Текст книги "Журнал «Юность» №08/2022"

– А он Гашека назвал?

– Да, он назвал Гашека. И они так возмутились! Они сказали, что Гашек – это негодяй, эта книга – клевета на чешский народ и все такое. Он говорит: «Я себя сейчас чувствую чешским учителем, но я принять это не могу».

– А можно сказать, что Чонкин – отчасти Швейк?

– Конечно, когда я писал, то за этим были не только реальные прообразы, но и какая-то литература, начиная, может быть, от Дон Кихота и Тиля Уленшпигеля, ну и Швейк, и Теркин. Да, это все-таки предшественники.

Но Швейк – это бравый солдат, а Чонкин – герой законопослушный и пассивный. Просто события налезают на него… Я его еще называю «естественный человек в неестественных обстоятельствах». Когда его ставят на какой-то пост, он готов задание исполнить лучшим образом, но ему поступают всякие настолько противоречивые задания, что все их исполнить он не может.

– Вы любите своего Чонкина?

– Меня часто спрашивали: чувствую ли я сам себя в какой-то степени Чонкиным? В какой-то степени да.

Мы с ним, надеюсь, разного уровня, но есть что-то такое общечеловеческое. Например, когда английский продюсер Эрик Абрахам хотел ставить фильм, я его спросил: «Почему?» Он говорит: «Потому что это универсальный характер, и у Чонкина такой характер, который может быть и у человека образованного… У него естественные движения души». Это, я думаю, свойственно мне тоже.

– Вы отнесли рукопись в «Новый мир». Был шанс на публикацию Чонкина в Советском Союзе?

– Нет, не было. И «Чонкин» был опубликован сначала без моего ведома и разрешения во Франкфурте-на-Майне в журнале «Грани», а уже в 75-м году с моего разрешения в Париже в издательстве YMCA-Press отдельной книгой, и тогда по BBC было пять больших передач, каждый вечер они передавали отрывки из «Чонкина», и после этого меня вызвали в КГБ. Их задача была меня запугать, чтобы я вообще перестал даже думать о продолжении «Чонкина».

– А исключение из Союза писателей?

– Исключение из Союза произошло до этого, в 74-м году. Это было связано с заступничеством за Синявского, Даниэля, Солженицына, Сахарова, Гинзбурга, Галанскова и многих других.

– Как родители воспринимали такой виток вашей жизни?

– Мой отец очень боялся за меня. Он питал иллюзии относительно Ленина и, хоть уже не состоял в партии, в душе был вольным коммунистом. Он думал, что общество еще каким-то образом можно исправить, но власть не любил и поэтому в принципе со мной был согласен.

Мама и папа жили в провинции, они так и не поняли до конца, что я себе позволял. Отца моего за совершенные невинные высказывания посадили на пять лет, а я уже вытворял такое, что они не понимали, как это так, они там думали: может, сейчас такие правила игры…

– А когда вы уехали, они это застали?

– Мать моя уже умерла, а отец застал. Я его звал с собой, но он сказал, что нет, он не поедет.

– Вы написали целую книгу о том, как во время одной из встреч с сотрудником органов вас отравили. Это подтолкнуло вас к мысли уезжать?

– Нет, тогда не подтолкнуло, я тогда очень был зол. Вы, наверное, знаете по себе, потому что участвуете в каких-то делах, где рискуете собой, насколько я понимаю.

Бывает такое состояние, когда тебя пугают: ты сначала пугаешься, а потом, если слишком сильно пугают…

– То тебе не страшно.

– Не страшно, а наоборот. Просто чувство гнева и презрение.

– А вас вытолкнули из страны?

– Да. Меня выгоняли, мне намекали всякое, но я не хотел уезжать…

– Были готовы к аресту?

– Был готов. И не уступал из упрямства. В борьбе всегда наращиваешь мускулы. Сначала готов сдаться, постепенно крепнешь.

– Как герой вашей «Шапки».

– Да, как герой моей «Шапки». Тоже, между прочим, характер мой и не мой, но это и я тоже.

А тут я уже устал… Говорю: «Мое терпение подошло к концу, и я готов покинуть Советский Союз, если будут выслушаны мои скромные пожелания».

Я сказал, что вывожу всю библиотеку и свой архив без препятствий и тогда уеду. Я поехал по стране, прощался с близкими.

Я уезжал 21 декабря. Мне было сказано, что я все вывожу, но я, конечно, не поверил и, что мог, отправил через кого-то, а с собой взял одну маленькую рукопись, главу из «Веры Фигнер», которая не вошла в книгу. И уже в Шереметьево стали проверять все полностью, каждую тряпочку, у дочки куклу просветили, и вдруг достают эти бумаги мои из чемодана: «Распишитесь в том, что ваша рукопись конфискована». Я говорю: «Ах, конфискована? Тогда я никуда не еду!» А у меня уже два чемодана поехали в самолет. Меня провожали разные люди, Белла Ахмадулина, Борис Мессерер, и вот Булат Окуджава крикнул: «Володя, другого шанса не будет!» Я говорю: «Не будет, значит, не будет. Я никуда не еду!» Сотрудники забегали, подбежал какой-то к моей жене: «Что он делает? Он требует от нас невозможного. Нет, мы не отдадим, вы нас не знаете». Она сказала: «Нет, это вы его не знаете». Через некоторое время рукопись отдали, но, когда я прошел контроль и скрылся с глаз долой иностранных корреспондентов и друзей, меня заводит в будку какой-то толстый таможенник с майорскими погонами: личный досмотр. Где-то там дочка рыдает, ей семь лет было. «Что вы хотите?» – «Вытащите все из карманов. Снимите пиджак. Теперь снимите сапоги». Он засунул руку в сапог. «Ну и что ты там ищешь? Золото, бриллианты? А ты поищи там свою совесть. Писателя тебе не стыдно так обыскивать?» – «А я ваши книги не читал!» – «Стыдно, что не читал». Он говорит: «Второй сапог». Я второй сапог взял и уже совсем разозлился, бросил в угол: «Подбери». Он подобрал, опять полез. И я тут совсем разозлился: «Слушай, ну правда, вот не стыдно, ты подумай о себе, ты такой толстый, у тебя, наверное, одышка, ты наклоняешься – инсульт будет. И вообще, если бы меня заставили заниматься вот тем, чем ты занимаешься, я бы лучше застрелился». Тогда он мне говорит: «А теперь…» «Теперь что? Раздеваться? Еще что тебе надо, сволочь?» И он вдруг закричал: «Ничего-ничего» – и убежал. А рядом стоит капитан милиции, в отличие от этого худой, улыбнулся странно и говорит: «А вы надолго уезжаете?» Я говорю: «Ненадолго, я скоро вернусь».

Тогда я говорил, что через пять лет в Советском Союзе начнутся радикальные перемены.

– Вам легко жилось в эмиграции? Впервые на Западе. Германия, Америка, снова Германия…

– Мне было сначала трудно, потому что при том, что я знал, что дело может кончиться моим изгнанием, морально не был к этому готов. Первые три года переживал довольно трудно. Я отличался от эмигрантов, которые приехали навсегда. Я приехал с ощущением, что я на время, и потом мне казалось, что время затягивается. Оно, конечно, затянулось.

– В эмиграции с кем вы общались из писателей?

– Я общался со всеми понемногу, с Бродским, с Довлатовым, с Аксеновым чаще, потому что целый год в Вашингтоне мы общались довольно тесно.

– С Лимоновым?

– С Лимоновым общался. Мы познакомились на совещании писателей третьей волны в 81-м в Лос-Анджелесе, в Австрии виделись, в Белграде встречались, но он там ходил воевать, я не ходил.

– Знаменитая байка у Довлатова. Копировальщик на Бродвее вас спрашивает про страницы: «Ван оф ич?» («Каждую по одной?») А вы жене: «Ирка, ты слышала? Войнович!»

– Дело в том, что, когда Чонкина узнали и напечатали в Америке, хотите верьте, хотите нет, это был бум. Издали, тут же переиздали, потом еще было десять изданий. Это были огромные тиражи, первое издание 20 000, второе издание 200 000. И меня действительно узнавали! Меня первый же таксист узнал, американский, не русский. И я пришел в копировальню, даю листы, человек смотрит и говорит: «Вайнович?» Поскольку моя фамилия с разными ударениями, я говорю: «Yes. I am».

– Была тоска по Родине?

– Была, была, была…

Сейчас, когда уезжаю, мне кажется, я уже мог бы жить где угодно вообще. А тогда я стремился назад и приехал, как только возникла первая возможность, в 89-м году, еще лишенный гражданства.

Я ожидал этих перемен. Поначалу я не думал, что Советский Союз развалится. Думал, что будет что-нибудь вроде Пражской весны, коммунизм с человеческим лицом. Я думал, что возможно будет возвращение и существование нормальное, и можно будет писать и издавать книги, того же «Чонкина».

– Вы верите в высшие силы?

– Я сомневаюсь во всем. Точно могу сказать, что не верю ни в какую религию. Я в бога какого-то верю, во что-то непознанное, даже в какие-то знаки судьбы верю. Потому что я считаю, чтобы мне было много знаков этих дано.

– Какие знаки?

– У меня были не чудесные ситуации, а бытовые. Я работал на стройке, у меня была лестница на плече, и вот лебедка поднимает площадку, на которой две тачки с раствором. Она поднимает, но я знаю, что под грузом находиться нельзя, это везде написано обязательно. Но я думаю: не может быть, чтобы я прошел, и чтобы эта штука упала! Я никогда ни разу не видел, чтобы груз лебедки падал. И я прошел… Сделал один лишний шаг. И это рухнуло сзади меня. И глыба раствора мне прямо влепилась вот сюда (показывает на затылок), и я даже испугаться не успел. Я тут же стал промываться водой. Но понял, что это знак: не ходи под грузом.

Или мистический случай, когда я шел с рукописью в «Новый мир», а тогда метро 5 копеек стоило, и турникет захлопывался, если не бросаешь. Я шел и думал: «Я вот сейчас не брошу. Если он меня пропустит – значит, все будет хорошо». И он меня пропустил.

– Рукопись «Мы здесь живем»?

– Самая первая публикация, для меня она была решающая, я тогда был плотником и бедствовал, нищенствовал. С опубликованием этой вещи у меня жизнь переменилась.

– Вы написали злой сатирический вариант гимна «Распался на веки союз нерушимый. Стоит на распутье великая Русь…». Есть ли у вас ощущение, что стране могут предстоять большие потрясения?

– Я думаю, я даже уверен, что предстоят. Если насчет Бога я сомневаюсь, тут, к сожалению, я уверен, что ей предстоят большие потрясения, и довольно скоро.

– Знаю, что вашу предыдущую жену Ирину вы увели у друга.

– Да, у писателя Камила Икрамова. Потом у меня с ним восстановились отношения. Мы общались, когда он был болен, и я был на его похоронах. Но я за свой поступок ответил всей своей жизнью. Я жил с ней сорок лет, и последние пять лет она тяжело болела, и я был все время с ней.

– А что важно для воспитания детей?

– Я очень плохой воспитатель, честно говоря. Я для воспитания мягок, я даже собаку не могу воспитать свою.

– У вас всегда были собаки?

– Да. В детстве, еще до войны, бездомные собаки были наши общие все. Когда холодно, они приходили к нам, жили у нас в коридоре. У нас были свиньи, которых мама надеялась зарезать, но мы к ним так привыкали, что мы их не могли зарезать, они у нас тоже жили, как собаки.

– Вы снова пишете стихи.

– Стихи редко пишу. В основном в дни рождения жены. Каждое 18 августа.

– Прочитаете что-нибудь?

– Я прочитаю стихотворение, за которое она меня полюбила. Я его написал вскоре после армейской службы.

 
Голову уткнув в мою шинель,
авиационного солдата,
девушка из города Кинель
золотцем звала меня когда-то.
 
 
Ветер хороводился в трубе,
а она шептала и шептала…
Я и впрямь казался сам себе
слитком благородного металла.
 
 
Молодость – не вечное добро.
Время стрелки движет неустанно.
Я уже, наверно, серебро,
скоро стану вовсе оловянным.
 
 
Но, увидев где-то у плетня
девушку, обнявшую солдата,
я припомню то, что и меня
называли золотцем когда-то.
 

Поэзия

Максим Лаврентьев

Поэт, прозаик, литературовед, культуролог.

Родился в 1975 году в Москве. Окончил Литературный институт. Автор нескольких книг лирики, стихотворного переложения Псалтири (2015), монографии «Дизайн в пространстве культуры» (2018), романа «Воспитание циника» (2019), сборника историко-литературных очерков «Весь я не умру…» (2021), многочисленных публикаций в периодике.

1

 
Слушай наставления отца,
мудрого не отвергай завета, —
нет великолепнее венца,
чем венец, дарованный за это.
 
 
Если скажут грешники: «Пойдем,
схватим беззащитных, вспорем плоть им,
а следы так ловко заметем,
словно всех их целиком проглотим,
 
 
но пока не скрыла прах земля,
трупы мы обыщем и разденем,
и затем по-братски, как семья,
меж собою честно все разделим», —
 
 
сын мой! Не пускайся с ними в путь,
увлечен опасною беседой;
рядом с кровопийцами не будь,
с лютыми одной стезей не следуй.
 
 
Волчьей стаей мчат они вперед,
но не знают, что спешат к ловушке,
что засада этих бестий ждет,
утопивших разум в пенной кружке.
 
 
Чем бы ни вскружилась голова,
не переступай черту закона
или ты погибнешь, – такова
первая премудрость Соломона.
 

2

 
Сын! Мои заветы сохрани
и под их благовестящей сенью
острый слух с усердьем приклони
к мудрости, а сердце – к размышленью.
 
 
Суть ищи не покладая рук,
словно клад на дне сухого лога.
Тайну тайн, секрет земных наук
разгадаешь – и познаешь Бога.
 
 
Ибо мудрость нам Господь дает,
ибо от Него исходят разом
знание, что разум познает,
и вот этот познающий разум,
 
 
и сохранность верного пути,
в небо уводящего отсюда,
и способных по нему идти
сбереженье от страстей и блуда.
 
 
И когда уразумеешь ты,
как слепым ползти по бездорожью,
цену хитрости и прямоты,
пропасть между правдою и ложью,
 
 
и когда по милости Творца
мир увидишь в истинном ты свете —
отшатнешься, как от мертвеца,
от кривой стези, ведущей к смерти.
 

3

 
Слов моих не забывай, храни
на скрижали сердца – да умножит
Бог твои, мой сын, земные дни,
и в достатке век твой будет прожит.
 
 
Думай, но не корчи мудреца —
за какое ни возьмешься дело,
только на Небесного Отца
полагайся сразу и всецело.
 
 
Разум твой и сердце отвори,
от прибытка удели немного —
и сторицей житницы твои
преисполнит вскоре милость Бога.
 
 
А накажет Он – терпи, мой друг,
видно, что зажился слишком сытно.
И не злобствуй – от отцовских рук
вразумление принять не стыдно.
 
 
Будь же щедрым к другу твоему,
близким расточай без счета ласки,
а не расставляй силки тому,
кто живет с тобою без опаски.
 
 
Радостно с безвинным примирись.
Не уподобляйся лиходею.
Обрети божественную высь —
и придет земная мудрость с нею.
 

4

 
Выслушайте, дети, до конца.
Семя доброе для вас я сею,
ведь и я был сыном у отца
и любим был матерью моею.
 
 
Соломон, седобородый муж,
рос беспечно юношей безусым,
и отец его учил тому ж:
умным становись, а не безумцем;
 
 
на познанье денег не жалей,
пусть тебя наставники тиранят,
мудрость – вот награда, перед ней
цену даже золото теряет;
 
 
по путям обдуманным иди,
не таясь и не петляя вором,
глядя на распутье впереди
разума незамутненным взором.
 
 
Ты увидишь лживый мир как хлев,
где глупец, отвергнув поученья,
беззаконья пожирает хлеб,
где лакает он вино хищенья.
 
 
Но от правды отличая ложь,
не склоняясь влево или вправо,
мимо злого к славе ты шагнешь,
ибо мудрого венчает слава.
 

10

 
Истина есть пища для сердец,
и мудрец ее, как кость, не гложет —
духом постигает, а глупец
тужится, но раскусить не может.
 
 
Даже если правда так проста,
что переварить способен каждый,
глупые и лживые уста
сожжены вранья вседневной жаждой.
 
 
Правда многим ест глаза, как дым,
колет, как булат на поле брани.
Вразумлять таких опасно – им
истина что уксус для гортани.
 
 
И в ничтожном сердце бьется страх —
страх перед судом, перед ответом
как-нибудь потом в иных мирах,
но оно наказано и в этом.
 

11

 
Кто обвесит – лишнее отдаст.
К гордому приходит посрамленье.
Умный же лукавить не горазд,
умный ценит мудрое смиренье.
 
 
Дураки болтают без конца,
ближнего бесчестят и поносят;
дорого молчанье мудреца,
он не говорит, когда не просят.
 
 
Ввысь ведет прямой короткий путь,
по кривым путям ходить не смейте:
губит побужденье обмануть,
истина же бережет от смерти.
 
 
Мудрый правдой отведет беду,
даже если ров для трупа вырыт,
а прохвост, хотя бы и за мзду,
у жестоких жизнь свою не вырвет.
 
 
Падает подлец, как мертвый лист,
словно в бурю дерево гнилое.
Торжествует тот, кто сердцем чист,
и богатство умножает вдвое.
 
 
А когда ему приходит срок
дом родной оставить, умирая,
то идут за роковой порог
с ним вся скорбь и вся любовь земная.
 

12

 
Человека ценят по уму:
чем умнее, тем для всех дороже.
А дурак не дорог никому,
быть глупцом поэтому негоже.
 
 
Но всезнайку из себя не строй,
жаждой преклонения томимый.
Лучше настоящий и простой,
нежели значительный, да мнимый.
 
 
А не веришь, убедишься сам:
шарлатан всегда кончает плохо.
Об уменье судят по делам,
ждет разоблаченье пустобреха.
 
 
Худо, если он поднимет крик,
не до шуток с ним, когда буянит.
Словно меч тогда его язык,
расходившись, многим сердце ранит.
 
 
Выдержка, однако, велика
у того, в ком истинное знанье,
пострадавшему от дурака
мигом облегчает он страданье.
 
 
Добрым словом душу взвеселит,
даст совет с ученостью смиренной.
Хлебосольный дом его стоит
прочно даже на краю Вселенной.
 

Михаил Максимов

Родился в городе Славгороде Алтайского края.

Лауреат фестивалей «Издано на Алтае» (2019, 2020), победитель поэтического фестиваля «Крылья» (г. Бийск). Коллективные сборники: «Между», «Взгляд молодых», «Говори», «Паром».

Книги: сборник рассказов «Соленые огурцы», поэтический сборник «Пережи/евать». Живет в Барнауле.

 
Пока город не спит
И до сна два часа,
Я лежу и смотрю
В потолок.
Я лежу и молчу.
За стеной голоса,
Песня Апиной
про узелок.
Этот фон
Вместе с уличным шумом,
Эти шторы,
Этот я неподвижный.
Мне плевать,
Интроверту под дулом
пистолета,
Не страшно от жизни.
Мне гораздо страшней
Не подняться с кровати,
Не любить, не хотеть
Просто встать.
Голубеет рассвет
И краснеют закаты,
Освещая мой гроб
Как кровать.
 

 
Пыльными тропами,
Поездами ли,
Самолетами,
Не касаясь земли.
Ты найди меня,
Позови опять.
В моем имени
Вся степная гладь.
Вся степная боль:
В пелену из трав
Превратившийся
Деревенский дом.
Голубой закат
Над землей распят
Электрическим
Полусгнившим столбом.
Мое имя там,
Где собачий лай,
Гул ветров полей,
Мое имя – Алтай.
 

 
– Слушайте, – говорит радио.
– Слушаю, – а оно молчит.
– Слушайте, – повторяет радио.
– Слушаю, слушаю. Говорите!
 
 
Радио не отвечает,
Не говорит – «слушайте»
Стучу кулаком по радио,
Чтоб достучаться в эфир.
 
 
– Не стучите! – оживает радио.
– Что же ты раньше молчало?
– Слушайте, – повторяет радио.
И я наконец-таки слушаю:
Тикают на стенке часы,
Холодильник урчит на кухне,
В спальне тяжело дышит
Мой умирающий папа.
– Слушай, ты, бестолковое радио,
Не хочу ничего я слышать,
Слышишь меня, повторяю —
Не хочу, не хочу, не хочу.
Радио шуршит эфиром,
Белый шум наполняет комнату.
Становится настолько громким,
Что я ничего не слышу.
 

 
Стонут стены,
Бьется птица
В незакрытое окно.
Как в такое может биться
Птица.
Стонут стены
Рядом, рядом
Разрываются снаряды.
Для могилы вороненка
Подходящая воронка.
Стонут стены,
Крыша машет —
Черепицей и скрепит.
И моя слетает крыша
И летит.
Стонут стены
От ударов.
Я сегодня стану старым.
Утром был я молодым.
В доме черный —
Черный
черный —
черный
– черный
Дым.
 

Алексей Черников

Родился в 2003 году в Архангельске. Первые стихи написал в возрасте восьми-девяти лет, а опубликовался впервые в семнадцать. В то же время был исключен из гимназии. Формально не имея даже школьного образования, работает журналистом. Участник и стипендиат 21-го Международного форума молодых писателей.

Посвящается Виктории Шабановой

* * *

 
Голубоглазая судьба фальшивой бабочкой летала,
пустышкой, вспышкой, маятой, ничем, что стоило б чернил.
Она смотрела на тебя глазами, полными металла,
пока я сочинял себя и все-таки не сочинил.
 
 
Нет, я не Лермонтов. Гляди, как подо мной рассыпан гравий:
знать, в белом смокинге гора не удержала на плече
безжизненного мотылька, лавину автобиографий,
мое притворство над водой в ее породистом ключе.
 
 
Поймай меня в любой сачок, когда я говорю красиво,
когда спасибо не скажу и усиком не поведу.
Заставь кривиться и краснеть, как злую линию курсива,
вранье заставшую врасплох в моем искусственном аду.
 
 
Голубушка, тоска моя, мне не нужна свобода слова,
давай не станем говорить, но просто на руки возьми
меня, как воду из ключа, и пожелай конца такого,
чтоб можно было досчитать еще хотя бы до восьми.
 
 
И я за эти восемь, семь… – я вынырну к другим покровам, —
четыре, три… – из нелюбви и самозванства нищеты.
И в молоке души смешной и тела киселе багровом
оттают новые, мои, забывшие себя черты.
 

* * *

 
Забери мое право на вдох,
оголи до простого скелета.
В череде уважаемых вдов
будешь первой на целое лето.
 
 
Это дольше, чем то, что смогу
сочинить за всю жизнь для обоих,
существуя в узорном рагу
на вульгарных цветочных обоях.
 
 
Голос вычурный мне запрети,
сократи мой сценический номер.
Я посредственно жил во плоти,
но с тобою талантливо помер.
 
 
Не храни меня, а хорони.
Поза классика прозой дотлела.
– Это ангелы?
– Это они.
Я теперь не писатель, а тело.
 
 
Это подвигом стало моим
и семейным бессмертием нашим,
гениальностью, данной двоим
под венцом с мендельсоновым маршем.
 
 
Остается империя злой.
Продаются молитвы и свечи.
Прут стихи сквозь озоновый слой
и плюют на дела человечьи.
 
 
Я хотел быть поэтом Айги.
Ждет меня не овчарня, а псарня.
Уберечь мне в себе помоги
восемнадцатилетнего парня.
 

* * *

 
Чем проще вещество, тем тень его светлее,
чем фон вокруг темней, тем ярче негатив.
Есть книжка о любви про темные аллеи —
там человек живет и, смерть опередив,
не знает сам, зачем ему такая роскошь.
Крестообразна тень его любовных дел.
И он распят на ней, и как ее отбросишь? —
ту сырость, темноту, которой не хотел.
 
 
Она, как чешуя, как хвост, неотделима
от всех его следов присутствия внутри
побега, духоты, раскаяния, грима,
десятилетий сна, которых не сотри; —
герой останется заложником, добычей.
Его не увезут такси и поезда…
…Есть тень у памяти. У тени есть обычай:
от вещи отлипать, когда она пуста.
 
 
Но памяти станок не умещает навык
сточить в себе свои большие шестерни.
И человек живет. Все время криво, набок,
как в негативе, – как его ни разверни.
 
 
Графитный и сырой, разбит предельный воздух.
Горящие кусты, как кадры, мельтешат.
Слезится человек. Полезен в малых дозах
холодного дождя глухонемой ушат.
 
 
Чем жестче человек, тем более ухватист
за тень свою, – твердит из темноты аллей
лауреат и сноб, сложив любви акафист. —
Чем проще вещество, тем тень его светлей.
 

* * *

1

 
Удачная любовь напоминает дрему
в отравленной воде, в удобном лежаке,
обильна, как молва, по весу и объему,
с лукавой ямочкой в породистой щеке.
 
 
Купальщица, она всплывает на прилавок —
порядочный товар для справедливых глаз.
Так бабочка летит на острия булавок
в коллекцию смертей, под стекла, напоказ.
 
 
Не вздумай остеречь терпением щенячьим
моей свободы, прочь ушедшей из мещан.
Мы значили бы то, что мы себя не значим,
когда простили бы друг другу всяк изъян.
 

2

 
Уж нет войны с тобой, но я кажусь убитым.
Посуда на боку уснула. Ты ушла.
А все, что связано с нерукотворным бытом, —
зашито для тебя и не имеет шва.
 
 
Ты все еще спешишь и снова ходишь в женах.
Полезен статусу вменяемый жених!
А бережет ли Бог больших и береженых,
не пережеванных и даже не блажных?..
 

3

 
Я выдохнул в стекло и выдоха не вытер.
Пониже отражен губной помады шквал.
Пускай бы сочинил какой-нибудь кондитер
удачную любовь для нас из тех зеркал.
 
 
И твой бы мне сказал двойник: со мной не лайся!
А мой ответил бы: давай-ка раздвоим
осколком зеркала условие баланса
меж соглашеньем в нас и подвигом моим.
 
 
И мой оригинал творил бы здесь такое!.. —
с той стороны стекла, твердя: не навреди
хрестоматийному изяществу покоя —
пародии на тот, который впереди.
 
 
Я нас двоих спасу, а мы умрем всего лишь,
но сгладим все углы в своих гробах сперва.
Прости меня за то, что ты меня неволишь,
а я тебя прощу за то, что ты права.
 

* * *

 
Что останется, если от тела отлипнет обертка?
Некрасивая красная мякоть, как глупый цветок,
вся – наружу, навылет, – как сахар, не обороняясь
от своей пустоты и от жарких чужих языков,
тает, сыпется, но остается в единстве с собою.
Потому что и эти шершавые знойные рты,
эти смерти, которые входят в любые обертки, —
только части трамплина: рожденный родится опять.
 
 
…Я не прячу тебя в закоулках удобной обиды
и тем более не унижаю ни памятью, ни
ожиданием нового чуда, ни просьбой вернуться.
Ты и так никуда не пропала, мой атомный взрыв.
Эти цифры, которые мы провели друг над другом,
ничего и не значили (если, конечно, не с них
начинать настоящее – то, что всегда). Это время
не умеет сосчитанным быть, тут грамматике – шиш.
 
 
Ты не куст, но цветенье само и физический импульс,
не скульптура, а взмах над камнями, возможность, процесс.
Человек не вмещается в деланое постоянство.
И пружины, растущие прямо из наших пупков,
всё вокруг зацепили задолго до наших рождений.
Оттого и себя узнаём, натыкаясь впотьмах,
репетируя жизнь, на другого. И долго вслепую,
как цепочки, звеним, если хочется вдруг разойтись.
 
 
Этой маленькой смертью не кончится жизнь для бутона.
За возможность распасться на новую мякоть и свет
он энергию переработал и стал водомеркой
через тысячу лет. Он настолько проникся тобой,
что ему только воду по капле измерить осталось.
Все иное для умного тела его – пустяки.
Если это любовь – дай мне вновь от себя отказаться.
Я есть ты. Все различия – повод дойти до любви.