Текст книги "Журнал «Юность» №09/2024"

Роза Поланская

Прозаик. Родилась в 1983 году на Дальнем Востоке. Окончила Саратовский государственный университет имени Чернышевского. Работала редактором и заведующей отделом комплектования и обработки литературы Централизованной городской библиотечной системы. Финалист международного литературного конкурса «Петроглиф-2022». Второе место в номинации «Лучший прозаик» II Международной литературной премии имени А. Серафимовича. Лауреат премии альманаха «Царицын» в жанре «проза». Участник Литературной резиденции в Пятигорске от Ассоциации союзов писателей и издателей, а также мастерских для писателей Юга. Полуфиналист конкурса «Современный российский рассказ» от «Роман-газеты».

Балетки

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией союзов писателей и издателей России (АСПИР).

Я снимаю с мокрых волос дочери шапку.

– Мокрющая, – говорю сама себе.

– Что? – Дочь возится с замками на зимних сапогах.

В холле Дворца культуры, сверкающего от гирлянд, в это время шумно, дети раздеваются, сидя кузнечиками на старых креслах. Острые коленки кузнечиков поднимаются и опускаются.

Сергей стоит чуть в стороне и смотрит на нас. То есть нас как бы не трое, а двое: я с дочерью и он.

– Мам, балетки! – дергает меня за куртку Котька.

Я осматриваю красное кресло и вспоминаю: балетки остались у бабушки перед тридцать первым декабря.

Сережа не слышит, но видит мои глаза и кивает головой: «Что?»

– Балетки, балетки! – Зачем-то делаю шаг к нему.

Мы стоим нос к носу, очень близко, почти интимно – от этого светящийся огоньками холл начинает раскачиваться, тепло сочится под кожей, стекает волнами.

– Балетки у бабушки. Побудешь с Котькой? Я быстро – дом через дорогу.

Сережа подходит к креслу с Котькой, стоит чужим, а я убегаю к выходу, пытаясь попасть на ходу собачкой в замок куртки. Капюшон натягиваю уже на улице.

Бабушка Ксения – «двоюродная». В детстве мы с братом бегали к ней домой за сладостями. Меня, взрослую, она продолжает считать маленькой и рассовывает по карманам конфеты.

Я бегу мимо уродской треугольной елки у ДК, через дорогу под навешенными сосульками-фонариками, мороз обжигает щеки, но мне жарко.

В бабушкиной квартире пахнет куриным супом и валерьянкой. Лицо бабушки кажется непривычным – давно я ее не видела. С прошлой зимы, когда умер на Севере Пашка – ее младший сын.

– Ари-ишенька, – радуется бабушка. – Курочку будешь? – Она сжимает руками передник. – Супчик лапшичный наварила, как чувствовала.

– Балетки, ба, балетки быстрее, – злюсь я, утыкаюсь взглядом в ком слежавшихся волос с боку ее головы.

С моих сапог стекает подтаявший снег, я в нетерпении чиркаю молнией куртки вниз.

Бабушка неторопливо переступает тапочками, возится где-то в зале, шуршит пакетами.

– А я радая такая, Аришеньку увядала, красиванькую, молоденькую, – напевает бабушка.

– Ба, быстрее! – Я дую под ворот футболки.

– Аришенька камфетки любит, а Котенька – бабочек.

– Ба-а-а.

Нестерпимо пахнет старостью. Я делаю шаг, чтобы заглянуть в зал: на овальных настенных часах почти без двух шесть. Поднимаю ногу и отхожу назад. На полу остается мокрое грязное пятно. Бабушка не замечает пятно и шаркает мягкими тапочками по нему, тянет ко мне пакет. Дряблая кожица на ее руках дрожит, под ней вырисовываются косточки.

– Откуда бабочки на балетках? – заглядываю я в пакет.

– Наши-ила. Для Коти.

Я отворачиваюсь и дергаю дверную ручку.

– Аришенька – ма-ахонькая, как семиклассница, – слышу сзади.

Стены в подъезде разрисованы черным. Я нажимаю на кнопку лифта. Меня раздражает обрубок света, падающий из раскрытой двери, будто бабушка ждет чего-то, ловит меня.

– Курточку бы подлиннее, застудисся.

В лифте я смотрю на свое лицо в зеркале. В ледяных глазах – усталость, раздраженность – как их убрать, чтобы Сережа не увидел? Я делаю попытку улыбнуться.

В холле Дворца культуры уже нет кузнечиков в шортиках и танцевальных купальниках. Лица родителей, сидящих в креслах, освещаются экранами телефонов. Сережа стоит на том же месте рядом с сидящей Котькой и смотрит в переливающееся от новогодних гирлянд окно. У Котьки на глазах слезы.

– Ничего страшного, – шепчу я, впихивая маленькие теплые ножки в ледяные балетки, – всего на пять минут опоздали. Зато бабочки прилетели. Короткие Котькины пальцы неуклюже трогают крылья бабочек.

– Беги!

Когда худенькая фигурка дочери исчезает за высокой дверью, я наконец сажусь и поднимаю глаза на Сергея. Он садится рядом. Мои напряженные руки расслабляются, я вытягиваю ноги и слегка сползаю вперед по сиденью. Все внутри расправляется. В отсутствие Котьки Сережа оживает, перестает быть деревянным: занимает локтями оба подлокотника, откидывается на спинку кресла. Он рассказывает про рабочий проект, а я пытаюсь понять смысл, но ловлю лишь отдельные слова, которые кажутся красивыми. Меня усыпляет его голос.

Под закрытыми веками всплывает лицо бабушки. Когда-то густые иссиня-черные волосы, а теперь редкие и седые, бесцветные глаза заискивают, сухие губы вытягиваются в ласковое: «Арии-и-ишенька». Имя ударяется о грудину. Еще и эти старческие руки, сжимающие передник ученически, как в первом классе, и эта дрожащая кожа с хрупкими косточками. Но я гоню образ и открываю глаза.

Сережа замолкает.

– Тебе неинтересно? – замечает он.

Я глупо киваю и тут же машу головой. Мне хочется снова слышать его голос. Соседнее кресло опрокидывает мою шапку. Я рыщу по кафельному полу, нащупываю пушистый ворс и вытягиваю.

Сережа берет из моих рук шапку и рассматривает. По моим щекам медленно растекается жар. Я изучаю квадратные ногти на его тонких пальцах: Сережа ни разу меня не касался. Шапка пахнет цитрусовыми духами и бальзамом для волос – он это тоже чувствует?

«Раз, два-а, раз, два-а! Быстрее!» – слышится за дверью.

Попсовая музыка включена очень громко.

«Раз, два-а, раз, два-а! Катя, не отставай!»

Нехорошо вышло с бабушкой, нехорошо. Я цыкаю и мотаю головой.

– Что? – удивляется Сергей.

Я дергаю рукой соседнее сиденье:

– Устала, Сереж, – отвожу я глаза.

Музыка смолкает внезапно, и кузнечики высыпают гурьбой из раскрывшихся дверей. Котька идет последней – рассматривает бабочек.

Я отчаянно тру черные волосы дочери снятой футболкой.

– Мокрющие, – простанываю. – Вот как идти…

– Мам, смотри! – Котька вытягивает носочки и демонстрирует выученный «поклон».

Сережа стоит у окна одеревеневшим солдатиком, сцепив руки сзади, пока я напяливаю на Котьку слои одежды.

У входных дверей дочь останавливается и тянет меня за руку:

– Балетки, мам!

Чертовы балетки! Я возвращаюсь к креслу, чтобы достать их из-под него.

«Кто придумал такие дебильные сиденья!» – ругаюсь я беззвучно, одними губами, чтобы не слышал Сергей.

Пакет шуршит в руках. У меня ощущение, что пакет пахнет куриным супом.

На улице иду между Сережей и Котькой, сжимая маленькую ручонку в пушистой варежке. Свободную руку запускаю в карман и обнаруживаю маленькую конфетку «Пчелка».

– Дай! – требует Котька, заглядывая.

– После ужина, – отрезаю я и вглядываюсь в профиль Сережи: вдруг он поймет, что я – истеричка.

* * *

Через месяц покупаю восемь красных гвоздик. Сестры бабушки Ксении не сумели договориться, у кого будут поминки, поэтому мы просто кладем цветы на могилку и расходимся.

– Займите помянуть, – просит старший сын бабы Ксении, руки его, сжимающие шапку, трясутся.

Но никто не отвечает ему. И он, склонив голову, остается стоять у бугорка земли, облепленного венками.

Мне хочется мысленно просить прощения у бабушки за последнюю встречу, но мысли наскакивают друг на друга: все слишком сумбурно, не по-людски, что ли. Старшая сестра бабушки Ксении уезжает с дочерью на белом джипе. Сережа, перегнувшись через переднее сиденье легковушки, открывает для меня дверь.

* * *

Весной я оказываюсь у лакированной темной двери. Долго смотрю на кнопку, не нажимая. Но дверь раскрывается без звонка, из квартиры вырывается растрепанная раскрасневшаяся девушка и бежит по лестнице вниз.

– Ко мне? – Цвёлые глаза глядят на меня из проема.

Я киваю.

– Давнишний покойник? – спрашивают цвёлые глаза в тесном коридоре.

Я пытаюсь надеть петельку куртки на крючок вешалки.

– Три месяца.

Я разуваюсь на газете и прохожу следом за седым аккуратным хвостиком в зал.

У цвёлых глаз белый кружевной воротничок и сливовая кофточка.

Мы садимся друг напротив друга на твердые угловатые кресла с деревянными подлокотниками. Женщина аккуратно складывает руки на юбке – ладонь на ладони.

– У недавнишних обычно выпытывают припрятанное или прощение там просят, с давнишними больше любопытничают, философствуют.

Я запутываюсь пальцами в бахроме накидки.

– А вы давно их… слышите?

В коридоре что-то с грохотом падает на пол. Я вздрагиваю и оборачиваюсь.

– Мне не страшно, – отвечают выцветшие глаза на мой взгляд. – Живые пострашнее будут. Имя какое?

– Мое? Или…

– Покойника.

– Ксения.

Я втягиваю носом воздух, ощущая запах разрытой земли: на журнальном столике у окна безжизненно стоят цветочные горшки без растений.

Выцветшие глаза прикрываются веками. Белесые ресницы почти касаются бледных щек. Пальцы на напряженным руках подрагивают. Тонкие губы нашептывают протяжное имя. Имя Ксения шелестит, ползет змеей по желтым обоям, ерошит песчинки земли в горшках.

«Ксения, Ксения, Ксения…»

Тюль подрагивает от шелеста, имя считает бесцветные волоски на моих руках.

– Здесь! – вдруг открывает глаза женщина, но смотрит сквозь меня. – У пришедшей имя Ксения. Говорите, что хотели.

Не знаю почему, все кажется правдой, но хочу убедиться, прежде чем говорить. Пальцы сжимают бахрому накидки на кресле. Я молчу недоверчиво, где-то над головой бежит часовая стрелка.

– Не веришь? – хмыкает женщина снисходительно, глаза сужаются, губы начинают подрагивать от едва заметного смеха.

– Балетки, балетки, говорит, красивые. Она тоже танцевать хотела. Не дали. Ты не дала.

– Я? – недоумеваю.

И вдруг осознаю, что смех у женщины истеричный. Ее острые плечи нервно дергаются.

– Она злится на меня? – выдавливаю я. – За нашу последнюю встречу? За мою спешку, злость, за балетки?

Цвёлые глаза начинают выливаться, голос дрожит:

– Она не винит, ангелочки не винят. Только скучает. Обнять хочет.

– Прости, прости, – говорит кто-то из меня.

Мне плохо видно, будто все заливается водой, будто мы все тонем.

– Только она говорит, что важное хочет сказать. Говорит, что она – не Котька.

Я в ужасе осознаю, что пришла не бабушка, но все равно продолжаю эту пытку.

– В смысле? – вырывается из болезненной глотки, и ком врезается в горло. – При чем тут Котька? Это Ксения?

Выцветшие глаза просветляются, острые зрачки становятся четкими.

– Ксения, – кивают. – Только Котька не она. Нерожденная в небе осталась. Холодно там без мамы. Обнять хочет.

– Это не бабушка пришла, – машу я головой, пальцы выпутываются из бахромы, прячут мокрые глаза. – Это Ксюша, Ксюша, моя девочка, – говорю я в собственные ладони. – Я тоже! Тоже ску… – Но я только скулю.

Дома раскладываю диван в зале. Стелю постель, пахнущую цветочным кондиционером.

– Я хочу с тобой, – шепчет Сергей, кивая на спальню.

– Нет, что ты! – удивляюсь я. – Что это за пример для Котьки, что это за мать… С чужим дядей без брака в одной постели.

– Давай для вида, хотя бы. Придешь ко мне потом.

– Сережа! – качаю головой.

Я снова вижу этот сон: мне – восемнадцать, кабинет, врач, с Володькой только первый раз все случилось – и сразу две полосы, а он совсем не готов, я мечусь в ужасе, кто меня потом – с этим – возьмет, я стараюсь не смотреть на квадрат экрана, на овальное черное пятно во мне, нельзя смотреть, нельзя думать, боль, кровь, я корчусь, в забытьи держу мягкого младенца с нежной кожей, девочка, ребеночек, Ксюша, Ксения, она пахнет сладким, неизвестным еще, запахом из детства, но не случилась – не выросла из черной фасолины на экране, вырвалась с мясом, маленькой душой, не дали обнять, не дали прижать, не дали вдохнуть редкие волосенки; через четыре весны, склонившись с Володькой, смотрим на человечишку Котьку, Котька морщится смешно, краснеет, я решаю, что смилостивились теперь, что вот она… фасолинка, выросла в другом тельце.

Я просыпаюсь в поту, откидываю одеяло. Вытираю мокрые щеки, сглатываю ком в горле, но он врезается – цепляется черной фасолиной.

Эту фасолину не выдрать.

Я крадусь в зал, за дверью Котьки тихо.

В зале непривычно пахнет кремом после бритья. Сережа не спит, глядит на меня. Мне хочется спрятаться в нем, свернуться калачиком под его грудной клеткой. Мне чудится, что моя душа совсем маленькая, и она там уместится, никто не найдет – ни сон, ни Володька, ни прошлое, ни я сама. Мне хочется сбежать в Сережу, и я таю, мокрая, пока вся не впитываюсь, не просачиваюсь в его клетки.

Мутить начинает через три месяца. Кажется, только сейчас я начинаю осознавать, что у Сережи ржаные есенинские волосы. Интересно, у Ксюши будут такие же?

Мы смотрим на экран монитора и слушаем быстрый стук маленького сердца. Там уже не фасолинка, а малюсенький инопланетянин с вытянутыми головой и глазами, крошечные плечики его поднимаются и опускаются.

– Не надо, Ариш, – говорит мне Сергей после УЗИ. – Не ходи снова к бабке. Пусть будет как есть, не тревожь душу. Нельзя тебе сейчас нервничать.

Я чувствую, как между бровями ползет морщина. Он точно догадывается, что я – истеричка.

А мне надо знать, что вот теперь сжалились, что вот теперь Ксюшу вернут мне. Ей холодно там одной без меня – непринятой, выброшенной. Она, маленькая, обнять хочет, прижаться ко мне – к маме.

Когда мы приходим в садик, Сережа неожиданно присаживается в подбежавшей Котьке, которая замирает на мгновение, а потом вдруг раскидывает неуклюже ручонки и обнимает его напряженную шею.

– Смешная малая, – поднимает на меня глаза Сергей.

«Смешная…» – наверное, это хорошо.

* * *

Цвёлые глаза смотрят долго в проеме, не расширяя щель.

– Уверена, что тебе нужно снова? – спрашивают глаза.

В коридоре скидываю сандалии и прохожу босыми ногами в зал. Ступни касаются холодного пола. Я опускаюсь в низкое советское кресло и поднимаюсь на носочки, ноги на уровне коленей жмутся друг к другу. Я сама как те кузнечики с «танцев». Из раскрытого окна тянет прохладой после дождя. Я долго и бессмысленно изучаю синие цветочные горшки.

– Все ходите, все прощения просите, пытаете. Не для них ходите – для себя. – Женщина закрывает ставни и оглушает.

Я прячусь в цветочных горшках, блуждаю глазами между ними.

– Снова Ксения? – уточняют.

Я прочищаю горло.

– Да. – В груди у меня пусто и тихо.

– Кто нужен: бабушка или нерожденная? – Тон женщины бесцветный, как радужки глаз.

– Ребенок.

Из земли в горшках торчат острые зеленые стержни. Шум в ушах не дает расслышать шепот. Имя в шепоте шумит в ушах, словно море в ракушках. Детское в этих ракушках, родное, далекое, потерянное.

– Говорите с ней.

Я хватаюсь за живот, разлепляю пересохшие губы.

– Прости, Ксюшенька, – произношу безголосо, не отрываясь от зеленых ростков в горшках. – Тебя отпустили ко мне теперь?

– Она говорит, не переживайте: ей хорошо, она с Павлом.

Я перевожу глаза на женщину в кресле, очнувшись.

– Да, с сыном, – спокойно подтверждает женщина.

В груди клокочет, но я пока сдерживаю радость.

– Значит, это бабушка! А Ксюши нет там, в небе.

Значит, Ксюша вернулась ко мне, – расплываюсь я, ступни опускаются, остужаются холодным полом.

Выцветшие глаза застывают, удивляются:

– Говорит, маленькая Ксюша уже ушла. К Богу ушла. Вымолил кто-то.

Я обнимаю рукой круглый маленький живот, будто боюсь отдать.

– А ваш инопланетянин – мальчишка.

Я изучаю горшки с зелеными стебельками, пересчитываю зачем-то их. Ростков – девять.

Домой иду по оживленной улице мимо стеклянных витрин, мимо рекламных щитов. И долго стою под одним из плакатов, на котором в квадрате черной комнаты тоненькая балерина в пышной пачке, склонившись, завязывает белые фасолинки пуантов.

Анна Колтырина

Писатель, драматург. Родилась и живет в Воронеже. Окончила факультет журналистики Воронежского государственного университета, училась в Санкт-Петербургской школе нового кино. Автор рассказов, пьес и сценариев.

Никто мне не сказал, что я пропал

0

– Гражданин, откройте, это незаконно!

У двери в старую хрущевку стоял директорского вида мужчина и упорно стучал.

– Если вы не откроете, я буду вынужден вызвать правоохранительные органы! Это государственная собственность! Откройте!

Дверь не открылась.

1

В тихую, светлую, ухоженную квартиру заходит молодой мужчина тридцати – тридцати пяти лет. Он снимает рюкзак и стоит в тишине. Тишина ему непривычна, и он боится ее нарушить. Кажется, он очень давно не слышал тишины.

Он решает пройтись по квартире и осмотреться. Квартира производит впечатление жилой, она как будто бы хранит тепло своей бывшей владелицы. На подоконниках стоят цветы. Две комнаты и кухня. На кровати в первой лежит кошка. Во второй комнате стоит мольберт, у стены – деревянный стеллаж, на полках – книги, краски, кисточки. Квартира, если можно так выразиться, гостеприимна к мужчине. Он чувствует себя немного неловко, но спокойно. Складывается впечатление, будто бы он давно не чувствовал себя спокойно.

Мужчина заходит на кухню и осматривается. Он видит большое окно, широкий подоконник, стул. За окном – раскидистый цветущий каштан. За окном – начало весны. Слышно, как шумит ветер, ухают голуби, где-то вдалеке шуршат колесами по асфальту машины. Мужчина садится на стул и рассматривает наполнение подоконника. Тут много всяких записных книжек, блокнотов, тетрадей, ручек, карандашей. Мужчина пролистывает тетрадки. Большинство из них исписаны, но есть и пустые листы. Он пролистывает блокноты, в них – рисунки и зарисовки. Есть и совершенно пустые тетради. Их мужчина сразу откладывает.

Мужчина устал. У него красивое, но мятое, тяжелое лицо, круги под глазами, лопнувшие капилляры сосудов. Он зарос щетиной, он в замызганной толстовке и в грязных кроссовках. Он замечает это и уходит разуваться в коридор. Он возвращается, садится на стул, кладет руки на подоконник и опускает на них голову. Он слушает, как шелестят листья каштанов.

2

Я очень давно не писал от руки – не помню уже когда. Печатаешь, телефон. Тут не хочется доставать компьютер.

Я нашел одну пустую тетрадку, она темно-синяя. Она мне подходит.

Я тут уже два дня. Я много сплю. Я много ем. Тут так тихо.

3

Как описать внутреннюю жизнь человека? Мужчина просто живет. Он проснулся, встал с кровати, открыл шторы. Вышел на балкон. Покурил. Во дворе кто-то стрижет траву: за деревьями не видно кто. Слышен звук и доносится запах.

Запахи. Мужчина варит кофе; кофе пахнет. Пахнет квартира: пылью и чем-то древесным. Мужчина ходит из комнаты в комнату по пыльному полу; это его заземляет.

4

Государственная программа по сохранению дореволюционного жилья была придумана и запущена несколько лет назад. Эта программа нацелена на сохранение жилищ, представляющих культурную ценность. Ранее здесь жили будущие переселенцы, рискнувшие поменять свой дом на неизвестность и бесконечность. Смелые люди, прекрасные образцы своего вида.

В квартире, где сейчас остановился мужчина, раньше жила женщина. Она была выдающимся писателем, вела тихую, сосредоточенную жизнь, спокойно фиксировала то, что происходит с ней и с ее миром, была летописцем той эпохи, в которую рухнуло все. Сейчас ее жизнь и записи представляют только историческую ценность, потому что прошлое давно прошло, а настоящее уже успели отстроить заново. Ее дом попал в фонд защиты: она имела возможность сохранить его нетронутым, законсервировать, создать из него музей. Единственное условие – устраниться из него самой.

Она устранилась.

5

Как описать ее внутреннюю жизнь?

Никак.

6

Программа пока не имеет большого спроса, но постепенно о ней узнают. Такие квартиры и дома раскиданы по всей стране. Любой гражданин может подать заявку, получить одобрение (разумеется, если он благонадежный) и пожить некоторое время в таком музее, почувствовать себя тем человеком. Или не почувствовать. Как пойдет. Государство считает, что это – полезно: погружаться в прежний быт и образ жизни. Это, по мнению государства, бодрит.

7

Я много думаю о том, как я вообще жил. Сколько раз пытался произвести впечатление, сколько раз думал о том, как я выгляжу. Сколько раз я врал и обманывал. Сколько раз предавал самого себя. В какие моменты я чувствовал себя живым?

8

Я помню, как в детстве бывала у бабушки. Она жила в частном доме в пригороде, неподалеку от ее дома стоял почтовый ящик: синий, потрескавшийся. Я придумала себе задание: каждый день бегала до этого ящика и проверяла, не принесли ли чего. Мне казалось это очень важным, веселило и увлекало. Я выходила из калитки и быстробыстро бежала к нему. Ящик закрывался на веточку. Бабушка всегда выходила со мной и стояла возле фонарного столба, смотрела. Там было метров двести, напрямую, простое действие, но она всегда выходила и смотрела. Была со мной?

Сейчас я думаю: что такое для взрослого, пожилого человека смотреть на ребенка, бегущего к этому ящику? Бежит жизнь. Жизнь придумала себе игру. Теперь я понимаю, что это были ее забота и участие. Тогда мне это казалось глупым и неразумным; пустой тратой времени.

9

Время. Я его потерял.

Я стал пленником своих собственных смыслов. Мне тяжело выходить из того, что создано мной, из того, что я представляю и думаю. До приезда сюда я был неаккуратен и раздражителен. Меня раздражала сама необходимость жить.

Та оболочка, что сформировалась вокруг, давит на меня, и я уже не понимаю, где во всем этом я. Я хочу быть простым и легким; я хочу быть слабым. Я мертвее этого дома. Я закостенел. Я старый.

Здесь мне спокойно; это непривычно и немного пугает, но больше – нравится. Здесь я никто. Здесь меня как будто бы нет. Я пропал.

Мне ничего не нужно; ни работа, ни путешествия, ни женщины – это все опустошает меня, делает меня зависимым. Больше всего я хочу сидеть в тишине и неведении. Это бегство мне необходимо. Наверное, это и есть свобода.

10

Как можно было оставить эту квартиру?

11

Скоро применят ядерное оружие. Я слабая. Я не хочу видеть гибель мира. Я согласилась улететь. Я предаю себя, свой дом и Родину; я не могу смотреть в глаза смерти. Меня вывозят как достояние культуры, а я – просто трусливый человек. Мне от себя противно. Я надеюсь, что у меня не выдержит сердце. Я стараюсь как можно больше курить.

12

 
Над зеленым холмом
Встает солнце.
Над зеленым холмом
Висит небо.
За зеленым холмом
Течет река.
 
 
Я хочу быть
Зеленым холмом.
 
 
Однажды я им стану,
Вернусь в землю,
И больше никогда
Не буду одинокой.
 

13

Сколько грусти и тоски вокруг, и как это прекрасно.

Я нашел в туалете книгу, а в книге – выражение: «Зал Потерянных шагов». Зал ожидания, где ожидающие мерят зал шагами. Согласно сноске, «если при этом они не получают того, за чем приходили, их шаги можно считать потерянными в любом смысле слова».

Моя жизнь – зал потерянных шагов. Только я даже не понял, для чего и куда приходил.

Мои шаги тут я ощущаю более осмысленными, чем шаги, пройденные за предыдущие годы.

14

Мужчина ходит босиком по полу и громко топает. Не специально, просто расслабленные и размашистые шаги при соприкосновении с паркетом дают гулкий звук.

Кошка уже не боится его. Мужчине привезли продукты, он их забрал. Курьер улыбнулся мужчине, а мужчина – курьеру. Мужчина разложил продукты и теперь гладит кошку, сидя на полу.

15

До меня дозвонилась жена, говорит, что у меня депрессия, и просит не заниматься ерундой. Интересно, почему раньше ее это не интересовало.

16

Понятно, что это эксперимент и что мы можем и не долететь. Понятно, что всем расскажут о героизме решившихся, понятно, что им нужны публичные люди. Подать пример. Успокоить. Показать, что выход есть.

Я могу умереть в невесомости, и мое тело даже не закопают в землю. Но тут останется мой дом. Неужели правда останется? Если он подарит умиротворение хотя бы одному человеку, это все оправдает.

Господи, мне так страшно.

17

Я не хочу уходить отсюда. Я хочу навсегда закопаться в эту кровать, в эти книги, в эти мысли. Я хочу изучать эту жизнь и не жить свою. Я не знаю, как мне жить свою.

Я совершенно точно схожу с ума, но мне это нравится.

18

Как принято говорить во всех этих фильмах про апокалипсис? «Это моя последняя запись, что будет дальше, не знаю…» И прочая пошлость. То, что раньше я считала пошлостью. Пока сама не дожила до апокалипсиса.

И, что же, вот я – тут. Чего я хочу? Не улетать, остаться здесь навсегда с моей кошкой и, наверное, все-таки чтобы случилась та наша неслучившаяся любовь. Вот и все, что нужно человеку. А чем я занималась всю жизнь?

Жизнь была прекрасная, сложная и насыщенная, и столько всего в ней переменилось, но вот – финал (я чувствую, что финал), и мне ничего не нужно, кроме того, чтобы прожить ее еще чуть-чуть. Пропасть тут, затеряться; пусть даже одной. Одиночество сопровождало меня всю дорогу, теперь (и всегда) оно было моим постоянным и единственным любовником. Что ж, это – честно и красиво.

Я бессильна перед своим желанием жить; я бы хотела этого не чувствовать, но я чувствую только это. Это меня злит; я хочу быть равнодушной и безучастной, но я никогда не была такой. Почему я не могу быть такой хотя бы сейчас? Почему я просто не могу быть?

19

За свою жизнь я снял двадцать четыре фильма: хроники, бесконечный монтаж, озвучки. Я считал себя профессионалом, но – первая экспедиция, и я раскис. Я не представляю, как может быть в других домах, что я почувствую там, справлюсь ли с этим. Цельные, сосредоточенные жизни – я много читал о них, но была ли моя такой?

Интересно, что бы она мне сказала, если бы мы встретились в реальности.

20

Мужчина лежит на кровати. В дверь звонят. Мужчина продолжает лежать. В дверь продолжают звонить. Мужчина встает и подходит к двери. Мужчина задает вопрос: «Кто там?» Ему что-то невнятно отвечают. Мужчина открывает дверь и видит другого мужчину, в костюме. Да, даже здесь люди носят костюмы не потому, что они им нравятся, а потому, что зачем-то надо носить костюм.

Происходит диалог, в ходе которого первого мужчину просят съехать. Он слишком долго занимает государственную собственность, это становится неприличным. Мужчина говорит, что это необходимо ему для работы. У мужчины просят подтверждение. Он обещает выслать документы по почте.

21

Только вдуматься – двадцать четыре фильма. Да, большинство – документалки. Да – есть проходные. Да – проходных большинство, но все же? Это большая жизнь. Бестолковая, но большая.

И если так подумать – зачем жалеть себя? Обычный кризис обычного человека. Да, я обычный человек. И что я могу? Дожить остаток дней здесь и сбежать. Пожить обычным неизвестным человеком. Сделать что-нибудь глупое; впрочем, я уже это делаю. Оставить что-то на память? Сценарий прожитых тут дней? Но как описать внутреннюю жизнь человека? Никак.

22

Мужчина катается по полу квартиры. Он разбегается и скользит по паркету. Ему очень, очень весело. Везде открыты окна, и кажется, что зелень деревьев врывается в квартиру. Продолжает шелестеть ветер, все так же ухают голуби. Мужчина катается по полу и смеется. Он не стал запрашивать никакие документы, он вообще решил не делать ничего из того, что должен. Он просто катается по полу и смеется, а за окном – начало весны.

Мужчина катается по полу во второй комнате, где стоит мольберт и краски. Кстати, на мольберте – свежевыкрашенный холст, на нем, кажется, все оттенки красок, которые мужчина сумел отыскать в квартире.

23

Все, я улетаю. Если бы можно было оставить здесь мое желание жить, наполнить им комнату, страну, планету. Ничего нет важнее жизни. Какой бы она ни была.

24

Правоохранительные органы приехали довольно быстро и так же быстро открыли квартиру. В квартире было по-прежнему пусто и тихо, на кровати лежала кошка, на подоконниках стояли цветы, лежали тетрадки, валялись кисточки и холсты. В принципе, все было почти так же – только исписанных тетрадок стало больше.

Июнь 2024 года