Текст книги "Журнал «Юность» №09/2024"

– Дядя Боря, я в его работе не сильно разбираюсь. Но он придумал и организовал большое дело. Большое, – начал горячиться я. – Сделал то, что до него никто не мог. Он додумался, организовал и сейчас хорошо зарабатывает. Все по закону. Что в этом плохого?

– По закону. Того-то. Этого. Как его, еврея этого, с которым он, Андрюха-то, работал? Все. Тю-тю. В тюрьму. Раньше с телевизора не сотрешь. А теперь все. – Борис Андреевич развел руками. – По закону. По-людски надо. А не…

В прихожей щелкнул замок, заскрипела входная дверь.

– Амба. Приехали. Все, попили пивка… – Борис Андреевич закрутил крышку и поставил бутылку под стол.

На кухню зашла Людмила Семеновна, Андрея мама.

Мне были искренне рады, но беседы больше не получалось. Я рассказал о своих родителях, об их жизни в новом доме в пригороде Москвы. О том, чем они заняты на пенсии, о саженцах и урожае. Пытались говорить о моей семье. О супруге и двух мальчуганах, о том, как быстро они растут. Но Борис Андреевич ломал разговор и гнул в свою сторону. Он медленно и методично сыпал вопросы. Я что-то мычал. Людмила Семеновна нервничала. Становилось всем как-то неуютно, и я вскоре ушел. Мне было досадно и неловко за себя. Как-то нескладно, неубедительно говорил я о своем друге его отцу. И ничего не получилось. Где-то я, конечно, понимал, что Борису Андреевичу меня тяжело было услышать. Он разговаривал со мной, а вопросы задавал своему сыну. Андрею бы с ним поговорить. Но, видимо, нет времени или ниточка какая-то утеряна. Борис Андреевич хотел ее найти, эту ниточку. Может, надеялся на меня. Но я ему помочь не смог. Не смог.

* * *

Мы не виделись с Андреем больше года, но раза два в неделю созванивались. Дела его шли в гору без особых потрясений. В целом все его устраивало, но в голосе периодически слышна была не то чтобы тревога, какая-то неудовлетворенность. Что-то его тяготило. «Бросить бы все, забыть хотя бы на полгода, подумать, осмотреться», – говорил он. Но тут же находил тысячи причин, что это невозможно. Компания большая, много обязательств, оставить даже на неделю нельзя. Насколько я мог предположить с его слов, передряги с партнерами осужденного олигарха, а главное, внутреннее одиночество лежали мертвым тяжелым грузом. Поддавливали. Все это он снова начал топить в алкоголе. Меня этот его «кризис среднего возраста» тревожил, но, честно говоря, был не совсем понятен. Проблемы с партнерами? Да с кем угодно можно договориться. Уступить где-то… Андрей давно состоялся, деньги потеряли житейский смысл. Для него они были неким инструментарием для бизнеса. И все. Он мог себе позволить жить в свое удовольствие. В быту он стал совсем неприхотлив, потерял интерес и к дорогим автомобилям, и к роскошным ресторанам. Модные бренды одежды его никогда не интересовали, он носил дешевые китайские джинсы, футболки, потертый пиджак, похожий на френч. Только на встречи с чиновниками и важные переговоры надевал приличные деловые костюмы, которые по мере необходимости недорого шил в Гонконге. По моему разумению, он был абсолютно свободен и мог менять свою жизнь в зависимости от своих желаний и потребностей. Но это я так думал. А как оно было на самом деле? Я ведь жил совсем другой жизнью, в которой пока, как мне казалось, все было более-менее уложено по своим определенным полочкам. В его проблемах с женщинами я тем более не мог разобраться. Больная тема. Андрей в поиске. Он женился раньше всех из нас. Жили недолго с эпохальными скандалами и обидами. По-другому он не умел. Дальнейшие истории складывались скоротечно и по схожему сценарию. В безоблачной безграничной доброте и в сумрачном громогласном расстройстве он был искренен и неудержим. Дамы не выдерживали. Такими порывами сдувало тех немногих, кого он встречал, живя за тысячи километров от родины. Все его друзья уже давно имели детей, а он не мог разобраться с собой и своими воззрениями на семейную жизнь. Это начало перерастать в фобию неспособности на длительные серьезные отношения. Он пытался предугадать каждое желание, украшал металлом и камнями, нежно укутывал в меха, увозил на далекие волшебные острова с белоснежным песком, обязательными пальмами и бесконечным изумрудным океаном. Потом пытался аккуратно рисовать красные линии и расставлять небольшие столбики с разноцветными фонариками и цветами. Аккуратно получалось не всегда. Да, в общем, никогда не получалось, и цветочные столбики превращались в пограничные столбы. Он срывался, и над волшебными островами проносился сметающий все отношения ураган. Он об этом жалел, злился на себя, снова бушевал и наконец стихал, обессилев. Пытался извиниться. Читал стихи, но открыть новую страницу романа никто из его избранниц не решался.

Звонил он мне практически всегда сам, когда у него уже была глубокая ночь, и почти всегда после бутылки виски. Мог час рассказывать о своих размышлениях на тему смысла жизни, периодически просил моих советов, но просил так, для проформы, чтобы поспорить и выговориться. Я его слушал, не перебивая, и думал о том, как странно устроен человек. Что ему нужно и чего не хватает? Бежит человек по жизни, бежит не бесцельно, с идеей. Старается. Добегает до цели и вроде должен радоваться… У меня так бывало, например, когда я вернулся домой из армии. Так долго ждал этого дня, представлял, как переступлю порог нашей маленькой квартирки, обниму маму, отца. А прошел этот день, и наступила странная пустота. Андрей всегда мечтал заниматься чем-то своим, большим и значимым. И у него получилось. Он добежал, победил. И вот теперь заливает свою победу по вечерам, звонит мне, грузит рассказами о проблемах с будущими контрактами. Легко и походя рассуждает об огромных цифрах этих контрактов. И в то же время говорит, что уперся в стену. Везде. Все есть, и ничего не радует…

* * *

Однажды, в канун его дня рождения, мы оказались в одном из областных центров Сибири. Оказались практически случайно. Я приехал в командировку, а он с партнерами, как он говорил, находился там на переговорах. Договорились встретиться в местном ресторане «Тайга», отметить очередной день, в который он родился. Я опоздал на час. Когда я пришел, он уже был навеселе. Сидел за столом один, в снятых с бревенчатой стены заведения реквизитных валенках. Багровое лицо, расстегнутая до густо заросшей груди белая рубашка, висящий на шее развязанный пестрый шелковый галстук, под ним на тонкой белой блестящей цепочке золотой крестик. Он что-то тихо мычал, качая уже поседевшей бородой, дергая расстроенные струны такой же снятой со стены реквизитной балалайки. Андрей буднично воспринял мое появление.

– Садись. – Он положил балалайку на свободное кресло, махнул рукой.

Большой круглый стол был прост: графин водки, две рюмки, мясная тарелка, тарелка солений, бутерброды с салом и старое потертое портмоне. Он молча налил, поднял рюмку, кивнул на мою наполненную рюмку и выпил. Закусил кусочком бородинского с салом. Снова налил себе.

– Кирюх, ты это. Катись быстрее. Не затягивайся, как отец у меня говорит. Давай.

Я выпил, поставил пустую рюмку. Он быстро плеснул.

– Ну, добрый вечер, Кирилл. Как говорится – рад видеть. – Он лихо забросил в себя содержимое рюмки. Сморщился, занюхал кулаком, глазами выбирая закуску.

Я поздравил его, произнес какие-то банальные вещи. Он сидел, молчал. Делал вид, что слушал, периодически кивал головой. Я выговорился и тоже замолчал. Повисла неловкая совсем не праздничная тишина.

Он снова налил. Поднял рюмку, кивнул и выпил.

– Ты чего один здесь?

– Не хочется видеть никого. – Он быстро посмотрел на меня. – К тебе не относится. – Взял маленький бутерброд с салом. Обильно посыпал черным перцем, положил в рот. – Не работай с друзьями, Кирюха. А точнее, не заводи их на работе. Хотя, – он на секунду замер, жуя бутерброд, – и то и другое. Знаешь, как-то все вокруг не так? Понимаешь? Как-то все валится. Такое ощущение поганое. – Он поморщился, как будто откусил недозревшее кислое яблоко. – Все внутри чешется, душу скребет. Зудит. Хочется расчесать, разодрать все в кровь. У тебя так бывает?

– Да нет.

– Завидую. Белой… Ты наливай. Не тормози.

– Ты?

– Я в норме. Не мохай.

– Что стряслось? Чего-то не поделили?

– Почему же? Как раз поделили. Поделили и сделали предложение. Мне.

– Угрожают?

– Ты чего, Кирюха? Какие угрозы в высоком собрании? – Он надул губы, сощурился. – Хуже. Жалеют, – ухмыльнулся он. – Наливай.

Я налил. Ударились рюмками, выпили.

– Спасибо, Кирюха.

– За что?

– Что рядом… что можно опереться, когда надо. Знаешь…

– Знаю. Чего не знаю, потом расскажешь.

– Да я признаться хочу.

– Подожди, у меня подарок для тебя. Потом расскажешь все. Парень ты богатый. Все у тебя есть. Деньги тоже. Нечем мне тебя удивить. Но я сильно постарался, и, думаю, у меня получится.

– Железную дорогу игрушечную? – усмехнулся он.

– Вырос ты из детской железной дороги. Я…

– А что, я был бы рад. Настоящей большой железной дороге. Огромной, с поездами, станцией, депо. Женщиной-эхом, которая про маневровые рассказывает. Все детство мечтал. Надо будет купить домой. Может, еще с сыном повезет…

– Обязательно повезет!

– Вот за это и…

– Подожди. Возьми, это тебе. – Я достал из пакета и положил на стол крафтовый конверт формата А5. – Это, конечно, не железная дорога.

Андрей с удивлением и любопытством смотрел на конверт. Потом молча налил.

– Большой какой. Конверт. Добрый вечер, Кирюха. – Он выпил, взял конверт. Открыл, достал пожелтевшую сложенную пополам газету. Аккуратно развернул, довольно надул губы, встопорщив бороду и усы.

– Ты на отца очень похож.

– А на кого я должен… – Он перебил сам себя – Спасибо, брат. Как давно это было, – потряс он газетой. – Ха! А я тебя тогда сделал.

– Ты многих сделал, Андрюха. Ты большой молодец.

– Это ты молодец. Как-то все у тебя по полочкам…

– Не смеши. Мне за жизнь с собой не договориться.

– Не наговаривай. Наливай. Давай все-таки за тебя. Да. – Он внимательно посмотрел на меня. – Знаешь, а ведь я тогда на кладбище не ходил.

– Какое кладбище?

– Подошел к этому погостному лесочку, зашел – там такая темень внутри… Только увидел ближние к дороге кресты… Жуть. Тени кривые от этих крестов, как лапы тянутся… Шапка снега с сосны грохнулась, я деру. – Он опустил глаза. – Еловыми ветками вся дорога, бумажные цветы под ногами хрустят. А ты молодец, по-честному… дождался. – Он выпил.

– А куда я пойду? Мы же вместе со школы к тебе должны были. День рождения у тебя был. Родители ждали. Помнишь? Как я?

– Как все, взял да пошел. Хрен знает, когда бы я пришел. До утра бы ждал? Ты пей. Не спорь. Замерз тогда. Я помню. Пей.

Я выпил.

– А за газету спасибо! Дорогой подарок, правда. Удивил. Толстяк, конечно, я там. Смешной. Отец твой, помню, тебе все наговаривал. Типа, никогда не оглядывайся в гонке. Зачем оглянулся? По-доброму так.

– Он меня и перед гонкой так настраивал.

– В гонке. – Он оперся локтями на стол, положил голову на ладонь. – Жизнь ведь тоже гонка. Я вот и несся, не оглядываясь. И, может, многих, как ты говоришь, и сделал. Но вот туда ли уехал? Может, мимо чего-то важного проехал? А ты продолжаешь оглядываться? – спросил он и улыбнулся.

– Наверное. Теперь за тобой не угнаться.

– Это как посмотреть? Это кто куда едет.

– И какой из меня гонщик? Так, иду себе… Путник я, Андрюха. Путник. Иду оглядываюсь.

– М-да. Путник. Хорошо сказал. Может, и не факт, что жизнь для всех гонка. Да и нужна ли она? Гонка эта. М-да. Может, ты прав. Может, и не к чему это все. Это как посмотреть. – Он бросал фразы, качал головой, потом замолчал, прищурился, как будто что-то вспоминал. – Это как посмотреть. О! Кстати. Насчет посмотреть. – Он открыл портмоне. Достал фотографию. Положил передо мной. Подозвал официанта, заказал водки и начал обсуждать горячее.

Я сидел, разглядывал фотографию. Крупная розовощекая девушка с пышными формами, правильными кукольными чертами лица. Со светлыми, почти соломенными волосами. Или просто на фотографии так? Локоны упали на смеющиеся сощуренные глаза.

– Как тебе? – Он лукаво улыбнулся.

Видно, что его уже поддавило алкоголем. Он расслабился, сидел, пошатывался. Говорил медленно, как будто получал отдельное удовольствие от каждого сказанного слова.

– Селянка прям.

– С еля-янка. Точно. Настоящая. Наша кра-со-та, – прогудел он, сделав ударение на слове «наша». – Ре-едкая. И имя – Наташа. Такое, э, уютное. Правильное. Приехала к нам в Пекин. С ансамблем народного танца. Из Белоруссии откуда-то. Не Минск. Не, Минск тоже вполне себе город. Не в этом смысле. Ну, в общем, танцевала, танцевала. Э-э. Неделю. Танцевала. Так у меня и осталась. Вот. – Он как-то даже засмущался.

– Это судьба, брат. Ха! Она еще и танцует? Так это радость сплошная. Праздник. За нее надо выпить. Наливай.

– Вот, я и говорю. Не туда. – Он грустно цыкнул. —

Не совсем туда я ехал.

Выпили. Без закуски. Он сидел, тихо говорил о вдруг появившейся в его жизни девушке, о том, как ему с ней удобно и комфортно. Этот огромный полулысый человек с косматой седой бородой, с залитыми алкоголем голубыми глазами рассказывал мне, как первое время его «ураганило до темноты в глазах», и по-честному смущался. Говорил, что никому пока ничего о ней не рассказывал. Боялся сглазить, столько уже рассыпалось…

Он до утра поил меня водкой, периодически бурчал какие-то одному ему известные мотивы. После ресторана пытался утащить меня на железную дорогу: посмотреть на поезда и семафоры, послушать женщину-эхо. Мы сильно поднабрались и не очень уверенно стояли на ногах. С походом на железную дорогу решили отложить. Через день он уже звонил мне из Вены.

* * *

Удивительно, но он старался меняться. Чаще звонил, иногда был хмур и напряжен, но чаще спокоен и даже весел. Пил меньше. Случались, конечно, недельные заплывы, но гораздо реже. А в один вечер он позвонил мне слегка навеселе, сказал, что имел серьезный разговор и решил совсем завязать с алкоголем. Если не навсегда, то по крайней мере надолго. Намекнул, что есть весомый стимул. Дома у него «все устоялось». Девушка его выдерживала любые непогоды, гнулась, но не ломалась, а когда силы урагана иссякали, вновь выпрямлялась во всю свою высоту и стать. Она поняла его одичавшую от одиночества натуру, укротила, насколько это было возможно, а периодическое буйство воспринимала как неизбежные недостатки мироустройства. Любую бурю можно переждать. Было бы терпение. Терпения ей хватало, и через полгода они тихо отпраздновали свадьбу на одиноком, затерянном в юго-восточных морях острове в традициях и по ритуалу аборигенов. Он никого не приглашал. Даже для невесты это стало неожиданным сюрпризом. Принимая поздравления, говорил, что отметит событие вместе со всеми позже. И не только его. С размахом отметит. Даже размышлял о венчании в храме. «Надо подождать», – говорил он. Оно того стоит.

Еще через месяц все стали догадываться, и он сознался, что ждет исполнения своей главной мечты – рождения сына. В долгожданный день он отвез супругу в роддом, отключил телефон и больше суток не выходил из больницы. Все случилось около восьми часов вечера. За три дня до дня, в который родился он сам. В пекинской больнице родился крупный крепкий русский мальчик. Четыре с половиной килограмма. После того как все случилось, он все равно не хотел никуда уходить, и персонал больницы с большим трудом уговорил его вернуться домой. Он вышел из больницы, звонил всем. В Москве было раннее утро. Или поздняя ночь. Я спал, и до меня он не дозвонился. Утром я узнал обо всем уже от друзей. Мы пообщались и решили дождаться прилета Александра из Екатеринбурга и через два дня вечерним рейсом вместе с Олегом без всякого приглашения от Андрея лететь в Пекин. Роман напрямую в это же время вылетит из Вены. Летим мужской компанией, без всяких церемоний, приготовлений и сложных семейных сборов.

* * *

Были выходные, я купил билеты на условленный рейс и уехал с семьей на день подальше от городской суеты. Туда, где есть только природа, а из связи – блестящий, черный телефонный аппарат из далекого советского прошлого, работающий через раз и только на исходящие звонки. Несколько лет назад мы купили небольшой домик на окраине окруженной сосновым лесом почти заброшенной деревушки, аккуратно вырезанной бездорожьем из современной жизни. Сюда мы с супругой убегали из города при первой возможности со своими мальчишками трех и пяти лет и пегим лабрадором. По дороге, пока была связь, я пытался дозвониться до Андрея, но он не от вечал.

Через день мы уже возвращались домой. Завтра вечером самолет в Пекин. Лечу сразу на два дня рождения. Даже какое-то волнение внутри, как перед большим давно запланированным праздником. Когда по дороге появилась связь – посыпались, зазвенели в телефоне полученные и непрочитанные сообщения. Я начал читать. Дорога расплывалась. Я съехал на обочину. Остановил машину, машинально выключил музыку, извинился перед супругой, сказал, что мне нужно сделать срочный звонок, и вышел из автомобиля.

Мир стал плоским и пустым. Шел снег, я жадно глотал морозный декабрьский воздух, пытаясь сдержать то, что поднималось изнутри и могло выйти криком и слезами. Я боялся напугать детей и супругу. Стоял, смотрел вверх на холодное, бледно-голубое небо, ловил ртом снежинки, вытирал руками текущие по щекам слезы. Как он тогда говорил? «Все в душе чешется, скребет. Зудит. Хочется расчесать, разодрать все до крови…» Я снова читал сообщения. Очень старался сдержаться. Слезы удержать не мог. Все вокруг растекалось акварелью на мокрой бумаге.

* * *

Что произошло в Пекине вечером или ночью, никто толком не знал. После роддома Андрей приехал домой и выпил. Его водитель сказал, что начал еще в машине по дороге домой. На следующий день утром домработница нашла его лежащим на полу в ванной комнате в луже крови.

* * *

Когда я возвращался домой, мои друзья уже ехали в аэропорт. Просили не дергаться, ждать их возвращения и присмотреть за мамой Андрея. Они улетели. Трое моих друзей и Борис Андреевич, его отец. Обрывками я получал информацию. Сам старался лишний раз не досаждать звонками. Я знал, что, как будет возможность и хоть какая-то определенность, мне все расскажут. А пока я знал только то, что до конца ничего не ясно. Азиатские полицейские особо не разбирались и не обнаружили ничего похожего на преступление. Большая доза алкоголя в крови. В конце второго дня мне позвонили, сообщили, что через день вылетают. Причиной смерти признали отравление, а потом инсульт или что-то в этом роде. На левом виске гематома, но местные полицейские ничего криминального не видят. Объяснили просто – гематома от падения. Потерял сознание и упал. Для полной картины нужно вскрытие. Но если делать, тело умершего отдадут примерно через месяц. Родители ждать не согласились. После получения всех необходимых бумаг тело Андрея привезли на родину и похоронили в ближнем Подмосковье. Супруга с его сыном вернулась в Белоруссию. Прошло время, и в азиатскую даль дошел нефтепровод, заменив железную дорогу с цистернами и сменными колесными парами. Директор компании Андрея неожиданно разбогател, но разорился в кризис и попал в закрытую психиатрическую клинику. Страна живет дальше, прокладывая новые дороги, заново учась быть всемогущей державой, самостоятельно вовремя семафорить и переводить стрелки.

* * *

Снег усилился и повис белой пушистой пеленой. Его мама говорила, что невыносимо тяжело хоронить своих детей, что жизнь становится нелепой и теряет смысл. Что сильно сдал Борис Андреевич. И у нее уже сил немного. Что редко звонит бывшая супруга Андрея, а ездить к ней и внуку тяжело и не всегда удобно. Другая страна. Да и семья уже почти чужая. Рассказывала, что внук – точная копия Андрея. Несколько дней назад ему исполнилось два года. Она с ним говорила по телефону. Уже большой и серьезный, так же хмурится и надувает губы. Смотреть на него и трепетно, и больно.

Снег не утихал, размывая грустный кладбищенский пейзаж. Я вспомнил далекий зимний вечер. Я стоял, опершись на ограждение моста. Чувство, что я совершил что-то нехорошее, непоправимое, не покидало меня. Я опять испугался, но теперь испугался потерять часть своего уютного маленького мира. Очень дорогую мне часть. Я остался. Холодный ветер со свистом продувал мост. Было холодно. Стыли пальцы. Я терпел. Уйти было нельзя.

Он вернулся. Мы молчали, смотрели, как под нами в густой снежной пелене постукивали, ползли размытые снегом и темнотой толстые серые силуэты товарных составов. Вздрагивали, лязгали металлическими телами. Они бесконечны. Где-то далеко гулким эхом резал стылый воздух пронзительный женский голос, что-то сообщал о маневровом.

– Слышь, Кирюх. – Андрей внимательно посмотрел на меня. – Там ничего интересного. На кладбище, – хлопнул он меня по плечу, сбросив нападавший снег. – Много бумажных цветов, – проговорил он, с удивлением выделяя слово «бумажных». – Бумажных цветов и еловых веток. Хрустят под ногами. Ничего такого. А ты молодец. – Он смотрел, как я, съежившись, переминался, пытаясь размять окоченевшие пальцы.

– Ч-чего? – не понял я.

– Холодно, говорю. Я бы, может, и ушел.

– Я х-хотел. Н-не см-мог, – боролся я с дрожью.

– Надежный ты. – Он снова внимательно посмотрел на меня, будто увидел что-то новое. – Давай домой. Согреемся! – Он толкнул меня и побежал. У ступеней моста он вдруг притормозил. – Давай уедем. Вместе, – предложил он, глядя на далекий мигающий в снежном тумане семафор. – Ты знаешь, я обязательно уеду. Я решил. Сяду на поезд и уеду.

– К-куда? – бросил я, дрожа и прыгая по ступеням.

– А куда они все? И откуда? – тяжело дыша, указал он на толкающиеся под мостом составы. – Я бы прямо сейчас уехал, маму расстраивать неохота. Да и отец не поймет. Жалко их. Ладно, я еще успею. Догоняй! Я все успею. Катись, Кирюх, не затягивайся…

* * *

Она сняла варежку, протерла от снега портрет сына.

– Странно, Кирюша, я каждый год так ждала этот день. Самый счастливый день в моей жизни. Много их было. Этих дней. С ним и без него. Не могу привыкнуть. Кажется, что он до сих пор там, в Китае своем. Два года уже его нет. Как это? Его нет. Как теперь в этот день? – Она посмотрела на меня, улыбнулась. – Помнишь, Кирюша, как гонялись вы на велосипедах? Потом дулись друг на друга. Смешные…

– Помню. Помню, Людмила Семеновна. Накручивал он тогда, старался, спешил.

– Он всегда старался. И спешил. – Она всматривалась в мое лицо, будто что-то хотела найти. Положила холодную ладонь мне на руку. – Кирюша, не пропадайте, пожалуйста. Вы все. Пожалуйста, – тихо проговорила она и тепло улыбнулась. – Приезжайте.

– Конечно. Мы… конечно… – Я запнулся, понимал, что нужно сказать что-то простое и важное…

* * *

Мрамор снова темнеет от падающего снега. Тишину взрывают два встречных состава. Облепленные черным снегом цистерны проносятся вдоль кладбища по высокой насыпи, как по сцене, разрывая густой снежный занавес, забирая мои слова.