Текст книги "Я всех их знал. История моих знакомств, серьёзных и не очень"

Фазиль, когда я приехал к нему, а я с ним был до этого не знаком, сказал:

– Я ваши рассказы в «Литературке» читал и рекомендацию с удовольствием дам.

Я ещё многое могу рассказать об Арканове.

В последние годы его жизни мы почти не виделись, но, несмотря на это, я к нему испытываю самые нежные чувства. Он написал книгу воспоминаний и сам о себе там рассказал. Я же только вспомнил разные забавные случаи из его жизни. То, что я слышал от него или чему сам был свидетелем.

Белла Ахмадулина

С Беллой Ахатовной Ахмадулиной мы выступали в Ташкенте. Я – первое отделение, а она – второе.

Дело в том, что после журнала «Метрополь», где она напечаталась, всем участникам перекрыли кислород. По всем домам культуры и концертным залам разослали «чёрные» списки. Но в Ташкент эти списки, видно, не попали.

У Беллы в Ташкенте был поклонник, один из секретарей горкома. Он её встретил в аэропорту, повёз тут же на обед и там напоил.

Мы ждали Беллу в концертном зале. Она приехала совсем не в форме. Концерт надо было отменять, но Белла сказала, что будет работать.

Я сказал:

– Может, вам принять аспирина?

Белла вскинулась возмущённо:

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду аспирин.

Белла промолчала.

Вечером она еле дошла до микрофона. Стихи она читала на автомате, а то, что она пыталась сказать между стихами, полностью выдавало её состояние.

Впервые в жизни после концерта, когда мы шли по лестнице, зрители кричали нам:

– Позор!

Администратор сказала:

– Отменяем гастроли!

У Беллы было бедственное положение с деньгами, поэтому она тут же прекратила пить, и дальше, все три дня, мы с ней прекрасно выступали.

У этих концертов была одна особенность. Один день была полная левая половина, а правая – пустая. Другой день – наоборот. Оказалось, что одну половину зала продавали в университете и институтах, а вторую – на заводах.

Моё отделение заканчивалось словами миниатюры про детей: «Классный Днепр при клёвой погоде».

Потом на сцену выходила Белла и замечательно читала свои стихи. У неё выступление заканчивалось четверостишием:

Всё остальное ждёт нас впереди.

Да будем мы к друзьям своим пристрастны.

Да будем думать, что они прекрасны.

Терять их страшно, Бог не приведи.

К концу гастролей мы с ней уже были друзьями.

В последний день я сидел у неё в номере, мы пили чай, и всё время приходили поэты с тетрадками стихов. А когда мы оставались одни, тут же приходила дежурная по этажу, которой поручили следить за нами.

Белле это надоело, и она сказала дежурной:

– Дорогая, то, о чём вы думаете, мы могли сделать и в Москве.

После Ташкента Белла поехала в Тбилиси, где выступала в филармонии на две с половиной тысячи зрителей.

Впоследствии, в Москве, когда мы встретились в ЦДЛ, она рассказала:

– Грузины говорят: «Ваш выход». А я им: «А где же „классный Днепр при клёвой погоде?“ Я привыкла выходить после этих слов».

Её, естественно, никто не понимал.

Борис Березовский

Мой товарищ, Ефим Смолин, писатель-юморист, уверял меня, что мы встречались с Березовским.

В начале 80-х годов мы с ним якобы приехали в Институт управления, что был где-то на Новорязанском шоссе. Мы приехали на концерт. Должны были выступать перед преподавателями.

В вестибюле нас встретил Борис Березовский. Был он навеселе и сказал, что концерта не будет, но, поскольку нас не предупредили, он выплачивает нам половину причитающейся суммы.

И он отдал нам деньги.

Институт я помню и помню какого-то человека, который сказал нам об отмене. Может быть, это и был Березовский.

Но поверить в то, что Березовский отдал нам деньги, никак не могу. Не может этого быть.

Андрей Вознесенский

Мы познакомились с Андреем Андреевичем в «Клубе 12 стульев» «Литературной газеты».

Я собирался ехать в ЦДЛ, и ему надо было туда же. И вот мы едем. Я за рулём. Запомнилась только одна часть нашего разговора.

Он сказал: «Я недавно из Парижа. Общался там с эмигрантами. Лион, вы себе не представляете, они все покрестились и ходят с крестами».

Из этой фразы я понял, что сам он ходит без креста и, скорее всего, не крещён.

Это было после 1982 года, значит, меня уже окрестил Александр Владимирович Мень.

Я был поражён, потому как считал, что такой талантливый поэт не может не верить в Бога. Иначе откуда у него этот талант.

Когда он рассказывал об эмигрантах, он не фальшивил, он искренне был поражён. До этого, году в 78-м, его жена, Зоя Богуславская, достала мне в Париже лекарство для моей больной мамы.

Перед этим мы ехали в машине – Арканов, В.П. Аксёнов и я. Арканов попросил Василия Павловича достать в Париже лекарство порфор, которым Аксёнов лечил свою маму от той же болезни. Аксёнов в Париже попросил Зою, Зоя обратилась к своим французским знакомым, они купили лекарство, а потом, через Аксёнова и Славкина, оно попало ко мне.

Я не был другом Аксёнова, даже приятелем его не был. Были мы едва знакомы, но он сделал это по просьбе Арканова. За что им всем огромная моя благодарность.

А году в 80-м Аксёнова выдавили из Советского Союза. Мы случайно встретились во «Внешторгбанке». Я там открыл счёт, а Аксёнов свой закрывал, готовясь к отъезду. Сказал мне одну фразу: «У нас здесь не получилось, может, у вас получится».

Владимир Войнович

Я помню, что мне дали книгу про солдата Чонкина на один день. Дали почитать, пока я несколько часов гостил на даче в Малаховке у Г.Б. Волчек.

Вот там, лёжа на траве, я не отрываясь прочитал «Чонкина».

Сказать, что мне повесть понравилась, значит не сказать ничего. На тот момент ничего лучше в юморе я не читал. Я был в восторге.

А в 1977 году мы провожали в Израиль моего друга и учителя Феликса Камова. На тот момент одного из авторов «Ну, погоди!», а в дальнейшем, под именем Феликс Капдель, он в Израиле издал множество книг, среди них «История еврейского народа в России».

И вот на Красноармейской улице, в доме, за которым установлена постоянная слежка, мы провожаем Феликса Соломоновича с женой и двумя детьми.

Мы с Хазановым, пока не началось прощание, сидим на кухне за столом и обсуждаем свои эстрадные дела.

Входит Феликс, подводит к нам какого-то седого человека с короткой стрижкой и говорит:

– Вот вам ещё один собеседник.

Собеседник садится с нами за стол, а мы, не зная, кто это такой, продолжаем болтать на свои эстрадные темы, репризы, монологи, тот прошёл, этот на публике не прошёл.

«Собеседник» посидел-посидел, почувствовал себя лишним, встал и ушёл.

Входит Феликс и говорит:

– Ребята, ну что же вы так с Войновичем? Он обиделся и ушёл.

– Это что, был Войнович? – спросил я.

– А вы не узнали?

А как мы его могли узнать? Мы про него только слышали, но никогда не видели. Даже фото его нигде в то время не появлялось.

Вот расстройство-то было! Я-то просто мечтал с ним поговорить.

Шли годы. Году в 92-м, в Киноцентре, я стоял у входа, кого-то ожидал. Входит человек, небольшого роста, седой, коротко стриженный, подходит ко мне и говорит:

– Мне вчера не спалось, я телевизор включил, а там вы читали монолог учащегося кулинарного техникума. Мне понравилось.

Я аж опешил. Это мне говорит сам Владимир Войнович.

Справился с собой и говорю:

– А мы ведь с вами уже один раз встречались.

– Когда?

– А помните проводы Феликса Камова? На кухне. Мы были с Хазановым, вы сели к нам за столик, а мы-то ведь не знали, что это Войнович, и продолжали молоть всякую чепуху.

– Слушайте, – говорит он, – я это так хорошо помню, я ведь поговорить с вами хотел, а вы меня не приняли. Я тогда так расстроился…

А потом, через пятнадцать лет, я выступал в зале «Космос» на юбилейном вечере В. Войновича. Кстати, неплохо выступил, меня даже похвалил критик Бен Сарпов. Вечер сняли на ТВ, но так и не показали.

Владимир Высоцкий

Хотелось бы сказать, что я был знаком с Владимиром Семёновичем, но это было бы полуправдой. Я с ним виделся всего три раза. А один раз даже говорил.

В первый раз, году в 79-м, в санатории «Актёр» в Сочи. Он приехал туда на три дня. Мы сидели на пляже, несколько артистов и я. Пришёл Высоцкий, и сразу все потихонечку стали перемещаться поближе к нему, как металлические опилки к магниту. В результате все расселись вокруг Высоцкого, а он что-то рассказывал.

А на другой день в его номер забрались воры. Украли джинсовую куртку, а в ней – ключи от «мерседеса».

Помню только жёлтый милицейский газик и капитана, который говорил, что это дело их чести – найти вора. Не знаю, отстояли они свою поруганную честь или так и остались бесчестными, но знаю, что там, в «Актёре», Высоцкий познакомился с танцовщицей из ансамбля Моисеева и потом за ней ухаживал.

Второй раз мы с Высоцким сидели за одним столом на праздновании старого Нового года в «Современнике». Меня пригласила Галина Борисовна Волчек. Я на той вечеринке выступал для актёров. И Высоцкий тоже выступал. Он был в тёмной водолазке. За столом сидели Марина Неёлова, Волчек, Высоцкий и я.

Я боялся слово лишнее молвить, только слушал, а Галя с Высоцким обсуждали положение в Театре на Таганке. Потом Высоцкий спел пару песен и уехал.

А в третий раз мы виделись в Ватутинках, где Высоцкий строил дачу. Мы с Мигулей выступали во Дворце культуры, и командир этого ДК, офицер, нагло нас обманул. То есть мы дали целый концерт, а нам не заплатили ни копейки.

На следующий день мы приехали в тот же ДК на концерт Высоцкого. А после концерта зашли с Мигулей за кулисы и прямо при директоре рассказали Высоцкому про обман.

Высоцкий наехал на директора:

– Ты что ж ребят обманываешь, я у тебя бесплатно выступаю, отдай деньги!

Выступал он бесплатно, за рабочую силу, которую ему поставлял этот начальник для строительства дачи.

Дальше была длинная история, с вмешательством генерала, но денег мы так и не получили. Зато поговорили с Высоцким. Деньги бы всё равно истратили, а память о великом артисте осталась.

Александр Градский

Мы с моим другом Леонидом Хавронским отдыхали в Крыму, году в 70-м. К нам в пансионат приехали посланцы спортлагеря МАИ. Приглашали нас возглавить команду КВН для встречи с командой Энергетического института.

И вот мы с командой МАИ и болельщиками в спортлагере МЭИ. Знаменитый на весь Крым был лагерь. На их праздник Нептуна съезжались люди со всего Крыма.

Начался КВН. Капитаном МАИ был я, капитаном МЭИ был Александр Градский. В то время он с ансамблем «Скоморохи» каждый год играл в лагере МЭИ.

Дошли до конкурса капитанов. Он состоял из трёх частей. Первая – приветствие. Я сказал что-то комплиментарное. В ответ Градский спел песню со словами «посмотрим, кто из нас дурак».

Во второй части мы должны были сочинять буриме. Рифмы ему давала моя команда, а мне – его. Я попросил своих давать Градскому самые простые рифмы. А мне энергеты дали рифмы замысловатые. Поэтому моё стихотворение получилось смешнее.

И наконец, последняя часть конкурса – мы должны были обрисовать внешность соперника. Тут уж я «погулял» по его внешности как следует. Зал хохотал, Градский не выдержал и обрушил на меня поток брани. Тут даже его болельщики не выдержали и засвистели. Короче, конкурс капитанов я выиграл со счётом 4–2.

И весь КВН мы выиграли. Через некоторое время Градского выгнали из лагеря. Поговаривали, что из-за проигрыша в КВН, но, думаю, причина была другая. Градский в то время был парень хулиганистый и что-нибудь там наверняка устроил.

Через несколько лет я встретил Градского. Он женат был на Вертинской и жил в одном доме с Аркановым. Мы встретились у подъезда случайно, я его спросил:

– Ты меня помнишь?

Он сказал:

– Я тебя, Поляк, в жизни не забуду.

Он знал меня под настоящей фамилией. Впоследствии мы с ним и выступали где-то вместе.

В 90-х годах он довольно часто снимался в моей передаче «Шоу-Досье» и всегда поражал меня своим прекрасным голосом.

А ещё меня Градский поразил тем, что он единственный из всех моих знакомых читал «Иудейскую войну» Иосифа Флавия. Я же читал только «Иудейскую войну» Лиона Фейхтвангера.

Людмила Гурченко

Потрясающая женщина и великая актриса. Характер, конечно, непростой, но у нас с ней сложились чудесные отношения. Когда бы я её ни приглашал для участия в концерте, на съёмку, она всегда приезжала. Да ещё на сцене со мной всякие фортеля выделывала.

Одну передачу, часовую, я посвятил ей. Она очень волновалась перед выходом. Вышла на площадку, как на бой. Нервная, искрящаяся, из неё просто била энергия. Потом успокоилась и нормально работала.

А в другой раз она была номером в передаче Юдашкина, и ей спонсор подарила короткое обтягивающее платье.

Минут через десять она меня зовёт:

– Выпусти меня ещё раз.

Она уже в новом платье, про которое дарительница сказала:

– Это Голливуд.

Выпустил я её. Она спела, покрасовалась в этом платье. Она же женщина, хоть и великая актриса.

Утром звонит мне рано-рано:

– Я рассмотрела это платье. Какой Голливуд? Возьми его и швырни ей в лицо. – И дальше всякие слова…

Короче, женщина всегда остаётся женщиной, какой бы знаменитой она ни была.

Леонид Дербенёв

Дербенёв Леонид Петрович. Царство ему Небесное. Уникального остроумия, сложности характера и, конечно, таланта был человек.

Познакомился я с ним году в 70-м у Павла Леонидова. Был такой великий администратор. Он заслуживает того, чтобы про него рассказать отдельно. Великим администратором я его называю из-за того, что по тому времени он творил что-то невероятное.

Например, гастроли на Дальнем Востоке. Несколько бригад работали на Сахалине, Камчатке, во Владивостоке, Хабаровске, Находке. А на субботу и воскресенье Паша собирал их всех во Владивостоке и делал представление на стадионе.

И вот этот Паша лет в сорок пять решил стать поэтом-песенником. Решил и стал – уже через три месяца в ЦДКЖ прошёл вечер поэта-песенника Павла Леонидова.

За три месяца было изготовлено сто песен. Конечно, сам он не мог столько написать. Впоследствии поэт Э. Вериго говорил мне, что написал за него очень много. Кстати, Паша был дядей Владимира Высоцкого. Многие в это не верили. А я сам был у него дома и помню, как он говорил с Высоцким по телефону. Тот ему что-то подправлял в песнях, и тут их разъединили – звонила из Парижа Марина Влади.

Конечно, многое писал и сам Паша. Человек он был незаурядный. Помню, он мне читал свои рассказы. Одна деталь мне понравилась. Моряк возвращается домой. Ему кажется, что жена ему изменяет, и он думает: «Изменяет – ладно, но если он лежит у стеночки – убью».

Паша был громкий, скандальный, но широкий человек и много помогал разным людям.

Это он написал песню, где были слова: «Если ты одна любишь сразу двух, значит, это не любовь, а только кажется».

Я его спросил:

– Паша, как же так вы пишете «если ты одна любишь сразу двух»? Двух – это женщин. Мужчин – это двоих.

Он подумал и сказал:

– А идите вы со своей «Радионяней»!

Году в 72-м, когда я только-только собирался бросить свою инженерную работу и советовался с ним, как быть, он спросил, какие у меня авторские. С авторскими было плохо – рублей шестьдесят. Нас, соавторов, было трое, и мы только начинали писать. Он такого не ожидал. Посмотрел на меня с жалостью. Вроде бы уже известный автор – и такие деньги.

У самого Паши в это время авторские были уже по две тысячи в месяц. Потом мне объяснили, как эти авторские получались. К руководителям оркестра подходил администратор, а все они были Пашиными дружками и требовали, чтобы писали в рапортичку Пашины песни, даже если и не исполняли. Но исполняли тоже много, поскольку все композиторы Пашу уважали, и никто не отказывался с ним писать. Ну, разве Френкель, которому он когда-то давал зарабатывать, мог отказать Паше?

И вот этот Паша вдруг подаёт на отъезд. На вопрос «почему?» Паша мудро отвечал:

– А чтобы потом не жалеть, что не уехал.

Кроме всего прочего, Паша прекрасно разбирался в книгах. Он собирал библиотеку, за деньги естественно, Богословскому, потом, кажется, министру госбезопасности и другим богатым людям.

Паша уехал в Америку. Выпустил там книгу воспоминаний, где многих обидел. Написал, как Розовский «косил» от армии и он, Паша, ему помог. Марик не знал, что делать, ведь это было в советское время. Мог сильно погореть. Ну, и про других тоже. Говорят, а может, придумывают, что он самым ненавистным людям присылал письма типа: «Те бриллианты, что ты мне дал, я не перевёз, а оставил у Антипова, и ты их можешь у него получить». Он знал, что письма читают в Комитете, и таким образом шкодил.

Но вообще жизнь его там, в Америке, не удалась. Язык учить он не хотел, чёрной работой заниматься не мог. А его администраторские таланты там были не нужны.

Так вот, к чему я заговорил о Паше. Здесь, в Москве, они жили с Дербенёвым не то в одном, не то в соседних домах по Маломосковской улице.

И вот сижу я у Паши, и входит Дербенёв. Сразу стало шумно и весело. Паша похвалился, что пишет цикл детских песен.

– Паша, – закричал Дербенёв, – я тебя умоляю, оставь в покое хотя бы детей! Давай лучше объявим по радио, что тебе нужны деньги, пусть родители скинутся.

Это было классно сказано. Мы с Дербенёвым умирали со смеху.

Конечно, Дербенёв был уже тогда замечательным поэтом. Я-то помню написанную ещё в начале 60-х песню:

 
Если лопнет фабричная труба,
Заменить её можно без труда.
Для замены подойдёт
Великан, что целый год
Каждый вечер в кино меня зовёт.
Друг для друга подходим мы с тобой,
Лишь когда ты сидишь на мостовой.
 

У нас её пели в МАИ в самодеятельности. На поминках у Дербенёва Алла Борисовна сказала мне, что тоже пела эту песню в самом начале своего пути.

* * *

Году в 83-м мы вместе с ним писали программу для «Голубых гитар» И. Гранова. Предыдущую Наринский и я писали с И. Шафераном, он делал песни для Гранова. А теперь Гранов поменял поэта-песенника. И нам пришлось сотрудничать с Дербенёвым. Пришлось, потому что сотрудничать с ним оказалось ой как непросто.

А мы уже с ним были хорошо знакомы, поскольку ходили в одну и ту же церковь и иногда вместе возвращались домой, я его провожал до Маломосковской, а потом шёл к себе на Маленковку.

Придумал я для этой программы нехитрую затею – «Двенадцать праздников», и к каждому празднику было по монологу и по одной-две песни. Заранее распределили проценты по авторским, чтобы потом не было никаких инцидентов. Но инциденты всё равно были. Когда программу написали, всё и началось. Что-то не проходило цензуру, что-то Гранову не советовали делать, что-то не мог делать его конферансье, бывший музыкант.

Дербенёв, когда уже выпускали программу, потребовал, чтобы пересмотрели проценты авторских. Я, естественно, не соглашался. Мой соавтор Наринский – тоже.

Дербенёв говорил:

– Ну не получилось у вас хорошо написать.

– У вас тоже не шедевры, – отвечал я.

И в самом деле, лучшей песней там была песня со словами «А чукча в чуме, чукча в чуме». Вряд ли кто сегодня вспомнит этот «шедевр». А среди монологов был монолог о женщинах, которые потом исполняли все конферансье страны.

– Нет, – говорит Дербенёв, – у меня там нет плохих текстов, а у вас – плохие.

– Ну не пишите больше с нами, а менять договор я не стану.

Гранов свои проценты отдавать не хотел. Я тоже. Вот мы и ссорились.

Дербенёв говорил:

– Лион, что вы спорите? Нас вообще сравнивать нельзя. Вы посмотрите, какие у вас авторские и какие у меня.

– Ну, если так рассуждать, то вы лучше Пастернака, у него авторские тоже меньше. А Пушкин и вовсе умер в долгах.

Вот так мы и препирались. Он меня просто доводил до слёз. Конечно, я уступил, но потребовал, чтобы соавтора моего не трогали. Он тогда болел, и я уменьшил только свой процент.

Конечно, ничего из этого путного не вышло. Программа, по-моему, недолго существовала. «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт».

Дербенёв был, конечно, жадноват. Всё время на этой почве у него шли скандалы с певцами. Потом уже, когда мы помирились, он мне все эти скандалы излагал. Всё время у него шла борьба то с Киркоровым, то с Распутиной, кто сколько должен платить.

Дома у него было как в антикварном магазине. Вся стена увешана старинными иконами. Жуткое количество бронзовых скульптур. А квартирка маленькая, и весь этот антиквариат её не украшал, а загромождал.

Дербенёв был очень религиозен. Рассказывал, что однажды такое ему открылось, что не забыть. Но что именно, никому не говорил.

Он очень хорошо знал службу и все её тонкости. Память отличная. Очень много читал религиозной литературы.

Мы с женой его, Верой, всё время с ним спорили. Говорили ему, что не в обрядовой стороне суть, а в добрых делах, что лучше бы он не жадничал, не злился. А он то и дело жадничает и злится.

Он начинал кричать на Веру, что она его предаёт, раз в споре стоит на моей стороне.

Чаще он ходил не в нашу церковь, Тихвинской Божией Матери, а у Рижского вокзала. Там у него был знакомый священник, и он молился за иконостасом. Ему, видно, нравилось быть там, рядом со священниками.

Песни у него, конечно, были замечательные. Достаточно вспомнить «Прощай» – после Лещенко её пела вся страна, «Качели», «Три белых коня», «Эх ма, горе не беда», «Россия», «Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси…», «Где-то на белом свете…».

Очень люблю его песню про деревню:

 
…Снится мне деревня,
Отпустить меня не хочет
Родина моя.
 

И классика: «Есть только миг между прошлым и будущим…».

Он, конечно же, написал самое большое количество шлягеров. Однако на «Славянском базаре» объявил Танича «автором всех российских шлягеров». Отдавал ему дань уважения. Думаю, что Танич был единственным его соперником по стиху.

Писал он только песни, просто стихи – очень редко. Однажды прочёл мне стихотворение на религиозную тему. Замечательное стихотворение, но переписать не дал, потому не знаю, известно ли оно кому-нибудь.

Человек он был, конечно, желчный, но очень остроумный. Порой рождались настоящие перлы.

Например, он однажды сказал мне:

– Это же чистый «Золотой ключик». Вот посмотри: Пугачёва – это Мальвина, Кристина – это Буратино, Укупник – это пудель Артемон, а Филипп – это Карабас-Барабас в молодости.

Дербенёв дружил с Львом Лещенко и как-то остроумно заметил:

– Лёва такой добрый, что, если бы он был женщиной, всё время ходил бы беременной.

Он так давно писал и так давно был известен, что все думали, будто ему уже за семьдесят.

Где-то в начале 80-х он пришёл в сберкассу. Подал свою книжку в окошечко и услышал:

– Надь, иди сюда, погляди, сын самого Дербенёва пришёл!

Однажды я завёл в «Инкомбанке» карточку «Виза». После этого зашёл в магазин «Океан», что был рядом, на проспекте Мира. В очереди увидел банковского клерка, с которым только что общался в банке. Я у него что-то спросил про карточку, он мне ответил. Вдруг к очереди подошёл Дербенёв в лыжной шапочке и какой-то затрапезной куртке. Он услышал наши последние фразы и спрашивает у меня:

– А что за карточка?

Я решил поиграть, сделал вид, будто это незнакомый, какой-то бомж пристаёт, и говорю:

– Что вы пристаёте, стоим, никого не трогаем.

Дербенёв тут же подхватил игру:

– А чего, спросить нельзя, да? Ты чего такой важный?

Клерк обалдел:

– Что такое?

– Да вот, пристаёт! – кричал я.

– Нет, что за карточка? – пристал «бомж» к клерку.

– Да отстаньте вы! – замельтешил тот.

– Да что ж такое! – возмущался я. – Нельзя прилично одеться, всякая шпана прёт, как на буфет.

– Да ты вообще замолчи! – распалялся Дербенёв.

Очередь разделилась. Одни были за «бомжа», другие – за меня.

Клерк решил на всякий случай смыться и покинул очередь.

Мы с Дербенёвым тоже ушли из очереди, зашли за угол и долго там не могли отдышаться – так хохотали. А очередь всё продолжала спорить.

Как-то я побывал у него на даче на Икше. Там стоял поставец XVII века. Как он его туда затащил, ума не приложу. И зачем он ему нужен был на Икше? Но он гордился – поставец XVII века. Огромный, на полкомнаты.

У него был друг в Новосибирске, врач-травник по кличке Колдун. Знающий был травник, ездил на Алтай собирать травы и поддавал здорово. Михаил Михайлович. Привозил он из Новосибирска какие-то настойки и помогал Дербенёву, а вот в последний раз не помог. Я к нему тоже обращался за помощью. Он чего-нибудь пропишет и просит:

– Только ты Дербенёву не говори. А то ведь ты знаешь, какой он насмешник. Скажет, что Колдун прописал горячий навоз к голове прикладывать или что-нибудь в этом роде.

Дербенёв к нему иногда и туда, в Новосибирск, ездил и привозил лекарства и себе, и друзьям.

Нет, человек-то он был отзывчивый. Мог, конечно, ради красного словца не пожалеть мать и отца, но всё же, в глубине души, добрый.

Говорили, что он антисемит. Он, конечно, любил поговорить на тему «Что же вы, евреи…» и так далее, но дальше этого, во всяком случае со мной, дело не шло.

Был у него духовный отец, отец Николай – священник, который нечистую силу изгонял. И придерживался настолько крайних взглядов, что даже был лишен прихода. Но его Дербенёв слушался беспрекословно.

Когда-то в молодости Леонид Петрович занимался йогой. Показывал, как мускулы живота у него ходят. Фигура у него была замечательная.

Однажды он увидел на мне финский модный плащ. Было время дефицита. Такой плащ достать было непросто.

– Лион, продайте мне плащ, всё равно он на мне лучше сидит.

– Почему это лучше, вы его даже и не мерили!

– Да чего мерить, я же точно знаю, что лучше.

Я снимаю плащ, он надевает. На нём сидит, как на манекенщике.

– Видите, я же говорил. Продайте плащ.

Я не продал, конечно, – плащишко и на мне тоже сидел неплохо.

Мы с ним сделали передачу «Шоу-Досье».

– Мне, – сказал он, – главное – показать молодых.

И действительно, привел на свою передачу Максима Дунаевского, Игоря Наджиева и молоденькую певицу, кажется, Русову.

Передача получилась хорошая. Отвечал Дербенёв на вопросы зрителей точно и остроумно. Потом пошли к нему домой, ну и выпили, конечно.

Он вообще молодым певцам помогал. Например, когда-то попросил меня взять в детскую передачу «Взрослые и дети» какую-то неизвестную мне певицу с песней «Городская сумасшедшая». Я не взял, у меня сумасшедших и так хватало. Певица оказалась Машей Распутиной. Он её тогда и раскрутил. Песни у неё были по тому времени крепкие.

Он скрывал, что так сильно болен. Я в тот период общался с ним, видел его несколько раз. Он вышел из больницы 4-го управления Минздрава на Открытом шоссе и сказал, что это всё напрасная трата и времени и денег. Я потом туда жену свою отправлял и убедился, что он был прав. А Леонид тогда поехал в Новосибирск, привёз бутылку какой-то чёрной жидкости от Колдуна, говорил, что вроде помогает.

И вот как.

Поминки были на Ордынке, в ресторане «У бабушки». Оплатила всё А.Б. Пугачёва. И Распутина была, и композиторы, писавшие с ним. Пугачёва ничего не говорила, а после сказала мне: «Не могу я как-то такие вещи говорить».

Потом мы, человек двадцать оставшихся, пили чай в маленьком зале, и Распутина сидела тихо, и хорошо они как-то общались с Пугачёвой.

А спустя какое-то время был вечер памяти Дербенёва. Устроители меня выступать не пригласили, хотя на поминках я о нём рассказал очень хорошо. Пугачёва согласилась вести вечер памяти и готовилась к нему как следует. Мы виделись на концерте Филиппа в Театре эстрады. Заговорили про этот вечер. Я сказал:

– Меня не пригласили.

Она ответила:

– Если ты человек, то сам придёшь.

Я пришёл. Устроители сделали все, чтобы Пугачёва концерт не вела. Почему они это сделали, одним им известно. Пугачёва психанула и ушла. Вели Борис Брунов и Лина Вовк.

Лина к нему хорошо относилась. Вот и вела. Нет, она хорошо вела. И Борис Сергеевич – профессионал. Но Пугачёва всё равно провела бы лучше. У неё столько было связано с ним.

И у меня с Леонидом Петровичем было связано очень много. Мы не были с ним близкими друзьями. Но мне с ним было всегда интересно.