Текст книги "Маленькая рыбка. История моей жизни"

Повеселимся

♦

Одно из первых моих воспоминаний об отце связано с вечеринкой в честь дня его рождения, которую кто-то закатил в доме на Русской горке. Ему было тридцать с небольшим.

Свет в городе – если мы говорили «город», мы имели в виду Сан-Франциско – был другим: косым, желтым и более влажным, нежели в Пало-Алто. Дом был очень красивым: высоким, с мягкими шерстяными коврами, упиравшимися в стены, и самым большим телевизором, который я когда-либо видела. Почти всю лужайку на заднем дворе занимал батут, огромный, круглый, на высоких металлических ножках.

На батуте, в джинсах и фланелевой рубашке, стоял отец.

– Эй! Хочешь попрыгать? – спросил он меня.

Я подошла, и кто-то, не мама, поднял меня достаточно высоко, чтобы я дотянулась ногой до обтянутого тканью края батута и схватилась за него пальцами ног, как коала. Батут был размером с небольшой бассейн, свет отражался от его поверхности, словно она была масляной. Я думала, что мы с отцом будем прыгать, как меня учили на уроках физкультуры, но оказалось, что когда на батуте два человека, все по-другому: толкотня и рваный ритм. Несмотря на все мои усилия двигаться по своей собственной траектории, учитывающей траекторию отца, мы чуть не врезались друг в друга в воздухе. Его координация хромала, он не чувствовал, как нужно подпрыгивать и падать. А у батута не было сетчатых стенок: мы могли вылететь на траву, где стояли люди, или вообще перелететь через забор. Я была легче, поэтому, если кто и вылетел бы, то я. Или того хуже, я могла приземлиться на него. Мои желтые шорты раздувались при прыжках, и я боялась, что он и все стоящие внизу увидят мои трусы. Но если бы я стала придерживать шорты, я бы потеряла всякий контроль над своими движениями.

Я не чувствовала, как достигаю высшей точки, потому что внутри меня было тянущее ощущение, мне казалось, я все время падаю.

Дважды мы приземлились почти одновременно. Я молилась, чтобы мы не соприкоснулись: это была бы слишком большая степень близости. Я осознавала, что всякое случайное прикосновение казалось мне неловким на глазах незнакомцев. Отец посмотрел на меня в воздухе, улыбнулся.

Я – вниз, он – вверх; я – вверх, он – вниз. Кто-то из гостей сфотографировал нас с лужайки. Мы все прыгали, пока он не сказал:

– Ну, хватит, малыш. Закругляемся?

Я никогда раньше не слышала этого слова – «закругляться».

♦

История отца, какой мне рассказывала ее мама, была примерно такой.

Отца усыновили, и когда ему было двадцать с лишним, он занялся вдруг поисками настоящих родителей. Сперва его попытки не приносили результатов, пока наконец он не нашел доктора, принимавшего роды. Все это длилось так долго, что он решил: это будет последней потугой. Ничего не выйдет – так тому и быть. Значит, найти родителей ему не суждено.

Он встретился с доктором и спросил, как зовут его мать. Доктор ответил, что не знает, а если бы и знал, то не смог ему рассказать, потому что так нарушил бы врачебную тайну.

Выйдя из кабинета доктора, отец принял решение прекратить поиски. В тот же самый момент доктор вернулся в свое кресло и записал на листе бумаги: «После моей смерти, пожалуйста, сообщите Стиву Джобсу, что я действительно знаю его мать, ее зовут Джоан». Там же он упомянул, как с ней связаться.

Четыре часа спустя доктор умер от обширного инфаркта миокарда. Отец получил послание, нашел свою мать и узнал, что у него есть младшая сестра Мона.

Такую историю легко было рассказывать с нужными интонациями: сделать паузу, поведав, что отец решил бросить поиски, и понизить голос, когда обреченный доктор сел писать ту судьбоносную записку.

В районе моего восьмого дня рождения мы снова переехали, и отец стал заглядывать к нам раз или два в месяц. Его тогда выгнали из его же компании, Apple, и он тяжело это переносил – об этом я узнала позже, но уже в то время чувствовала в нем необъятную печаль, из-за которой его походка стала нелепой, а он сам держался замкнуто. Он создал новую компанию NeXT, производившую компьютерные комплектующие и программное обеспечение. Я знала, что он владеет также киностудией Pixar, работающей в жанре компьютерной анимации, и там создали короткий мультфильм о двух лампах, ребенке и родителе, но по сравнению с Apple и NeXT это казалось чем-то незначительным.

Позже мама говорила, что именно черная полоса в карьере побудила его повернуться к нам. Она разглядела закономерность: когда дела на работе шли неважно, когда отец терпел поражения в публичной сфере, он вспоминал обо мне, навещал и пытался построить со мной отношения. Как будто в вихре работы он забывал меня, а вспоминал только тогда, когда вихрь стихал.

Когда он приезжал, все вместе мы ходили кататься на роликах. Мама была с нами, потому что я едва его знала, и мне было бы неуютно с ним наедине. Его приход каждый раз был неожиданностью, и заурядный день превращался в особенный: шум мотора приближался, эхом отражаясь от деревянного забора и стен дома, по мере того как его автомобиль на медленном ходу крался по подъездной дорожке, и замолкал, когда отец останавливался у кустов рядом с калиткой, а воздух сгущался от предвкушения. Он ездил в черном кабриолете «Порше». Когда он глушил двигатель, жужжание переходило в тонкий писк, после чего автомобиль стихал, уступая место еще более глубокой тишине, прерываемой лишь птичьими вскриками.

– Привет, Стив! – говорила я.

– Привет, – откликался он.

Мне нравилась его походка, то, как он опирался всем весом на носки и кренился вперед, как будто падая и подставляя под себя ноги. Его силуэт был четким, резким.

Я с нетерпением ждала его приезда и никогда не знала, когда это случится в следующий раз, а после долго вспоминала о нем. Но все время – примерно час, – что мы проводили вместе, в моей голове царила пустота, как в воздухе после остановки мотора. Говорил он мало. Они с мамой разговаривали немного, но иногда надолго повисала длинная пауза, которую нарушал стук колес по асфальту, птицы, редкие автомобили, машины для уборки листьев.

Мы катались по улицам неподалеку от дома. Проходя через кроны деревьев над головой, свет падал на дорогу ажурными пятнами. Во дворах на кустах фуксий висели крупные цветы, тычинки под колоколами лепестков, будто дамы в бальных платьях и фиолетовых туфлях. Некоторые дороги изгибались вокруг столетних дубов. Кое-где на асфальте змеились трещины от корней и землетрясений, заполненные гудроном – блестящей черной смолой.

– Смотрите, в гудроне отражается небо, – сказала нам мама. И правда, трещины походили на голубые реки.

Когда мы катались на роликах с отцом, я чувствовала себя не так непринужденно, как когда мы были вдвоем с мамой.

У Стива были такие же роликовые коньки, как у мамы: бежевые, из нубука, с красными шнурками, перекрещивающимися между двумя рядами металлических креплений. Я ехала позади них или впереди. Мама рассказывала о колледже в Сан-Франциско, куда хотела поступить; отец спотыкался о трещины на тротуарах и проезжей части. Мне кататься было легко, как бегать или плавать. Задний тормоз на маминых коньках уже никуда не годился, а передний, похожий на ластик, совсем стерся. Чтобы остановиться, она делал несколько мелких шагов, лодыжка к лодыжке, а после катилась по прямой, медленно замедляясь, как Фред Астер. Тормоза отца казались совсем новыми.

– Ты умеешь пользоваться тормозами? – спросила я, когда мы подъезжали к знаку «стоп».

– Мне не нужны тормоза, – ответил отец. Чтобы остановиться, он поехал прямо на столб, ударился о него грудью, обхватил обеими руками и неуклюже завертелся вокруг него, переступая и спотыкаясь, пока наконец не остановился.

Когда мы проезжали мимо кустов в чужих дворах, он срывал пучки листьев, чтобы после бросить их на дорогу, по которой мы проезжали: за ним тянулся зеленый след, как в сказке о Гензель и Гретель.

Иногда я чувствовала на себе его взгляд, но когда смотрела на него в ответ, он отводил глаза.

После его ухода мы говорили о нем.

– Почему у него джинсы дырявые? – спрашивала я. Он мог бы их зашить. Я знала, что у него должны быть миллионы долларов. В разговоре мы называли его не просто миллионером, а мультимиллионером, потому что так было точнее и потому что знание таких тонкостей делало нас причастными.

– В школе у него иногда дырок на джинсах было больше, чем ткани, – отвечала мама. – Такой у него стиль. На нашем первом свидании мой отец спросил его, когда он за мной заехал: «Молодой человек, кем вы собираетесь стать, когда вырастете?» И знаешь, что он ответил?

– Что?

– Бомжом. Дедушке это совсем не понравилось. Он-то надеялся, что его дочь поведет на свидание подающий надежды молодой человек, а вместо этого получил патлатого хиппи, который заявляет, что хочет быть бомжом.

Она сказала, что отец шепелявит.

– Это как-то связано с его зубами, – сказала она. По ее словам, у большинства людей либо верхние зубы нависали над нижними, либо, наоборот, нижние находили на верхние.

– Но у него зубы сходятся ровно посередине, и за годы от ударов друг о друга на них остались трещины и щербинки, поэтому теперь они так плотно примыкают друг к другу, что между ними совсем нет пространства, как молния.

Еще в старшей школе, когда родители начали встречаться, еще до того как отец стал продавать голубые коробки, с помощью которых можно было бесплатно звонить по всему миру, он предсказал, что станет знаменитым.

– Откуда он знал?

– Просто знал. Еще он предсказал, что умрет молодым, когда ему будет немного за сорок.

Я не сомневалась, что раз первое предсказание сбылось, то и второе сбудется. Он стал казаться мне пророком, окруженным одиночеством и трагедией. (Лишь мы знали, как одинок был его путь, как трагичен!) Только свет и тьма, никаких полутонов.

– И у него странные, плоские ладони, – сказала она.

Каждая черта, отличающая его от других людей, казалась мне приметой чего-то божественного. Я придавала сверхъестественное значение его неуклюжей падающей походке, зубам-молнии, драным джинсам и плоским ладоням, как если бы этим они не только отличали его от других отцов, но и указывали на его превосходство. И теперь он снова присутствовал в моей жизни, пускай раз в месяц, а значит, я ждала не напрасно: мне повезло больше, чем детям, чьи отцы всегда были рядом.

– Он продолжал расти, когда ему было за двадцать, хотя большинство людей в этом возрасте уже не растут, – сказала мама. – Сама видела.

Конечно, некоторые детали плохо соотносились друг с другом. Он был богат, но носил дырявые джинсы; успешен, но мало говорил; знаменит, но казался замкнутым и обделенным; его фигура была грациозна, но сам он – неуклюж; он изобрел компьютер и назвал его моим именем, но как будто совсем меня не замечал и никогда не говорил об этом. И все же я видела, как все эти противоречивые черты, повернутые под определенным углом, могут быть частью одного целого.

– Я слышала, как только на нем появляется царапина, он тут же покупает новый, – как-то сказала мама Рону при мне.

– Что новый? – спросила я.

– «Порше».

– Разве нельзя просто закрасить царапину? – спросила я.

– С машиной так не получится, – ответил Рон. – Нельзя просто положить черную краску поверх черного, все равно будет заметно. Существуют тысячи оттенков черного. Нужно перекрашивать всю машину целиком.

Когда в следующий раз приехал отец, я задумалась, та ли это машина, на которой он был в прошлый раз, или новая, точно такая же.

♦

Однажды он приехал не один. С ним была хорошенькая миниатюрная девушка в джинсах, с рыжими волосами, спускающимися чуть ниже подбородка, большими синими глазами и большим ртом; когда она улыбалась, рот занимал половину лица – это была приятная улыбка.

– Это моя сестра, – представил ее отец. Она оказалась писательницей Моной Симпсон. Биологические родители отца поженились, до того отдав сына на усыновление, и несколько лет спустя у них родилась дочь, которую они решили оставить. Отец с сестрой быстро и легко сошлись, стали не разлей вода, хотя они совсем недавно узнали друг о друге. Только что вышла ее первая книга «Где угодно, только не здесь», несколько недель не покидавшая список бестселлеров, и впоследствии по ней даже сняли фильм со Сьюзан Сарандон и Натали Портман. Я прочла ее, когда мне было двенадцать, – это прекрасная книга. Стив с Моной были совсем не похожи: высокий и миниатюрная, темный и светлая, мужчина и женщина, – и невозможно было определить, что это брат и сестра, пока они не улыбнутся: их лица одинаково открывались и складывались. И губы были похожи, и широкие зубы.

То, что сестру отца звали Моной, показалось мне поразительным совпадением. Ну каковы были шансы, что ее имя будет так хорошо сочетаться с моим, что вместе из них получится название самой знаменитой картины в мире?

Они оба стали по-своему успешны, не зная о существовании друг друга. Оба они были наделены чувством прекрасного: отец покупал дорогие лампы, ковры и книги, а Мона обходила блошиные рынки в поисках старинных ртутных лампочек, деревянных фигурок, тарелок с узором из цветов магнолии, стаканов с посеребренным краем.

Впоследствии именно Мона настояла, чтобы отец снял нам дом получше, чем тот крошечный на Мелвилл-авеню, где мы жили; это она заставила его сменить ковры и перекрасить стены в комнатах в его доме в Вудсайде, где спал он и спала я, когда оставалась у него, и позаботилась о том, чтобы моей спальней была не та с красным мохнатым ковром, откуда можно было попасть в ванную только через его спальню, а комната рядом с ванной. Она купила мне кровать, а впоследствии пыталась уговорить его купить нам с мамой дом. Она поддерживала мамины творческие начинания и с таким пристальным вниманием относилась к подробностям моей жизни, что они казались значительнее. Когда нас навещала Мона, она вносила оживление по части еды, одежды, украшений. Находила хорошие рестораны, места, где подавали лучшие пироги. Она носила одни и те же серьги, всегда; они походили на тягучую золотую каплю – слева и справа – и опускались ниже линии челюсти.

Мону тоже в одиночку вырастила мать, потому что отец ушел из семьи. Из историй, которые по моему настоянию она рассказывала, выходило, что ее мать была не совсем здоровой: однажды она купила подарки на Рождество детям своего бойфренда, а Моне – нет, как-то раз заставила Мону заказать в ресторане стейк, хотя у них не было на это денег. Ее рассказы вызывали у меня трепет, подобный тому, который испытываешь, глядя вниз с отвесной скалы: опасность близка, но в то же самое время ты в безопасности. Мона приняла во мне участие: она подмечала то, что мне нравится, рассуждала об этом и считала меня мудрой, подарила мне первый подарок – «Книгу тысячи и одной ночи».

Она приглядывалась ко мне, будто мое лицо казалось ей особенно интересным; иногда она не спускала с меня глаз, даже когда была занята разговором с другими взрослыми. Однажды в ресторане я разрисовала салфетку, уложенную под мои тарелку и приборы, и она объявила мои каракули шедевром, забрала с собой, поместила в рамку и повесила в своей квартире в Нью-Йорке.

Я стала такой же миниатюрной, как Мона, такого же роста; так же, как и она, я изучала в университете английскую литературу и сочиняла.

Как-то она целый год раз в неделю писала мне длинные письма на толстой бумаге коричневатыми чернилами. Дарила взрослые подарки: длинные и тонкие серебряные сережки, томик рассказов Чехова в обложке пастельных тонов, золотое кольцо с аметистом от «Тиффани».

Эти подарки были окном в более утонченный мир, в котором, как я надеялась, я когда-нибудь займу свое место. Мона пережила, перетерпела свое детство и стала успешной: подарки были тому доказательством.

Когда я оканчивала школу, вышла ее вторая книга. Перед публикацией Мона прислала мне переплетенные гранки и спросила мое мнение о романе, что бы я в нем изменила. Я была польщена, но когда приступила к чтению, с удивлением обнаружила на страницах персонажей, как две капли воды похожих на моего отца, мать, меня. Моего персонажа звали Джейн. Я понятия не имела, что она пишет о нас. Мона собрала детали моей жизни и поместила в книгу: например, старинную китайскую эмалированную коробочку для пилюль, которую она мне подарила, с хризантемами и пестрыми птицами на голубом поле. Некоторые места она выдумала, и комбинация правды и вымысла сбивала с толку. Поначалу мне неприятно было видеть свои вещи на страницах книги: от ощущения, что она таким образом забирала подарки назад. И все же когда я читала романы Моны, меня охватывало желание сочинять самой.

– О настоящих семьях пишут в романах, – сказала она. – Писатели используют детали из реальной жизни.

Мы были в кафе «Верона», куда пришли поговорить об этом. Узнав, что я расстроилась, прочитав гранки, она на следующий же день прилетела в Пало-Алто из Лос-Анжелеса, чтобы все обсудить лично.

– Так делают все писатели. Я не хотела тебя расстроить. Никоим образом.

Читая ее книгу, я чувствовала, что теперь мне не о чем будет писать. Чувствовала себя опустошенной. Джейн не нравились суши из-за ощущения, что у нее на языке еще один язык. Описания моего героя привели меня в мрачное настроение: мне казалось, что теперь, когда она так хорошо обо всем рассказала, они принадлежат ей, а не мне.

– Почему ты не сказала мне сразу, как прочла? – спросила она. – Я бы изменила детали, или подождала, или вообще бы не стала публиковать текст.

Но в мои восемнадцать я и представить не решалась, что могу указывать ей, что делать с ее романом.

И вот книга была уже почти на полках.

К тому же я бросила читать на середине. И даже не знала, что случится с моим персонажем в конце.

– Ты не закончила? – спросила она. – Тебе понравится то, что случится с Джейн.

– Может быть, – ответила я.

– Возможно, когда-нибудь ты упомянешь о моей книге в своей собственной, – сказала она, поразив меня идеей, что в одной книге может быть отсылка к другой, как в матрешке, и что об одних и тех же людях в одно и то же время можно написать сколько угодно книг.

В конце романа Джейн, одетая в школьную форму, вбегает в класс вместе с другими детьми. Она наконец-то нашла свое место.

♦

Рон считал мою частною школу элитарной, с невысокими академическими стандартами, и ему удалось убедить в этом мою мать, поэтому мы переехали, чтобы я могла ходить в государственную школу в Объединенном школьном округе Пало-Алто.

Наша новая квартира, прячущаяся позади чужого дома, была вполовину меньше нашего прежнего домика, но в ней было столько же комнат. Она была похожа на игрушечную. Заново отполированный и покрытый лаком к нашему прибытию деревянный пол, желтый, как солома, блестел, будто его только что вымыли. Все наши прежние жилища были от стены до стены застелены коврами, и радость мамы по поводу пола удивила меня. Она собрала и установила в моей новой спальне кровать из трубок.

Однажды вечером, вскоре после переезда, она взяла в кинопрокате «Отчаянно ищу Сьюзен», чтобы посмотреть на нашем новом телевизоре. Мне смотреть не разрешалось. Раньше у нас не было телевизора. После того как она уложила меня спать, я осторожно, чтобы не потревожить скрипучие пружины, перевернулась головой туда, где обычно лежали ноги. В таком положении я смогла приоткрыть дверь и стала смотреть сквозь щелку, из-за спинки маминого дивана на экран.

В фильме была женщина в висящей лоскутами черной одежде, со связкой бус на шее и волосами, торчащими в разные стороны, как шипы. Чем дольше я смотрела, тем увереннее была в том, что хочу быть такой же, как она.

Мама резко обернулась и увидела, что я подглядываю.

– Так и знала, – сказала она. – Быстро спать.

Она подошла и захлопнула дверь.

Несколько дней спустя я нашла картинку в журнале – возможно, рекламу джинсов Guess или Jordache. Она изображала женщину в прыжке, у нее были короткие взъерошенные, возможно, мокрые волосы. Она взлетела высоко над темным асфальтом, грациозно вытянув носки ног: идеальный шпагат в воздухе. На ней были протертые джинсы и футболка. Мне захотелось быть и этой девушкой тоже.

* * *

Мы с мамой были на кухне, когда в гости зашел Рон. Кухонный уголок был как раз напротив входной двери; едва ступив на порог, он вынул фотоаппарат и прицелился.

– Не шевелитесь, – сказал он, спуская затвор. – Вот так хорошо.

У нас фотоаппарата не было.

Сначала снимки были живыми, но потом он заставил нас позировать. Щелк, щелк, щелк… Я чувствовала, как на моем лице стынет улыбка.

В общении со мной и мамой Рон часто бывал слишком настойчив – как говорила мама, «заходил слишком далеко», – как будто только многократно повторяя одно и то же, мог добиться, чтобы его заметили.

Я знала, что Рон добрый. Он подарил нам с мамой золотые украшения на цепочке, ее – шире и толще моего: два ряда сочлененных звеньев, встречающиеся посередине в виде елочки. Только из-за того, что он не умел вовремя остановиться и не слушал, когда мы просили его перестать, мы раздражались и отталкивали его. И тогда на кухне мы с мамой объединились против его суетливой настойчивости. Наградили его надменным взглядом. Он включил вспышку.

– Рон, перестань, – сказала мама. – Хватит, хорошо?

Она убежала в ванную, я нырнула за стену.

– Девчонки, ну вернитесь, – позвал он. – Еще пара снимков.

Когда Рон не оставался на ночь, я спала с мамой в ее кровати, это нравилось мне больше, чем спать одной.

– Почему ты его не бросишь? – спросила я на следующий день.

– Может быть, и брошу, – ответила она.

Рон принес отпечатанные фото в бумажном конверте. Едва он вошел, мама выхватила у него конверт, уселась на диван и принялась за фотографии. Я тоже пыталась взглянуть, пытался и Рон, но она согнулась над стопкой снимков и не подпускала нас, пока перебирала, выдергивала те, что ей не нравились, и прятала их под ногу.

Она была уверена, что фотографии отражают взгляд фотографа: если на фото она выглядела хорошо, интересно, это означало, что Рон видит ее красоту и даже ее душу, и напротив, неудачные снимки доказывали, что он не видит, не ценит и не любит ее.

– Дай посмотреть, – попросила я, протягивая руку, пытаясь вытащить фотографии из-под ее ноги, но было поздно: она разорвала их пополам.

Мама повернулась, пожала плечами, склонила голову и подняла брови, как бы признавая, что мы имеем право сердиться, но в то же время глядя надменно, как бывало всегда, когда она рвала свои фотографии.

Я злилась, когда она так делала. Я начинала судить ее строже. Замечала, что она ходит, выворачивая ноги носками внутрь, обращала внимание на шероховатые, даже острые, будто лезвия, желтые мозоли на мизинцах, появившиеся из-за тесных туфель. Она добавляла в салаты хлопья пивных дрожжей, и они пахли пыльными комнатами. Корочки ее пирогов всегда проваливались, потому что она торопилась вынуть их из духовки. Когда-то мне нравилось, как подпрыгивает кончик ее носа, когда она жует; я сидела у нее на коленях, слушала звук, который она при этом издает, и он напоминал мне звук косы, сбривающей траву. Но теперь и движение кончика носа, и этот звук казались неправильными и странными. Из-за всего этого, думала я, она и встречается только с такими, как Рон, а не с моим отцом. Я стала считать, что в этом была ее вина: она была недостаточно красивой и оттого нелюбимой, недостойной любви – и это могло передаться мне.

♦

Все корпуса моей новой школы были одноэтажными, в испанском стиле, с оштукатуренными грязными стенами, с дворами и арками. Из класса в класс вели крытые галереи, вымощенные сверкающей плиткой и открытые всем ветрам. В дождливые дни вода заливала дворы и огороженное забором поле позади школы. Наша учительница, мисс Джонсон, была совсем молодой, преподавала первый год. Ровно подстриженные белокурые волосы обрамляли ее лицо, челка выгибалась ко лбу аккуратной дугой. Когда она улыбалась, на щеках внизу появлялись круглые подушечки, как будто она держала во рту что-то вкусное.

Я не знала наизусть клятву верности американскому флагу; когда в первый раз весь класс встал, чтобы ее произнести, я только шевелила губами. Одна девочка осталась на месте. Было похоже, что она осталась сидеть намеренно, не просто забыла встать.

– Я свидетельница Иеговы, – сказала она.

В следующий раз я тоже осталась сидеть.

– Почему ты не встаешь, чтобы прочитать клятву? – спросила мисс Джонсон.

– Я буддистка, – ответила я. По словам мамы, они с отцом исповедовали эту религию.

– О, – только и сказала мисс Джонсон и больше меня не спрашивала.

– Не только родители выбирают детей, – сказала мама. Я была уверена, что она почерпнула это из буддизма. – Говорят, дети тоже выбирают родителей. До рождения.

Я попыталась критически оценить свой выбор: отец – поблескивает издали, словно осколок зеркала, мать – рядом и всегда готова прийти на помощь. Я подумала, что если действительно сама выбрала родителей, то, пожалуй, выбрала бы их и во второй раз.

В школе мне нельзя было говорить об отце.

– Тебя могут похитить, – сказал Рон.

Когда мама сама была в моем возрасте, девочку из ее школы схватили и увезли в белом фургоне без окон, связанную по рукам и ногам. Но за городом похитители остановились на заправке, девочке удалось открыть дверь и сбежать. Я смутно понимала, что из-за отца меня могут похитить, но поскольку он никак не участвовал в моей повседневной жизни, этот сценарий казался слишком надуманным и киношным.

По настоянию Рона мы с мамой пошли в полицейский участок, где у меня сняли отпечатки пальцев. Какой-то человек окунул мой палец в густую черную жидкость и прижал к бумаге целиком, от одного края ногтя до другого; было немного больно, когда он хватал мои маленькие детские пальцы и перекатывал их, оставляя на бумаге уникальный, по словам мамы, узор из завитков. «Они называются папиллярными линиями», – сказала она. И показала, что ее завиваются строго по окружности, как топографическая карта холмов.

– У меня есть секрет, – сказала я новым друзьям в школе. Сказала вполголоса, чтобы произвести впечатление, будто не хочу рассказывать. Я чувствовала, что главный секрет в том, что нужно преуменьшить значимость. – Мой отец – Стив Джобс.

– А кто это? – спросили они.

– Он знаменитость, – ответила я. – Он изобрел персональный компьютер. Живет в особняке, ездит в кабриолете «Порше». И покупает новый каждый раз, как старый поцарапается.

Даже для моих собственных ушей эта история прозвучала неправдоподобно. Мы не так часто виделись, всего несколько раз покатались на роликах. У меня не было ни хорошей одежды, ни велосипеда, которые могли бы быть у ребенка с таким отцом. И фамилия у меня была другая.

– Он даже назвал в честь меня компьютер, – сказала я им.

– Какой компьютер? – спросила девочка по имени Элизабет.

– «Лиза», – ответила я.

– Компьютер с названием «Лиза»? – переспросила она. – Никогда о таком не слышала.

– Он опередил свое время, – я использовала мамины слова, хотя не совсем понимала, почему он его опередил. – А персональный компьютер он изобрел позже. Но вам нельзя об этом рассказывать, потому что, если кто-нибудь узнает, меня могут похитить.

Я упоминала об этом каждый раз, когда чувствовала потребность, оттягивала момент сколько могла, а потом позволяла признанию выплеснуться из меня. Не припомню, чтобы я чувствовала себя ущербной по сравнению с друзьями, у которых отцы были, просто на кончиках пальцев у меня таилось магическое альтер эго, нечто неявное, скрытое, и когда я чувствовала себя незначительной, оно начинало зудеть и покалывать, внутри словно нарастало напряжение, и тогда я искала повод поговорить об этом.

Еще я как-то услышала, что журнал Playboy назвал его самым сексуальным мужчиной года. Этим я хвалилась выборочно, потому что не знала, правда ли это и что именно это означает. Насколько мне было известно, есть Playboy, а есть Playgirl, и я точно не знала, говорилось ли о нем в журнале с обнаженными женщинами для мужчин или его фотография появилась на страницах журнала с обнаженными мужчинами для женщин. Я решила, что отец мог появиться обнаженным в Playboy, и от этой мысли у меня были мурашки по коже; мне казалось, если я смогу просто принять этот факт, это будет значить, что я взрослею.

Одна девочка в школе, Кирстен, стала ходить за мной по пятам, припевая:

– Твой папа – Стив Джобс, твой папа – Стив Джобс.

– Перестань, – сказала я.

Но она не перестала. Иногда она повторяла это насмешливо, а иногда монотонно, как робот. Меня это раздражало, но ее приставания играли мне на руку, ведь она объявляла во всеуслышание именно то, о чем мне хотелось рассказать всем. Она привлекала ко мне внимание, а я при этом выглядела невинной, даже жертвой.

– Что не так с этой девочкой? – спросила мама, когда я ей рассказала. – Наверняка, это ее родители, уж им-то есть дело. Интересно, как она узнала?

Я объяснила, что, возможно, сама сказала ей – случайно.

– Это ты ей сказала?

– С языка соскочило, – я сжалась, ожидая гнева, но она не рассердилась, а только пришла в замешательство.

– В таком случае это еще более глупо, – сказала она. – Ты сама рассказала ей, а теперь она ходит за тобой и сообщает тебе об этом? Скажи, пусть перестанет. Какая странная девочка.

* * *

Как-то раз отец приехал покататься на роликах и привез с собой шесть наклеек с логотипом его компании NeXT. Они были прекрасны: большие, плотные, из прозрачного пластика. На них были напечатаны черный куб и яркие разноцветные буквы.

– Можешь подарить друзьям в школе, – сказал он.

Я была в нетерпении: когда я их раздам, все поймут, что я его не выдумала.

Примерно тогда же я угадала количество кукурузных зернышек в банке, когда мы играли в игру, которую мисс Джонсон звала «контрольным угадыванием». Уже второй раз подряд я угадала правильное количество, ошибившись всего на несколько зернышек, хотя я просто писала числа, которые не могла назвать словами, потому что не понимала принципа, согласно которому они организованы. Когда мама приехала за мной, они с мисс Джонсон посмотрели на меня с любопытством, как будто я была нераспознанным гением. Спустя неделю написанное мной стихотворение выбрали для публикации в еженедельной школьной газете.

 
Пилигримы такие важные,
Пилигримы такие отважные.
Приплыли сюда на большом корабле,
И стали гостями на этой земле.
 

Судьба наконец-то улыбалась мне: я превращалась в ту девочку, какой хотела быть – знаменитую, как отец, и успешную.

Вскоре после того отец привез нам компьютер «Макинтош». Он достал коробку с заднего сидения, отнес в мою комнату и поставил на пол.

– Посмотрим, – сказал он. – Как же она открывается?

Как будто не знал. Я усомнилась, действительно ли он его изобрел.

В комнате была только моя кровать-чердак на ярком деревянном полу. Окна отбрасывали на него параллелограммы света, в воздухе искрилась пыль.