Текст книги "Злые боги Нью-Йорка"

– Грандиозно! Правда, знаешь, что Тим вправду любит? Когда он с маленькой мисс, для него нет ничего лучше, чем мальчик-птенчик рядышком. Показывает пискуну всякие способы, а то и дает ему поиграть. Твоего Лиама больше нет, и упокой его Господь, но, может, есть… ну, я не знаю… какой-нибудь мальчишка-конюх или еще что… Вот этот самый Тимоти Уайлд был бы в восторге, – сказал он, протягивая ей назад три золотые монеты.

Преодолевая тошноту, я улыбнулся моему отвратительному, развратному, жутко умному брату и прикусил язык.

– А ведь я думала, что во всем Нью-Йорке не найти так очаровательно развратного мужчину, как ваш брат, – нежно рассмеялась Шелковая Марш, немного откинувшись назад.

– Вы абсолютно правы, – сухо заверил ее я. – Я просто люблю немного порадовать птенчиков.

Заверив нас, что эти просьбы не доставят никому неудобств, Шелковая Марш встала и позвонила в два колокольчика. У мальчика-конюшенного, сказала она мне, своеобразные пристрастия. Немного странные. Но он хороший мальчик, и они все равно его любят. Она понимает, я не стану возражать против его чудачеств.

Через несколько минут по лестнице спустились двое детей. Девочка одиннадцати или двенадцати лет, с забранными назад каштановыми волосами, как у Птички, с припухшим со сна лицом, в такой же дорогой ночной рубашке – слава богу, без следов крови. Другим был тот самый тонкокостный ирландский мальчик, которого я предостерегал от кражи патоки незадолго до пожара, уничтожившего «Устричный погребок Ника», в похожей ночной рубашке и с накрашенными губами. При виде его у меня отпала челюсть, а легкие полыхнули огнем. Оба были явно под действием недавно принятой дозы лауданума.

– Просыпайтесь, дорогие мои. Нил, София, этому господину хотелось бы вас порадовать.

– Так оно и будет, – согласился Валентайн, поднимаясь на ноги; я тоже встал. – Вы хотите взять с собой что-нибудь сверху?

Напуганная София ничего не сказала. Нил – зоркий глаз птенчика безошибочно узнал меня, даже под повязкой и шляпой – покачал головой, его пальцы дрогнули, как коготки воробушка.

– У вас есть обувь? – добавил я.

Еще один испуганный взгляд, еще одно отрицание.

– Что это значит? – воскликнула мадам Марш. – Они живут здесь!

– Уже нет, – сказал я.

– Знаешь, дорогая моя курочка, – заметил Вал, – звездочетство-то незаконно. Я вот не знал. Я был неученым пожарным кроликом, едва очухался после встряски. Но они сказали, противозаконная штуковина. Трудно поверить, правда? В общем, эти двое сейчас уходят.

Черты Шелковой Марш, цветущую розу, разметало в разные стороны, растерзало ветром. Мелькнула ярость, за ней – тупая боль, когда она взглянула на моего брата, а после – вынужденное согласие. Я, в общем, не жестокий человек и не горжусь собственным злорадством. Но сейчас я был рад до глубины души.

– Может, вы хотите забрать еще что-нибудь, мистер Уайлд? Валентайн?

Она провела рукой по черному атласному лифу. Блестящее представление, и ни капли видимой ярости.

Валентайн щелкнул пальцами.

– Чуть не забыл! Шелковая, скоро комитет по сбору средств, а ты ведь всей душой радеешь за партию. Я заберу эти три доллара, с признательностью за твои хлопоты. И доброй тебе ночи, дорогая уточка.

Шелковая Марш протянула ему деньги. Она жгла взглядом широкую спину Валентайна, когда тот повернулся к выходу. Мне хотелось задержаться и еще раз спросить ее о пропавших птенчиках-мэб. Узнать, сможет ли она возразить, когда я прибью гвоздями ее ложь. Но тогда она поймет, что я знаю о Птичке. И когда я припомнил дрожащие губы девочки, упорство, с которым она отказывалась назвать имя Шелковой Марш, то передумал.

И я холодно коснулся своей широкополой шляпы и как можно скорее покинул этот отвратительный дом. Я опомнился уже на тротуаре, рядом с двумя босыми и почти одинаково одетыми птенчиками, мрачно ухмыляясь улыбкой безумца. Мой брат – изо рта торчит кусок сигары – подбоченился и философски покачал головой.

– Чертова грязнуха, – заметил он. – Я разочарован в честности населения Нью-Йорка. А ведь я практически содержал ее как божью коровку пару лет назад, догоняешь? И все это время, прямо у меня под носом… Правда, я пил… Ладно, Тим. Есть у меня к тебе один вопросик.

– Да?

– А что именно, – пожелал узнать Валентайн, тыча пальцами в двух птенчиков, которые с широко открытыми глазами стояли на улице в густой и влажной августовской ночи, – ты собираешься делать с этой парочкой?

Глава 10

Пусть каждый родитель, желающий, чтобы его дети получили обучение как человеческие существа, сердцем и духом укрепится в мысли остерегаться единого слова, которое иезуит может заронить в их уши.

Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год

В экипаже птенчики прижались друг к другу. Взгляд Софии непонимающе цеплялся за предметы, как будто она очень давно не выходила из дома. Может, она вообще никогда из него не выходила. А вот Нил прикрыл глаза. Краткое безумие свободы сменилось притупленной молчаливой досадой. Он стер с губ помаду, оставив на рукаве яркий, как рана, след.

– Когда ты попал в то место? – спросил я. – И как?

По обе стороны остренького носика, под веснушками, разлилась краска.

– Только две недели назад. Па каменщик, но он бросил это дело из-за выпивки. Она сказала, ее дом навроде театра, где люди в игры играют и едят всякие вкусности. А я ничо не жрал неделю, только пару яблок из свиного корыта. А потом она не дала мне уйти. Но она не все врала, – вызывающе закончил мальчик, пронзительный голосок дрогнул. – Правду тоже грила. Тушеная рыба была, и стейк хороший. А я думал, ты с баром управляешься, – добавил он; подозрительный, каким, вероятно, и останется до конца своих дней.

Я объяснил. И все это время думал, подходит ли человеку из «медных звезд» желание стиснуть руками стройную шею Шелковой Марш.

– Нил, София, мне нужно задать вам один важный вопрос.

Они молчали. Но Нил, так сказать, навострил уши, и даже София насторожилась сквозь туман лауданума.

– Боюсь, что вашего друга Лиама больше нет. Вы можете сказать, что с ним случилось?

– Он болел, – прошептала София.

– Да?

– Ну, вроде как в легких, – пояснил Нил. – Здорово болел. Сразу было видно, правда. Крепился он, да.

– Я дала служанке пару монет с моих денег и послала ее за клубникой. Он очень любил клубнику. Только лучше ему не стало, – безучастно сказала София.

– А с ним не случилось ничего странного? – спросил я.

– Странного? Ничо странного. Он просто ушел, – ответил Нил, София кивнула. – Скажите, откуда вы знаете про Лиама?

– Я подружился с Птичкой Дейли.

– Птичка Дейли, – улыбнулся Нил и присвистнул сквозь белые кривые зубы. – Симпатичная девчонка. И врет только так.

– Птичка умнее тебя, и она зашила платье моей кукле лучше меня, Нил Корриган, – отрезала София. – Она красивая, и врет тоже красиво. Ничего ты не понимаешь, ты там жил всего две недели. Я рада, что ее мать вернулась.

– Ее мать? – повторил я.

– Мать пришла и забрала ее. Так сказала мадам.

– Ну, это неправда. Но она выбралась, и я этому рад. Я рад, что вы трое выбрались. Ничего лучшего и не пожелать.

София, робко глядя в окно, кивнула. Нил до самого конца поездки молчал. Но сел чуть увереннее, а через две-три минуты немного придвинулся ко мне. Я счел это щедрым даром с его стороны. Большим, чем стоило надеяться.

А Птичка… она мне нравилась. Необычайно. И, несмотря на ее прежнее вранье, никто бы не поверил в существование человека в черном капюшоне, если бы не доказательство – двадцать вполне вещественных трупов.

Мы выбрались из экипажа перед собором Святого Патрика. Мне представлялось, что попасть внутрь после полуночи окажется непросто. Но мне не пришлось противостоять гигантским безликим камням и запертому входу, поскольку в окне коттеджа позади собора горел свет. Я постучал в скромную, но хорошо сработанную дверь домика отца Шихи, рядом стояли грязноногие птенчики. София, услышав приближение шагов, испуганно вскрикнула, как колокольчик дверного звонка.

Нил взял ее за руку.

– Не трясись, – сказал он властно, невзирая на ночную рубашку.

На отце Шихи, который открыл дверь, все еще был дневной костюм священника, лысая голова резко блестела при свете масляной лампы. Увидев, с кем я пришел и как они одеты, он глубоко вздохнул и распахнул дверь.

– Заходите.

Он усадил птенчиков за аккуратный квадратный стол и сходил в кладовку за хлебом и небольшим кругом сыра. Он разговаривал с нами и резал сыр. Я ждал, прислонившись к двери и скрестив руки, кровь слишком бурлила, и я пока не мог успокоиться. Отец Шихи очень мягко спросил, как их зовут, есть ли у них родители, о которых стоит говорить, и что случилось этим вечером. По большей части ему отвечал Нил, и я был рад видеть, что священник хочет заслужить его доверие, а уже потом разговаривать со мной. Не много было бы толку от его помощи, если бы дети сиганули в окно, как только он отвернется.

– Теперь ешьте, а я подберу вам пару вещей из церковной кладовой, – заключил он. – Мы с мистером Уайлдом сходим и принесем вам одежку получше. Нил, присмотришь, чтобы она поела, ладно?

– Присмотрю, отец, – ответил он.

Нил, подумал я, маленький мужчина, который любит работу. А вовсе не мальчик.

Снаружи было тепло и влажно, пахло грозой. Вскоре она дойдет до нас. Отец Шихи посмотрел на меня с откровенным интересом.

– Я был бы признателен, если бы вы рассказали, как вам удалось похитить собственность Шелковой Марш, ибо эта женщина – дьявол, а ваш брат – его лучший адвокат.

Он поманил меня к ближайшему входу в собор, держа в одной руке связку ключей, а в другой – лампу. Я желал поделиться с ним и рассказал, хотя никакой ловкостью тут и не пахло. Я пылал изнутри; мне хотелось помчаться сразу во все стороны, отращивая по пути сотни рук. Узнать мнение Мэтселла, выяснить, нашел ли Пист пуговицу, и если да, какого дьявола это значит, перестала ли Птичка смотреть на мир так, будто позади ее глаз прячутся одни пелены за другими. Рука отца Шихи замерла в груде пожертвованной одежды, когда я произнес слово «девятнадцать», но в остальном он держал свое удивление при себе.

– Хочу вам кое-что сказать, – медленно произнес он, складывая платьице и синие штаны. – Когда вам понадобится моя помощь, вы ее получите. А я боюсь, она вам понадобится. Это бочонок пороха в костре.

Мое лицо под повязкой дернулось и заболело, будто соглашаясь с ним.

– Да, но почему вы так говорите?

– Потому что, мистер Уайлд, боюсь, вас в любой момент могут отозвать с этого расследования.

Не то чтобы я боялся чего-то подобного, оно просто никогда не приходило мне в голову. Шее мигом стало жарко, будто воротник рубашки внезапно нагрелся. Я чувствовал себя оскорбленным, хоть священник и не собирался оскорблять меня.

– «Медные звезды» оставят просто так смерть двадцати птенчиков? Надеюсь, в нас больше железа. Хоть мы и не проверены временем.

Отец Шихи с решительным щелчком закрыл крышку сундука и, опершись о стол, наклонился ко мне.

– Не двадцать птенчиков. Двадцать птенчиков-католиков, которых никто не терял. До тех пор, пока это расследование можно завершить, и до тех пор, пока оно идет в соответствии с политикой демократов, вы будете человеком с серьезным и важным поручением. Но ни Джордж Вашингтон Мэтселл, ни Валентайн Уайлд не подвергнут юных «медных звезд» публичному унижению, равно как и демократы не станут заниматься неблагодарным делом.

– В тот день, когда мой брат и шеф Мэтселл отзовут меня от этого расследования, я увижу, как папа пожимает перед восторженной толпой руку президенту Полку, – с негодованием прорычал я; мой голос был грубым, будто после трубки дешевого табаку.

– Без обид, разумеется. А что касается Его Святейшества Григория Шестнадцатого, большинство жителей Готэма удивятся, когда узнают – он слишком занят борьбой с работорговлей, с железными дорогами и террористами в папской области, чтобы много размышлять об Америке, – сухо добавил он.

– Без обид, – с трудом ответил я. – Как вы собираетесь поступить с Нилом и Софией?

– Я пригляжу, чтобы им нашли новый дом, лучше прошлого, если Господь будет милостив, а прямо сейчас отведу их в Римско-католическую приютскую школу. Но предупреждаю вас: в нашем городе есть люди, для которых существует только один Бог, и Он – протестант. Скоро вы это и сами узнаете.

– Я уже знаю. Но вы тоже скоро узнаете, что в этом городе есть люди, которые беспокоятся о правах людей сильнее, чем о Боге.

– Вы считаете, это разные понятия? – лукаво спросил он.

Именно так я и считал. Но спорить на подобные темы со священником – пустая затея.

Снаружи, за освинцованными окнами, начиналась гроза, толстые капли смывали висящую в воздухе духоту. Такой дождь всегда недолог; он колотится о землю, а ты радуешься только потому, что его больше не нужно ждать. Похожее облегчение испытываешь после драки или поражения. По крайней мере, теперь я знаю, которое из них хуже.

Отец Шихи собрал одежду и взял позвякивающие ключи.

– Вам ответ не нужен, но вы не хотели меня обидеть. Мне нравятся практичные люди. Вы скоро увидите, я сам из таких, пусть и с воротничком. И вы тоже практичный, хоть и другого сорта – ни католик, ни протестант, ни нечестивец, я думаю. Будем молиться, чтобы вы не оказались единственным в своем роде; по моему опыту, ваш тип людей может принести много пользы Господу.

Я предполагал, что дни, последующие за нашим мрачным открытием, будут лихорадочными и изнурительными. И я был прав. Но, в конечном итоге, они немного значили, поскольку письмо пришло только двадцать шестого августа, а с ним и начались настоящие беды.

На следующее утро после того, как я привел Нила и Софию в Святого Патрика, двадцать третьего августа, «медных звезд» Шестого округа собрали в одном из залов заседаний Гробниц. Собрание вел Мэтселл. Большинству уже известны слухи, которые распространяются по полиции, как холера, сообщил он. За пределами населенной части города найдено девятнадцать тел детей. Часть тел зарыта около пяти лет назад, другие – совсем недавно. Все, похоже, не старше тринадцати, хотя тут можно гадать до посинения. Среди них есть и мальчики, и девочки. На всех телах, которые еще не разложились, отчетливо виден вырезанный крест. Все они, видимо, ирландцы и, несомненно, убиты. Это тайна, чернейшая из тайн в городе, где, как крысы, жиреют и процветают полуночные заговоры и скрытые откровения. И лучше бы ей оставаться тайной, сообщил нам Мэтселл, поскольку убийство ирландского парнишки по имени Лиам в Восьмом округе подхватили газеты, и сейчас о нем кричит во все горло каждый мальчишка-газетчик в городе. Я уже знал об этом, так как успел с утра пробежать «Геральд». Меня бросило в холодный пот, когда я представил, как они пляшут вокруг новости о захоронении порезанных тел, кричат о ней и выдумывают разные догадки.

– Мэб, которая первой нашла тело, ходила из газеты в газету и продавала свой рассказ, – завершил речь шеф Мэтселл. – И если я застану кого-нибудь из вас за тем же занятием, этот человек пожалеет, что он не шлюха. Поскольку когда я с ним покончу, от шлюхи его будет не отличить.

К тому времени, когда Джордж Вашингтон Мэтселл вышел, в зале сгустилась задумчивость. Немцы были потрясены, но спокойны. Американские кролики тихо перешептывались. Ирландцы, черные и рыжие, внезапно стали более ирландскими; внутреннее напряжение прорывалось в их жестких взглядах и напряженных лицах, как перед дракой.

– Вы нашли какие-нибудь пуговицы? – спросил я мистера Писта, когда толпа рассеялась.

Тот сидел в углу, как моллюск – в трещине камня.

– Мистер Уайлд, мистер Уайлд, – сказал он, пожимая мне руку и смиренно втягивая высохшие щеки. – Я ничего не нашел. Следы там отыскать не проще, чем кровь на морковке. Но я найду что-нибудь для нашего начальника, мистер Уайлд, будь то нитка или обломок лопаты. Попомните мои слова. Найду – или умру.

Мистер Пист был комичен. Но как бы смехотворно он ни выражался, его слова в точности следовали моим мыслям. Может, мы оба сошли с ума, пришло мне в голову, когда я вышел из Гробниц и отправился домой, взглянуть на Птичку. Не самая практичная цель, но это нужно сделать. Я все равно сейчас не мог рассуждать здраво. С тех пор, как мы нашли захоронение, Птичке нездоровилось намного убедительнее.

Миссис Боэм вырезала на буханках симпатичные загогулины, от жара печей синее хлопковое платье прилипло к маленькой, но трепещущей, как колибри, груди. Уголки рта по-прежнему смотрели в пол.

– Есть изменения? – спросил я, ставя на стол головку белого сахара, завернутую в сиреневую бумагу.

Искупительная жертва, дабы закончить войну.

– Данке, – удивленно сказала она. – Нет.

Сегодня утром, прямо перед моим уходом, мы пережили происшествие с хлебным крюком[22]22
  Крюк-спираль для размешивания теста.


[Закрыть], который Птичка заметила в руках миссис Боэм. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так кричал. Ее крик разглаживал все звуки, стирал их собой. Было разбито еще несколько горшков, и вновь в этом обвинили руку. А потом Птичка тихо отвернулась, и стало еще хуже.

– Может, вы с ней поговорите?

– Попробую.

Я повернулся к лестнице.

– Хорошо. А потом, если она все еще будет молчать, я попробую еще раз.

– А как поживают «Свет и тени улиц Нью-Йорка»? – насмешливо добавил я через плечо.

Скалка замерла в воздухе.

– Не беспокойтесь, я сам их читаю, – заверил я миссис Боэм. – Мне больше всего нравится та, где убийца прячет тело в витрине Американского музея Барнума. Это роскошно.

Ее губы приоткрылись, и она рискнула бросить на меня лукавый взгляд из-под еле заметных ресниц.

– Может, приехавший граф соблазнил судомойку, может, нет. Если бы я читала такие вещи, я бы знала.

– Издеваетесь, – ухмыльнулся я и пошел по ступенькам.

Я заглянул в спальню миссис Боэм. Но Птички, которая обычно сидела так тихо, что можно было расслышать токи озерной воды под слоем льда, там не было. Я поспешил в свою комнату, беспокоясь, не вылетела ли она в окно, так же быстро и беззвучно, как врезалась в мои колени.

Но нет. Птичка лежала на животе в своей длинной английской блузке и мальчишеских штанах, держа в руке кусок угля. Она сняла со стены один из моих задумчивых паромных набросков и что-то подрисовывала. Змеиные силуэты, угрожающие судну из-под воды, ястреб на дереве. Либо ястреб поймал себе ужин, либо еще одна змея прокладывала себе путь по его пищеводу. Когда я вошел, девочка взглянула на меня. Повинная в новом истолковании моего искусства.

Я взял другой кусок угля и сказал, заштриховывая кривые когти ястреба:

– Мне скоро нужно будет уйти.

Птичка кивнула, ее ссутулившаяся спина уже не так походила на черепаший панцирь. Мы немного помолчали. Я пока не собирался упоминать о побеге ее друзей, не желая произносить имя – Шелковая Марш. Птичка узнает об их приключениях, как только перестанет думать о тех трупах.

– А как выглядит твое лицо, все целиком? – неожиданно спросила она.

На секунду я обратился в стекло. Хрупкое, как призма.

Но потом я снял шляпу и подумал: «Лучше так, чем ждать, когда повязку сорвет Вал в пьяном приступе злобы».

И лучше, чем делать это в одиночку. Наверное.

– Может, сама посмотришь? – предложил я. – Честно говоря, я и не знаю. Мне это нелегко.

Птичка перекатилась на колени. Я тоже сидел на полу, и ей не пришлось далеко тянуться, чтобы снять с моего лица повязку и кусок промасленной марли. Она выронила тряпки на пол.

А потом выскочила из комнаты.

Сквозь меня промчалась волна странной тошноты, всепоглощающий страх, с которым невозможно справиться, даже если ты считаешь себя мужчиной. Но тут Птичка примчалась обратно. В руке она держала зеркальце, взятое из спальни миссис Боэм.

– Вы выглядите как настоящий брызгальный мертвый кролик, мистер Уайлд. Заправский буян. С таким никто не полезет спорить, – сказала она, поднимая зеркальце.

И я взглянул на себя.

Новая кожа от правого глаза до линии волос была… странной. Жутковатого ярко-красного цвета, с какими-то впадинками и бугорками, кожа ящерицы, а не человека. Но девочка права. Такое уродство притягивает взгляд. Раньше у меня было тело драчуна и лицо, которое еле-еле дотягивало до привлекательного. По крайней мере, по-юношески здоровое. Теперь я стал дикарем, злодеем, который пойдет на что угодно, рискнет жизнью ради знакомства или коробки сигар.

Это лицо не годится для бармена. Зато неплохо подходит «медной звезде».

– Может, вернуть повязку на место, чтобы не пугать врагов? – пошутил я.

– Ага, – ответила она, чуть улыбнувшись. – Но пугаться будут только враги, мне так кажется. Если вы не сердитесь на человека, он не испугается.

В эту минуту я был ей настолько благодарен, что даже не мог подобрать подходящих слов. Я просто их не нашел.

– Мне пора вернуться к работе.

Птичка потянулась за повязкой, но вдруг испуганно вздрогнула. Она подняла повязку, чтобы я посмотрел. По всей длине тряпки бежали следы ее пальцев, серые на сером мазки угольной пыли.

– Простите. Я только хотела посмотреть.

– Не бери в голову.

Знаю я о своем уродстве или не знаю, шрамы все равно никуда не денутся, поэтому я заново повязал ленту, пнул промасленную тряпку в угол и встал.

– Если бы ты не спросила, даже не знаю, когда бы я сам ее снял.

Мне хотелось бы сказать, что последующий день был, по крайней мере, удовлетворительным. Однако он был отвратительным. Я сидел в Гробницах, стиснув зубы, и выводил:

Отчет полицейского Т. Уайлда, Округ 6, Район 1, звезда номер 107. По подозрению о незаконном захоронении, сообщенному некоей Птичкой Дейли, бывшей жиличкой борделя мадам Шелковой Марш, дом 34 по Грин-стрит, я сопроводил шефа Мэтселла и мистера Писта на угол 30-й улицы и Девятой авеню.

Я ненавидел лить чернила с того дня, когда мне пришлось писать о Айдане Рафферти. А две ночи спустя, проведя два паршивых дня в разговорах, похоже, с каждым жителем этого города, я написал:

Отчет полицейского Т. Уайлда, Округ 6, Район 1, звезда номер 107. Были опрошены различные торговцы и мастеровые (бакалейщик, торговец домашней птицей, закройщик, швея, торговец углем, торговец спиртным, кучер, горничная, разнорабочий), связанные с деятельностью заведения мадам Марш, но безрезультатно. Помимо основной деятельности заведения, не отмечено ничего подозрительного. Опросы малочисленных жителей поблизости от найденного захоронения сообщают только о непримечательном движении.

Опознание найденных тел сочтено невозможным. Опросы ирландских «медных звезд» и их окружения не показали каких-либо следов злонамеренных волнений. Учитывая важность дела и в отсутствие иных способов, после получения разрешения от шефа Мэтселла подробно обсудил дело с некоей мисс Мерси Андерхилл, занимающейся благотворительностью среди католиков. Узнав о массовом захоронении, мисс Андерхилл сообщила, что ей неизвестно о каких-либо розысках пропавших детей, но предложила в строжайшей тайне переговорить со своим отцом, преподобным Томасом Андерхилллом, и отцом Коннором Шихи, в надежде, что их независимая и обширная деятельность поможет отыскать какие-либо улики. После получения разрешения от шефа Мэтселла она привела план в действие. Однако никаких дополнительных сведений получить не удалось.

Должны ли мы предполагать, что эти дети были принесены в жертву незамеченными? Заслуживает ли такое предположение доверия? Возможно ли такое?

Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не дописать:

И что мне теперь делать?

На следующее утро, двадцать шестого августа, я спустился вниз и уселся за чистый стол миссис Боэм. Она часто разносила хлеб, поэтому я не беспокоился. Теперь, когда мне была поручена конкретная задача расследовать массовое захоронение, я вставал в семь и допоздна опрашивал народ, вовсе не жаждущий отвечать на вопросы. Птичка, которая наконец-то стала спокойно спать, дрыхла как чемпион, борющийся за титул.

Так что тем утром меня встретило только письмо, которое миссис Боэм положила рядом с моим номером «Геральд» и хлебцем, который я всегда брал по утрам. Я быстро пробежал газетные заголовки, но не нашел ни слова о массовом захоронении. На конверте значилось: «Мистеру Тимоти Уайлду, Медной звезде, пекарня на Элизабет-стрит». Я взял конверт и открыл его.

Мистер Уайлд,

Есть совокупность граждан, которые считают будто образовывать ирландцев все равно как свиней учить, патаму они не лучше белых негров и учить их нечего. Есть один ирландец несогласный и смотрите теперь я делаю Божью работу и выучин, чтобы написать вам это Письмо.

Папписты слишком долго страдали от сапога протестантов. Но у нас есть слабость и я знаю ее. Дети Шлюхи мерзасть перед Троицей и их нужно выжичь. Вена ирландцев, грех ирландцев и только Ирландец может очистить нашу грязь перед Богом. Наш благословенный Папа призывает для скорого мщения против Них только когда мы очистимся мы будем достойны заевить свое и придать Нью-Йорк в руки святой Римской Церкви. Потому я отметил мертвых спрятаных на севере знаком Креста. они не заслуживают иного и знайте, что мне завещано дело.

Длань Господня в Готэме

Справедливости ради нужно сказать, что я не был так потрясен… ну, уже три дня.

Самое нелепое письмо из всех, которые я когда-либо видел.

Неужели автор этого абсурда и вправду ожидал, что я проглочу написанные одним человеком «все равно как свиней учить», а потом хладнокровно выведенное «Папписты слишком долго страдали от сапога протестантов»? Бармены знают, как обычно говорят люди, а на такую причудливую болтовню не способен даже безумец. Неужели этот первостатейный кретин думает, будто я поверю в ирландца, убивающего птенчиков-мэб ради политической неразберихи? Он считает, что я верю, будто папа дышит огнем и каждый год восстанавливает испанскую инквизицию? Кто, кроме какого-нибудь хвастливого засранца, станет подписывать письмо «Длань Господня в Готэме» и ждать, что я, урожденный американец, испугаюсь ирландского ботинка на своей шее?

Все это оставляло мне два вопроса, и я побарабанил по письму, лежащему на столе рядом с остывающей чашкой кофе.

Первый: откуда этот проклятый тупой баран узнал о телах? И второй: какого черта он послал это несчастное письмо мне? Спустя три секунды до меня дошло: его мог послать любой из «медных звезд». И если речь идет о редком звере – полицейском-нативисте, – то, не сомневался я, его шкура так или иначе достанется Мэтселлу. Но его мог написать и не полицейский, и я перешел ко второй части головоломки. Она, конечно, была проще. Я еще раз пробежал послание и всего через четыре секунды понял, кому обязан своим адресом на конверте. Я должен был доставить это послание Демократической партии.

– Будь ты проклят, Валентайн Уайлд, – вслух сказал я, засовывая мерзкую бумажку в карман сюртука, и выскочил за дверь.