Текст книги "Кабинет доктора Ленга"

6

Обтянутая перчаткой рука герцогини потянулась к сумочке. Кунц и Грубер обменялись взглядами. Это происходило уже несколько сот, если не тысяч, раз, но по-прежнему волновало Кунца.

– Я расскажу все, что знаю, о каждом из камней, – сказала герцогиня и достала маленький атласный мешочек, стянутый тончайшей золотой нитью.

Кунц понимающе кивнул, не сводя глаз с протянутого ему мешочка. Пальцы в белых перчатках осторожно потянули золотую нить и выложили камень на черный войлок.

Кунц взял за правило не проявлять в таких случаях эмоций и следить за выражением лица, не изменив ему и в этот раз. И все же он был разочарован. На войлочной подложке лежал крупный восьмиугольный изумруд со ступенчатой огранкой. Он был синевато-зеленого оттенка, но не темного, почти что цвета морских водорослей, как у лучших камней, а скорее салатового. Очень красивый, но без нужной насыщенности. Кунц почему-то ожидал большего.

– Этот камень носил греческое имя «Элизион», – объявила герцогиня. – Думаю, по-английски будет «елисейские поля». Его нашли в Новой Гранаде… я хотела сказать, в Соединенных Штатах Колумбии.

Кунц пробормотал что-то утвердительное, подцепил камень мягкими щипчиками, поднял перед собой и приставил лупу к глазу. Он внимательно рассматривал драгоценность, поворачивая к свету то одной, то другой гранью. Большинство изумрудов, особенно крупные, имеют включения, но этот был почти без изъянов.

Кунц лучше кого-либо знал, что в геммологии, крайне непостоянной науке, в это время происходили особенно сильные изменения. Сторонники каждой школы устанавливали свои правила градации камней – по чистоте, цвету и, главное, размеру, – а утверждение единого стандарта шло очень медленно. Всего несколько лет назад Парижская ювелирная палата, самое влиятельное из профессиональных объединений французской столицы, перешла на «международный карат» в двести пять миллиграммов. Сам Кунц предпочитал метрический карат в двести миллиграммов – ровно пятая часть грамма. Разумеется, это в любом случае было лучше, чем тогда, когда вес камней определяли с помощью семян рожкового дерева. Навскидку Кунц оценил камень приблизительно в тысячу девятьсот пунктов[17]17
  Пункт – единица измерения веса драгоценных камней, равная сотой доле карата.


[Закрыть], и взвешивание подтвердило его предположение: восемнадцать и девять десятых карата.

Через несколько минут Кунц положил камень обратно на войлок. Он знал, что изумруды такого размера редко бывают безупречными, но если изъяны не видны невооруженным взглядом, камни считают визуально чистыми. Однако с этим было не так: едва различимые на глаз крошечные вкрапления при увеличении становились еще более заметными. Тем не менее этот замечательный по качеству и цвету образец определенно заслуживал места в лучшем выставочном шкафу «Тиффани».

Кунц сел в кресло и прочистил горло.

– Прекрасный изумруд, миледи. С очень красивым оттенком. Только прозрачность у него второй воды. Мы готовы хорошо заплатить за него. Три с половиной тысячи долларов.

Уже несколько недель он не предлагал за камни такую сумму и теперь ожидал увидеть на лице клиентки благодарность и восторг. Но быстро понял, что ошибся.

– Сэр, – ответила герцогиня, – если вы полагаете, что этот камень не самой чистой воды, то я при всем уважении к вам вынуждена не согласиться. Его прозрачность очевидна, и я хочу попросить вас еще раз осмотреть изумруд, обращая особое внимание на то, как пропорции и огранка камня усиливают отражение и преломление света.

Кунц снова взял изумруд, не столько для того, чтобы рассмотреть еще раз, сколько из желания скрыть свое смущение. Герцогиня кое-что понимала в драгоценных камнях… по крайней мере в том, который он сейчас изучал. Хотя термином «прозрачность» чаще пользовались в минералогии, а не в геммологии, он был вполне уместен, как и прочие замечания герцогини. А ее намеки на то, что деление камней на «воды», первую, вторую и третью, устарело, задели его за живое.

– Разумеется, вы специалист, а я нет, – вмешалась в его размышления герцогиня. – И окончательное решение всегда за оценщиком. Я надеялась и продолжаю надеяться, что улажу все свои дела с вами. Это лучше, чем терять время и рисковать оглаской, неизбежной при посещении Мейден-лейн.

Упоминание об улице, известной в те времена как Алмазный ряд, можно было счесть угрозой, пусть и высказанной в вежливой форме. Кунц и сам предпочел бы заключить сделку с этой леди… И его все сильнее разбирало любопытство: что еще может оказаться в ее сумочке?

Она не протянула руку, чтобы забрать камень.

– Вы совершенно правы, – сказал Кунц, положив изумруд на войлок. – При внимательном осмотре я убедился, что мы могли бы поднять цену до четырех с половиной тысяч.

– Это любимый камень моей бабушки. Мне бы не хотелось расставаться с ним меньше чем за шесть тысяч.

– Мы… э-э… должны это обдумать, – ответил Кунц с едва уловимой задержкой.

Все зависело от того, что оставалось в сумочке. Он опустил изумруд в мешочек и отложил в сторону.

– Могу взглянуть на следующую вашу драгоценность, миледи?

Герцогиня протянула ему второй мешочек. Кунц открыл его и замер, уставившись на поразительный образец редчайшего красного алмаза. Подлинные фантазийные[18]18
  Фантазийными называются цветные бриллианты.


[Закрыть] бриллианты были такой редкостью, что насыщенность цвета ценилась у них выше чистоты. У этого камня оказалась необычная, никогда прежде не встречавшаяся Кунцу треугольная огранка, идеально передававшая глубину красного цвета.

– Это Napnyugta[19]19
  Закат (венг.).


[Закрыть], «Закатный алмаз», – пояснила герцогиня. – Король подарил его моему деду за храбрость, проявленную в первые дни Венгерской революции.

Кунц почти не слышал ее, разглядывая камень. За свою карьеру он видел всего несколько красных бриллиантов, и ни один из них даже близко не достигал такого размера. Приблизительно двадцать пять карат, если не больше.

Он снова поднес лупу к глазу и вгляделся вглубь камня. Полная безупречность, лишь крохотные перышки. Во всем мире не нашлось бы красного бриллианта крупнее и совершеннее этого. Прошло не одно мгновение, прежде чем к Кунцу вернулась способность говорить.

– Прекраснейший бриллиант, миледи, – сказал он.

– Благодарю вас.

Сколько он может стоить? Леди ждала. Этот камень просто нельзя упускать.

– Меня бы вполне удовлетворили сто тысяч долларов, сэр, – заявила герцогиня.

Кунц проглотил комок. Он никогда не платил столько за один камень.

– Может быть, вы согласитесь на семьдесят пять?

– Нет, благодарю вас, не соглашусь.

Кунц положил камень в мешочек и протянул Груберу.

– Мы возьмем его по вашей цене, миледи.

Открылся еще один атласный мешочек, и появился следующий камень: темно-фиолетовый сапфир-кабошон[20]20
  Кабошон – обработанный камень, имеющий гладкую, выпуклую поверхность без граней.


[Закрыть] с астеризмом[21]21
  Астеризм – оптический эффект, наблюдаемый у некоторых кабошонов: появление звездообразной фигуры при освещении кристалла.


[Закрыть], – но звезда была сдвоенной, двенадцатилучевой вместо обычной шестилучевой. Кунц с первого же взгляда определил, что камень ни в чем не уступает «Полуночной звезде» из Американского музея.

– Он из Могоу, это в Бирме, – сообщила герцогиня, пока Кунц рассматривал сапфир.

Кунц решил назвать цену прежде, чем это сделает она:

– Мы можем предложить за этот камень сорок тысяч, миледи.

– Пятьдесят, вместе с изумрудом.

– Непременно.

Оба камня вернулись в мешочки и отправились к Груберу.

Кунц обернулся к герцогине в ожидании следующего камня, но она лишь смотрела на него, сложив руки на сумочке.

– Последние два камня имеют особенную ценность. Я имею в виду… общемировую ценность.

Казалось, она пытается справиться с эмоциями.

– Понимаю, ваша светлость.

«Общемировая ценность»? Сердце Кунца учащенно забилось.

– Они неотделимы от истории моей семьи и поэтому бесконечно дороги мне. Если у вашей фирмы не хватит средств, чтобы приобрести их, я… – она помолчала, собираясь с духом, – я пойму. Не уверена, что у меня хватит сил расстаться с ними.

С этими словами она достала из сумочки еще один шелковый мешочек и передала Кунцу.

Кунц принял его очень осторожно. У «Тиффани» не хватит средств? Что она имеет в виду?

Он перевернул мешочек, и оттуда выкатился камень. Кунц замер.

Каждому ювелиру однажды попадает в руки не просто драгоценный камень, а божественный идеал. И в этот момент Кунц отчетливо понял, что, даже если ему суждено прожить еще сто лет, он никогда больше не увидит такого прекрасного бриллианта. Это было чистое совершенство.

Снова поправив лупу, он бережно, очень бережно подцепил камень ювелирным пинцетом, стараясь унять дрожь в руках, и поднес к свету. Кунц изучил его со всех сторон: перевернул короной вниз – обычный способ определить природный цвет бесцветного алмаза, – затем устремил взгляд вдоль площадки, а также осмотрел снизу, начиная от калетты[22]22
  Корона – верхняя часть камня; площадка – плоская, самая крупная грань на вершине кристалла; калетта – крохотная грань в нижней, пирамидальной части камня, параллельная площадке.


[Закрыть].

– Этот камень веками принадлежал нашей семье, – стала рассказывать герцогиня. – Он называется «Слеза Афины», поскольку только глаз бога способен произвести такое совершенство. Кроме этого, о камне мало что известно. Предположительно, он попал к нам из Бирмы, во время хаоса, последовавшего за падением Паганской империи[23]23
  Паганская империя – государство, существовавшее на территории современной Мьянмы в 1044–1287 годах.


[Закрыть]. Говорят, тогда разграбили больше десяти тысяч буддийских храмов.

Кунц кивал, не слушая. Он опустил камень, но лишь для того, чтобы написать записку и отдать ее Груберу, который тут же выскочил из кабинета. А Кунц опять поднял бриллиант.

Камень был очень большим – хоть и не настолько, как Алмаз Тиффани, – и при этом идеальным. Абсолютно идеальный и непостижимо бесцветный, сверкающий, словно лед в самом сердце огня. Кунц понятия не имел, какой величины он был до обработки, но огранка, всегда играющая главную роль при оценке качества бриллианта, была образцово симметричной: не слишком толстый рундист[24]24
  Рундист – поясок по периметру наибольшего сечения камня, делящий его на нижнюю (павильон) и верхнюю (корона) части. Место закрепления камня в оправе.


[Закрыть], точные пропорции, придававшие камню невероятный, искрящийся блеск. Более того, бриллиант был безупречным. Полностью, совершенно безупречным: даже под лупой Кунц не нашел ни малейшего следа кристаллов, облаков, узлов или полостей. За всю свою недолгую, но очень активную карьеру Кунц не видел настолько совершенного камня.

Бриллианты весом более дюжины карат, не имеющие включений, на протяжении веков называли парагонами. И этот камень, несомненно, был парагоном. Только весом почти в сто карат.

Вернулся слегка запыхавшийся Грубер с ответом на сообщение. Кунц быстро прочитал его и повернулся к герцогине.

– Ваша светлость, – сказал он, едва не позабыв положить драгоценный камень обратно в мешочек, – позвольте мне ненадолго отлучиться. Я хочу пригласить сюда мистера Тиффани. Мы ведь можем посвятить его в вашу тайну?

– Разумеется.

Кабинет Чарльза Льюиса Тиффани располагался этажом выше, в том же северном крыле здания. Он был ненамного больше кабинета Кунца, но куда роскошнее. Тиффани сидел за столом в обычном наряде: темно-серый сюртук, черный жилет, хлопковые брюки с начесом, высокий воротничок и заколка для галстука с его любимой жемчужиной. Взглянув на Кунца, он тут же вскочил с кресла.

– Что с вами, Джордж? Вы заболели?

– Я бы хотел, чтобы вы спустились ко мне и посмотрели камень, – ответил Кунц.

Минуту спустя он и Грубер стояли за спиной Тиффани, который уселся за рабочий стол Кунца. Осмотр «Слезы Афины» затянулся надолго. Затем Кунц вкратце изложил Тиффани историю герцогини и ее камней, показал жалованную грамоту и уже приобретенные камни.

Тиффани снова замолчал, нахмурив брови и слегка склонив голову набок. Наконец он поднял камень.

– Ваша светлость, «Тиффани» готова предложить за этот бриллиант триста тысяч долларов. Добавлю только, что это наибольшая сумма, какую до сих пор давали за один камень.

Герцогиня спокойно встретила его взгляд.

– Давайте отложим переговоры о конечной цене, пока вы не увидите последний камень.

– Конечно, миледи.

– Он дороже остальных и для меня, и для всей моей семьи, – начала герцогиня, обернувшись к Кунцу. – В глубине души я надеюсь, что вы не сможете его приобрести… Расставание с ним для меня почти равно смерти.

Услышав эти слова, Тиффани посмотрел на Кунца, а затем обернулся к Груберу.

– Найдите мистера Томпсона и приведите сюда. Нам скоро понадобятся его услуги.

Грубер снова ушел – на этот раз за основателем «Национального банка Чейза», до чьего офиса было рукой подать. После короткого, но натянутого молчания Тиффани прочистил горло.

– Миледи, не соблаговолите ли показать камень? Мы сгораем от нетерпения.

Герцогиня со слабой улыбкой опустила руку в сумочку.

Стоя у стены, Кунц наблюдал за тем, как его босс берет у герцогини атласный мешочек, взвешивает его в руке и открывает. Втайне Кунц радовался тому, что всем занялся хозяин фирмы. Сам он был потрясен и опустошен.

Сначала из мешочка не появилось ничего. Тиффани осторожно постучал по нему, так, словно подталкивал пугливое животное. И тут камень, сверкнув золотистой вспышкой, выкатился из мешочка под действием собственного веса.

На мгновение Тиффани и Кунц замерли, а затем, почти в унисон, испустили невольный вздох изумления, опознав алмаз.

Разумеется, никто из них раньше не видел этот камень. Никто из ныне живущих не видел – вот уже более ста лет. Многие специалисты даже считали его мифом. И все же он лежал на столе и сиял так, словно бросал вызов самому солнцу. Насыщенный желтый свет и неповторимое оранжевое вкрапление в середине.

Дар речи первым вернулся к Кунцу.

– Это же… – начал он. – Это же Sol Gelida?[25]25
  Застывшее солнце (лат.).


[Закрыть]

– В моей семье его называли «Новая Земля»[26]26
  В оригинале Novotney Terra. Камень с таким же названием упоминается в раннем произведении о докторе Ленге «Кабинет диковин», однако там речь идет об алмазе зеленого цвета.


[Закрыть]. Но действительно, когда король Людовик Первый полтысячелетия назад подарил его моему предку Казимиру Пятому, он уже получил прозвище «Застывшее солнце».

В мире не сохранилось ни одного изображения этой драгоценности, однако она безошибочно узнавалась по восторженным описаниям, сделанным в прошлом.

– По очевидным причинам, – продолжала герцогиня, – этот камень был для нашей семьи самым ценным. Нам сказали, что он был добыт в Московии, а затем проделал долгий путь, пройдя через руки десятка владельцев, завоевателей, воров и убийц – из Золотой Орды в Литву.

Кунц, верный традициям, предпочитал бесцветные алмазы, но понимал, что Тиффани, с его слабостью к фантазийным бриллиантам, пленился «Застывшим солнцем». От камня исходило невероятно насыщенное и богатое желтое сияние – прекраснее, чем у Алмаза Тиффани, – а в середине виднелось облачное завихрение закатного оранжевого цвета. Камень считался полумифом, а значит, при его продаже не могло возникнуть никаких препятствий. Ко всему прочему, он был удивительно крупным: возможно, около ста шестидесяти карат. Кунц не мог заставить себя взглянуть на бриллиант через лупу – по крайней мере, в этот момент. Он был потрясен красотой и совершенством камня.

В дверь постучали, и в кабинет вошел Грубер, а за ним – главный банкир «Тиффани и компании». Мистер Томпсон кивком поприветствовал Тиффани и Кунца, затем посмотрел на аристократку в ожидании, когда их представят друг другу.

– Ее светлость, – начал Грубер, – герцогиня Индра… Извра… Иглабронз…

– Иновроцлавская, – поправил Кунц и свирепо глянул на помощника.

Герцогиня снисходительно рассмеялась.

– Ничего страшного. «Иглабронз» вполне подходит. Думаю, мне так и надо представляться в Америке: «Герцогиня Иглабронз». Произносить мой полный титул слишком сложно.

Полчаса спустя, согласившись получить миллион долларов за «Застывшее солнце», герцогиня Иглабронз вышла из здания «Тиффани». Драгоценности теперь лежали в надежном хранилище компании, а аккредитив на впечатляющую сумму – в ее сумочке.

7

Фитцхью Эрнест Мозли, помощник врача, спускался по широкой лестнице лечебницы на острове Блэквелла, осторожно ступая по жирным, скользким от мочи ступеням. Была половина четвертого, и уборочная команда, составленная из пациентов, появится не раньше чем через полчаса. Мозли закончил обход, ограничившись, к счастью, теми больными, которых в лечебнице причисляли ко второму классу, – с обычными диагнозами «идиотия» и «дебилизм». Куда больше он опасался еженедельного визита к пациентам пятого класса, предстоявшего на следующий день. Те считались смирными, но «подверженными дурным привычкам», таким как членовредительство, мастурбация и нездоровый интерес к собственным фекалиям. Доктор находил, что эти случаи – самые сложные, что «пятиклассники» доставляют даже больше хлопот, чем буйные, крикливые создания, причисленные к первому классу. Все медицинские книги утверждали, что они неизлечимы, и предписывали ванны с ледяной водой, слабительное и ограничение подвижности. Но долгие годы наблюдений привели Мозли к другому выводу: если уделять больше времени беседам и заботе о пациентах, вместо того чтобы опускать их в холодную воду и закутывать в смирительные рубашки, это даст многообещающие результаты. Однако главный врач решительно отвергал все его попытки что-то изменить. Мозли настаивал, и ему недвусмысленно напоминали, что он не окончил медицинскую школу и не получил диплом врача, а потому его мнение не имеет веса, зато у него есть четко очерченный круг обязанностей, которые следует выполнять без вопросов и возражений.

Он спускался все ниже, крики и плач постепенно стихали, а у подножия восьмиугольной башни наступили мир и спокойствие. Благодаря сильному северному ветру развеялась даже вонь от выгребной ямы.

Пробравшись сквозь лабиринт коридоров, он вышел под холодный свет вечернего солнца, огляделся, вдохнул свежего воздуха и сбросил с себя пелену угнетения и страдания, накрывшую его во время обхода.

«Лечение» душевнобольных с самого начала вызывало у него отвращение, а с годами превратилось в душевную муку, и он из последних сил сопротивлялся манящему забвению лауданума. Эта пагубная привычка, приобретенная еще в медицинской школе, и стала главной причиной, по которой он не закончил обучение.

Взглянув в сторону города, Мозли заметил у причала для важных гостей частную яхту. Он присмотрелся к пассажирам: небольшая компания мужчин и женщин в дорогой одежде, с тросточками и зонтами, приплывших ради вечернего развлечения – навестить сумасшедших. Ничуть не лучше человеческого зоопарка. Их наверняка отведут в третью палату, где содержали подходящих для таких случаев пациентов и тщательно поддерживали чистоту и спокойствие.

Что бы сказали посетители, если бы их отвели в «ложу»?..

Подойдя к ближайшей колонке, он вымыл руки и пошел по дорожке на юг, к работному дому, мимо больших и маленьких пристроек. Справа простирался Ист-Ривер, темный, широкий, за ним поднимались жилые кварталы Манхэттена. Там, в районе Пятой авеню, все еще преобладали частные дома и фешенебельные особняки.

Ближе к работному дому начали попадаться трудовые бригады из заключенных: одни прибирались в конюшне, другие шили обувь, третьи приводили в порядок дороги и тропинки. Когда помощник врача проходил мимо, они поднимали голову.

– О, добрый вечер, доктор Мозли! – сказал дежурный санитар, которого он когда-то отчитал за то, что этот заносчивый парень ударил заключенную.

Мозли двинулся дальше, не обращая внимания на смешки. Он давно привык к этому. То обстоятельство, что он не окончил медицинскую школу, каким-то образом ставило его ниже обычного помощника врача. Даже некоторые сестры милосердия имели наглость давать ему советы.

Над ним навис мрачный каменный фасад работного дома. Ужин для сотрудников подавали не раньше шести, но Мозли старался появляться там как можно реже. Правда, в этот день он пропустил завтрак. Но у него оставалось еще пятнадцать минут, чтобы прихватить из кухни булочку, прежде чем пароход Департамента благотворительных и исправительных учреждений отчалит от пристани. Мозли шагнул в холодную темноту здания, прошел мимо поста охраны и спустился по лестнице в подвальную кухню.

Проходя по сырому коридору, он услышал впереди знакомый голос – грубиян Пэдди, старший повар, опять разразился бурей проклятий. Мозли завернул за угол, оказался в кухне и стал свидетелем неприятной сцены: Пэдди, тянувший на добрые триста фунтов, навис над мальчишкой с соломенными волосами, который был вчетверо меньше его. На подносе в руках мальчишки еле держались горшочки с тушеным мясом.

– Ты опять за свое, да? – прорычал Пэдди, ухватил мальчишку за воротник и яростно встряхнул. Поднос упал на пол под звон разбитой посуды.

Мозли мгновенно понял, в чем дело. Он узнал мальчишку – тихого, замкнутого, ранимого парня, который никак не желал подчиняться здешним порядкам, за что уже не раз попадал в переделки. Пэдди, известный тем, что уменьшал и без того скудные порции, поймал парнишку, когда тот пытался тайком пронести больше еды для себя и товарищей.

– Играешь в Санта-Клауса за моей спиной, да? – наседал Пэдди, подняв мальчишку в воздух одной рукой. – Раз так, и я сделаю тебе подарок к празднику.

Он размахнулся другой рукой и ударил парня прямо в лицо. Тот полетел через всю кухню и повалился на жесткий пол.

– И на ужин тоже получишь оплеуху!

Пэдди вразвалочку направился к распростертому на полу мальчишке. Мозли инстинктивно преградил ему путь.

– Хватит! – рассерженно проговорил Мозли. – Займитесь работой!

– А ты кто такой, чтобы мне указывать? – выкрикнул Пэдди и снова занес кулак.

– Говорю вам, хватит! Отойдите отсюда!

– Что здесь творится? – послышался чей-то вопрос.

Мозли обернулся, и у него упало сердце. Это был Кроппер, смотритель работного дома.

– Так что здесь творится? – повторил Кроппер и зашел в кухню.

Кабинет смотрителя находился дальше по коридору, и шум, вероятно, потревожил его. Мозли показал на повара:

– Он набросился на мальчишку без всякой причины.

– Неправда! – возмутился Пэдди. – От этого мерзавца одни неприятности! Посмотрите, он нарочно уронил на пол целый поднос с моим лучшим рагу, просто чтобы позлить меня!

Кроппер посмотрел на мерзкое студенистое рагу, растекшееся по грязному полу, потом на полуоглушенного мальчишку, пытавшегося сесть.

– Одни неприятности, значит? Ну ничего, я поговорю с новым начальником исправительного дома. Я слышал, к концу недели у них освобождается койка. Посмотрим, много ли неприятностей он сумеет причинить, сидя за решеткой.

– Ему туда нельзя! – воскликнул Мозли: возмущенный, он позабыл о благоразумии. – Парнишку всего месяц назад перевели из Октагона. Заключение погубит его!

– Пэдди, возвращайтесь к своей плите, – распорядился Кроппер, а сам подошел ближе к Мозли. – А ты, кормилица хренова, подумай лучше о своих обязанностях, если не хочешь, чтобы я попросил главного врача урезать твое жалованье. Значит, ему нельзя в исправительный дом? Можно, вот увидишь.

Мозли открыл было рот, но сообразил, что ничего не изменит своими возражениями. Он повернулся к лежавшему на полу мальчишке.

– Ступай своей дорогой, – прикрикнул на него Кроппер.

Тут уже Мозли настоял на своем.

– Нужно проверить, нет ли у него повреждений.

– Да неужели? – Удивившись этому маленькому бунту, Кроппер вдруг прищурился. – Ты что, опять обкурился?

Он схватил керосиновую лампу и поднес к лицу помощника врача, проверяя зрачки. Мозли зажмурился, но не отвел взгляд. Мгновение спустя Кроппер повесил лампу обратно на крючок.

– Только быстро, – сказал он и вышел из кухни.

Мозли опустился на колени, помог мальчику сесть, быстро и умело ощупал руки, ноги и голову, проверил, нет ли переломов или сотрясения. Затем вгляделся в лицо. Под глазом уже расплылся жуткий черный синяк. Мозли осторожно потрогал глазницу, затем само яблоко – к счастью, серьезных повреждений не было.

– Все будет в порядке, – сказал он тихо, чтобы не услышал повар. Потом взял с соседнего стола две недожаренные булочки с сырым тестом и засунул мальчику в карманы. – Поднимайся наверх. Ночью старайся держать голову повыше – так опухоль пройдет быстрее.

Мозли помог ему встать на ноги и проследил за тем, чтобы он благополучно вышел из кухни. Удивительно, что мальчишка за все это время так ничего и не сказал, словно немой.

Помощник врача прихватил булочку для себя и двинулся к выходу. На паром было уже не успеть, но Отто, решил Мозли, не будет возражать, если он заглянет чуть позже.

– Вот уж действительно кормилица хренова! – оскалился в усмешке Пэдди, когда он проходил мимо.