

– Да, не вернешься, – согласился я, хотя не представлял, как мне приютить эту маленькую звездочетку.

Прежде я не был «медной звездой». Но, думаю, стал ею в ту минуту, когда Птичка задыхалась в моих руках от дрожи.

И я остаюсь ею и сейчас.

Ибо если не мы, кто бы отыскал их?

Глава 9

…Есть множество путей, которыми папизм, это христианское идолопоклонничество, может прокрасться в Америку, хотя сейчас у нас есть всего лишь намек на него… Тем не менее, мои дорогие соотечественники, позвольте предупредить вас, что если вы цените свои гражданские свободы и все, что для вас дорого, вам следует остерегаться наступления папизма.

Сэмюэл Адамс, «Бостон газетт», 4 апреля 1768 года

Город Нью-Йорк заселялся с южной оконечности острова Манхэттен, от стремительно растущих верфей и доков, и когда у нас закончилось место для жилья и работы, мы, естественно, двинулись на север. К примеру, Гринвич-Виллидж, где я родился, сейчас полностью захвачен Нью-Йорком, и мысль о высшем обществе, заселяющем земли к северу от Четырнадцатой улицы, все время приводит меня в замешательство. Между тем, «городская» часть города более или менее заканчивается к северу от Челси, и этот крошечный кусочек земли, всего в несколько квадратных миль, населяет столько людей, что он поделен на двенадцать округов. И если вы пять минут назад разрыли посреди леса тайное захоронение, вопрос о том, куда же бежать за помощью, становится весьма срочным.

Всё выше Четырнадцатой улицы, от Юнион-Сквер-парка до бурной застройки Пятой авеню к северу от Приюта, от реки до реки и от фермы до фермы – Двенадцатый округ. Но полицейский участок, обозначенный как Двенадцатый округ, находится в Старой тюрьме, невероятно далеко от нас, за лесом и спокойными улыбчивыми фермерскими деревушками Гарлема, где стоят симпатичные ограды и голландские женушки машут друг другу с вымытых добела крылец и пьют свой кофе. И потому бессмысленно скакать по Бостонской почтовой дороге, если помощь можно отыскать намного ближе.

Мистер Пист, к неудовольствию возницы, отвязал от экипажа одну лошадь, а я – другую. Однако нельзя сказать, чтобы мы были сильно озабочены его неудовольствием; вдобавок мы поклялись как можно скорее вернуть животных назад. Пист поскакал как ураган, для такого-то старикана, к Юнион-маркет на Четырнадцатой улице, центру Одиннадцатого округа, а я повез Птичку, застывшую и полуобморочную, на Элизабет-стрит, чтобы оставить ее на попечение миссис Боэм.

Мэтселл стоял и смотрел, как мы уезжаем, положив одну руку на лопату. Сюртук сброшен с бычьих плеч, губы поджаты. Наверное, ему хотелось бы провести этот день иначе.

Гнев миссис Боэм испарился, едва она увидела Птичку – девочка двигалась сосредоточенно и неуверенно, одновременно отточенно и неумело, будто вовсе не выучилась ходить. Мне хотелось остаться. Но меня жгла наша находка. И я приподнял шляпу в сторону моей хозяйки, которая уже обхватила девочку своими юбками, и поскольку уже наступил вечер, поскакал к подвижному и размытому краю Нью-Йорка.

Повсюду были «медные звезды». Два немца копали в одном конце теперь уже широкого песчаного рва, американский кролик и бывший британец – в другом, а группа ирландцев посредине раскладывала найденные кости в разные мешки. Пист суетился рядом, приглядывая за факелами. Но от них сумерки казались только темнее, а злонамеренный ветерок нес к нам запахи разложившейся человеческой плоти. Ничто в мире не пахнет, как она, и этот запах преследует вас часами. Днями. Я подошел к Мэтселлу.

– Я не могу поверить, – сказал он, не глядя на меня, – что все они из дома Шелковой Марш.

– Но почему, сэр? Разумеется, за годы через ее бордель прошло множество детей. Нет ничего невозможного, если нескольких из них зарыли здесь.

– Нет, Уайлд, – сухо ответил он, – но попробуйте еще раз задуматься о возможном и невозможном, когда я скажу, что мы выкопали уже девятнадцать тел.

Я выдавил какой-то странный звук. Потом откашлялся. Обежал взглядом всю картину. Мешки, белые кости, пока еще не белые кости с кусками мяса. Несколько мешков, расстеленных на земле, на них лежат останки. Просто какое-то безумие, не исключая и наш разговор.

– Мы не могли ошибиться в подсчетах? Некоторые из… некоторые части очень… Очень разрозненные, сэр.

– Головы, Уайлд, – с отвращением выдавил шеф Мэтселл. – Если со счетом у вас не хуже, чем с брызгами, можете пойти и пересчитать головы… – Пист! – закричал он.

Мистер Пист поспешил к нам; в свете факелов и наступающей тьме он походил скорее на паука, чем на краба. Очень любезно с его стороны, подумал я, не обращать внимания на мой вид: я выглядел так, будто кто-то секунду назад отвесил мне пощечину. Очень по-товарищески.

– Найдите мне что-нибудь, – задушевно произнес Мэтселл.

– Да, сэр? Что мне найти?

– Что угодно. Это тела. Просто куски трупов. Абсолютно бесполезные, пустая трата моего времени. Их невозможно опознать. Пища для ближайшего кладбища бродяг. Найдите мне медальон, ручку лопаты, обрывок газеты, ржавый гвоздь, пуговицу. Лучше всего пуговицу. Хоть что-нибудь.

Пист крутанулся и исчез.

– Уайлд, – медленно сказал Мэтселл, – расскажите, как вы собираетесь разбираться с этой проблемой. Поскольку с этой минуты разбираться с ней будете вы.

Он перестал тереть лицо рукой и встретил мой взгляд с яростной сосредоточенностью адмирала, планирующего смертельно опасную атаку. За всю жизнь я ни разу не удостоился такого взгляда. Так смотрят на человека, которому поручена миссия. Я затаил дыхание, а он продолжал:

– Я еще не изучил вас от корки до корки. Думаю, вы меня удивите. Так что начинайте удивлять меня прямо сейчас.

Это звучало как вызов. И, конечно, я его принял.

– Встреча демократов уже закончилась? – спросил я.

– Около часа назад.

– Тогда я, с вашего разрешения, введу в курс дела капитана Уайлда. И допрошу вместе с ним мадам Марш. Мне нужно лучше прочувствовать эту область, и я не хочу вслепую идти в ее бордель.

– Мудрая предосторожность, – произнес Мэтселл и потер лицо, сминая складки кожи. – Да, всенепременно найдите брата и передайте ему, что я хочу видеть его в своем кабинете в шесть утра. Эту ситуацию следует ревностно хранить в тайне и рассматривать ее как чрезвычайное происшествие. Причины подобных массовых убийств детей находятся за гранью моего понимания, но Богом клянусь, мы найдем этого человека и повесим его на заре во дворе Гробниц. Отправляйтесь поскорее. И не заходите к Шелковой Марш без капитана Уайлда.

– Почему, сэр?

У меня в груди закрутился узелок сомнения.

– Потому, – улыбнулся шеф, принимая протянутый ему факел, – что ваш брат – единственный мужчина, который спит с ней и при этом умудряется сохранять трезвую голову.

Цель дает человеку опору, укрепляет его. Я почувствовал себя лучше, когда вылез на юге из многострадального наемного экипажа, вновь укомплектованного и ведомого его владельцем. Мой брат был именно там, где и обещал быть в эту летнюю ночь, когда звезды закрывала надвигающаяся гроза. Валентайн принимал гостей в дальней части «Крови свободы», за переполненными кабинками, скамьями и десятками невероятно грязных американских флагов. Он развалился на диване – под полурасстегнутой рубашкой виднелась угловатая грудь – и потягивал какой-то яд, а на коленях у него лежал кто-то незнакомый.

Типичная картинка. Однако, признаюсь, меня потряс пол незнакомца.

– Тим! – воскликнул Вал. – Джимми, это Тим. Мой брат. Глядя на него, и не скажешь, но он острый, как вертел.

Темноволосый, изящно сложенный парень с привлекательными синими глазами взглянул на меня с колен моего брата и заметил с произношением образованного лондонца:

– Конечно, он твой брат. Смотри, какой прелестный. Здравствуй, Тим!

В ответ мне удалось выдавать только одну, допускаю, не слишком удачную фразу: «Случилось кое-что ужасное».

Вал практически сверкал жидким блеском морфина с послепартийного сборища. Секунды текли в его взгляде, как кровь из раны. Потом до него внезапно дошло.

– Вставай и иди, симпатичный солдатик, – объявил он, и незнакомый парень по имени Джимми быстро исчез, оставив позади пьяного и накачанного наркотиком капитана полиции и его донельзя вымотанного младшего брата.

Нам обоим не хватало ключевой информации.

– Господи, – тупо сказал я, упав в ротанговый стул рядом с Валом.

Мы расположились под очень приличным чучелом американского орла, завернутого в красную и синюю ткань, к шелушащимся когтям приклеены стрелы.

– Не могу поверить. Ты добавил к своему перечню содомию.

– К какому перечню?

«Наркотики, алкоголь, взятки, насилие, шлюхи, азартные игры, воровство, вымогательство», – мысленно отмечал я, пока не махнул рукой на бессмысленное занятие.

Вал приложил руку ко рту и что-то весело крикнул приятелю в другом конце зала, потом запоздало осознал мои слова и с искренним недоумением повернулся ко мне:

– Секундочку. Какое отношение, юный Тим, я имею к содомии?

– Мне и самому интересно. В свете того парнишки, что сейчас ушел.

Валентайн пренебрежительно усмехнулся, его лицо оживилось в глумливом отрицании. Эта гримаса держалась, даже когда он наполнял нам два здоровых стакана из кувшина. На меня пахнуло солодкой и горьким огнем крепкого спиртного, и мне ужасно захотелось глотнуть из стакана.

– Покемарь, братец Уайлд. Кроткий Джим – мой приятель.

– Ага, вижу.

– Господи, Тимоти, послушай меня минутку, и я объясню тебе основные принципы. Касательно содомии, раз уж ты так увлечен этой темой.

– Я предпочел бы отказаться. Но похоже, тебе придется.

Сейчас, похоже, позабыв мои первые слова – честно говоря, я и сам о них не вспоминал, – Вал оперся о стул и наклонился, чтобы донести до меня стакан и не пролить его содержимое. Я глотнул. Просто замечательно. Спиртное обожгло мне горло, как грешная версия Святого Духа.

– Предположим, – начал мой брат, – ты сторонишься дам, всех и всяких, днем и ночью, а вместо них ищешь парня, с которым привык подниматься в кровать по черной лестнице. Тогда ты молли. Я прав?

Я молча кивнул. Аргумент был неприступным.

– Теперь предположим, что ты дружишь с молли – симпатичным молодым демократом; кстати, он живет здесь – и нравишься ему, так что ему очень хочется шутки ради оказать тебе французскую услугу, время от времени. Ты следишь за моей мыслью, да?

Я следил. А заодно как следует глотнул из стакана, припомнив ту давнюю ночь, когда я впервые увидел этот акт: шлюха сидела на ящике в переулке и зарабатывала ртом себе на ужин.

– А теперь предположим, что ты частенько пускаешь его на свои колени, оба веселятся, и никакого вреда. Где же тут содомия?

Я тяжело покачал головой, думая, как бы избавиться от интересных, но неуместных мыслей о моем родственничке, а вместо них сосредоточиться на уместных. На том, о чем сейчас стоит подумать.

– Вал, там девятнадцать мертвых птенчиков. Плюс тот, которого мы уже видели.

Лицо брата потемнело.

– Что?

– Не заставляй меня повторять.

Выказав очень не характерную для себя понятливость, Вал наклонился и приготовился слушать. И я вывалил на него все. Почти все. Я рассказал о залитом кровью привидении, которое врезалось в мои колени, о том, как Птичка Дейли предупредила нас о смерти Лиама, и объяснил, что она привела меня, Мэтселла и Писта к ужасному подземному кладу. Я опустил только одно – что Птичка пока живет у меня. Я просто не знал, как это объяснить брату. Между тем, мы оба были слишком нетерпеливы, чтобы слушать друг друга. Валентайн, к примеру, похоже, не уловил, чем так важен бордель Шелковой Марш, даже с учетом названного числа трупов.

– Тут по десятку борделей в каждом квартале, совершенно одинаковых, и кто угодно может наложить лапы на пискунов, – раздраженно сказал он. Наркотики всегда делали его раздражительным, не говоря уже о легкомысленности, как у шлюхи с гарантированным клиентом. – Не могли же все эти мертвые дети появиться из одного дома. Во всяком случае, у Шелковой они старше. И с чего бы ей душить собственный источник монет? Нечего и думать, что она тут замешана.

– Оттуда пришла Птичка, – повторил я. – И Лиам, птенчик с вырезанным крестом. Ты его припоминаешь, а? Убитый ребенок, которого ты хотел опознать. Так я опознал его и нашел еще два десятка других. Ты отрицаешь участие этой чудовищной женщины, потому что спишь с ней, или просто хочешь получить кулаком в челюсть?

– Она – источник дохода партии. Ты же ее не знаешь, зачем называть ее чудовищем?

Я взъерошил волосы.

– Может, потому, что она делает из птенчиков мэб?

– О чем ты говоришь? Им всем не меньше пятнадцати. Сколько тебе было, Тимми, когда ты впервые задрал девчонке платье на лугу? Или тебе до сих пор не доводилось?

– Шестнадцать. Птичке Дейли – десять лет. Ты видишь разницу? Пожалуйста, скажи, что ты ее видишь.

Вал задумался. Потер ногти о густую поросль на груди. Не помогло. Тогда он сцепил руки вместе и обхватил ими колено.

– Это слишком рано, – признал он. – Ты уверен, что она пришла от Шелковой?

– Ты туп или просто залился морфином?

– Обманут, – отрезал он. – Как ни крути, Шелковая всегда знает, когда я приду.

– Само собой. Хочешь знать, почему я злюсь?

– Не особо. Ты злишься на меня с тысяча восемьсот двадцать восьмого…

– Я злюсь на тебя, – прошипел я, – потому что сейчас мы должны допрашивать эту женщину, а не спорить о принципах содомии или обсуждать, не рано ли в десять лет становиться звездочеткой.

Брат встал и допил свой стакан. Я поступил так же, ощущая, как густое сладкое пойло скользнуло в мои кишки. Валентайн расплылся в злокозненной ухмылке. На одно мгновение мужчина с мешками под глазами превратился в мальчишку в коротких штанишках.

– Ну, Тимоти, ты стал настоящей «медной звездой». – Втирает соль в раны, как всегда. – Такое рвение. Я же говорил тебе, а? Говорил. Намного лучше моих патрульных; за весь день они ни черта не нарыли. Пойдем к Шелковой. Я даже угощу тебя, если захочешь. За счет заведения.

Непросто описать Шелковую Марш, когда смотришь на нее. Совершенно не тот эффект. Так что я лучше расскажу, как она выглядела в одном из массивных венецианских зеркал в зале. Окруженная позолоченной ореховой мебелью, обитой темно-фиолетовым бархатом, освещенная хрустальной люстрой, искрящейся, как грани бриллианта.

На ней было простое, но безупречное платье из черного атласа, какие носят театральные куртизанки, и это навело меня на мысль, что она привыкла заниматься своими делами на третьем ярусе театра Бауэри. Вволю румян, искусно смешанных. Вокруг, как кусочек весны, пляшет аромат фиалок. Она стояла, положив белоснежную руку на край палисандрового пианино, а в другой руке держала бокал с шампанским. Глядя на нее, можно подумать, что она прекрасна. Но глядя на ее отражение, понимаешь – это не так. Не так, как Мерси, с ее двумя-тремя безупречными несовершенствами. У Шелковой Марш были светло-русые волосы, свободно собранные на затылке, и очень тонкие черты лица. Все очень женственное, хрупкое и мягкое, совсем не похоже на Мерси, и губы как воздушный поцелуй. Но в зеркале она выглядела учением о красоте, а не красавицей. Беспечные ореховые глаза с синими зрачками, рот улыбается в бесконечном усилии привлечь. Ничего надежного, прочного, лишь минутное удовольствие.

И в зеркале видно, что она совершенно лишена человеческого сопереживания. Эта тоненькая струнка, которая связывает людей со знакомыми и незнакомцами, перерезана. Я вспомнил, как побледнела Птичка.

«Она здесь, да? Она нашла меня?»

– Не знаю, льстит ли мне ваше неожиданное появление или расстраивает, поскольку, не зная о твоем приходе, я не освободила для тебя всю ночь, – сказала она моему брату.

Я практически насильно влил в Вала две пинты теплого кофе с коньяком, заставил засунуть голову под холодную воду из кротонской колонки и прикрепил к жилету медную звезду, когда он застегнул рубашку. Брат по-прежнему выглядел как лезвие зазубренного ножа, пальцы дергались наподобие раздавленного паука. Но несмотря на это, и даже несмотря на тело пожарного и мрачно-веселое розовощекое лицо уличного мальчишки, нечто заставляло обратить на него внимание даже в зале Шелковой Марш. Я задумался, что именно.

– Или ты не хочешь бесплатно провести со мной время? – жеманно добавила она.

Валентайн выглядит как обычно, решил я. Просто мне никогда не доводилось бывать в одной комнате с тем, кто влюблен в него. Незатейливо.

– Нас привело дело, а не удовольствие, моя дорогая туфелька, – бодро ответил Вал, когда она протянула нам бокалы с шампанским. – Помимо пожаров, я взялся за полицейскую работу, раз уж теперь есть за что браться. И Тим тоже.

– Я рада наконец-то познакомиться с братом Вала, – сказала она с расчетливой улыбкой. – Он часто о вас рассказывает.

Страшноватое замечание, лучше не отзываться.

– Так я зашел помочь, – продолжал Вал. – Давай, поболтай со мной. Что мы можем для тебя сделать?

Шелковая Марш, лицо ангела, склонила голову набок:

– Спасибо, но я тебя не понимаю.

– Твои звездочетки. Одного из них успокоили. Вот я и зашел помочь.

Очаровательный ротик приоткрылся, а потом скривился в тревоге.

– Ты хочешь сказать, что… о нет, это так ужасно. Все мои сестрички здесь, но сбежал Лиам, мальчик-слуга. Его кто-то нашел?

– Да, и когда мы отыщем человека, который нашел его первым, мы подвесим этого парня за шею, если ты меня понимаешь.

– Господи, – выдохнула она, хватаясь за руку Вала.

Плохой, слабый предлог коснуться моего брата, подумал я.

– Мы так боялись за него, но молились, чтобы он вернулся.

– А этот ваш… мальчик-слуга, – сказал я. – Когда он пропал?

– Должно быть, с неделю назад.

Теперь я знал: она играет с нами. Прошло всего двадцать четыре часа с тех пор, как я столкнулся с Птичкой на Элизабет-стрит, сегодня утром я услышал о найденном теле Лиама, опознал его и днем отправился в могильник. А значит, вчера Лиам был еще жив и находился в доме Шелковой Марш, поскольку фраза «они разрежут его на куски», несомненно, определяла будущее. Птичка Дейли, подумал я, не что иное, как дар Божий. Птичка Дейли, лгунья, которая указывала на правду, как стрелка компаса.

Мои размышления прервал явственный звук удара плетки о тело.

– Мадам Марш, в вашем заведении кого-то избивают? – спросил я со сталью в голосе.

– Да, – чуть покраснев, ответила она. – Но уверяю вас, мистер Сприггс заранее оплачивает такую услугу. С вашего разрешения, мистер Уайлд, я бы хотела покрыть расходы на похороны Лиама. Все будут безутешны, когда узнают о его смерти.

– Это был бы красивый жест, – улыбаясь, согласился Вал.

Только чудовищным усилием воли мне удалось не закатить глаза.

– Вы уверены, что ни одна из ваших прочих… сестричек… не пропала? – спросил я.

– А почему вы спрашиваете, мистер Уайлд?

– Мы беспокоимся за других людей поблизости, – просто ответил я.

– Люди все время ходят туда-сюда, будто здесь пожарное депо, – сказала она, примирительно пожав плечиком, явно в адрес Вала. – Но сегодня за ужином были все, если это вас убедит.

– В таком случае, мадам Марш, не могли бы мы взглянуть на ваш подвал?

– Подвал? Валентайн, три доллара хватит на простую церемонию? – спросила она, вытаскивая из красного бархатного кошелька несколько золотых долларов и вкладывая их в ладонь Вала. – Конечно, вы можете осмотреть мой подвал. Но зачем?

– Моя прихоть, – ответил я, пока Вал засовывал взятку себе в карман.

Мы спустились в подвал с масляной лампой. Как я и ожидал, там ничего не было. Хотя это ничего стоило изучить. Прямоугольное пространство с земляными стенами, прохладное и хорошо проветриваемое для подземного помещения, несколько коробок со всяким барахлом и жуткий портновский манекен в углу, на свету поблескивают воткнутые булавки. Все чисто. Слишком чисто для подвала – ни паутины, ни тараканов, а летом в каждом подвале есть тараканы. Если Лиам истек здесь кровью, и не в бочке, о чем говорила ночная рубашка Птички, никаких следов не осталось.

И тут я ухватил за хвост одну идею. Довольно красивую идею. Меня кольнуло возбуждение, острое, как змеиный укус.

– Очень мило с вашей стороны оплатить похороны Лиама, – обернувшись, небрежно сказал я. – Интересно, все ли ваши сестры так же… щедры, как и вы. Если так, я бы с удовольствием познакомился с ними.

– Ну и пыл, Тим, – одобрил Вал, вытаскивая из кармана половинку сигары. – Правильно, попробуй бархотку.

– Я рада признать, что все мы в этом доме щедро дарим свой пыл, – с понимающей улыбкой ответила Шелковая Марш. – Пойдемте, я отведу вас наверх. Кое-кто из моих девочек сегодня грустит в одиночестве.

Когда мы вернулись в салон, я уже допил шампанское, и хозяйка вновь наполнила все три бокала. Я развалился в кресле, расставив ноги, в манере, которую я сотни раз наблюдал у брата, и взглянул на него из-под шляпы. Вал закурил сигару, и запах табака, как призрак, пополз по комнате.

– Рози сегодня свободна, мистер Уайлд, и с удовольствием познакомится с вами поближе, – сказала Шелковая Марш, присев на ручку кресла моего брата.

– Знаете… – я прочистил горло. – Видите ли, я немного… привередливый. Мне не нравится быть с… опытными девушками. С теми, у которых уже были десятки мужчин. Я люблю показать девочке штучку-другую, немного развлечь ее. Сколько лет Рози?

Шелковая Марш моргнула, взъерошила Валу волосы.

– Ей восемнадцать, мистер Уайлд. Но Лили пятнадцать, если вы подождете ее полчаса.

– Я имел в виду немного не это, – с хитрецой заметил я.

Брат подмигнул мне из-за спины мадам Марш.

– Мой Тим – немного с бесинкой, – сказал он. – Но никому не вредит, и обходится он с ними по-честному. Даже нежничает. Однако, боюсь, ему подходят только девицы помладше – стоит розе распуститься, и всё, интерес утерян.

Дрожь сдержать трудно. Но я справился. Я не мог решить, врезать ли брату за такие непристойные слова или пожать ему руку за смекалку.

– О, – тихо промолвила мадам Марш. – Боюсь, мы не обслуживаем такие пристрастия.

– Какая досада, – вздохнул Валентайн. – Если бы Тиму нашлось занятие… ну, мне тоже нужно как-то провести время, верно?

«Злобный, порочный, опасный человек», – подумал я и встал, мысленно аплодируя брату.

Лицо Шелковой Марш смягчилось.

– Если подумать, здесь есть девочка, которая помогает мне с шитьем и починкой одежды.