Текст книги "Иностранная литература №07/2012"

Обессилев, я сел на пол; наставница же, храня важный вид и глядя на ни разу не улыбнувшихся слушательниц, продолжила нить своих рассуждений:

Сестры мои, вы должны относиться к мужчине не просто равнодушно, но с отвращением, должны презирать его нелепую анатомию. Чтобы пробудить в себе отвращение к мужчине, необходимо также изучить его моральные качества. Среди его недостатков на первом месте стоит себялюбие, и вы только что смогли в этом убедиться на примере имеющегося здесь животного, которому мы заведомо польстили.

“Себялюбие! – воскликнул я. – Ах, сударыни, что вы такое говорите!” Очередной стакан воды вынудил меня умолкнуть; лица слушательниц оставались серьезны и сосредоточены.

К наиболее распространенным порокам мужчин принадлежат также хитрость и коварство. Вы видите, как субъект сей, уступив силе, юлит, разыгрывает кротость и покорность, однако в сердце его клокочет ярость; но, если сбить с него спесь, основанную на так называемом превосходстве мужского гения, останутся слабость, вожделение и грубые животные инстинкты. Самой старшей из наших сестер двадцать пять лет; полагаю – и вы в этом поклялись – вы все являетесь девственницами…

Подскочив от радости, я едва не воскликнул: неужели?

До сих пор вы наблюдали за мужчиной, так сказать, издалека, не пытаясь исследовать его; пришла пора заключительных испытаний, коим подвергают всех членов нашего сообщества; для личностей заурядных они непосильны, но вы доказали свое хладнокровие и чистоту, а потому с честью преодолеете все искусы.

Засим заседание завершилось, а участницы его разбрелись по залу; мне показалось, что многие издалека бросали в мою сторону презрительные взоры. Оправившись от пережитого потрясения, я стал ломать голову, пытаясь понять причины возникновения столь странного сообщества. Пока я предавался горьким размышлениям, две ученицы с корзиной подошли к моей клетке и молча поставили в лоток предназначенный мне обед. “Сударыни, – воскликнул я, – во имя совершенства вашего, окажите мне любезность и скажите… – Nichts, nichts, – ответили они, с силой захлопывая дверцу; иных слов от моих хорошеньких, но безжалостных немок я не добился. Голод терзал меня, я устремился к корзинке, но открыв ее, испустил разочарованный стон, ибо нашел там только овощи и молоко. На фарфоровом кувшине начертанные золотыми буквами сверкали стихи:

 
Мужчины считают себя идеалом,
Сжирая ягненка, что руки лизал им.
Отторгнем злодея от пищи животной,
Вернем человека природе вольготной[4]4
  Здесь и далее перевод стихов выполнен И. Белавиным.


[Закрыть].
 

Вот загадка и разъяснилась, печально подумал я, опустошив чашу с молоком и со вздохом принимаясь за огурцы со сметаной. По крайней мере, утешусь добрым винцом, решил я, потянувшись к приятных размеров бутылке, оплетенной соломой; увы, в ней оказался чуть-чуть подкисленный сладкий напиток. Развернув прицепленную к бутылке бумажку, я прочел очередную дамскую сентенцию:

 
Сколь многим мужланам от Мекки до Чили
лишь брага и опий подспорием были.
Но Музам претит пафос хмеля и мака,
лишь лавром венчают они забияку.
 

Оскорбленный подобной дерзостью я решил, что, несмотря на пост, который мне придется держать, в урочный час я докажу, что настоящий мужчина никогда не теряет ни силы, ни мужества; однако до наступления благоприятного момента придется скрывать свои намерения.

На рассвете дверь в зал отворилась, и вошли члены сообщества, облаченные в белые балахоны, напоминавшие одеяния кающихся братьев. Сквозь вуаль, не позволявшую разглядеть черты лица, блестели глаза, и только рост и ножки свидетельствовали об изяществе их владелиц. Чуть поодаль шла юная мужененавистница, божественную фигуру которой не могла скрыть даже свободная одежда. Голову ее украшали венки из роз и жасмина, шею – гирлянды, сплетенные из этих же цветов; следом за неофиткой шествовала, нагруженная фолиантами, вчерашняя сестра-наставница. Все заняли свои места, юная неофитка устроилась рядом, и председательница начала речь:

Сестры мои, сегодня у нас радостный день: мы принимаем в наши ряды новую сторонницу нашего учения, а также начинаем исследовать субъекта из отвратительной породы мужчин. (Она указала на меня, но на этот раз я не стал кланяться.) Нирсе (так звали кандидатку на вступление в сообщество мужененавистниц), – продолжала она, – убедившись в испорченности мужских особей, пришла к нам, чтобы мы просветили ее, как надобно держать себя с субъектами сей породы. Ей довелось успешно пройти с нами самые суровые испытания, и теперь, вступив в ряды наши, она навсегда избавит разум от влияния чувств.

До сих пор при изучении мужских особей мы использовали только манекены, но даже с помощью таких несовершенных пособий мы сумели привить вам презрение к мужчинам. Сегодня представленный здесь образец послужит нам не только для наблюдений за нравственностью, но и для демонстрации физических свойств. Получив таким образом более полное представление об умственных и физических способностях мужчины, мы сможем проследить, как зарождается вожделение, и вы убедитесь, что у мужчины оно возникает исключительно при виде противоположного пола, а отнюдь не в результате чувств, берущих начало в душе его, как пытаются внушить нам авторы нелепых любовных романов. Имея возможность наблюдать за пробуждением мужских страстей, разумеется, тех, что не представляют опасности, вы удостоверитесь, что в основе их всегда лежит себялюбие. Подойдите, прекрасная Нирсе, и пусть цепь, связующая вас с развращенной породой мужчин, разорвется навсегда – как я разрываю ее символ…

С этими словами она сорвала с новообращенной венок и гирлянды, отбросила в сторону ветви жасмина, и, пока мужененавистницы яростно попирали их ногами, вернула девице розы, и та прижала их к сердцу. “Общество, – произнесла председательница, – присоединяет к этому дару еще три рукописи; одна называется ▒Моральное и физическое несовершенство мужчин’, вторая – ▒Злодеяния любовников’, третья – ▒Свод наслаждений мужененавистницы’. Бережно храните эти сочинения, плоды деятельности сообщества и опытов, произведенных во всех отделениях наших. Последний труд является наиглавнейшим, ибо, когда вы осмыслите все, что в нем изложено, душа ваша в порыве безграничного восторга вознесется в Элизиум, коего мы сумели достичь. Сейчас мы приступим к исследованиям физических свойств объекта, а затем, убедившись, что они теснейшим образом связаны с его моральными качествами, мы опытным путем придем к тем же выводам, к которым я пришла умозрительно”.

И вот, поигрывая указкой, председательница подошла ко мне и, ткнув меня в бок, заставила встать: так обычно пробуждают животное, именуемое ленивцем, когда к клетке его подходят посетители зверинца, дабы поглазеть на него. Я громко возмутился, но председательница, уколов меня золотой иглой, скрытой в кончике ее указки, изрекла: “Сестры мои, обратите внимание, каким гневом пылает этот взгляд, как он далек от совершенства наших взоров! В этих глазах нет ни капли присущей нам кротости! Разве могут женщины так яриться, разве бывает у нас столь кровожадный взор? Никогда! Вот она, последняя степень вырождения!”

Персона моя со всех сторон подверглась безжалостной критике. Когда дошли до груди, председательница сказала: “Смотрите, сестры мои, этому животному не свойственны ни красота форм, ни изящество движений. Возьмем, к примеру, грудную клетку. Сама природа смеется над ним, даруя ему сие жалкое подобие груди! Бессмысленная и бесформенная, эта часть тела мужчины заслуживает лишь иронической усмешки. Давайте сравним наглядно…” При этих словах все мужененавистницы с непередаваемым хладнокровием обнажили свои округлые сокровища, совершенство которых не поддавалось описанию. При виде таких красот зрение у меня помутилось, а восхищение мое не имело предела.

“Вот видите, – сурово продолжала председательница, указывая на меня, – вожделение вытесняет у мужчин все прочие чувства. Он не видит наших лиц, ибо они сокрыты вуалями, он никогда не питал привязанности ни к одной из нас, однако его жадный взор отражает вожделение, охватившее все его естество, и лучше любых слов свидетельствует о бесстыдстве сей особи. Сестры, постигшие эти великие истины, хранят спокойствие и безмолвие, ибо они с полным основанием презирают всех животных из породы мужчин. Так убедитесь же обоюдно в спокойствии своем”.

После этих слов мужененавистницы прижали руки к груди друг друга и засвидетельствовали, что в их сердцах царит величайшее умиротворение. “Я уверена, – промолвила председательница, – что прекрасная Нирсе также не ощущает пробуждения чувств”. И, пощупав у неофитки пульс, она приложила руку к ее груди. “Сердце бьется быстро, – сообщила председательница, – а значит, ей еще надо учиться сохранять хладнокровие; но, полагаю, после нескольких уроков она станет столь же бесстрастной, как и все мы. Пока же поручим ей зарисовать все части тела образца, какие мы успели рассмотреть на сегодняшнем собрании: так она скорее привыкнет к грубому зрелищу”. Вуали снова опустились, скрыв от меня множество восхитительных лиц. Нирсе приставили к мольберту, и, зачитав депеши, присланные из заграничных отделений, члены сообщества удалились, оставив прекрасную неофитку делать зарисовки с натуры.

И вот, полуобнаженный, я остался один на один с черноокой красавицей, которой, по моим подсчетам, было не более шестнадцати лет. Не в силах побороть любопытства, вызванного необычайно взволнованным видом юной художницы, я вполголоса спросил ее, почему она прониклась неприязнью к той части человечества, коя, судя по внешности ее, должна была ее обожать. “Из-за вашего безразличия, сударь. Узнаете ли вы Юлию Мольсхайм? – отвечала она мне, приподнимая вуаль, чтобы я мог увидеть ее обворожительное личико. – Душа моя кристально чиста и чужда всяческому притворству, а потому чистосердечно вам признаюсь, что, когда я увидела вас в замке Мольсхайм, вы произвели на меня неизгладимое впечатление. Два дня, что пробыли вы в замке после ранения, лишили меня покоя. Вы же выказывали мне лишь недоверие, безразличие или презрение; а потом вы уехали, даже не взглянув на меня. Сраженная навеки в самое… (она прижала руку к сердцу) я подумала, что раз я не могу заинтересовать избранника своего сердца, лучше мне избегать любых отношений с мужчинами. Я узнала, что мою неприязнь к мужчинам разделяет фройляйн Фишер. Но она не сразу посвятила меня в таинства сообщества. Тщательно изучив причины, побудившие меня примкнуть к ним, меня подвергли всевозможным испытаниям, о коих умолчу. Когда же, наконец, меня приняли, приняли, для того чтобы возненавидеть вас, чтобы при встрече я бежала от вас как можно дальше, я снова встретила вас, и я по-прежнему люблю вас”.

И на моих глазах она залилась слезами, карандаш выпал из пальцев ее, а грудь затрепетала от волнения. Напрасно Нирсе пыталась делать наброски, чтобы ее не застали врасплох; раз двадцать она начинала работу и столько же ее бросала. Успокоив девушку и напомнив, что нас могут услышать, мне удалось убедить ее в необходимости исполнить приказание: ведь если она сохранит доверие своих товарок, мы сможем вырваться на свободу.

При слове свобода кожа ее порозовела, и она быстро завершила набросок, показавшийся мне весьма лестным и безупречно исполненным. Явившаяся вскоре фройляйн Фишер с удовольствием отметила, что новенькая времени не теряла. Талант Нирсе, равно как и хладнокровие ее, снискали похвалы, и фройляйн увела ее, осыпая ласками.

Оставшись один, я задумался: а не была ли представшая передо мной картина хорошо разыгранным спектаклем? Вполне возможно, что, желая продемонстрировать ничтожность мужского самолюбия, мне подсунули очаровательную куклу, обучив ее нужным словам, а я доверчиво поддался на ее лесть. Тревога моя еще больше возросла, когда, увидев во вращающемся лотке своеобычные огурцы, я прочел надпись на блюде:

 
Ему и жизнь не в жизнь, и все его неволит;
и рад бы умереть, да гордость не позволит.
 

Зная, что меня предназначают для проведения экспериментов, я решил держаться настороже, и не верить ничему, пока не получу убедительных доказательств правдивости моей собеседницы. На следующий день рано утром мне вручили одеяние, напоминавшее римскую тогу, и, приказав снять с себя всю прочую одежду, надеть ее, уподобившись Антиною или Камиллу. Я почувствовал, что мне предстоит нелегкий день.

Лица входивших в зал мужененавистниц по-прежнему были скрыты вуалями; видимо, эта деталь костюма предназначалась как для церемонии посвящения, так и для проведения экспериментов, во время которых членам сообщества требовалось сохранять инкогнито. Я узнал прекрасную Нирсе по походке; она шла столь неуверенно и печально, что я немедленно догадался, что терпеливость моя будет подвергнута испытанию.

Заседание началось; фройляйн Фишер велела мне снять и отбросить в сторону тунику. Признаюсь, если бы не присутствие Нирсе, я бы с радостью исполнил ее приказ, суливший приятные развлечения, но сейчас мне было не до шуток. Как же высоко ценим мы невинность, какое сердечное волнение вызывает она у нас! Однако пришлось подчиниться: золотая игла напомнила мне о моем подчиненном положении. Отбросив античные одежды и сделав все, что требовала от меня стыдливость, я принял позу, наиболее выгодно подчеркивавшую мои достоинства.

Никакие вуали наших педанток не помешали мне увидеть, как зарделись их хорошенькие личики. Нирсе же и вовсе зажмурилась и не открывала свои прекрасные глаза на протяжении всего урока; ее высоко вздымавшаяся грудь, казалось, с возмущением отталкивала образ, тревоживший ум девушки. “Приятно видеть спокойствие, царящее в нашем сообществе при виде наготы, – удовлетворенно воскликнула фройляйн Фишер. – Никто нисколько не удивился и ни капли не смутился. Но это не невозмутимость художника, взирающего на обнаженного натурщика; это обдуманная философская сдержанность, присущая собранию мудрецов. Вот так, воспарив над материей, мы приближаемся к постижению высших знаний”. Затем председательница возобновила глумление над анатомическими особенностями мужского тела. Ничего не обходя вниманием, она пускалась в нелепые рассуждения, желая доказать нашу посредственность. Наконец, добравшись до моих ног, она оказала мне честь, признав их необычайно красивыми для представителя моей породы; немедленно посыпались замечания, побудившие председательницу начать сравнительное исследование. Должен признаться, я был не готов к такому неожиданному повороту событий. Не открывая глаз, Нирсе дрожащей рукой приподняла полы своего хитона; сей прозрачный покров стыдливости скрывал поистине божественную ножку, совершенство коей вызвало всеобщее восхищение. “Насколько плавные контуры безупречных женских ног прекраснее сухопарых и мускулистых ног мужчины!” – воскликнула фройляйн Фишер, внезапно вздернув хитон Нирсе до самых колен; закрыв лицо руками, несчастная испустила крик и едва не лишилась чувств. “Как она еще слаба! – вздохнула председательница. – Придется ей продолжить рисовать обнаженное тело мужчины, а чтобы придать ей стойкости и внушить уверенность в победе, две самые закаленные сестры будут присутствовать на ее уроках рисования”. Я заметил, что все немедленно захотели помочь неофитке и поддержать ее на пути следования избранными ею принципами. Похвалив всех за проявленное рвение, председательница выбрала двух членов организации, отличавшихся особым усердием, и заседание окончилось.

Толком отдохнуть мне не удалось; через четверть часа одна из надзирательниц, уколов меня своей иглой, велела мне принять позу Антиноя; думая только о Нирсе, я послушно исполнил приказание. Нирсе же, прежде чем начать рисовать, обратилась к одной из своих товарок: “Откиньте занавеску, мне плохо видно, в здешнем полумраке фигура расплывается”. Отвлекая таким образом внимание надзирательницы, Нирсе быстро написала карандашом записку, и, подойдя ко мне якобы для определения размера моей стопы, ловко подсунула бумажку мне под ногу и вернулась на место. Продолжив рисовать, она сделала пару штрихов, но не в силах более справиться с волнением, оставила работу и удалилась вместе с надзирательницами. Оставшись один, я извлек записку и прочел: “Ради всего святого, вырвите меня отсюда!”

Видя, в сколь затруднительное положение попала эта очаровательная и простодушная девушка, я проникся к ней искренней нежностью; но это была не любовь, а лишь сострадание, тревога за ее чистую душу. О, насколько природа даже в ошибках своих превосходит наши самолюбивые замыслы! Я долго размышлял над запиской; но как бежать отсюда? Как мне сбросить эти цепи? Решетка клетки необычайно прочна, а надзирательницы часто совершают обход. И я решил ждать, когда новый случай дарует нам возможность объединить наш разум в поисках выхода.

На следующий день заседание началось очень поздно; я изнывал от нетерпения. Мужененавистницы явились без вуалей. Сначала зачитали доклад Флорентийской академии, посвященный новому хитроумному способу невидимого сношения с мужчинами. Эта идея не пришлась по вкусу мужененавистницам из Берлина, и они с возмущением обрушились на трусливых отступниц из Флоренции, высказавшихся за сношения – хотя и невидимые – с реальными мужчинами. “Какое малодушие! Интересно, от каких внушенных им софизмов наши сестры впали в слабоумие? – возмущенно восклицала прусская председательница. – Читайте, читайте, сестры мои, аббата Спаланцани, нашего великого пророка, грозу неверных!”

После этих слов мужененавистницы, выражая величайшее одобрение, восторженно забили в ладоши.

“О, сколь отрадно видеть мне, – воскликнула фройляйн Фишер, – что Берлинское общество восприняло мои идеи, содержащиеся в записке, которую я недавно ему отправила. Да, сестры мои, читайте Спаланцани, и вы увидите, что его эксперименты блестяще подтверждают нашу теорию”[5]5
  Известно, что аббат Спаланцани доказал возможность зачатия без участия мужского пола. (Прим. автора.)


[Закрыть]. – “Никаких сношений! Никаких сношений с мужчиной!” – закричали все наши амазонки. Тотчас им раздали экземпляры физического трактата целомудренного аббата, а затем все единодушно решили установить бюст аббата. Я был знаком с физическими трудами Спаланцани, а потому сразу почувствовал, что новая теория не сулит мне ничего хорошего. Любовь и природа уведомили об опасности и Нирсе; содрогнувшись, мы обменялись взглядами и в душе поклялись, что непременно найдем способ выбраться отсюда. Председательница решила завтра же приступить к осуществлению первого эксперимента.

Еще из Берлинского отделения прислали несколько ящиков с куклами любовников à la Spalanzani. Каково же было мое удивление, когда я увидел множество фигур, сделанных по образу и подобию древних статуй Аполлона, ангелов Рафаэля и прочих прекрасных мужей прошлого. Искусственных любовников можно было нагревать, создавая иллюзию живого тела, а если добавить небольшую современную штучку, то и воспроизводить не только сам процесс любви, но и конечную ее стадию. Совершенство исполнения привело дам в восторг. Я понял, что вся метода их заключалась в том, что реальной любви с современными мужчинами они предпочитали иллюзорную любовь с античными статуями; мне же отводилась роль ожившей статуи. Чтобы распределить всех этих Антиноев, Камиллов, Энеев и Фавнов бросили жребий; каждой досталась своя кукла. Нирсе, которой жребий даровал божество из Пинда, невольно выдала свое возмущение, и тотчас была наказана: весь оставшийся день ей велели рисовать обнаженную натуру. Услышав о таком наказании, я задрожал от радости, ибо видел в этом путь к своему спасению. Отложив первый эксперимент на завтра, заседание закрыли.

Судите сами, как уповал я на этот урок рисования! Ведь мне грозила опасность оказаться в руках вакханок, готовых растерзать меня подобно Орфею; слушать меня, разумеется, никто не стал бы.

Время летело; я напряженно следил за юной художницей. Ужасные надзирательницы, словно безжалостные Аргусы, пожирали взорами рисунок, который дрожащей рукой набрасывала Нирсе. Наконец сеанс окончен, и она, проскользнув между обеими мужененавистницами, ловко подсунула небольшой бумажный сверток под ниспадавшие на пол складки моей тоги, в кою я успел задрапироваться. Я ответил Нирсе признательным взглядом, и она удалилась. Быстро подобрав сверток и раскрыв его, я нашел два закаленных напильника и тут же прочитал: “Когда вы обретете свободу, верните семье несчастную, которая никогда не научится ненавидеть вас. Жду вас в полночь, у двери”.

Немедленно принявшись за дело, я ловко разрезал часть подушек, дабы с их помощью скрыть работу моего напильника. Начав с наступлением сумерек, я трудился изо всех сил и проработал до одиннадцати. Перепилив два прута, я, пользуясь темнотой, выставил их и в образовавшийся проем выбрался в зал.

Одно трудноодолимое препятствие осталось позади; теперь предстояло найти выход из зала заседаний. Я долго бродил возле роковой двери, не осмеливаясь пустить в ход напильник, ибо опасался, что скрежет, им произведенный, будет услышан. Впрочем, справиться с железными запорами, поражавшими своей толщиной и замысловатым исполнением, можно было только чудом. Время шло к полуночи… я уже отчаивался вырваться на свободу, как вдруг за дверью послышались голоса: разговаривали двое. Я тотчас узнал Нирсе, и сердце мое забилось… Второй голос принадлежал фройляйн Фишер. “Ступай, дитя мое, – говорила председательница ученице своей, – ступай отыщи и приведи в мои объятия своего несравненного Аполлона, коего ты осмелилась презреть, в то время как я умираю от любви к нему. Только не разбуди его жалкую копию: завтра ей предстоят утомительные испытания. Иди, невинная неофитка Венеры! Я жажду наслаждений, полученных из рук самой невинности! Холодный Эней чужд мне, равно как и подаренный мне жребием бесстыдный Фавн. Бывший любовник Дафны, бог из Пинда, разжигает мою страсть. Когда темнота, эта подруга иллюзий и любовных игр, сгустится, ты принесешь его в наш храм”.

Большая дверь отворилась, и я метнулся в укрытие; вошла Нирсе; в поисках оставленной в зале статуи Парнасского божества она приблизилась к укрытию моему; но я не выдал себя, ибо сгоравшая от страсти Фишер осталась стоять в прихожей. Укрыться от взора ее невозможно! И тут в голову мне пришла идея: завладев луком Аполлона, я упал в объятия Нирсе; сначала она решила, что к ней на руки свалилась кукла, но быстро поняла, что в объятиях ее пребывает самый настоящий мужчина! Выбравшись из зала, мы решили, что свободны; увы! – нас поджидала пылкая Фишер! Вцепившись в божество, коим было одержимо воображение ее, она стала рвать его из рук Нирсе, но та, охваченная ревностью, с воплем дернула его на себя. Казалось, все пропало; нас спасло исступленное состояние жрицы. Ее восхищение античным мужем было столь велико, что она, к несказанному моему счастью, лишилась чувств ранее, чем распознала мои современные несовершенства. Схватил в охапку Нирсе, я выбежал в сад, и там мы помчались со всех ног, огибая деревья. Я напоминал себе полевую птицу, которая, вырвавшись из клетки, пробует крылья. Помогая бежать испуганной Нирсе, я постепенно прибавлял шаг, и вскоре мы вместе устремились вперед, подальше от пристанища философского разврата.