Текст книги "Традиции & Авангард. №3 (22) 2024"

Евгений Журавли

Евгений Вячеславович родился в 1979 году в городе Ярцево Смоленской области. Окончил Калининградский госуниверситет и аспирантуру БФУ им. Канта («История философии»).

Предприниматель, исследователь, путешественник (Кавказ, Балканы, Афганистан, Иран). С 2016 года – волонтёр Донбасса. Проза и стихи опубликованы в журналах «Сибирские огни», «Нева», «Дружба народов», «Нижний Новгород», «Подъём», «Русское эхо», «Великороссъ», «Южная звезда», «Бийский вестник», «Врата Сибири», «ЛиФФт», «Балтика», «Берега».

Снаступлением темноты небо над берегом Днепра кишит беспилотниками. Сочная южная ночь жужжит на все лады, как громадное насекомое, тысячью глаз выискивая сгустки трепещущего живого тепла. Где-то вдали ухает и чавкает, найдя добычу. Всё живое затаилось в своих клетушках, не выдавая себя ни движением, ни бликом света. Селяне в домах, военные в блиндажах, псы в будках. Но чувствуется, как за этими притихшими стенами, в норках, окопах и тёмных зданиях, дышит, теплится и ждёт рассвета хрупкая, но могучая, упрямая и неубиваемая жизнь. Которой не объяснишь. Которую не объяснить.

Я никогда не видел Днепра. Но уже вблизи чувствуется его величие. Ширь и простор, явственная по темноте нитка леса от края до края, глубокое чернозёмное небо с картин Архип Иваныча. Упрятанная во тьме мощь. Мелкие шорохи, охи. Метеорная вспышка далёкого разрыва то тут, то там. Чья-то звезда сгорела.

Задержался, как-то замешкался. Можно было остаться у служивых, но не придал значения, отгрузив все точки, поехал. Выскочив из посадок на открытое пространство, сразу чуть не выхватил от небратских летунов, осознал – дело серьёзно. Не стал испытывать судьбу, на югах быстро темнеет, возле первого же путевого указателя крутанул направо. Выбрал жизнь. Прогремел по ухабам посёлка, ткнулся в случайную хату. Седой плечистый старик без всяких вопросов быстро открыл створки ворот, указал закатить машину под навес, подождал, пока нырну в дом.

В доме пахло чесноком, сухой землёй и старостью. Хозяин вскипятил чай, поставил на стол дымящуюся кружку, плюхнул в плошку варенья, насыпал изюма в корзинку. Я огляделся: кажется, человек давно живёт один, лишь сохраняя какие-то тёплые следы былой семьи. Ковёр на стене, проигрыватель, блюдца на полке – память об ушедшем уюте. Чисто, бедно и одиноко.

– Такую страну просрали, – пространно заключил он.

Не старый ещё, лет, наверное, чуть за шестьдесят, с уверенной осанкой и крепкими плечами, он был похож на воплощение какого-то северного божества: стальной взгляд серо-голубых глаз, снежная короткая щетина, рубленые и ровные, будто с советского памятника, черты лица. Говорит абсолютно без диалектов, спокойно и чётко. Странно было ощущать себя рядом с ним: он, будто выкованный морозами и арктической волной, явное олицетворение Севера, укоренён здесь, на этой земле, а я, темноглазый казачий внук, пришлый с холодных краёв. Казалось, кто-то перепутал гнёзда и теперь, словно в античной драме, неумолимый рок столкнул нас, готовясь явить безжалостную правду.

Хрустнуло печенье, булькнуло с ложки пузыристое варенье в кружку. Размешивая, наблюдал, как мелкие чаинки и блестящие сгустки сиропа увлекаются и исчезают в плотном водовороте чёрного, как ночь, чая. Крепко заваривает. Прямо в кружку. По первой фразе старика было непонятно, какую страну он поминает: ту, старую, огромную и общую, или нынешнюю – певучую и праздную, так и не ставшую самостоятельной. Я осторожно сказал в ответ что-то вроде «как получилось, так получилось, в конце концов история слепит итог сама, невзирая на наши хотения». Мы – лишь участники, не влияем на тектонические процессы. Букашки.

Старик кивнул, подытожил стоическим «делай, что должен, будь как будет», пожал плечами, когда я упомянул Марка Аврелия, отвернулся, перекладывая что-то в памяти. Звякнула ложка в стакане. Поднеся к губам, дул на воду и держал чай в руках, не пытаясь пить. Может, просто не хочет лишних бесед или, наоборот, тщательно выбирает фразу. Совсем непохож на обычного местного. В большинстве они болтливы, все темы – сетование на времена, сравнение цен на гречку, «как было при Украине, стало при России», и обывательский испуг перед войной. В этом человеке что-то другое.

– Часто думаю: жалеть, что не стал участником, или благодарить судьбу, – сказал он.

Я не стал спрашивать, на какой стороне он прикидывал быть участником. Вовсе не из вежливости, а потому что в его случае оба выбора верны. Остаться в стороне от этой усобицы не менее верно. Русские снова решили убивать себя. В этом мало хорошего смысла.

Нет сомнений, что старик когда-то служил в армии. Его легко было представить в тельняшке, откинуть мысленно тридцать, а то и сорок лет в прошлое: суровый ветер, свинцовые волны… Но нет. Я вдруг догадался, где блуждают его воспоминания. Словно увидел старое фото, где он в песочной афганке и с калашом на фоне пыльных гор или полупустынь. Кто раз прикоснулся к войне, всю жизнь тянется к ней.

– Салам, шурави, дуст афгани, – блеснул я всем имеющимся запасом чужого языка.

Тот бросил взгляд, удивлённый догадливостью, благодушно кивнул.

Я подумал про их поколение. Когда говорят: мол, молодёжь теперь совсем другая, времена изменились, – всегда забывают про них. Никогда в истории разрыв между поколениями не был так глубок, как в их юности. Их родители, выросшие в нищете, огне гражданской, вышедшие из сёл и построившие города, победившие голод, Вторую мировую, последующую разруху и в конце концов направившие человека к высшим идеалам и в космос, – какими глазами они смотрели на своих детей? Тех волновали штаны-клёш, рок-н-ролл, запретные плоды Запада. Именно это детское поколение потребовало перемен, ещё больших благ и в конце концов наивно отдало огромную страну, позже с испугом наблюдая, как она рушится и гибнет. Сейчас, словно пытаясь исправить вину, они массово идут на эту войну. Военкоматы переполнены возрастными добровольцами, везёт немногим. Не лишённые старых идеалов, они редко выделяются инициативой, не бывают жестоки, просто стараются привести совесть в порядок и умереть вместо молодых, надеясь, что мы построим мир, учтя их ошибки.

– Только две смерти хороши. В кругу внуков или на войне, – добавил старик.

Я согласно кивнул. Момент смерти есть итог жизни. Непроизвольно мой взгляд скользнул по пустому пространству его хаты. Он заметил, но не стал пояснять или оправдываться.

– В русскую армию по возрасту поздно, бать, – решился я пошутить. – В небратскую берут всех. Не обижусь, если увижу в противоположном окопе.

– Ага. Но где враг?

Я сдвинул кружку, провернул пару оборотов ложкой. Потянул пальцами полгорсти изюма, встряхнув в ладони, отправил в рот. Вполне хорош, сладкий, даже душистый, но мелковат. Кое-где попадается маленькая косточка, за много лет сорт чуть выродился. Вспомнилось, бывалые бойцы часто отпускают убегающих. Чертыхнутся, посердятся, но не поднимают оружия на тех, кто покинул войну. Не стреляют в спину. Так же относятся и к своим трусам: бежишь – беги. По логике войны, неправильно оставить жизнь тому, кто завтра будет снова целиться в тебя. Но кто враг?

– Тут, на Днепре, как-то не по-человечески. Арта, дроны. У нас, на Запорожье, лицом к лицу, – поделился я. – И всё по-другому… Недавно парни выходили в засаду, наткнулись на команду, которая «двухсотых» собирала. Те сразу сдались, слишком неожиданно. По идее, надо было законтролить, двигаться дальше. Пожалели, отрядили бойца, чтоб их отвёл «за ленту».

Старик кивнул. Но, признаться, война влечёт всяких людей. Не только героев. Много авантюристов, адреналиновых наркоманов и просто людей, которые себя не могут найти. Встречаются и нездоровые особи: живодёры, патологические убийцы. Но хотелось говорить только хорошее.

– Встречал в госпитале нашего парня, – вспомнил я обратный пример, – которому вместо пленения перебили руки кувалдой и отпустили к своим.

Старик усмехнулся, недоверчиво поводил бровями.

– То были танкисты, – оправдал я. – Кувалдой привычней. Может, и стрелять не умеют. Парень сам рассказал. Если бы руки были прострелены, это вызвало бы подозрения. Но тут…

– Это хорошо. Только что с этим всем делать?

Только сейчас я понял, почему хата выглядела пустой. В доме не было икон. В углу или на стене, обращённой к восходу, в окружении алтарницы, рушников или просто пришпиленная кнопкой на обои, окладистая или вырезанная со страниц православного календаря – в каждом доме здесь обязательно глядят со стен одна или несколько икон. Так заведено.

– Теперь рубиться до талого, – признался я. – Останется кто-то один.

Вышли на крыльцо выкурить по паре сигарет. Темнота укрыла просторы, еле уловимым эхом шелестели где-то вдалеке дроны. Ни огонька вокруг. Битый посёлок с кривыми плетнями и грунтовыми улицами, краткий пугливый лай собаки, скрипучие полы хаты. Чертовски своевременно повезло с гостеприимством. Днём ещё можно играть в «замри – беги», увернуться, вжать газ, сейчас опасность невидима, а ты как на ладони, сигнатура выдаст. Роботы атакуют. Явленный киношный апокалипсис, где рухнувшая земная цивилизация захвачена инопланетным разумом. Куда мир катится…

– Мы все расплачиваемся за один грех. Всегда, – начал старик. – Делаем вид, что не видим правды. Заставляем себя не верить. Потом охаем, причитаем: «Почему со мной так?», «А нас за що?» Но если посмотреть назад, причины всегда были видны, просто убеждали себя – всё нормально. Какие-то мелочи то тут, то там, вселенная шла наперекосяк, но говорили: «Меня не касается, это не со мной, не моё дело».

Я поднял глаза вверх. Чёрное бездонное небо втянуло очертания окружающего мира, оставив здесь еле уловимые контуры. Зажглись первые огоньки. Небесные деды закурили самокрутки, молча смотрят сверху на нас… Рядом пыхнула сигарета ещё одного, мягко осветив черты.

– Просто мелкая трусость. Люди – не герои, – сказал я.

– Не трусость. Отсутствие смелости. А отсутствие смелости признать правду – самый страшный грех перед собственной жизнью. Потом сокрушаемся, почему жизнь сложилась так.

Старик достал очередную сигарету. Лицо, освещённое пламенем спички, струйка дыма, стальной взгляд в темноту. Иней щетины, ледяная строгость черт… Очень кинематографично. Мелькнула мысль: странно, что смерть изображают жалкой дряхлой старухой. Хотелось бы, чтоб она выглядела как этот глыбистый старец. Красивой, сильной, немногословной. В конце концов, мы заслужили достойную смерть.

– Никого не жалей, – сказал он. – Все всё понимают, просто боятся признать.

* * *

Сон был какой-то мятый и мутный. Привиделось, будто сижу за рычагами, весь напрягся, как струна, мотор ревёт, едкий запах выхлопа режет ноздри, тело бронемашины бросает на ямах, скорость немалая, слышу в шлемофоне: «Серый, Серый, поднажми, держись». Кому это? Вроде с таким позывным нет никого. «Белый» есть, «Серого» нету. Или это по имени? И точно: «Серый, Серёжа, давай тяни». Зачем по имени называть, если позывные есть? Ведь подумаю, что мне. А они всё: «Серый, чуть-чуть осталось, давай дави». Интересно, а кто у нас ещё кроме меня Серёжа? И вдруг понимаю, что кричат мне. Что мой танк горит, но почему-то нельзя просто бросить машину, вылезти и убежать, очень нужно куда-то дотянуть, доехать, это очень важно. Пробирает испарина, жму на гашетку ещё больше, но резко всё смазывается, приходит понимание, что это сон, неприятное осознание, что меня зовут вовсе не Серёжа, живу я совсем другую жизнь, танк водить не умею и на эту ситуацию повлиять не в силах.

Настоящее – это несбывшееся будущее. Пробудившись, не сразу смог ослабить скрюченные ноги и руки: недоверчивое тело ещё проживало события сна. Отпустило, заныли мышцы, перенапрягся. Осталась непонятная тревога, что не смог повлиять, вытянуть бронемашину. Казалось, это было таким важным. Возникло абсурдное чувство вины, будто произошёл какой-то кратковременный сбой в устройстве вселенной и прожил миг чужой жизни, где в самый ответственный момент подвёл.

Солнце ещё не выглянуло, но небо уже побелело, было чистым и беззвучным. Мир снаружи выглядел смиренным и чудным. Чётко очертился близкий лес, над ним таяла в дымке далёкая громада противоположного берега. Идти меньше километра.

Великая река была затянута белой поволокой. Не дым разрывов, а тающий на глазах речной туман, зубодробительно ледяной и колкий, прям из детства. Настоящая русская вата. В прибрежных сосняках громко заливались кукушки. Без конца. Ей-богу, никогда столько их не слышал.

Пошёл в просвет между деревьями, пока не коснулся прибрежного холода. Далеко на противоположном берегу увидел три или четыре маленьких силуэта. Хоть и подумал, что снайперкой вполне достанут, помахал им рукой. Вспомнилось: воин не стреляет в тех, кто покидает войну. Спустя несколько секунд и они помахали мне. Такие же ребята, вдыхающие плоть этого утра, подумал я. Говорящие на одном языке со мной, шутящие те же шутки. И так же вовлечённые в эту грандиозную рубку. Что-то захотелось сказать тому берегу, крикнуть, но просто тихо шепнул пару слов. И вдруг объяло такое громадное чувство общности и единства с теми, кто на том берегу, с этой великой рекой и землёй, лежащей по оба берега, с титанической историей этой земли и моего большого народа.

– Кукушка-кукушка! – крикнул я. – Скажи, сколько мне осталось?

Ближний бор встрепенулся и на миг испуганно затих. В тишине вычертилось какое-то неявное эхо, наверное, братва с той стороны крикнула что-то в ответ, увидел, а вернее, услышал, как по небу невдалеке ползёт стрекочущая точка «мавика»… Осознал, что так и не понял, покидаю я войну или бегу в неё.

«Ку-ку… ку-ку… ку-ку… ку-ку…» – рьяно включился затихший было лес.

Понял, война – нечто большее, чем мы можем помыслить.

Не считал. Просто стоял и слушал.

Иногда стараюсь вспомнить, представить детали, но не могу. Могу рассказать, описать, но как только пытаюсь в воображении воспроизвести картинку – пустота, вырезаны фрагменты.

В тот день у меня болели зубы. Не сами зубы, а корни. Казалось, всю ночь добывал ими руду и теперь натруженно гудит где-то в дёснах. В принципе, работе это не мешало. Даже напротив, помогало не особо концентрироваться на видимом. Если бы не Андрюха, может, вообще не обратил бы внимания.

– У тебя нервный тик, что ли? – неожиданно спросил он. – Желваки ходуном.

– Да нет, – удивился я, – зубы чуть болят.

Когда он спросил, только тут и ощутил, что корни ломит. Мы в это время снимали фото-видео на заправке в пригороде Северодонецка. Материал получался хайповый: складская постройка выкрашена чёрно-красным, крупными буквами: «Правый сектор», рядом в канаве брошенная БМД с перебитой гусеницей, сама бензоколонка сильно постреляна, валяются боеприпасы всякие, разбиты стёкла, груды вещей и бумаг по полу. Как-то так.

Тела казнённых лежали в топливных ёмкостях – со связанными руками, наполовину утопленные, смотрели на меня с трёхметровой глубины, когда открывал большой квадратный люк и ловил свет, чтобы хорошо навести камеру.

– Материал, конечно, огонь, – кивает Андрюха, потирая виски.

Он старый мой товарищ и коллега, сейчас снимает для RT как внештатный. Гоняется за яркой картинкой, вот приехал – давай, говорит, что-нибудь пожёстче. С этим тут проблем нет. Правда, не думаю, что это можно выпускать. Я и сам уже снимал здесь, но не стал публиковать, ограничился очерком. Всё-таки кадры – жесть, блюрить много придётся.

За заправкой противопожарный ров, месяц назад там лежали тоже. Следом за армией был следком, взяли экспертизу ДНК, захоронили. А этих вот не достать, никто возиться не хочет. Я сплюнул бычок в сторону, сразу вытянул зубами ещё одну из пачки – может, корни чуть поменьше гудеть будут.

– Поглядывай под ноги, – говорю Андрею.

Тот побрёл отлить в стороне, но теперь тормознул, понял, о чём речь. Разминирования не было. Я вообще не люблю это место. Когда только прибыл, местные сразу поделились: «Там тако-о-ое!» Заехал раз, глянул, больше не хотел. За короткое время много было разных людей, некоторые просили показать, узнав от знакомых. Но я отговаривался или тянул время, а по темноте между минами ходить не все любят. Просто не вижу резона. Если тратишь на что-то время или даже малое усилие, то это должно иметь смысл, что-то прибавлять. Но это место нездорово – только отнимает, лишает чего-то. Поселяется пустота.

– … – выругался Андрюха, отворив люк.

Сейчас пытаюсь вспомнить – отсутствуют кадры. Вижу только квадрат неба в отражении. Другу не смог отказать. Зато помню, как челюсть ныла. Ещё сигарету.

Вообще зубы у меня крепкие, здоровые. У дантиста только в юности был, и то по глупости. Когда собрался идти в армию, кто-то насоветовал: мол, проверь, там такой авитаминоз будет, что развалятся, если что не так; ну, думаю, надо. Док сказал, что в целом бивни как у слона, только курить поменьше надо, но всё-таки нашёл какие-то изъяны, немножко посверлил, что-то туда вложил, сказал прийти в другой раз.

– Смотри не свались вниз, – осторожно напоминает Андрей. Сам боится.

Действительно, голову немножко кружит. Известно, если дышать бензином, можно потерять сознание, в детстве мы с сёстрами баловались: открывали дедов бидон с дефицитным девяносто вторым, приближали лица друг к другу, сидели, хихикали, ловя лёгкую эйфорию. Если б не сухой закон, я бы бухал здесь каждый день. Как-то надо мозги отключать. Пусть голова покружится, не повредит. Пахнет не только бензином. Хоть тела наполовину погружены, можно сказать, забальзамированы, к запаху топлива примешивается тошнотно-сладкий запах разложения. Люки широкие, примерно метр на метр, упасть легко. На блестящей плёнке топлива отчётливое собственное отражение. Как в зеркале.

– Не читается, что там на бумажке?

Вот зеркало. В нём я. Рядом погибший. Мы с ним на одном уровне. Три метра вниз и, так сказать, на одной волне. Наступает, можно сказать, равенство.

– Эй, не слышишь, что ли? – повторяет он.

Воспроизвожу в памяти – вижу только себя в прямоугольном экране на фоне неба. Никаких тел. Кто-то отредактировал кадры. Файлы отсутствуют. Но вспомнил вопрос Андрюхи – и точно, был листок на груди. А в сознании картинка не складывается.

Могу описать: руки связаны в локтях скотчем, к груди одного из тел примотан лист бумаги. Мужчины. Лежат на спине. На головах чёрные пакеты, завязаны на шее, но лица открыты. Трудно представить, самому иногда кажется, что воспоминания путаются. Но открываю фото: нет, всё верно, лежат, глядят оттуда, у одного видны локти – руки неестественно выведены, это для мёртвых обычное дело, а может, плечи вывернуты или позвоночник. Пакеты задраны на макушку. Получается, перед смертью им лица открывали, наверное, убийца хотел в глаза смотреть. Но это я додумываю, конечно, не знаю, что там было. А надпись бензин растворил. Только размытые следы. Да и, повторю, голова кружилась, зубы гудели. Квадрат белого неба во тьме, моя голова на фоне квадрата.

– Закрывай, тошнит уже, – говорит Андрюха.

Опускаю камеру, выпрямляюсь, достаю сигарету. Постоять, передохнуть. Подышать немного. Однако зубы ноют. Возле хозпостройки, выкрашенной чёрно-красным флагом националистов, из канавы кваканье в сто голосов. Тут видел, местная детвора развлекалась: ссыпают порох из патрона на листок, складывают его, туго сворачивают, получается петарда. Её впихивают в рот лягушке, поджигают, откидывают. Тугой хлопок – лягушка в клочья. Какое время, такие и игрушки. Я рассердился, конечно, плохих слов наговорил детворе, отобрал, что мог. Не уверен, что подействовало. Вспомнил ещё что-то. Ведь сам таким был. Кто не ощущал в детстве какое-то запретное познание границ жизни через мучение другого? Отрывать крылышки мухе и смотреть. Потом – по одной – ножки. Потом…

В человеке сокрыто тёмное. Иногда получается это загасить, но, как только появляется безнаказанность, всесилие тут как тут. И уже другие вопросы. Трудно быть богом, как говорится. Помню, залип на муравейник, часа два смотрел, как ловко они свой быт улаживают. Пару дней прошло, что-то крутилось в голове, не давало покоя. Пошёл, обложил ветками по кругу, поджёг. Смотрел на агонию. И мелькнуло какое-то злорадное удовлетворение. Но вдруг испугался своих чувств, распинал дымящиеся остатки, убежал. Никому не рассказывал до сих пор.

Тут вместо муравьёв – люди.

– А? – что-то он спросил, я не слышал.

Андрей возится у окна, выцеливает камерой какую-то тряпку. На стенах тёмные потёртости. В помещении сыро и тревожно. Смятая пачка сигарет, скомканные вещи, несколько пустых бутылок, битое стекло, обрывки бумажек. И запах тревожный.

Пойду-ка подышу. Кажется, отсняли всё. Андрей молча кивает в сторону подоконника. Вроде ничего необычного. Уже сделав шаг посмотреть, на что он там указывает, я тормознул. К чёрту. Не хочу даже смотреть.

– Бельё женское. Рваное, – поясняет он.

А к дантисту на второй приём я так и не попал. Он такую цифру назвал – размером с номер телефона. Конечно, не пошёл. Только жизнь начинал, денег не особо. А то, что насверлено было, с годами развалилось, но, в принципе, не мешает до сих пор.

– Давай, хорош уже, – зову Андрея.

Кстати, в армию так и не взяли. Но не из-за зубов, они до сих пор здоровые, хоть проволоку грызи, – просто слишком слепой. А я, дурак, уже учёбу бросил. Хотел потом поступить в наш институт МВД, но тем же летом загремел по хулиганке. Вообще ни при чём был, но следствию не докажешь…

Липкое что-то под подошвами. Будто сироп высохший. Только не сироп. Развидеть бы это всё…

Потом, кстати, порадовался даже, что правоохранителем не стал. Не знал до того, насколько они жестоки и беспринципны. Сейчас, с годами, понимаю, их такими делает окружение, в котором работают. Система абортирует человеколюбие. Конечно, стадии у всех разные, но странное дело: чем больше в людях этой пустоты, тем она более выпуклая и чётче определяет характер.

– Надо бы коньячку на вечер взять, продрог весь что-то, – ёжится Андрюха.

Странно, меня, наоборот, потливость проняла. Надо было полегче одеться, всё-таки лето. Смотрю на Андрея.

– Сухой закон вообще-то, – напоминаю ему.

– А? – замирает на миг, что-то прокручивая. – Точно. Надо же. Вылетело из головы. Тогда ладно.

Помялся немного:

– Может, что-нибудь для раненых у тебя есть?

Есть, конечно. Но не сейчас. Только для серьёзных случаев.

Подумал и сам себе удивлённо проговорил несколько раз в голове: «Только для серьёзных случаев… Только для серьёзных…»