Текст книги "История Кометы. Как собака спасла мне жизнь"

5

Июнь – август 2000 года. Небраска

Я не сомневался, что прежде единственная вода, которую знала Комета, была та, что наливали в ее миску для питья. Движущаяся зеркальная поверхность озера оказалась для нее еще более загадочным явлением, чем телевизор. Собака часами стояла в нескольких футах от кромки воды, уставившись на свое отражение. Ее озадачивали и постоянные шутовские представления ретриверов. В Седоне, где она, как все собаки, ходила на поводке, у нее не было случая повозиться с другими псами, а в приюте была настолько травмирована, что не общалась с себе подобными и не дурачилась в стае.

На озере я позволил борзой гулять без поводка. Я бы никогда на это не решился, если бы наш участок не представлял собой остров, ограниченный озером, каналом и крутыми обрывами. Собаке далеко не уйти. Борзая заслужила право побегать на свободе. И еще я хотел, чтобы она научилась играть с ретриверами. А я бы наблюдал, как ястреб, чтобы с ней ничего не случилось.

Первой робкой попытке Кометы поучаствовать в собачьих забавах помешало буйство их игрищ. Она уже стала подбираться к ретриверам, решилась погрузить лапы на несколько дюймов в воду. Ближе, ближе… И вдруг, утопив ее в холодном озере и насквозь промочив, рядом пронеслась собачья лавина. Потрясенная, как хитрый койот Вили из мультика, борзая еле выбралась на безопасное место и рухнула около меня на песок. Я словно видел, как кружатся искры у нее в голове.

Следующие несколько дней Комета провела, сидя на влажном песке рядом с моим креслом, и неусыпно следила за собачьими забавами. Уши на макушке, глаза настороже, она, меняя наклон головы, наблюдала, как ретриверы ищут теннисные мячики, гоняются за утками и распугивают на мелководье рыбу. И казалось, осталась довольна, что буйные развлечения не перерастали в озлобленные потасовки с грызней и борьбой за выживание, а являлись лишь игрой и забавой. Сначала неуверенно, а потом все решительнее Комета стремилась включиться в игры. Вскоре ей это удалось, и состав нашего циркового шоу увеличился до трех псовых. Борзая притворялась, будто нападает спереди, а Коди изображал, что отбивает ее атаку корпусом. В свалку ввязывалась Сандоз – шерстяной ком, который и не думал кусаться. Отрываясь от дуэта ретриверов, Комета уходила на фланг и скакала по воде, словно перепрыгивающий через заборы олень. Баталия повторялась снова и снова, и при этом менялись союзы участников.

В изобретении игр у собак, как у детей, воображение бесконечно. Ретриверы знали, что простая погоня за утками – бесполезное, подобно беготне по воде, занятие – требует много усилий и не приносит толку, если не считать, что голова все-таки остается над поверхностью. Но если поджидать утку в засаде, а когда она приблизится, броситься вслед и плюхаться в озеро с конца причала, игра становится намного оживленнее. Вот Коди сломя голову несется по пирсу, взмывает в воздух и шлепается в середину группы перепуганных пернатых. За ним быстро семенит Сандоз и шмякается животом о воду. Когда Комета в первый раз приняла участие в этой забаве, она стремительно рванула по пристани и прыгнула в озеро, ожидая, что встретит под ногами твердую почву. Оказавшись над водой, собака попыталась продолжать погоню и оттолкнуться сильными ногами. Но, подняв кучу брызг, головой вперед погрузилась в воду. Когда борзая вынырнула, у нее был вид заезжей знаменитости, которую усадили на ярмарке на стул с подвохом, и тот немедленно провалился в полный до краев чан.

Но Комету это не отпугнуло и она превратилась в заядлую поклонницу водных видов спорта. Стиль плавания красивым никто бы не назвал, зато меня восхищала ее сила воли. По способности держаться на воде борзые с их пятнадцатипроцентной жировой прослойкой не могут сравниться с собаками, которых природа наделила тридцатью пятью процентами жира. В то время как ретриверы барахтались в озере, голова Кометы едва виднелась над водой, и при этом она яростно колотила передними лапами. На берег она вылезала с прилипшей к бокам шерстью и настолько обескураженной, что мне казалось, я вижу, как сконфуженно краснеет ее нос.

Я вздыхал с облегчением, когда уцелевшая после кораблекрушения наконец отряхивалась на берегу, но эти игрища приносили много веселья! Так и подмывало безудержно, до колик в животе расхохотаться, но, боясь боли, я лишь сдержанно хихикал, и это мое пофыркивание казалось Комете жалостливым. Она отворачивалась, подчеркнуто не обращая на меня внимания. Не помогали даже сюсюканья Фредди. Заговори жена таким тоном с ретриверами, те поползли бы к ней по раскаленным углям, чтобы их утешили. Но только не Комета. Моментальное напряжение мускулов задних лап, и она отпрыгивала в сторону, мягко проносилась вдоль кромки воды, как серфингист, затем припускала по пляжу длиной в футбольное поле, резко поворачивала к стоящему вдалеке очагу, оставляя озеро за спиной и скрываясь в тополиной роще. Вскоре ее топот становился громче – борзая бежала в нашу сторону, – накренившись, замыкала овал и уходила на новый круг. После нескольких кругов с высунутым горячим языком и вздымающимися боками она на полной скорости врезалась в озеро. А я так и не мог разобраться, почему сидел затаив дыхание: то ли восхищаясь ее зрелищным атлетизмом, то ли в ожидании, когда Комета появится на поверхности. Одно было ясно: даже Шекспир не придумал бы более драматичной кульминации.

Подобные молниеносные броски Кометы по берегу заставляли меня тревожиться, что она может выскочить за пределы игровой площадки. Коди и Сандоз давно научились не покидать ее пределов. Наши запреты подкрепляло то, что вся деятельность семьи проходила на узкой, примыкающей к дому полоске пляжа. В любой момент одна из девочек могла захотеть поплавать на лодке, и уж тут не сомневайтесь – это так же неминуемо, как гроза в июне, – стоит суденышку коснуться воды, как ретриверы бросятся к причалу и прыгнут на борт. Опасение, что они пропустят такое путешествие, держит собак вблизи от дома.

Борзых столетиями натаскивали преследовать показавшуюся вдали добычу. Комета не могла пожаловаться на остроту зрения: на большом расстоянии она различала малейшее движение животного. И, если бы захотела, могла за считаные секунды преодолеть четверть мили. Где найдешь место лучше для активного грейхаунда, как не у этого озера? Вдоль главного канала протянулась длинная песчаная полоса, на западе возвышались отвесные утесы, за ними местность выравнивалась, и там, на полях, паслись белохвостые олени. На востоке густая прибрежная растительность служила идеальной средой обитания бобров, в спокойной воде плавали стаи перелетных водоплавающих. К середине июня сады заполняли кролики. Подобное место не могло не тронуть воображение любой собаки.

Сухим, располагающим к лени летним днем Комета выбралась из ямки, которую вырыла в теплом влажном песке, и, обманчиво равнодушная, потянулась, как кошка. Разморенный ранним утренним солнцем, я отвернулся полюбоваться игрой золотистого света на воде. Почти без усилий и абсолютно беззвучно Комета напрягла мышцы бедер и устремилась вдоль пляжа. Не раздалось ни звука – она могла бы посрамить самый тихий бомбардировщик «Стелс». Лапы яростно зарывались в песок, швыряя тело вперед гигантскими плавными прыжками. Три таких прыжка – и собака набрала максимальную скорость. Теперь я видел лишь стелющийся за ней шлейф песка. На сей раз она не повернула к очагу и продолжала нестись вперед.

Я схватил палки и поднялся. Ругая себя за беспечность, подошел к кромке воды и поковылял в ту сторону, куда убежала собака. Я надеялся, что мне удастся приблизиться к ней и убедить вернуться. В этом мне поможет ее любопытство, которое ей не позволит сразу сбежать. Но собаки нигде не было видно. Я поплелся домой один, мокрый, словно все утро проплавал в озере.

– Пропади все пропадом! – закричал я.

Сгорбленная спина и непослушные ноги не позволяли идти по прямой. Я остановился, чтобы скорректировать направление к дому, и в этот момент увидел Комету.

Беглянка нетерпеливо ждала у выходящей в сторону озера двери. С высунутого языка капала слюна, собака тяжело дышала, ее ребра ритмично поднимались и опускались. В ней не чувствовалось тревоги, наоборот, улыбающиеся глаза излучали спокойную, мудрую уверенность. Но не хвастливую – она будто добродушно подсмеивалась надо мной: «Помнишь мою первую прогулку с Эмили?»

Вскоре после нашего приезда сторожу территории Джорджу стали звонить жители и сообщать, что видели на берегу полосатого койота. Благодаря своим поискам местной версии лох-несского чудовища он и познакомился с Кометой. К тому времени я понял, что у собаки нет желания наживать себе неприятности.

– Комета не забегает дальше двухэтажного дома в конце канала, – сказал я Джорджу.

– Как они смеют называть тебя койотом? – Сторож присел на корточки и заглянул собаке в глаза. – Ты на редкость изящна.

Но разве в английских борзых не присутствует это свойство – убежать? Разве в них не заложено без оглядки преследовать всякого дикого зверя, какой движется? Разве в спасенных борзых нет норовистой резвости, которая будет проявляться и после освобождения из клетки? Может, Комета, к счастью, не в курсе, сколькими инстинктами наделяет природа представителей ее породы? Но меня не покидало ощущение, что с моей собакой творится нечто странное. Уж не повлиял ли мне на мозг маринад из боли и лекарств, и я не способен понять то, что вижу? Это невидимое нечто было словно воздух – я чувствовал: что-то есть, но не мог дотронуться.

Когда Комета поближе сошлась с Коди и Сандоз, к ней стали лучше относиться и наши дочери. Однажды июньским утром по дороге к озеру я услышал с берега взрывы смеха. Ретриверы плыли за утками, а далеко позади барахталась борзая.

– Пятерку ей за старание! – крикнула Джеки.

– И двойку за исполнение! – добавила Линдси.

Но потребовалось не так уж много времени, чтобы насмешки девчонок над «брассом» Кометы превратились в дружелюбную привязанность. Швыряя в озеро теннисный мяч, они только делали вид, будто бросают его ретриверам, а на самом деле кидали поближе к Комете, чтобы у той была фора. А когда борзая устала, помогли ей вырыть яму в прохладном песке, чтобы у «бедной собачки» было место, где отдохнуть и наблюдать за продолжающимся весельем. Когда в ожидании такого же обхождения подошли ретриверы, их похлопали по спинам и отправили обратно к воде.

Вскоре Комете удалось прочно сцементировать узы этой дружбы. Поскольку собачья шерсть как магнитом притягивает песок и воду, наши питомцы, перед тем как вечером возвратиться домой, с удовольствием позволяли ополоснуть себя и вытереть полотенцем. Коди и Сандоз безропотно отдавались любому, кто подходил их вымыть, но процедура очищения Кометы требовала присутствия меня или Фредди. Ее опыт общения с намордником был для нее кошмаром, оставившим шрамы, как в прямом, так и в переносном смысле слова. После того как я взял собаку, прошло несколько недель, прежде чем она позволила дотронуться до морды. И отворачивалась до сих пор, если это пытался сделать кто-нибудь, кроме меня и Фредди. Движение не агрессивное, но достаточно явное, чтобы у многих осталось впечатление, что она боится. Провести же полотенцем у Кометы по голове или морде считалось делом вообще невозможным.

В тот раз мытьем собак занимались девочки. Фредди вызвали в больницу, и она еще не вернулась. А у меня выдался не лучший день – я бы не удержал полотенце в руке.

– Заняться Кометой придется кому-нибудь из вас, – сказал я. – У меня просто не получится.

В начале лета девчонки обижались, когда Комета отворачивалась от них. Я объяснил, что проблема в ее прошлом, и, осторожно приподняв уши, показал многочисленные татуировки, от вида которых у меня по-прежнему все замирает внутри. Дочери мрачнели, пока я рассказывал, что пришлось испытать Комете и как жестоко обычно обращаются с беговыми борзыми, а потом бросают или уничтожают. Девочки принимали близко к сердцу чувства собаки.

– Папа, – предупредила Линдси, – Комете придется возвращаться в дом немного влажной. Я не хочу принуждать ее подставлять под полотенце голову.

Началось ополаскивание, и собака словно съежилась до размеров кожи. Дочери вытерли Комете тело, но с головы и шеи продолжали падать капли. Борзая подошла ко мне, но я не мог нагнуться. Попробовал протереть ее стоя, но ничего не получилось. Разочарованная Комета повернулась к девочкам и увидела у них в руках полотенце – они заканчивали вытирать Коди. Борзая подбежала, наклонилась и, подсунув голову под ткань, двинулась вперед, как машина на автомобильной мойке. Все замерли, боясь спугнуть это чудо. Затем дочери одновременно принялись осторожно сушить ей морду.

– Вот теперь, думаю, она нас по-настоящему полюбила! – воскликнула Джеки.

А я понял, что они тоже влюбились в Комету.

Хотя она стала полноценным членом нашей семьи, не требовалось талантов Шерлока Холмса, чтобы заметить, что главное внимание борзой сосредоточено на мне. Это было особенно видно на озере. Она подчинялась правилам утиной охоты, играла в догонялки, веселилась и принимала участие во всех забавах. Собачьи буйства могли продолжаться часами, но Комет выходила из игры раньше. Обычно через тридцать минут находила мое кресло и устраивалась у ног. Поначалу я поощрял ее продолжать веселиться. Говорил:

– Беги! Ты не нянька, чтобы присматривать за мной. – И каждый раз у моей дамы опускались внутренние кончики бровей, она немного щурилась, и на морде появлялось выражение как у возмущенной дочери, сомневающейся в здравом уме отца. Комета не закатывала глаза – медленно опускалась и с достоинством вытягивалась на песке.

Я решил, что, может, физиология собаки такова, что ей требуется отдых. Имея тонкую жировую прослойку, английские борзые быстро устают, если долго находятся на сильном холоде или изнуряющей жаре. Летом на озере душный воздух кипел от зноя. К середине сезона кожа у людей дубела от загара, а шкуры ретриверов выгорали до грязновато-белого цвета. Вероятно, Комета с трудом переносила жару: не помогали даже купания в прохладной воде, – однако, прерывая игры, не выглядела усталой, держалась сдержанно, но не враждебно. Поднимала голову, если Фредди или девочки звали ее продолжить баталии на воде, не двигаясь с места. Собака казалась поглощенной своими мыслями, а не утомленной.

Мое здоровье ухудшалось – случались дни, когда я даже не мог посидеть у воды. Но если оставался дома, то не лежал в постели, устраивался в кресле у выхода на озеро. Если я посылал Комету поиграть с собаками, она оставалась у стеклянной двери – мускулы напряжены, уши настороже, взгляд немигающий – и настойчиво требовала пустить ее внутрь.

– Собака превращается в сиделку? – спросила Кили, в очередной раз открывая Комете дверь в дом.

– Заметила? – Я невольно смутился. – Почему ты думаешь, что это связано со мной?

– А как же иначе? – отозвалась дочь. – Где бы она ни находилась, ей постоянно нужно знать, где ты и чем занимаешься.

– Вряд ли, – возразил я.

– Ты ее, похоже, совсем заласкал, – пошутила Кили. – Никто другой не горит желанием проводить с тобой столько времени.

– Очень остроумно. Я ее вовсе не ласкаю. У нас на это есть Фредди. – Каждый день я пытался донести до родных, что заметил в борзой. – Сначала я полагал, будто это ее реакция на жару и возню с ретриверами. Комета устает и смущается.

– Скажешь тоже – смущается, – усмехнулась дочь. – Даже отдыхая в семейной спальне, Комета чувствует себя как дома. Хитрюга – вот кто она.

Комета сумела своим обожанием втереться во все, чем я занимался днем. Ее присутствие редко было навязчивым – скорее чем-то вроде шума волн. Его не замечаешь, но действует он успокаивающе. Если не считать тех минут, когда собака будила меня по утрам.

Я упрямо не слушался совета Фредди переместиться на первый этаж, считая, что подъем и спуск по лестнице – хорошее упражнение и для меня, и для Кометы. Кроме того, оставаясь в семейной спальне, я всем показывал, что продолжаю справляться с обязанностями мужа. Комета спала на подстилке в досягаемости моей руки, но с рассветом, легко вспрыгивая на кровать, будила пристальным взглядом, словно тыкала палочкой. В открытое окно долетали мелодичные всплески бултыхающихся в озере собак – звуки несомненно приятные, но я предпочел бы услышать их позже. Я открывал глаза и видел отражение своего лица в обрамленных коричневыми веками искрящихся черных сферах и улыбчивую острозубую морду. Картину довершал неспешно машущий длиннющий хвост. В ответ на мое недовольство собака гулко подвывала: «Пора вставать! Пора вставать! Утро, пора вставать!»

Я же спросонья бубнил одно и то же:

– Комета, еще рано. Давай минутку поспим?

В ответ собака сразу ложилась на одеяло и переворачивалась на спину, выставив переднюю лапу к потолку и вытянув задние. Открытое от груди до хвоста брюшко словно приглашало легонько почесать. Повернутая набок голова терлась о простыни. Почесывание продолжалось несколько минут, и за это время исчезало мое нежелание вступать в новый день.

– Хорошо, встаю.

Раннее утро на озере завораживало. Еще не развеялись запахи ночи, и на границе света и тьмы то и дело мелькали ночные зверьки. Чуткие уши Комета поворачивались на шорохи в прибрежной траве, зоркие глаза следили за каждым призрачным движением. Нос исследовал запахи, оставленные на растущих на песке диких цветах. И все это проделывалось с неудержимым энтузиазмом, будто впервые, и накануне она не обоняла эти же запахи и не видела те же картины. Наверное, все-таки что-то менялось. Я не сомневался, что Комета жалеет меня из-за того, что я не способен ощутить разницу.

Но сколько бы ни возникало вокруг возбуждающих моментов, собака не рвалась с поводка, не мчалась вперед сломя голову, а подолгу задерживалась, исследуя очередной запах. Не догоняла разбегающихся кроликов и позволяла уткам беспрепятственно уплывать. Как бы ни манили и ни возбуждали ее запахи, она не охотилась, как велел ее инстинкт борзой.

Споткнувшись, я уперся в землю рукой и, выпустив поводок, решил, что Комета, как повелевают ей гены предков, немедленно убежит. Но собака стояла рядом и наблюдала, как я пытаюсь подняться. В очередной раз оступившись, я спросил:

– Девочка, да ты, наверное, боишься? И поэтому не убегаешь?

Комета нехотя подняла нос от чьей-то норки у корня гниющего тополя. «Боюсь, как бы не так!»

Выпадали дни, когда я вообще не мог подняться с постели. Иногда по четырнадцать часов лежал с судном и маялся, пока кто-нибудь не возвращался домой и не помогал мне встать. Несмотря на мои повторяющиеся проклятия и жалобы на судьбу, несмотря на нескончаемое владевшее мною уныние, которое перемежалось лишь болезненными вскриками от мучительных спазмов, Комета никуда не уходила, тихо устраивалась рядом и опускала голову мне на грудь, внешне довольная, словно деревенская собака на залитом солнцем крыльце. Ее поведение не походило на поведение ее сородичей. Более того, в нашем бессловесном диалоге я словно бы услышал ее рассудительный голос: «Все в порядке. Я понимаю».

Я ворчал на себя: «Не сходи с ума. Собаку всю жизнь держали в клетке. У нее не было возможности осознать окружающий мир, не говоря уж о моей идиотской ситуации. Она всего лишь собака. Не пытайся ее очеловечивать – это жестоко. Пусть останется борзой, какой и родилась». Но теми долгими летними днями я не мог отделаться от мысли, что по любым меркам Комета далеко не обычная собака.

Эти путаные мысли были символичны для того, что творилось у меня в голове. Я не работал и понятия не имел, получу ли когда-нибудь работу. Не знал, сколько времени сумею содержать два дома. Как долго придется на часть года расставаться с Фредди? Сможем ли мы так жить? Не потеряю ли я контакт с дочерьми? Проводя с ними лето, я узнал об их планах. Кили перешла на третий курс университета Небраски, Линдси готовилась поступать в колледж, а Джеки будет учиться во втором классе средней школы. Я задавал им вопросы о будущем, но, слушая ответы, часто отвлекался, одурманенный лекарствами и терзаемый постоянной тревогой. Что же будет, когда я вернусь в Аризону? Я опять потеряю с ними связь?

Снедаемый этими страхами, я с каждой неделей становился все более раздражительным и погруженным в себя. С тревогой заметил, что мои разговоры с детьми иссякают через несколько фраз, однако не задумывался, в чем причина. Меня преследовал образ описанного Линдси героя, но я не анализировал детское стихотворение. Дочь написала, за что уважает того мужчину: он вызывает у нее улыбку, ободряет ее, скрашивает ее дни. Линдси не упомянула, что он силен, как Тарзан, и способен выиграть триатлон. Но я не обратил на это внимания. Меня всецело поглотили переживания из-за того, что я не могу жить по собственным правилам – раз я не самый могучий, не самый добрый, не самый умный и не самый напористый мужчина в Небраске, значит, я плохой муж и отец.

Но дело заключалось не только в моем здоровье, или, вернее, в его отсутствии. Мои проблемы с позвоночником уже были занозой в теле семьи. В прошлом, подхлестываемый упрямством и нежеланием посмотреть в лицо правде, я убедил Фредди и девочек, что свет впереди не прожектор катящего на нас поезда. Моя уверенность и постоянный профессиональный успех сделали свое дело – во мне не сомневались. А теперь никто не знал, что сказать или как поступить. Ситуация напомнила мне древнее японское стихотворение, которое я повесил на стене своего кабинета:

 
Я всегда знал,
Что настанет время и придется
Ступить на эту дорогу, но не знал,
Что это случится сегодня.
 

Дочери были в смятении. Фредди тревожилась и расстраивалась. Каждый день я боролся с унынием, грозившим поглотить меня.

Но, к счастью, обрел собственного телохранителя. Когда Комета опускала голову мне на грудь, казалось, будто я лежу на ковре из мягкой травы в сосновом лесу. Всякий день для нее был хорош. И благодаря тому, что была довольна она, я, обретая покой, находил в себе силы держаться все лето.