Текст книги "Иностранная литература №07/2012"

– Все это действительно очень красиво, – сказал он ей, – я с этим согласен; но есть еще кое-что, что мне хотелось бы вам показать и что, возможно, удивит вас еще более.

– Мне трудно в это поверить, – ответила она, – но после всех красот, которые я видела, ничто не кажется мне невозможным, и надо увидеть все. (Подобная иллюзия безопасности вполне естественна и сможет удивить лишь тех, кто во всем сомневается, по незнанию или по бесчувственности.)

Мелита встала и последовала за Тремикуром. Он ввел ее в столовую. Она была удивлена, увидев стол накрытым для ужина, и остановилась у дверей.

– Что это такое? – воскликнула она. – Я же вам сказала, что мне пора ехать…

– Вы не приказывали мне помнить об этом, – отвечал он, – к тому же сейчас очень поздно; вы, должно быть, устали, и, поскольку вам так или иначе необходимо поужинать, вы сделаете мне честь, оказав мне предпочтение, теперь, убедившись, что вы не подвергнитесь ни малейшему риску.

– Но где же слуги? – продолжала она. – Для чего эта таинственность?

– Никто из них никогда не входит сюда, – отвечал он. – И я подумал, что сегодня будет тем более благоразумно избавиться от них, ведь они болтливы и могут запятнать вашу репутацию, а я слишком уважаю вас…

– Странное уважение! – продолжала она. – Я не знала, что мне следует более опасаться их взглядов, чем их мыслей.

Тремикур почувствовал, что обмануть ее не так-то просто.

– Вы рассуждаете лучше, чем я, – сказал он ей, – и вы даете мне понять, что лучшее враг хорошего. К сожалению, я их отослал, и помочь этому уже невозможно.

За парадоксом последовал обман, и это было очевидно; но, когда разум помрачен, наиболее странные вещи поражают менее всего. Мелита уже ни на чем не настаивала; она рассеянно заняла место за столом, разглядывая башню, расположенную в одной из частей залы; через нее, по знаку Тремикура, подавали на стол.

Ела она мало и пила только воду, была смущена, задумчива, печальна. Ее растроганность теперь выражалась не в очаровании, не в восклицаниях; она была занята своим состоянием более, чем теми предметами, что его вызвали. Тремикур, воодушевленный ее молчанием, говорил вещи самые остроумные (рядом с женщинами мы обладаем умом в той же мере, в какой заставляем их его терять); она улыбалась и не отвечала. Он возлагал свои надежды на десерт. Когда наступило его время, стол стремительно опустился в кухонные помещения, располагавшиеся в подвале, и она увидела, как с верхнего этажа спустился другой стол, который мгновенно заполнил пространство, временно образовавшееся в перекрытии, защищенном на всякий случай балюстрадой из позолоченного железа. Это чудо невольно заставило ее обратить внимание на декор места, где оно было явлено ее восхищенным взорам; она увидела стены работы знаменитого Клериччи[28]28
  Миланский декоратор и лепщик, известность которого резко возросла после отделки им салона в Нейи для графа д`Аржансона и, не в последнюю очередь, салона в Сент-Юбере для Его Величества. (Прим. автора.)


[Закрыть], отделанные под мрамор бесконечно разных оттенков. Между пилонами располагались барельефы из того же материала, выполненные великим Фальконе[29]29
  Королевский скульптор, навечно прославивший себя великолепными произведениями, многие из которых недавно были выставлены в Салоне. (Прим. автора.)


[Закрыть], который представил на них празднества Комуса и Вакха. Вассе[30]30
  Другой королевский скульптор, легкость резца и чарующее изящество его работ принесли ему успех. (Прим. автора.)


[Закрыть] вырезал трофеи, служащие для декора пилястры. На этих трофеях изображены были сцены охоты, рыболовства, радости трапезы и радости любви и так далее. (К каждому из них, общим числом двенадцать, прикреплены были торшеры, несущие жирандоли-шестисвечники, которые делали эту комнату ослепительной, когда она была освещена.)

Мелита, хотя и была поражена, бросила лишь несколько взглядов вокруг и быстро опустила глаза в тарелку. Она и двух раз не взглянула на Тремикура, не произнесла и десятка фраз, но Тремикур не переставал глядеть на нее и читал в ее сердце яснее, чем в глазах. Ее прелестные думы рождали в нем чувства, которые выдавал взволнованный тон его голоса. Мелита слушала его тем внимательнее, чем меньше на него глядела. Впечатление, которое производил на ее органы чувств этот взволнованный голос, побуждало ее перевести взгляд на того, чей голос выражал столько любви. Впервые открывалась ей любовь, имеющая свой характер; не то чтобы она никогда не бывала предметом любовных преследований (это случалось с ней сотни раз), но забота, услужливость не есть любовь, когда проявляющий их не нравится, к тому же эта заботливость и услужливость выдают намерения, а рассудительная женщина привыкла заранее их остерегаться. Ее очаровывала бездеятельность Тремикура в то время, когда он выказывал ей столько нежности. Ничто не возвещало, что ей должно защищаться; ее вовсе не атаковали – ее обожали молча. Она думала обо всем этом и, наконец, бросила взгляд на Тремикура. Этот взгляд был столь простодушен, что послужил знаком. Он воспользовался им, чтобы попросить ее спеть. У нее был очаровательный голос, но петь она отказалась. Он понял, что обольщение было пока еще кратким, и сожаление об этом выразилось в одном лишь вздохе. Он спел сам, ему хотелось ей доказать, что строгость ее была законом, добровольно повиноваться которому он мог в силу великой любви. Он перефразировал известные слова Кино из “Армиды”[31]31
  Опера Жана Батиста Люлли. Либретто Филиппа Кино по поэме “Освобожденный Иерусалим” Торквато Тассо. Премьера состоялась 15 февраля 1686 г. в Париже.


[Закрыть]:

 
Ужель я мог, безумец, думать, право,
Что тщетный лавр, дарованный мне славой,
Из всех даров был ценен, как алмаз.
Весь блеск, которым светит слава,
Не стоит он и взгляда ваших глаз.
 

У меня нет слов оригинала, которые он заменил своим куплетом, но они заключали идею отречения от непостоянства и клятву в вечной любви, выраженную со всем изяществом. Мелита казалась растроганной и все же состроила гримаску.

– Вы в этом сомневаетесь, – сказал он ей. – И в самом деле, я не заслужил иного. Я завлек вас в этот дом лишь по своему легкомыслию; вы приехали сюда, убежденная в своем обоснованном презрении в мой адрес. Моя репутация способна опровергнуть все доказательства, и потому с вами я начинаю с клятв! И все же очевидно, что я вас обожаю. Для меня это несчастие, и длиться оно будет вечно.

Мелита не хотела отвечать, но чувствуя, что он был искренен, она посчитала себя обязанной что-то для него сделать, если его не отблагодарить, он будет несчастен, и она еще раз нежно на него взглянула.

– Я вижу, что вы не хотите мне верить, – продолжал он. – Но в то же время я вижу, что вы не можете полностью сомневаться. Ваши глаза честнее, чем вы сами, по крайней мере, они выражают жалость…

– Если я и захочу вам поверить, – сказала она ему, – смогу ли я? Разве вы забыли, где мы находимся? Подумайте, этот дом с давних пор служит подмостками ваших обманчивых страстей, а те клятвы, которые вы мне расточаете, уже сотни раз служили торжеству обмана!

– Да, – отвечал он, – я думаю об этом и помню, то, что говорил вам, я говорил уже другим и говорил это всегда с пользой для дела, но, употребляя те же выражения, говорил на ином языке. Язык любви заключен в тоне, мой тон всегда свидетельствовал против клятв. Он заменил бы мне их и сегодня, если бы вы пожелали быть справедливой ко мне.

Мелита поднялась из-за стола (у людей не лицемерных – безошибочное доказательство того, что убеждение подействовало). Тремикур бросился к ней.

– Куда вы? – спросил он ее дрожа. – Мелита, я заслужил, чтобы вы меня выслушали. Подумайте, насколько почтительно я относился к вам… Сядьте, ничего не бойтесь, моя любовь лучшая за меня порука…

– Я не хочу вас слушать!.. – сказала ему она, сделав несколько шагов. – К чему приведет мое снисхождение? Вы знаете, что я совершенно не хочу любить, я сумела противостоять всему, я сделаю вас несчастным…

Он больше не останавливал ее; он видел, что она ошиблась дверью и, более не владея собой, входит во второй будуар. Он позволил ей туда войти, ограничившись тем, что наступил ей на подол платья в тот самый момент, когда она переступала порог комнаты, дабы, в попытке освободиться, она повернула голову и не увидела комнаты, куда входила.

Эта новая комната, рядом с которой была расположена миленькая гардеробная, была обита темно-зеленым гургураном[32]32
  Гургуран – индийская шелковая ткань.


[Закрыть], на который были симметрично нанесены самые красивые эстампы знаменитого Кошена[33]33
  Первоклассный рисовальщик и гравер, который блистательно принял эстафету знаменитых Калло, Лабелла и Ле Клерка. (Прим. автора.)


[Закрыть], Лебаса[34]34
  Гравер королевского кабинета, которому мы обязаны самой прекрасной коллекцией произведений Теньерса, столь искусно гравированных этим знаменитым художником. (Прим. автора.)


[Закрыть] и Карса[35]35
  Другой гравер, который в своих произведениях превосходно передает талант авторов, которых он завещал потомству. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Она была освещена лишь настолько, чтобы можно было рассмотреть шедевры этих искусных мастеров. По комнате были расточительно расставлены оттоманки, дюшесы, султаны. Все это было очаровательно, но не занимало мыслей Мелиты. Она заметила свою ошибку и захотела выйти, однако Тремикур стоял в дверях и не позволял ей пройти.

– Ну что же, сударь! – воскликнула она с ужасом. – Каковы ваши намерения? Что вы собираетесь делать?

– Обожать вас и умереть от горя. Я говорю вам не лукавя, состояние мое для меня внове… Я чувствую, что оно охватило меня… Мелита, соблаговолите меня выслушать…

– Нет, сударь, я хочу выйти; я выслушаю вас в другом месте…

– Я хочу, чтобы вы меня уважали, – продолжал он, – чтобы вы знали, что мое уважение к вам равно испытываемой к вам любви, и вы не выйдете отсюда!

Мелита, дрожа от страха, уже готова была потерять сознание, она почти упала на бержер[36]36
  Бержер – кресло в стиле Людовика XV.


[Закрыть]. Тремикур бросился к ее ногам. В этом положении он начал говорить с ней со всей красноречивой простотой страсти, он вздыхал, проливал слезы. Она слушала его и вздыхала вместе с ним.

– Мелита, я не обману вас, я сумею почитать счастье, которое научило меня думать; вы всегда увидите меня таким же нежным, таким же пылким… Сжальтесь надо мной!.. Вы видите…

– Я все вижу, – сказала она, – это признание говорит само за себя. Я не глупа и вовсе не лицемерна… Но что вы хотите от меня? Тремикур, я благоразумна, а вы непостоянны…

– Да, я был таким: то вина женщин, которых я любил; они сами не ведали любви. Ах! Если бы Мелита меня полюбила, если бы ее сердце могло воспылать ко мне чувством, лишь вспышки моей страсти могли бы напомнить ей о моем непостоянстве. Мелита, вы видите меня, вы слышите меня, мое сердце открыто вам!

Она молчала, и он решил, что должен злоупотребить ее молчанием. Он осмелился… но был остановлен с большей любовью, чем бывает та, что позволяет уступить.

– Нет! – сказала Мелита. – Я смущена, но я все еще отдаю себе отчет в том, что делаю, вы не одержите победу… Довольствуйтесь тем, что я считаю вас ее достойным, будьте же и вы достойным меня… Я вас возненавижу, если вы будете настаивать! [37]37
  После этих слов в первой редакции 1758 г. следовало иное окончание; идет после «звездочек».


[Закрыть]

– Если я буду настаивать!.. [38]38
  В издании 1784 г. в серии «Всемирная библиотека романов» (La Bibliothèque universelle des romans) повесть имела еще одно окончание.


[Закрыть]Ах? Мелита…

– Ну хорошо! Сударь, что вы делаете?..

– Что я делаю…

– Тремикур, оставьте меня!.. Я вовсе не хочу…

– Жестокая! Я умру у ваших ног или же добьюсь…

Угроза была страшной, а ситуация еще более. Мелита задрожала, смутилась, вздохнула – и проиграла пари.

* * *

Сказано это было весьма твердо. Тремикур увидел, что надо повиноваться. И повиновался.

– Да, я буду достоин вас, – сказал он, подымаясь, – вы увидите страдания, которые я испытываю, и отныне границы моего повиновения будете определять вы сами.

То, что было после сказано между ними, легко угадывается, и передавать это было бы излишне. Тремикур отвез Мелиту домой. Пока они ехали, он не сделал ни одного движения, которое могло бы смутить Мелиту в ее искренних порывах. Она призналась ему в своих чувствах, признание было повторено и сотню раз подкреплено вздохами, вопросами, нежным трепетом. Прощаясь с нею, Тремикур был так очарован, что уже и не думал, что она могла бы одарить его чем-то большим. Он вернулся к себе, сразу же лег в постель и провел самую счастливую ночь из всех возможных. Пробудившись, он получил письмо. Он прочитал его; вот его содержание:

Простите ли Вы мне, сударь, если я похищу у вас дарованное мной прежде? Я чувствую, что у меня нет права забирать свой дар назад. Вы заслужили его, когда получили, и мои размышления не властны скомпрометировать вас. И тем не менее эти же размышления заставляют меня отважиться на поступок, который удручает меня сверх всякой меры. Я не думаю, что сей поступок сможет сделать вас несчастным, но мне не хотелось бы бояться этого, а решение, которое я принимаю, оставляет во мне сожаление, коего вы достойны.

В течение нескольких минут Тремикур был словно громом поражен этим письмом, затем он пришел в себя и велел ехать к ней. Но Мелиты уже не было дома, она уехала в деревню. Эта новость удвоила его жар, он пустился по ее следам, но ни увидеть ее, ни поговорить с ней ему не удалось. Он воспринял свою участь как человек, который не создан для того, чтобы лезть в окно или топтаться перед дверью; к тому же он увидел, что перемена эта была вызвана отнюдь не капризом, и ему захотелось насладиться собственным уважением к добродетели. Он написал письмо, которое мы здесь приводим, и уехал, как только вручил его одному из слуг.

История эта весьма своеобразна, признаюсь, но я осмелился бы тем не менее утверждать, что она может показаться походящей на вымысел только тем, кто склонен думать, будто не существует добродетельных женщин. Среди этих судей, плохо осведомленных и имеющих и того худшие намерения, есть немало таких, кому не подобает делать честь своим ответом, есть среди них и такие, кому можно отвечать, хотя они подчас весьма мало расположены признавать права других судей. И если бы я взял на себя этот труд, я бы им сказал: “Вы проводили долгое время в дурной компании, давайте же посетим вместе с вами и хорошее общество…” – “Мы и так бываем в нем ежедневно”, – ответят они. – “Да, – продолжил бы я, – вы в нем бываете, но вы принимаете за него лишь ту легкомысленную, порхающую часть, которая избежала дурного общества то ли со скуки, то ли от тщеславия. Надо все изучить, во все глубоко погрузиться, и, когда вы соблаговолите взять на себя этот труд, краска стыда выступит у вас на лице при одном воспоминании о ваших изящных и непристойных эпиграммах”.

Граф Мирабо

Перевод Натальи Мавлевич

© Gesep, 2007

© Наталья Мавлевич. Перевод, 2012

Оноре Габриэль Рикетти, граф де Мирабо [Honore Gabriel Riquetti; comte de Mirabeau, 1749–1791] – великий революционер и убежденный монархист, дипломат и тайный агент, “чудовище” (как его называла Мария-Антуанетта), “народный трибун” и “светоч Прованса”, автор “Эссе о деспотизме” [“Essai sur le despotisme”, 1776] и “Декларации прав человека и гражданина” [“Declaration des Droits de l’Homme et du Citoyen”, 1789], а также статей и исследований в области экономики, истории и политики. А также ряда откровенно эротических текстов.

В молодости, насолив немалому количеству высокопоставленных лиц, умыкнув жену у маркиза де Моннье, бунтарь попал в руки правосудия и оказался заточен в Венсеннский замок, где провел более трех лет. С трудом вынося безделье, узник взялся за переводы из Тацита, Гомера, Боккаччо, а кроме того, написал несколько томов страстных писем к своей возлюбленной и ряд произведений, которые впоследствии живо заинтересовали Пьера Луиса и Гийома Аполлинера. Это романы “Мое обращение, или Образцовый либертен” [“Ma conversion, ou Lelibertin de qualite”, 1785]; “Поднятый занавес, или Воспитание Лауры” [“Le Rideau levе ou lEducation de Laure”, 1786] (что-то вроде ответа на “Эмилию” Руссо), а также сборник новелл “EPOTIKA BIBAION” [1785].

Два рассказа Мирабо взяты из “EPOTIKA BIBAION” и свидетельствуют о самобытном стиле автора, далеком от вычурности и манерности XVIII века, о его недюжинном уме и цепкой наблюдательности.

Перевод публикуемых рассказов выполнен по изданию “EPOTIKA BIBAION: contes erotiques” [Gecep – Le Cercle Poche, 2007].

Итак, я свободен, вхож в разные круги придворного общества и озираю любопытным и зорким оком состоящих в них дам. Уроки маркизы не раз оказывались мне полезными[39]39
  Речь идет о некой маркизе с крайне непристойным вымышленным именем Ви-о-Кона (Vit-au-Conas, что можно перевести как нечто вроде “Буй-Везде”, которую Мирабо упоминает в повести “Обращение, или Отменный развратник” (1780). Расставаясь с героем, она описывает ему нравы придворных дам и дает наставления, как с ними обращаться. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть]. Открылся бальный сезон, а я страстный любитель до танцев, однако же не принадлежу к числу избранных, и потому танцевать в домах вельмож мне не дозволено, зато я могу сколь угодно тешить себя наблюдениями. Как-то раз я получил приглашение в дом некой принцессы, в которой ясный ум сочетается с безупречными манерами и весьма чувствительным сердцем. Она, как показалось мне, была создана для того, чтобы внушать к себе прочную привязанность, но чересчур умна, чтобы это обнаруживать. Связывать себя в ее-то лета и с ее привлекательностью!.. Что скажет Амур? Для того ли вручил он ей свои стрелы, чтобы она держала их праздными или вонзила все в одно-единственное сердце, точно булавки в подушечку на туалетном столике? По некоторым признакам я догадался, что она к тому еще и великодушна, остроумна и наделена множеством талантов. Провидческий дар подсказал мне, что не в ее правилах стеснять себя в удовольствиях и что толика строгости в обращении с ней, пожалуй, пошла бы на пользу. “Да кто ж она?” – “Э, нет! Вы слишком многого хотите! Подите в театр, когда там дают ‘Гувернантку’[40]40
  “Гувернантка” – пьеса французского драматурга Пьер-Клода Нивеля де ла Шоссе (1692–1754).


[Закрыть], и вы увидите, как она исполняет любезную ее сердцу роль под восторженные аплодисменты публики”.

Однажды, в компании мужчин, мы обсуждали меж собою танцующих, и я воскликнул: “Бог мой! Кто эта крошка, эта шальная причудница? Прическа растрепалась, фижмы скособочились, весь убор в полном беспорядке… Но, право, это ее только красит: черты оживлены, движения порывисты, и вся она как будто бы искрится”. – “Это герцогиня де… – отвечал мне граф де Родон. – Вы ее не знаете? Так я вас представлю. Она любит музыку, вы ее развлечете”. На другой день я напомнил графу его посулы, и мы отправились к герцогине.

Хотя было уже шесть часов вечера, она приняла нас в пеньюаре и надетом набекрень чепце, из-под которого выбивались пышные пряди. Обнять графа, сделать мне реверанс, засыпать меня вопросами и взять в партнеры для исполнения па-де-де из “Роланда” было для нее делом одной минуты. Поначалу я оставался холоден, но сладостный выпад ножкой, который герцогиня проделала на манер Гимар[41]41
  Мари Мадлен Гимар (1743–1816) – знаменитая французская танцовщица.


[Закрыть], подхлестнул меня, разгорячил мое естество, так что у меня… (О друг мой, для такого дела ничего нет лучше па-де-де!) Граф бурно нам рукоплескал, герцогиня воскликнула, что я танцую, как сам Вестрис и что колено у меня не хуже, чем у Доберваля[42]42
  Гаэтано Вестрис (1729–1808) – итальянский хореограф и танцор. Жан Доберваль (1742–1806) – французский танцор и балетмейстер.


[Закрыть], и заставила меня дать обещание, что я стану репетировать с нею вместе, предоставив самому выбирать время, а затем позвала своих служанок. Граф откланялся, я же остался; озорница соорудила себе препотешную прическу и спросила моего мнения; я, кое-что подправив, придал ей вид лихого гренадера; она нашла сие отменным… Закончив туалет, она направилась к дверям; я подал ей руку и ретировался.

Черт побери, думал я, эта особа не теряет времени, изображая неприступность. И вот всю ночь я не могу заснуть – мне все мерещится лукавая мордашка. Измученный, я вскакиваю утром и уже в десять часов являюсь к герцогине; она только-только из ванны и свежа, как роза. На ней свободное платье до полу; нам несут шоколад – я им изрядно перепачкался; герцогиня порхнула к клавесину; дивные пальчики ее снуют со всей возможной беглостью; что за отменный вкус, изящный голосок, чудесные звуки, но души в них… увольте. Однако, как я вижу, ее легко настроить на чувствительный лад. Мы начинаем дуэт, я подступаю ближе, она невольно размягчается, теряет голову, вздыхает, сердце ее замирает, голос пресекается, пальцы останавливаются, грудь трепещет, и я ловлю воспламененным взором каждое ее движение… Вдруг – раз! – и все летит ко всем чертям. Оставив клавесин, она ударяет меня, просит прощения, одним прыжком бросается на диван, что-то сердито лопоча, и снова вскакивает с громким смехом.

Тут на мое счастье прибыл Гардель: мы начинаем танцевать, я с удовольствием замечаю, что герцогиня увлекается, она меня с жаром хвалит. Гардель предпочитает ей не перечить; я собираюсь уходить, но герцогиня просит извинения, умоляет простить ее и готова нести наказание; притворное смирение: казни меня! – я покрываю ее ручку поцелуями и получаю от другой пощечину, которую в тот же миг искупает дерзкий поцелуй.

На другой день я лечу к ней на крыльях желания, захватив с собою несколько новейших ариетт, которые она просила подобрать; герцогиня в постели; горничная отдергивает передо мною полог; рядом с альковом услужливо раскинуло объятия кресло… но я предпочитаю опереться на высокий столик – так ловчее.

Где ты, божественный Карраччи? Вручи мне свой карандаш, чтобы нарисовать это дитя!..

С головы наполовину сполз крестьянский чепец; черты лица неправильны и прихотливы: прекрасные темные очи, хорошенький ротик, нос вздернут, лоб хоть и невелик, но мило осенен кудрями; две-три неотразимых угольно-черных родинки; лицо не столь бело, сколь живо, зато чистейший пурпур не сравнится яркостью с румянцем щек и лепестками губ.

Мы поболтали о каких-то пустяках, потом я показал ей ноты, а она мне предложила спеть. Но только я распелся, как из-под простыни выныривает бело-розовая грудь… и голос мой срывается… Я продолжаю, а меж тем показываются наружу то округлое, полное неги плечо, то сочное пухленькое бедро, то точеная ножка, повергая в смятение все мои чувства… Я дрожу, сбиваюсь, не помню, что пою… “Ну, ну же, дальше!” – говорит мне герцогиня с хладнокровием, какого я не ожидал найти в ней. Я снова начинаю петь, она же – снова за свое; во мне вскипает кровь, натянуты, напряжены все нервы, я трепещу, я обливаюсь потом; она, жестокая, с улыбкою все это наблюдает, потом вдруг испускает вздох… Последний раз взметнулась простыня и обнажила ее всю… Разрази меня гром! У меня потемнело в глазах, я отшвырнул ноты, рванулся так, что отскочили стеснявшие меня пуговицы, и бросился в ее объятия… я рычу, я кусаю, она отвечает мне тем же; четыре неистовых схватки – и только тогда я ее отпускаю.

Герцогиня лежала точно в забытьи; обеспокоенный, я применил особое средство, которое всегда при мне, свой бойкий язык; приник губами к розовому бутону на вершине прелестного холмика, и то, как она живо встрепенулась, рассеяло мои страхи. “О Боже, Боже! Милый, ты все-таки ее нашел!” – вскричала она, бросаясь мне на шею. “Нашел? Но что же?” – удивился я. “Да то, чего, как мне твердили, у меня нет – мою чувственность!..” И вновь прелюдия из поцелуев, и один за другим полетели на пол предметы моей одежды, пока мы, наконец, не очутились в той самой позиции лицом к лицу, которую упоминала некая смешная жеманница. Но малютка-герцогиня, смею вас уверить, не была похожа на недотрог, что страшатся лечь рядом с неодетым мужчиной. В новом положении мне открылись новые утехи. Герцогиня была сложена безупречно! Пышная, но не толстая, стройная, но не тощая, а чресла столь призывно изгибаются… И я, ей-богу, отвечал на сей призыв со всем старанием.

Я весьма охоч до любовных трудов, но Господь не дал нам обрести вечное движение, поэтому когда-то надобно остановиться, ибо эта игра скорее утомляет, нежели надоедает.

Герцогиня неизменно бормотала что-то невнятное, в каждую встречу все то же, и по мере того как убывал ее пыл, она превращалась в существо заурядное и бесцветное. До чего я люблю несравненный лепет, срывающийся с уст упоенной сладострастием женщины! Как подкрепляет и усиливает ласку даже одно подходящее к делу словечко! Уберите речи, предваряющие блаженство, и те волшебные слова, которые рождаются, когда спадает первая волна восторга, часто приближая новую, – и вот уж на груди прелестниц нас настигает скука: любви как не бывало, рой наслаждений улетел, мы погружаемся в дремоту, и нам уж больше не очнуться.

За две недели с герцогиней я проделал весь означенный путь: начало было слишком бурным, и скоро пришло пресыщение, а за ним – отвращение. В этом состоянии я пребывал, когда однажды вечером мне принесли ларчик и письмецо.

“Минутный порыв сделал меня вашею любовницей, минута все переменила; но я признательна вам, сударь, за ваши заботы и прошу принять этот ларчик. Благодаря ему вы сохраните в памяти образ той, что, кажется, была вам дорога, но не сумела составить ваше счастие надолго”.

Я сразу понял, от кого исходило письмо – сама герцогиня была неспособна продиктовать такие строки. И написал ответ: “Сударыня, я, право, тронут вашим добрым сердцем, удостоившим похвалы мою скромную особу. В сношениях с вами я выказал усердие, которое, как мне казалось, пришлось вам по нраву, и мне не след питать ни гнева, ни досады. Довольно с меня наград за победу, и нет нужды награждать отступление. Всю последнюю неделю я лишь ждал ваших приказаний, ни разу, в силу глубокого почтения к вам, их не предвосхитив. Ваш портрет я сохраню как знак того, что вы изволили признать мои таланты. Желаю, чтобы счастливый смертный, занявший мое место, сумел превзойти меня! Я же рад оказать вам обоим необременительную услугу – уступить возможность насладиться сполна”.

Мой преемник, неглупый человек, продержался, как и я, лишь несколько дней; герцогиня сменила его на некоего вельможу; тот в самом деле оказался под стать ей по духу, а для утех телесных у нее имелись лакеи – таков удел герцогинь.

Дописав свой ответ, я открыл ларчик и нашел в нем превосходные бриллианты и портрет герцогини в пеньюаре, который был так хорош, что я безотчетно поднес его к губам. Признаться ли? Я вновь поддался чарам обворожительной куклы, и мой порыв завершился жертвенным возлиянием в ее честь.