Текст книги "Журнал «Юность» №09/2022"

Пепел – звездная пыль в дрожащих лучах, расстрелявших тучи. Ватная хмарь висит на проводах, цепляясь за крыши каменных квадратов.

Осень – холодные слезы сгоревшего лета. Осень пахнет страхом и свободой.

Я шепчу колыбельную, и спящий волк ласково клацает зубами в глубине меня.

Твой волк уснул в бесконечности моей вселенной, прижавшись сытым боком к своей новой стае.

Я могу лететь. Я хочу.

Встаю на цыпочки, вытягиваю шею и расправляю плечи до скрипа в лопатках. Капли мелкого дождя сыплются мне за ворот, считая позвонки от холки до самого низа. Капли высыхают, согретые моим теплом, оставляя на айсбергах волчьих зубов соленый песок и стекло.

Земля больше не дрожит. Я больше не струна.

Перебираю себя, словно четки.

Лечу так высоко, как никто не умеет. Парабола рассыпается под ногами на упругое множество. Параллели гнутся и трескаются, превращаясь в мириады карминовых точек на моем теле.

Я чувствую, как в глубине слабо поет белая лазоревка.

Мои отрезки длиннее твоих периодов.

Голод в волчьих глазах голоднее пустой души. Я спешу успеть, пока тебя не сожрали.

Птица шумит под кожей забытыми стихами Еврипида. Кричит Каммингсом под аккорды волчьего дыхания.

Складываю себя из твоих бесконечных молчаний, штопая дырки на своих ладонях. Складываю снова и заново. Когда я собираю метафоры под твой тонкий кожаный корешок, они валятся наружу, словно кармин из старой раны. Я забрала то, о чем ты боялся кричать. То, что ты раз за разом прячешь в коробку для завтрака и засыпаешь первым снегом в старой морозилке. То, что прорастает в тебе и множится, объедая до тонких струн.

Мы оба сотканы из диссонанса.

Ты ждешь дома, как всегда. В конце сентября прячешься в тепло от продрогшего города. Стоишь по колено в болоте. Прорастаешь птицей из пуховой перины; из морского бриза, треплющего меня за холку. Ты – моя белая лазоревка, раскрашенная морем до самой шеи.

Твое сердце – переспелая черешня. Мое – сухой кармин на дне бесконечной глубины. Пыль сгоревшей вселенной, обернутой в дымную осень.

Ты ждешь меня посреди зимы. Я скольжу к тебе тихим шепотом. Я буду кормить твою стаю, пока она пресытится.

Вселенная падает под корешок Маркеса. Осыпаю комнату метафорами, среди которых мне снова нет воздуха. Считаю родинки на тебе, касаюсь их теплом из своей глубины.

V.

Я падаю в первый снег, широко раскрыв глаза на черный закат.

Навзничь падаю в снег, и тонкие лезвия ломаются под моими лопатками, превращаясь в теплое южное море.

Город, замерзший внутри январской вьюги, воет наверху. Метафоры слетают с языка в темноту, гремящую под колесами машин.

Я медленно оседаю на мерзлую землю, сминая наст. Тепло сыплется из глубины меня точками боли. Тепло собирает новую параболу с самого дна скользкой земли.

Я – небо. Я – точка на плоскости.

Бесконечный отрезок, текущий сквозь твои периоды.

Мои ключицы усыпаны родинками, будто звездами.

Вселенная внутри сжимается под тихую песню птицы, готовой прыгнуть в пасть твоему волку.

Лжецы делятся на два типа: на тех, кто сандаловые благовония, и тех, кто море.

Третьи – тьма и пустота.

Третьи – правда на зубах-айсбергах в волчьих ртах, раскрашенных кармином.

В глубине меня растет твой голод.

Пальцы перебирают темноту, сминая твое лицо в бумажный ком. Дергаю тебя по странице. Вырываю себе хребет.

Я Ван Гог.

Ты Пинки Пай.

Алексей Тапуть

Родился в 1980 году в Калининграде, окончил философский факультет Калининградского государственного университета. Работает копирайтером.

Автор критических статей о современном искусстве, рецензий и текстов к выставкам и фотокнигам. Участник художественных проектов.

Публиковался в литературно-художественном альманахе «Артикуляция», участвовал в 14-м Фестивале новых поэтов в Санкт-Петербурге. Учится на магистерской программе «Литературное мастерство» в НИУ ВШЭ.

Ребенок ищет не то, что спрятано, а то, что он хочет найти. Я хочу найти одиннадцатилетнего мальчика в квартире во вьетнамском городке Вунг-тау. Мой папа в начале 90-х работал там по контракту на нефтевышке. Мама потихоньку сходила с ума от скуки. Я открываю дребезжащую фанерную дверь. Вся квартира наполнена узнаваемым запахом: жирный и пряный дух из забегаловки через дорогу, смешанный с ароматом фруктового мыла из вечно приоткрытого стенного шкафа. Я разуваюсь и иду по плиточному полу главной комнаты: его небольшие, слегка выступающие друг над другом части – словно шоколадки, застывшие в странном геометрическом шторме. Босые ноги помнят не хуже глаз. Стены отштукатурены до матовой белесости – к ним приятно прислоняться взмокшими затылком и спиной, чтобы немного остыть после тропической жары. Ослепительный квадрат под почти невидимым из-за солнца тюлем – окно. Кондиционер под ним не работает – снаружи доносится мерный гул, который как-то связан с отключением электричества во всем микрорайоне. Под коротким подоконником – два крепких кресла из темного дерева, несъедобного для насекомых, и такой же столик между ними. На столике – вазочка с букетом пластиковых цветов. Напротив кресел – огромный телевизор с тугими ручками переключения каналов. Советская громадина, с трудом дошагавшая до тогдашней современности на длинных тоненьких ножках. Нечто среднее между лакированной избушкой и пузатым гробом. Угол выпуклого кинескопа цвета грозовой тучи приятно нюхать – пыльное электричество ласково щекочет ноздри. Слева от окна, в углу, – моя кровать с голубоватым прямоугольником балдахина, а напротив – такая же кровать родителей. Когда ткань балдахина приподнимают, слышен легкий синтетический треск. Больше в этой комнате нет ничего. Я хотел найти ребенка, но ему негде спрятаться. Я входил в эту квартиру тысячу раз – вбегал со смехом или медленно выходил, смаргивая остатки слез. Я могу переместиться туда в любой момент. И до сих пор делаю это почти каждый день. И вот я здесь и снова пытаюсь понять: зачем я ищу этого одиннадцатилетнего мальчика? Что я хочу у него узнать?

* * *

Мама опять приготовила долму. Она сделала ее вместе с тетей Стеллой – соседкой со второго этажа, которая постоянно что-то пекла, жарила и варила на своей маленькой, пропахшей специями кухне. Мне нравилась тетя Стелла – добрая, с нежным низким голосом и огромными, как будто всегда влажными темными глазами. Мне не нравилось, что, когда мама возвращалась домой с очередным блюдом или рецептом, от нее всегда пахло вином. После она то медленно ходила по квартире и плакала, то, почти не двигаясь, сидела перед телевизором, не обращая на меня внимания, то начинала обнимать, целовать и хвалить. Это происходило, когда отец уезжал на двухнедельную смену, и я ждал дня его отъезда с растущей тоской. Такой, о которой, наверное, можно говорить только с младенцами, но у нас в микрорайоне, по-моему, даже не было роддома. Дети здесь появлялись сразу – взрослые и вместе с родителями – сначала по трапу из самолета, потом, через тряску и мрачный, гудящий зной азиатской дороги – из автобуса, который после часовых вихляний наконец подвозил их к аккуратному въезду в наш огороженный микрорайон из сорока пятиэтажек, где жили советские специалисты.

Долму я не любил и даже немного побаивался – мокрые свертки, похожие на подкидышей у подъезда детского дома, как у Диккенса, – в тряпье и присыпанные снегом. От кисловатого аромата вареного виноградного листа, смешанного с густым мясным духом, кружилась голова, но дымящаяся тарелка уже стояла передо мной. Я медленно поднял вилку, подцепил ею бугристый зеленый кулечек и, зажмурившись, понес его ко рту.

«Как дела в школе?» – Мама слишком резко отвернулась от плиты, неловко выронила половник, и он с грохотом упал на плиточный пол. Я поморщился. Негромко, словно виновато кашлянув, она повторила вопрос. «Все хорошо», – промямлил я, давя вилкой очередной зеленый сверток, пока он не превратился в рисово-мясную массу. Мама, прищурившись, посмотрела на меня и открыла холодильник. Я опустил глаза в тарелку. Все было совсем не хорошо. Вчера на математике мой сосед по парте по кличке Итальянец показал мне фотографию моей умершей собаки, Атоса. Оказалось, что он украл карточку у меня, когда был у нас в гостях. Я хранил фото в старой жестяной коробочке из-под леденцов. Когда я ее открывал, коробочка издавала приятный округло-металлический звук. Итальянец просто забрал ее, и все: если он решал что-то сделать, пытаться остановить его было бесполезно. На следующий день в школе он бегал с фотографией между партами и кричал, что я плачу и целую ее каждый вечер перед сном. Все смеялись, а я стоял и смотрел на это. Крупные солнечные пылинки, перемешанные с облаками мела, словно передвинули класс в цветовой спектр картин Возрождения, а беснующийся среди статичных фигур Итальянец с подпрыгивающими складками жира и безрассудной улыбкой выглядел как настоящий сатир, скрывающийся от кары богов и одновременно наслаждающийся этой карой. Наконец я не выдержал и выхватил у него фото. Итальянец остановился, подошел ко мне вплотную и пренебрежительно процедил: «Странные люди эти горцы». Он часто не к месту произносил несвойственные его возрасту фразы. Может, слышал их от родителей, может, от старших братьев – вечно хмурых и коротко стриженных близнецов, с длинными, как у орангутангов, руками. «Шуток не понимаешь», – с характерной ухмылкой продолжил он.

В дверь громко постучали, и мама пошла открывать. Замок щелкнул, и я услышал знакомый голос – слишком громкий для такого маленького коридора, как у нас. «Сереж, к тебе», – странным, словно замедленным голосом сказала мама. Я вылез из-за стола и вышел в коридор. В отличие от меня Итальянец (а это был он) утомительно много говорил даже со взрослыми, часто смеялся и дурачился – мог специально прокричать петухом на пении или громко пукнуть на физкультуре. Вот и сейчас, увидев меня, он сдернул с головы панамку и присел перед нами в каком-то подобии реверанса. Мама, покачиваясь, рассмеялась. Я кивнул Итальянцу и пошел переодеваться. В комнате я услышал, что он начал кривляться – нес какую-то ерунду, пародируя диктора с телевидения, и, судя по повторному маминому смеху, – очень удачно. Конечно, он не был настоящим итальянцем. По-моему, он не был даже грузином, хотя школа здесь была маленьким Советским Союзом – каждое утро она заполнялась многонациональной, крикливой и монолитно-дружной массой, в которой мне не всегда находилось место.

«Ну что, пошли? Готов?» – Итальянец приобнял меня, и я почувствовал его знакомый странный запах – смесь пота и чего-то еще, специй, что ли.

«Не знаю, я думал, ты…» Но он уже не слушал и тащил меня на улицу.

«Ты куда? А доесть?» – крикнула мама, но я уже закрывал дверь. Последнее, что я услышал, закрывая дверь, – звон тарелки, выскользнувшей из непослушных маминых рук.

* * *

Ему почему-то долго не могли придумать прозвище. Когда же оно наконец появилось, все в классе как-то сразу поняли, что это – оно. По-моему, это поняли даже учителя. Он сам потом еще удивлялся – чего это мы так долго ждали. Все же ведь было ясно с самого начала – Итальянец.

В школу он пришел не как все – 1 сентября, а на несколько дней позже. Потом он хвастался, что у его отца такая важная работа, что его не хотели отпускать в этот занюханный Вьетнам. Александра Геннадьевна не представила его перед классом, как обычно делала с другими новыми учениками, а просто стояла с ним у двери, ища просвет в примолкших ребячьих рядах. В новеньком было что-то от молодого бычка, вышедшего из хлева в свою первую весну. Он с любопытством осматривал класс, вращая по сторонам большой головой с аккуратным одуванчиком темных кудрей. Его круглые румяные щеки при этом как-то жизнерадостно подрагивали. Портфель он держал перед собой как щит, в коротких руках. В отличие от моих, они уже начали покрываться черными взрослыми волосками.

Обычно всех сажали так – мальчик-девочка, девочка-мальчик. Но моя соседка Женя уехала домой в конце августа, и место было свободно. Именно на него и указала новенькому учительница. Все вдруг обернулись на меня.

У окна, рядом с местом Жени, стояла деревянная кадка с пальмой. Сочно-зеленый пучок ее вытянутых листьев на самом верху тонкого изогнутого ствола был увенчан гигантским цветком, нависавшим надо мной. У цветка были красные, мощно изогнутые лепестки, каждый – примерно с руку нашего физрука. Мне очень нравилось сидеть под пальмой – по ее тени на парте я без часов научился понимать, долго ли до конца урока, а по утрам, когда в классе еще никого не было, она часто выслушивала мои негромкие жалобы. В общем, мне казалось, что мы с пальмой отлично понимаем друг друга.

Новый мальчик вразвалку шел к месту, и его пышные бока подрагивали под слишком короткой для такого крупного тела футболкой. Неузнаваемый мультипликационный герой бугристо перекатывался на его груди. Пластиковые шлепки как бы нехотя били по толстым пяткам. Протискиваясь ко мне за парту, он так отклячил зад, туго обтянутый короткими полосатыми шортами (две внушительные половинки монохромного арбуза), что задел мою пальму. Кадка угрожающе накренилась, но устояла. Зато на мою раскрытую тетрадь нежно спланировали два цветочных лепестка. Класс глухо засмеялся и зашушукался. Новичок широко улыбнулся, потом резко собрал полные губы в трубочку, встряхнул кудрями, словно пианист, и, комично охнув, опустился на стул. Ребята вновь негромко загалдели, но учительница хлопнула в ладоши и постучала ручкой о стол. Все затихли. Мой новый сосед лениво достал из портфеля учебник, пенал и тетрадку. Потом неожиданно повернулся ко мне, одной рукой смахнул на пол лепестки цветка, а вторую лодочкой протянул под партой в мою сторону. «Будем», – тихим басом сказал он, глядя на меня голубыми, слишком честными глазами. Я пожал его холодную и липкую руку. Его губы вновь растянулись в странную, словно резиновую улыбку. «Семен, – вновь негромко, но внушительно сказал он, – Семен Карчинелли».

* * *

На улице становилось прохладнее – солнце почти зашло, на асфальтовых тропинках между домами стали появляться первые стайки детей. Мы с Семеном шли по краю микрорайона, вдоль стены, заросшей пыльным и колючим кустарником. Под ногами неприятно хрустел темно-желтый песок пополам с мелкими камнями и битым стеклом. «А куда мы идем?» – почти шепотом спросил я. Семен промолчал. Впрочем, мне было все равно куда, главное – подальше от долмы и мамы. Я думал, Итальянец хочет передо мной извиниться за фотографию. Поэтому, когда мы остановились неподалеку от главного входа в микрорайон, я скрестил руки на груди и приготовился слушать. Семен немного исподлобья смотрел на меня. В наступающих сумерках его голубые глаза казались почти белыми. «Подельником был когда-нибудь?» – неожиданно спросил он. «Не-ет», – протянул я. «Научишься. Пошли». Он схватил меня за руку, и мы быстро пошли к воротам с двумя только что загоревшимися фонарями.

«Значит, так, – торопливо продолжал он, – ты отвлекаешь каргу, я все прячу, и мы уходим, понял? Вот тебе деньги – будешь долго выбирать, что купить. Только деньги ей покажи, чтоб она видела, что они у тебя есть». Итальянец протянул мне 500 донгов, которые я засунул в карман. Семен иногда подворовывал по мелочи в магазинчике (лавке, как их у нас называли), который неподалеку держали местные. Жвачку с мгновенно пропадающим вкусом, пакетики сока ядовитых цветов, какие-то пластиковые безделушки, пахнущие горелым. Семен крал просто так – часть украденного он выбрасывал. Я с ним никогда не ходил, но сегодня мне так не хотелось возвращаться домой, что я просто молча кивал на все его объяснения. Когда мы вошли в лавку, на улице уже было совсем темно. Семен кивнул сидящей за прилавком продавщице, пожилой вьетнамке с глубокими, словно вырезанными по коричневому дереву, морщинами. Я, морщась от неприятного света огромной голой лампочки под потолком, склонился над прилавком – простым столом, заваленным дешевой мелочовкой. Краем глаза я увидел, как Итальянец отошел в самый темный угол магазинчика и что-то взял со стола. Вьетнамка, казалось, спала. Семен кашлянул. Это был сигнал. Я схватил первое, что мне попалось – страшную пятиколесную машинку и брелок в форме зеленого сердца, – и протянул продавщице. Понимая, что уже делаю что-то неправильно – вначале нужно было показать деньги, потом выбирать, но никак не покупать – я, холодея, полез в шорты за деньгами Итальянца. Было слышно, как о стекло лампочки тонко бились насекомые. Наконец я вытащил смятую купюру и почти протянул ее вьетнамке, но вдруг бумажка выскользнула у меня из рук и спланировала под прилавок. Я быстро нагнулся, чтобы поднять ее, но не успел – в этот момент продавщица закричала, вставая со стула и показывая пальцем на Семена – он чуть ли не горстью хватал что-то с прилавка. Вьетнамка продолжала кричать. Итальянец зло глянул на меня, бросил все на пол и выскочил из лавки. Затем, как бы очнувшись, выбежал я, вьетнамка продолжала кричать нам вслед что-то угрожающее – ее голос был похож на злобное мяуканье.

Потом, стоя на пустыре рядом с уже почти готовой новой пятиэтажкой, Итальянец высказал мне все. Он пинал ногами песок, стараясь попасть в меня, грозил своим плотным кулаком, вопил про потерянные деньги и обзывал, обзывал, обзывал… Но обиднее и страшнее всего была его последняя фраза. Семен повторил ее особенно громко, подойдя ко мне настолько близко, что я почувствовал гнилостный запах из его рта. Я так не хотел слышать то, что он выкрикивал, что закрыл уши руками. Сам себе – мысленно или полушепотом, я неоднократно повторял это – удивляясь, злясь, замирая от жалости, но чтобы это делал кто-то другой? Никогда. Я зажмурился и сжал уши сильнее. Увидев это, он схватил меня за руки, с силой опустил их и, улыбнувшись своей неприятной улыбкой, уже негромко и почти безразлично произнес: «Твоя мать – пьяница». Я почувствовал, что не могу сделать вдох. Когда же у меня наконец это получилось, я начал говорить. Сначала спокойно, но потом все больше повышая голос так, что в конце это был визг, захлебывающийся в слезах. «Я тебя ненавижу! Ты хуже всех в мире! Урод! Я хочу, чтобы ты умер, понял?! Чтобы тебя не было вообще никогда!» После того как я наконец замолчал, тяжело дыша и вздрагивая, Итальянец подошел вплотную и сильно толкнул меня в грудь. «Пошел отсюда, сопляк», – медленно выдавил он. Я начал спиной отступать от него.

Семен схватил первый попавшийся камень и замахнулся – в его нечистой волосатой руке камень выглядел как что-то древнее, доисторическое. И сам он, с раскрасневшимся, потным лицом и всклокоченными кудрями, был похож на представителя какого-то племени – безжалостного и опасного. Постояв немного с поднятой рукой, он выбросил камень, плюнул мне под ноги и пошел к домам своей вихляющейся походкой.

Яна Москаленко

Писательница и журналистка. Родилась в 1997 году в Благовещенске. Окончила МГИМО и магистратуру НИУ ВШЭ «Литературное мастерство» главный редактор портала о CW «Многобукв».

Антрекот из баранины и овощи гриль. Она так легко это сказала. Зубы разомкнуты. Широкий кончик языка поднят вверх к альвеолам. Голосовые связки вибрируют, и мощная струя воздуха попадает на напряженный кончик языка и колеблет его. Трижды. Она говорила, и бараний жир тек по подбородку, она месила привкус зажаристой корочки на языке. От нее несло мясной душнятиной.

– …И кокосовую панна-котту. Наверное, все. Ты еще что-то будешь? – Парень напротив покачал головой. – Да и так многовато. Девушка, вы слышали?

– Конечно, у вас… – Кира оторвалась от самых обычных губ в глянцевом блеске и уткнулась в блокнот. – Антрекот из баранины и овощи гриль. – Кира открыла рот и запнулась. – И кокосовая панна-котта. Я поняла.

Кира понеслась через весь зал к кассе – через чужие разговоры, грохот приборов, «давайте выпьем» и «можно счет». У нее снова помокрели подмышки, и – она точно знала – весь нос и верхняя губа в бусинках пота. Если высунуть язык, можно лизнуть соль. Кира зло воткнула палец в кипер. Седьмой стол. Белое вино по бокалам, салат с тунцом, кокосовая панна-котта и долбаный антрекот из баранины и овощи гриль.

– Кир, ты опять? – Миша заслонил собой желтушную лампу, и Кире пришлось прищуриться.

Миша тоже щурился, но по-другому – недовольно, по-начальнически. Он сложил руки на груди и взялся за ребра, Кира даже секунду ему посочувствовала, Миша и правда старался держать себя в руках.

– Не видишь, завал.

– Сколько раз я просил тебя повторять заказ для гостей?

– Я не косячу.

– Это не моя прихоть, мы так работаем.

– Я не косячу! – Кира вся всколыхнулась, и Миша увидел – точно увидел – потные круги на зеленой рубашке, дурацкий пучок с торчащими кудряшками и взгляд. Затравленный, бегающий. Кира по сто раз на дню вот так разваливалась, потому что все повторяли одно и то же, не могли не повторять. Очень редко удавалось без этого, и таких гостей Кира любила особенно нежно, даже без чаевых. Но она давно привыкла и не косячила.

– Я знаю, но так комфортней – и тебе, и гостям.

– Мне – нет.

– Кир.

– Миш, отвали, а. Вот если забуду, тогда и высказывай.

Он злился до конца смены. Злился, когда они всей кучей на диване считали деньги и Кира недовольно цокала вместе с другими офиками. Злился, когда они ехали домой. В машине Миши пахло хвойной вонючкой для салона, из-за этого Киру постоянно укачивало, и она пялилась в окно, лишь бы не блевануть на лобовое. Ей нравилось, что, когда они съехались, с работы стали уезжать вместе. Кира не переносила Китай-город, особенно ночью, обхарканный, обоссанный, обтоптанный со всех сторон фриками, просто пьющими-гуляющими. Чем дальше они отъезжали от работы, тем легче молчалось. Уже в Перово Миша снова держал Киру за коленку.

Когда она устроилась в их ресторан, который между собой они ласково называли «столовка», Миша еще работал за баром. В первый раз Миша отдавал Кире напитки и, глянув на ее бейджик, сказал:

– Держи, Кирюха.

Кира хрюкнула, расхохоталась. Между ними все было просто, так же просто, как и его имя. М-и-ш-а. М-и-х-а-и-л. Имя запросто скатывалось с языка. Иногда Кира думала, что иначе бы у них и не вышло. Не могло же быть просто с Сергеем, Борисом, Гришей, Андреем. Она засматривалась на его руки в набитых рукавах – от запястий до плеч расползались морские звезды, кракены, водоросли, и все залито синими чернилами. Миша занимался коктейлями, а Кира ждала, что еще чуть-чуть – и на его руках качнутся волны. Они вместе ходили до метро после смен, Миша присылал ей мемасы в инете, Кира отвечала по настроению, пару раз у них совпадали выходные, и они гуляли в пг, занимались сексом на его старой квартире, короче, все просто. Потом Мишу повысили, и Кира собиралась уйти из ресторана, но в итоге осталась, и Миша распался на ее Мишу и Мишу на работе, с особенным сдержанно-строгим тоном. Синие рукава спрятались под рубашкой, и больше моря Кира не видела.

В их новом доме – уже не его и ее, их, – всегда было немного кавардачно, потому что они оба много работали, дома только ночевали. Если не было смен, Миша все равно ездил по делам, а Кира валялась дома, заказывала еду из «Яндекс-лавки», максимум загружала стирку. Их холодильник пах почти сгнившими огурцами и сыром, в углу копились пластиковые контейнеры, которые Кира зачем-то упорно собирала – доставшееся от мамы «ну, вдруг пригодится», под столом составляли брошенные на банкетах бутылки с дорогим алкоголем, уже полгода собирались отодрать уродские обои в комнате. Жизнь бурлила только на работе, дома скорее вяло журчала, но Киру это устраивало. Миша вышел из душа, Кира сидела на кухне, ковыряя вчерашний сырник, другой рукой на бумажке раскидывала столбики цифр, считала деньги.

– Я отменила Елену на пятницу.

– Пятница. Это завтра?

– Ага, – кивнула Кира, размазывая сырник по тарелке.

Миша вздохнул.

– Ты не обязана ехать туда сама. У тебя один выходной между сменами.

– Мы до фига ей платим. – Сырник уже превратился в грустное пятно, и Кира просто скрежетала вилкой.

– Один раз ничего не изменит.

– На маник схожу. – Кира бросила изувеченный сырник и показала Мише обкусанные ногти.

– Кир…

– Чего? Слушай, я маме обещала. Ходить туда… Если что.

– Это работа Елены, не твоя. Ты только испсихуешься. Твоя мама тоже тебе постоянно что-то обещала, а толку.

Миша почти успел замолчать, как-то неловко сглотнул конец фразы, но Кира все равно услышала. На улице заорала машина, ей в тон залаяла собака. У них был тихий район, пока кто-то один не начинал шуметь, тогда уже всех не успокоить. Сегодня Миша был первый. Обычно он старался обходить Кирины углы, хоть она и была дурацким многогранником. Он скорее напоминал куб – почти шар, но с изюминкой, и Кира тоже терпела – спрятанные морские рукава, тон начальника, бесконечные одергивания, попытки ее «подлатать», но маму – нет, не могла и не терпела. Машина уже заткнулась, собака еще нет, а в груди у Киры что-то засохло вместе с куском сыра в холодильнике. Она ушла в комнату, Миша и сырник остались у заплеванного крошками деревянного стола. В комнате у стены свалены книги – замученные учебники по биологии и глянцевые энциклопедии, которые Кира мертвым грузом таскала за собой из квартиры в квартиру. Так она напоминала себе, что не стала ни ученым, ни ветеринарным врачом. Мама уговаривала ее попробовать, подать документы, Кире до сих пор слышалось мамино несмелое бормотание, когда она открывала коробки с ее вещами. Тогда Кире становилось жаль, что несколько лет назад она не закопала эту коробку, книги и все оставшиеся воспоминания в землю – с мамой. Наконец, перестала и псина, и Кира выдохнула, а раньше она заснуть не могла без собачьего лая под окнами.

Раньше Кира настойчиво таскала домой искалеченную живность. Брошенных, еще слепых котят, подбитую на одну лапу дворнягу, воробьев и голубей, иногда уже дохлых. Мама не менее настойчиво распределяла живность между приютом и помойкой.

После смерти мамы ключи от квартиры потяжелели, оттягивали Кире карман всякий раз, когда она сюда приходила. Перед дверью Кира помедлила. Когда она открывала коробку с мамиными вещами дома, она знала, что ее в любой момент можно закрыть и задвинуть подальше, придавив огромным медведем, которого Миша притащил ей на годовщину, и плюшевый теперь неплохо собирал пыль. С квартирой так не выходило. Если дверь откроется, ее не захлопнешь, никогда не получалось.

Потом она сдалась, и они вместе с Кирой кое-как смастерили небольшую будку, которую поставили недалеко от подъездной двери, у лестницы в подвал. Соседи первое время ворчали, но будку никто не трогал. Кира напихала в будку старых свитеров и каждый день обновляла постояльцам воду и миску с кормом. Одно время жила целая кошачья семья – серая Доля забила будку рыже-пегим приплодом. Еще была черная Манька, которая облаивала исключительно нежильцов. Хромой вислоухий Тема, будто бы сиамские близняшки Вета и Киса. Кто-то из постояльцев будки умер, кто-то просто исчез или нашел дом в этих же пятиэтажках, но всех в будке Кира очень старалась залюбить. Может, поэтому будку за столько лет никто не сломал. От большой любви. Сейчас от будки остался только просевший на один бок корпус, кто-то кое-как приладил кусок фанеры вместо крыши, но тот сполз одним краем на землю. Тельце будки прогнило, от нее несло мочой, кажется, не звериной.

Чужой стала не только будка. Срубили тополь, который летом поглаживал, а осенью корябал окно в ее комнату, они с мамой жили на втором этаже. Перекрасили зеленые резиновые колеса в желтый. Кира несколько раз на всякий случай проверила – третий подъезд. Маленькая коричневая табличка с номером осталась та же, и стало немного теплее. После смерти мамы ключи от квартиры потяжелели, оттягивали Кире карман всякий раз, когда она сюда приходила. Перед дверью Кира помедлила. Когда она открывала коробку с мамиными вещами дома, она знала, что ее в любой момент можно закрыть и задвинуть подальше, придавив огромным медведем, которого Миша притащил ей на годовщину, и плюшевый теперь неплохо собирал пыль. С квартирой так не выходило. Если дверь откроется, ее не захлопнешь, никогда не получалось.

Пока они жили вдвоем, было проще.

– Мам, в школе такой тухляк. Малья Ивановна сказала, что лягушек мы лезать не будем. Никогда. Я бы и не хотела, но как по-длугому я лазбелусь? Тупость.

Мама приходила с работы, и они долго пили чай. Чай с шиповником, потому что другого мама не пила. Они жаловались по очереди. Кира – на одноклассников и контрольные, мама мусолила коллег, и Кира делала вид, что понимает, почему Наташка из бухгалтерии – стерва сучья. Они редко ссорились, но Кира на всякий случай громко хлопала дверью и подолгу сидела на зеленых колесах у подъезда. Темнело, мама открывала окно на кухне, и пахло дешевыми кексами из микроволновки – пора идти мириться. Мама никогда не говорила «прости» или «прощаю», поэтому заварными кексами были забиты целых два шкафчика. Потом к ним на чай начал приходить Петр Аристархович. Сначала он приходил пару раз в неделю, и Кира в такие дни упрямо отсиживалась в комнате. Но Петр Аристархович бывал у них все чаще, пока однажды не заявился с большим чемоданом и остался насовсем.

Петр Аристархович – огромный, с беременным пузом и гладкой лысиной. У него были маленькие глазки, причмокивающая улыбка. Кира изо всех сил делала вид, что ее не тошнит от мужицкого запаха, но мама так радовалась его причмокиваниям, поэтому Кира не переставала стараться. Петр Аристархович работал в школе учителем истории, он приносил домой кучу тетрадей и атласов, а еще свои талмуды из библиотеки, в зале, где он с мамой спал на раскладном диване, на комоде вместо Кириной фотографии с обезьянкой из зоопарка присобачил портрет Александра III.

– Альбин, котлетки твои все краше. – Петр Аристархович сидел, промакивая губы полотенцем, и ел уже четвертую котлету. Кира считала.

Мама нашла работу по сменам, чтобы больше времени проводить дома, и котлеты действительно стали вкуснее, но Кире не лезли.

– Ма, можно я плосто калтошку доем.

– Кушай, Кирочка, что нравится.

– Никуда не годится! – Петр Аристархович бухнул стаканом с морсом по столу. – Мать готовила, старалась, а ты нос воротишь.

– Петр Аристархович, ну ладно вам. – Мама в один момент скукожилась, ей не нравилось, когда Петр Аристархович злился, но злился он часто, и мама почти не раскукоживалась.

– Я калтошку-то ем, – буркнула Кира, не высовывая носа из тарелки.

– И сколько можно! Девица уже вымахала, экзамены через пару лет, а все шепелявит.

– Я калтавлю.

– Тем более! Альбина тобой не занялась, так я займусь, займусь основательно. Позор такой и на историческом факультете.