Текст книги "Призрак любви. Женщины в погоне за ускользающим счастьем"

Молли плескалась в душе. Они собирались покататься верхом. Ему приспичило врезать по чему-то или трахнуть шлюху. Гнев проявлялся у него странным образом. Он не любил всегда оказываться в нужном месте в нужное время. Молли пела в душе. У нее русые волосы и идеальная кожа. Джек подумал о Джоан в кремовом атласном платье с алыми губами, манящими его из пенного прибоя писательского пляжа.

Джоан остановилась в Амагансетте. Из дома розовая тропинка вела прямо на пляж. Спальня в ее комнате оформлена в ужасном стиле виноградника, и это придавало дому депрессивный вид. Она вспомнила, сколько раз меняла «обз» на «обяз-но», а потом решительно написала «обязательно». И поставила заглавную букву. Намазывая ноги лосьоном, думала о винограде и молилась небесам, чтобы Джек пришел. Желание ощутить его яйца заставило забыть о винограде. Она жаждала его больше, чем кого бы то ни было в жизни.

«Будь счастлив каждую минуту» гласил постер на побеленных магазинных корягах в холле, соединявшем спальню Джоан со спальней пятидесятилетнего риэлтора, который весь уик-энд пытался заманить ее в постель.

С большой неохотой Джек активировал план Б – получил значительную скидку и поехал. С дороги отправил Молли паническое сообщение о том, почему вечером не сможет устроить ей сюрприз. Они встречались уже шесть лет, и Молли видела, что он захватил с собой особую бутылку Barolo, поэтому ожидала чего-то особенного. Пришлось выдумывать историю про приятеля, который должен был привезти в Саратогу только что купленное кольцо, но закрутился на работе и не смог. Это была бы наилучшая ложь, потому что Молли точно знала бы, что кольца придется ждать всего лишь еще один день. Но по дороге на него нахлынуло чувство, которое он принял за альтруизм, и он написал: «Прости, детка. Я в Саратоге, Манхэттен не отпускает. Не представляешь, как я расстроен…»

В комнате Джоан уныло пахло свечами Diptique. Она купила их на случай, если он придет. Джоан открыла соцсеть, но твердо пообещала себе, что больше не будет этого делать. Она открыла страничку Молли. Джоан терпеть не могла, когда мужчины пользуются многоточиями. Зачем они это делают?

…затем, что мне нет до тебя никакого дела…

Когда человек ничего не писал в соцсети несколько недель, а потом неожиданно поставил на обложку новую фотографию – кольцо на пальце, стол, свечи, – кто-то мог бы и с собой покончить. Такова сила соцсетей.

Джоан экстренно позвонила психотерапевту, и теперь сидела на полу в своей украшенной виноградными лозами и гроздьями комнате с бокалом красного вина в руке.

– Это мой второй бокал за то время, что мы с вами разговариваем, – сказала она.

– Нам все равно пора заканчивать, – ответила доктор, но Джоан посмотрела на часы: 8.26 – у них есть еще четыре минуты, и ей хочется кого-то убить.

Хотелось придушить пшеничного терьера, который непрерывно где-то скулил, напоминая Джоан о том, что у других людей есть семьи, а она успела побывать во всех ресторанах, получивших оценку выше 24 в Zagat.

Молли было двадцать шесть – идеальный возраст для помолвки.

Джеку тридцать два – идеальный возраст, чтобы остепениться. Он не стал спешить, как его друзья, которые нажали на курок в двадцать пять и выбрали девушек, которым наверняка собирались изменять с женщинами типа Джоан – по губной помаде сразу становилось ясно, что они большие мастерицы отличного минета. В Молли все было прекрасно. Она его даже не пилила. Когда они только начали жить вместе, спросила, не может ли он пропылесосить полы, но он до сих пор этого не сделал, потому что знал, что Молли не только их пылесосила, но еще и мыла. Джек отлично понимал, если ее отец обнаружит, сколько она убирается, будет вне себя. Он догадывался и о том, что Молли хочет отцовской к нему симпатии – для нее это было важнее, чем любить Джека самой.

День свадьбы – день для троих. Для жениха, невесты и человека, безумно влюбленного в жениха или невесту.

Джоан не курила уже пятнадцать лет, но в день свадьбы снова взяла сигарету. Курить и краситься она начала в пятнадцать. В двадцать восемь снимала макияж, особенно с глаз, тонкими салфетками. В тридцать шесть салфетки превратились в одноразовые – она не пользовалась ими больше двух раз. От этого чувствовала себя скупой, богатой и уверенной в себе. И старой.

Джек чертовски нервничал. Но всеобщее внимание ему льстило, хотя гостей было не слишком много. Грандиозный банкет устроили в Vinegar-Hill-House, а оттуда они с Молли отправились в ратушу расписываться. Молли попросила Джека не бриться – ей нравилась его борода. Он вспомнил о заранее написанных от руки обетах, и был счастлив зачитать свой.

Подкрашиванию ресниц Джоан предпочла соляной скраб. Лицо важнее тела, если вечером никто не собирается заниматься с тобой сексом. Без макияжа ее лицо цвета рикотты. До девяти утра она успела выкурить пять сигарет, и рикотта посерела, словно присыпанная морской солью. К полудню число сигарет дошло до семнадцати. Она закурила двадцатую и подумала, что стоит купить машину. Она уже лет семь собиралась и все откладывала. Когда ей было двадцать, отец сказал, что она может сделать все, что угодно, но попросил не бросаться очертя голову в авантюры. Мир ее подождет.

ДВАДЦАТЬ. Когда Молли было двадцать, она записалась на курс «Джейн Остин и старые девы». Курс ее поразил. Сегодня она собиралась на свадьбу в одиночестве, в квартире, где жила со своим будущим мужем. Сама уложила длинные русые волосы, вплела в прическу веточки с ягодами – получился настоящий огненный нимб. Платье еще не надела. Солнечный луч пробился сквозь неотмываемые окна и осветил венок. Молли казалось, что она похожа на ангела.

На бледное тело скользнуло платье из шитья цвета слоновой кости. Молли залюбовалась своей пышной грудью в красивом старинном зеркале, купленном в день помолвки. Левую грудь царапнула этикетка: «Корнуолл, 1968». Платье из комиссионного магазине в Саратоге. Это был волшебный уик-энд.

ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ. Ее бабушка и две сестры матери умерли в шестьдесят восемь от осложнений рака груди. Матери диагноз поставили два года назад, в пятьдесят восемь, и теперь Молли много думала о предстоящем десятилетии. Десять лет. Ничего, что два последних года выдались не очень. У них еще осталось восемь. Мама относилась к тому типу женщин, у которых в духовке всегда стоит шоколадное печенье. Мама так любит отца, и Молли даже не представляет, как они расстанутся, как мама окажется в земле, а отец наверху.

Она надела ковбойские сапоги, простые рыжеватые сапоги, которым место в Монтане, Вайоминге или Колорадо, среди лошадей или у ручья с форелью. Платье до колена, и ноги Молли смотрелись великолепно. Последний раз, когда она надевала сапоги, был на ранчо, где они отдыхали с подругами за месяц до знакомства с Джеком. Там она занималась любовью с одним из ковбоев, не разуваясь. Тогда они в лунном свете отправились в амбар, где пахло сеном, и он кончил прямо в ней, чего Джек никогда не делал. После обоюдного оргазма, ковбой еще целый час гладил ее по волосам.

– Если решишь, что большой город не для тебя, – сказал он, – приезжай. Я всегда здесь.

У него было глупое ковбойское имя, смешной галстук, и подружки вечно потешались над ним. Но Молли никогда еще не ощущала себя настолько спокойно и уверенно. И теперь, стоит только появиться запаху сена, она думает о доброте.

С семи лет Молли оценивала, как люди к ней относятся, по тому, можно или нет сморкаться у них на пол. Когда ей было семь, она отправилась с ночевкой к двоюродной сестре Джулии. Джулия не позволила ей спать с выбранным мягким мишкой, но Молли плакала и упрашивала. И даже мама Джулии, которая потом умерла от рака груди, просила Джулию позволить Молли взять игрушку. Но она не велела дочери отдать – она лишь попросила. Так и появляются монстры.

В ту ночь Молли столько плакала, что нос ее забили серые сопли. Утром она была не грустной, а, скорее, злой. Слезы высохли, оставив на щеках длинные следы, словно улитки, а нос был забит засохшими соплями. Она выковыряла их пальцем и кинула прямо на ковер в спальне Джулии. И салфетки спрятала под тумбочкой.

Тест можно было пройти и наоборот: оценить, насколько дорог тебе человек, если подумать, позволишь ли ты ему оставить сопли на твоем полу.

Молли отправилась в Vinegar-Hill-House пешком – три квартала. У этой невесты не было лимузина, и подружки не несли ее шлейф – все делала сама. Когда родители предложили денег, отказалась. Она хотела думать только о Джеке, а не об отцовских деньгах.

Когда настает важный момент, лучшее, что можно сделать, – представить его в прошлом. Как уик-энд с подружками: начнется и кончится, и будешь рад, что все разъехались по домам. А потом увидишь ваши фотографии – улыбающиеся девушки в красных и синих футболках щурятся на сентябрьском солнце на лобстерной лодке – и подумаешь: «В тот день я была счастливее, чем мне казалось».

В ресторане все было готово к свадьбе. Кувшины для коктейлей, длинные деревянные столы, грубые скатерти и салфетки. Куски толстых тостов уже лежат на деревянных разделочных досках, ожидая соединения с сыром. Конфетки в банках, Combucha (кисло-сладкий газированный напиток) на розлив. Церемония состоится на террасе, официант – крепкий пакистанец, друг жениха, и все пройдет быстро – быстрее срока жизни жевательной резинки.

Ее обеты просты и неконкретны. Она всегда думала, что брачная речь на свадьбе с мужчиной своей мечты должна быть очень конкретной – о том, что он сделал со своими мюсли, о цветах, которые он украл с клумбы на Парк-Слоуп, о его странных и раздражающих привычках, о его еще более странной одержимости швабрами с валиками. Джек не пылесосит полы. Ей пришлось поработать над своей речью, и она устала от этого.

Два последних месяца Молли собирала салфетки. Джек не включал пылесос, и она находила обрывки салфеток, валяющиеся, как хлопья снега, в углах за кроватью, с обеих сторон. Это не просто лень. Это триумф его беспечности над его любовью к ней. Нечестно. Впрочем, она тоже была нечестна. Попросила Джека не бриться, потому что подбородок у него желтый и вялый, и тогда он похож на безработного актера – отец постоянно твердил, что с ним так и будет.

Молли двадцать шесть – идеальный возраст. Она вспоминает шесть лет, проведенных с Джеком, и думает о восьми годах, оставшихся для мамы. Думает о скромной шестиминутной церемонии и о сорока трех минутах, когда ковбой трахал ее на сене, а она кончала и снова кончала под молочное мычание коров за стенами амбара и свист колорадского ветра. Экстаз травы, жестокость молока. Молли смотрит на свадебное изобилие на столе, ощущает тяжесть венка на голове и знает, что ей позавидуют сотни, тысячи безымянных женщин. Она шепчет имя ковбоя незажженным свечам, как церковная прислужница, шепчет хлебу и крохотным маргариткам в маленьких стеклянных вазочках. Она твердит имя, и это имя, как воспоминание о моменте, ставшем легендой, освобождает ее. И она думает о том, о чем думала десять тысяч секунд, сто миллиардов лет. Мы все думаем об этом, когда, наконец, получаем желаемое. Правильный способ в конце может оказаться неправильным. К счастью или несчастью, все пути ведут в Рим.

Джоан едет на свадьбу в машине. По дороге получает сообщение от Джека: «В моей сегодняшней речи будет тайный сигнал для тебя. Шшшшш…»

Джек тоже едет на свадьбу в такси. Он отправляет сообщение Джоан.

Он уже два года без работы, и понимает, как полезно отправить сообщение тому, кто может поспособствовать его карьере. Слово «намек» он решает заменить на «тайный сигнал» – это звучит как-то теплее. По пути на свадьбу он думает о том, как легко обращаться с женщинами. Если бы они подозревали, как мало мы думаем о них… Если бы они только знали, что мы в курсе, как много они думают о нас… Сколько усилий женщины прилагают ради мужчин! Они хотят быть красивыми для мужчин. Подкрашенные брови, ресницы и все такое… Даже если тебе двадцать шесть, это не имеет значения. Всегда найдется кто-то, кому восемнадцать и у кого более тесная вагина. Как хорошо, что он не женщина, пусть даже и актер!

Джоан садится в свой «Volvo» на Манхэттене и едет на свадьбу в Бруклин. И она, наконец, понимает истинный смысл многоточий. Читает это сообщение всю дорогу, до самого конца.

В ресторане официанты-мексиканцы смотрят на Молли с искренней заботой и восхищением. Она повторяет имя ковбоя, словно он рядом, словно она снова на сене в этот день. Она твердит его букету полевых цветов в жестяной банке, стоящей на столе для свадебного торта. Как Белоснежка, разговаривающая с лесными обитателями, она наклоняется и шепчет его имя солонкам и перечницам в виде пчел и птичек. Ей никто не отвечает, и никто не оживает. Ей становится плохо, но Молли собирается с силами, потому что у всего есть оборотная сторона – жестянка может порезать пальцы, если не быть осторожной.

Вдали она видит Джека, но он еще не видит ее. Она видит, как он входит в ресторан, поправляет прическу и приглаживает бороду, глядя на свое отражение в грязном окне. Настало время действовать. Всему свое время. Берешь обязательства на всю жизнь, на весь курс лечения, но ничто не длится вечно, ни хорошее, ни плохое. Молли, ощущая себя ослепительно красивой, поправляет цветки календулы в волосах и думает: «Сорок два. Если ей суждено умереть в шестьдесят восемь, как всем женщинам с обугленной грудью до нее, ей остается всего сорок два года».

Красивые люди

Услышав о том, что боснийская модель с красивыми волосами и синими глазами умерла, Джейн улыбнулась. У Петры была такая щель между бедрами, что можно было увидеть весь мир, от Лаго ди Гарда до Прокошко. «Одной красивой девушкой меньше», – думала Джейн. Сегодня у нее был выходной. Она прошла больше трех миль с Орчард-стрит в Нижний Ист-Сайд. Солнце садилось – у него тоже не было дома, и от этого Джейн почувствовала, что ей повезло. На Второй авеню она заглянула в унылый обувной магазин, а потом двинулась на запад, останавливаясь в мелких продуктовых лавочках. Она покупала то, что весило немного и могло выдержать обратную дорогу в центр города – анчоусы, обмотанные вокруг сморщенных каперсов, пакет белых кунжутных конфеток. Джейн то и дело прикладывалась к маленькой бутылочке Sanbitter (горький безалкогольный напиток), ярко-красной, как свежая кровь.

Хорошие новости поджидали ее в Le pain Quotidien на Лексингтон. Была ранняя осень – температура вполне подходила для сэндвичей с ветчиной. Она устроилась за уличным столиком и заказала чайничек брюссельского чая. Открыла на смартфоне страничку конкурса «Дом мечты». У нее был новейший iPhone, и она подумала обо всем, чего не заслужила, и чего достойна.

Она посмотрела в Twitter М. Б.: «Мои мысли и молитвы с родными и друзьями Петры. Сегодня многие сердца разбиты».

Потом она проверила свое объявление на сайте Craiglist: «iPhone 6 Plus 128 Гб, золотой. 375 долларов». Один отклик: «Сколько будет стоить, если вы доставите его в Джамайку, NY 11434?»

Она отложила смартфон. Принесли чай. Ставя чайник на стол, официантка пролила чай на блюдце и не извинилась.

Джейн нужны были деньги, и она подумала про Фишла. Картина досталась ей совершенно случайно. От богатых мужчин со сморщенными мошонками. Это не была великая или потрясающая картина. И не та знаменитая, где на постели в непристойной позе лежит женщина, а мальчик смотрит на нее, одновременно вытаскивая деньги из ее сумочки. Такие картины стоят около миллиона. Картина Джейн называлась «Встреча». На переднем плане на пляже, опершись на локоть, спиной к зрителю лежит обнаженная женщина средних лет. На загорелом теле ярко выделяются светлые линии стрингов. Русые волосы собраны в два чувственных свободных хвостика – слегка не по возрасту. Женщина машет лысому мужчине средних лет, идущему к ней от воды. Мужчина широкоплечий, с сильными руками. У него отличные грудные мышцы, но довольно вялый живот. На нем стильные черные шорты. На заднем плане тоже изображены люди среднего возраста с заметными животиками. На одном мужчине очки для плавания, другой обмотал шею полотенцем, словно у него ангина. Спина женщины слегка обвисла, но загар делает ее соблазнительной. В женщине есть что-то бесстыдное. Жесткий песок. Роскошный океан. Джейн предположила, что все изображенные на картине по вечерам пьют хорошее вино. Хорошее белое вино. Картину вполне можно продать тысяч за сорок, но Джейн никогда об этом не задумывалась. Если она ее продаст, это будет конец.

Она снова принялась листать страницу умершей модели. Петра в мокром белом платье на карибском пляже держит плюшевого мишку с сердечком в лапах. На сердце написано: «Черт, сука, с тобой все отлично!».

Петра в майке, брюках и кожаной куртке сидит на капоте «Jeep Wrangler» и курит. Тонкие, загорелые ноги раздвинуты. 422 комментария.

Петра в пустыне, во фланелевой рубашке, с загорелым лицом, выгоревшими волосами. В руках кинокамера, нацеленная на птицу на горизонте.

Петра на кукурузном поле с тарелкой мексиканской еды.

Петра на Хэллоуин в образе Марты Келли из «Корзин». Джейн восхитилась красивыми женщинами в старомодных платьях с жутким хэллоуинским гримом. Они словно говорили: «Я всегда красива, но сегодня я спрячусь, и вы можете сиять».

А вот селфи. Петра в гостиничном номере лежит и с улыбкой смотрит куда-то в сторону. На соседней подушке лежит отельный блокнот – зритель может прочесть лишь приветствие. Дорогая Петра. Рядом маленькая маргаритка. Подпись: «Мой тайный друг…»

Джейн видела эту фотографию на прошлой неделе. Она уже несколько месяцев прочесывала ленту Петры. Это несерьезно: модель слишком глупа для него. И все же в их отношениях было нечто большее, чем простой секс. Она была созданием ночи. Порочным и прекрасным. Она не годилась для классного места вроде Сан-Себастьяна, но где бы ни находился тот отель с маргариткой, он привез ее туда. Может быть, в Лондоне. Лондон тоже порочное и прекрасное место.

Переключившись на его страницу, Джейн ахнула.

Фотография «Встречи». Мужчина, который подарил ее Джейн, купил картину в галерее SoHo. Умершая модель сфотографировалась на ее фоне – тогда она была моложе, но явно не сексуальнее. А может быть, ее сфотографировал он.

Подпись гласила: «Когда жизнь была проще… Ты сказала: Я хочу быть ею. У нее есть Тайна».

С Джейн никогда еще не было такого, даже в тот день, когда ей позвонили – отец, пистолет, смерть. Она увеличила фотографию. Изучила уголки. Рассеянно подумала о прыщике на лопатке.

На следующий день Джейн направилась на запад. Она выбрала бледно-желтое платье и новые балетки. Было очень жарко, но в бодегах (питейное заведение, исп.) все еще продавали булочки с маслом, масло таяло и заполняло все поры хлеба.

Съемочная площадка расположилась на Бедфорд-стрит, в доме из коричневого камня с уютным, тихим патио, увитым плющом. Вест-Вилладж перед Проспект-Хайтс. На следующий день они снимали сцену вечеринки в патио, где муж и жена принимали родителей бойфренда своей дочери. Пино-гриджо и бисквиты. Две юные актрисочки десяти и одиннадцати лет целовались с языком для селфи. И тут пошел дождь. Сегодня утром предстояло снимать сцену завтрака, только с ним. Он и Джейн – и семнадцать людей, которые могли умереть, нет, должны были умереть. Если бы они умерли, то остался бы только он, и она, и такси, и бездомные, и у него не осталось бы выбора.

На Бедфорд-стрит она подошла к вагончику реквизиторов «Merсedes-Sprinter» и дала команду водителю Рикки разгружаться. Он сидел на тротуаре и курил. Ключи висели на карабине, пристегнутым к ремню мешковатых джинсов. Его взгляд всегда был похотливым, и Джейн не любила оказываться с ним наедине, даже на оживленной городской улице.

– Мне нужны вещи из отдела С, – сказала она.

Ей всегда было легче командовать мужчинами, чем женщинами.

Рикки кивнул и подмигнул. Джейн знала мужчин, которые хотели трахнуть ее, только когда видели, но были и такие, кто думал об этом по несколько раз на дню. Она понимала, что на этой площадке она была единственным вариантом. Другие женщины из съемочной группы были либо старыми и непривлекательными, либо просто старше нее и с химическим пилингом. В фильме снимались две красотки-актрисы, блондинка и рыжая. На них заглядывались все, но такие, как Рикки, фрики и неудачники за операторской тележкой, догадывались, что у них нет шансов. От них пахло пивом, они ели энчилады (блюдо мексиканской кухни) и обсуждали старые видеоигры и порно-фетиши. Об актрисах они даже не мечтали. В обеденный перерыв, когда жара ослабевала и Манхэттен сулил море возможностей – секс, коктейли и все такое, – мужчины погружались в Tinder. Они поглядывали на Джейн и писали сообщения: «Чем ты занимаешься после?» Джейн видела их в гостиной дома, где проходили съемки. Телефоны в толстых футлярах болтались у них под животами.

Джейн прошла мимо закусочного прилавка – ананасы в белых пластиковых мисках, треугольнички сыра, слишком много мелких помидоров. По горячим ступенькам она поднялась в красивый кирпичный дом в стиле греческого возрождения. Джейн ненавидела хозяев дома, супружескую пару художников с фантастическим вкусом, хотя никогда их не видела. Родители жены купили им этот дом в прекрасном районе за семь миллионов долларов. Муж готовил детям омлеты с тремя сортами сыра, а жена рассказывала, что все это благодаря его литографиям. И оба еще писали пьесы.

Интерьеры аккуратно защищены: черные коврики на паркетном полу и картонные щиты у стен. Стол для японской чайной церемонии длиной почти во всю комнату накрыт синим одеялом. Вся остальная мебель обмотана пузырчатой пленкой, заклеенной на углах. Джейн всегда думала, что из киношников вышли бы отличные убийцы, не оставляющие следов.

Сегодня им предстояло снять единственную сцену в помещении – завтрак: М.Б., который играл Бена Коутса, должен был готовить себе смузи из зелени и со стаканом выйти на улицу. Как реквизитор, Джейн должна была заменить миксер хозяев на тот, что купила на прошлой неделе.

За неделю до начала съемок Джейн написала жене: «Заметила, что у вас есть миксер. Не могли бы мы использовать его в одной сцене – зелень и, возможно, немного черники?»

Через тридцать шесть часов жена ответила: «Очень жаль, но у детей аллергия на многие фрукты. Даже если все будет вымыто, следы могут остаться. Не могу рисковать… Извините!»

Джейн отвечала еще и за одежду М.Б. – ржавого цвета хаки и белую футболку. Костюмер Николь попыталась облегчить ей задачу.

– Я могу заняться одеждой, потому что она все равно моя, – сказала Николь в первый день съемок, а потом, подмигнув, добавила: – Мне будет даже приятно.

– Спасибо, – ответила Джейн. – Но за доставку и состояние одежды отвечаю я, и не могу рисковать. Прости.

Прошлой ночью Джейн спала в белой футболке. Она приняла душ и натянула ее на влажную кожу. Никаких трусиков. Легла в постель и принялась трогать себя и тереться грудью о футболку. Футболка была большая, и она могла протянуть ее между бедер, как подгузник.

К десяти приехали более значимые люди. Триб, режиссер, уселся между съемочных вагончиков и потягивал матча латте. На работу из Greenwich, где жил и М.Б., он добирался на городском велосипеде. В этом отеле даже проливной дождь казался красивым.

Джейн уселась за стол на улице. Главный художник, сварливая разведенка, протянула ей пластиковую тубу с зеленой краской и велела убрать некрасивые листья. Можно было бы послать подсобного рабочего купить новый контейнер за $3.99, но порой киношники становятся безумными скрягами. Поэтому Джейн присаживается и разбирает темно-зеленые влажные листья салата, убирая сухие. Под ногтями скапливается зелень.

Тихо играет Private Conversation Лайла Ловетта. У Джейн двадцать минут, чтобы привести себя в порядок перед его появлением. Когда она нервничает, кожа становится жирной, поэтому она бросила листья и вытащила из кармана джинсов пачку салфеток. Притопывая в такт музыке, приложила одну к носу – та стала прозрачной от жира. Она услышала какой-то звук и обернулась.

Это был Бог. Это была жизнь. Жизнь, которая вечно трахает тебя вероятностью рака.

Он приехал пораньше.

Есть волки, есть лисы, есть куропатки, есть агенты и есть женщины, которым можно заплатить, чтобы они врезали вам по яйцам острым носком туфель, которые вы сами им и купили для этой самой цели. Есть знаменитые политики. И актеры. А еще есть мужчины, которые не только красивы и обаятельны, но еще и от рождения получили нечто большее. Тесную нежность пашмины (элитный кашемир), зеленые глаза, которые могут трахать на расстоянии.

– Джейн, – сказал он, словно зная, что она будет счастлива услышать от него свое имя.

Джейн поперхнулась, сложила салфетку и смяла ее в кулаке.

– Привет!

Он улыбнулся и со стаканчиком в руке присел за тиковый стол. Солнце было таким, каким бывает солнце, которое светит только для тебя. Он откинулся на спинку кресла и выставил вперед колени. Сцепил руки. Он принадлежал к элите, а она была дворняжкой. Фиговая картинка, какую домохозяйка рисует себе за бокалом Chablis в доме в Нью-Джерси. Нарисованные деревья и картонная луна. Повесь ее в комнате второго ребенка и убейся, черт побери.

– Хочешь кофе? – спросил он. – Пойду принесу нам кружки.

Она была уверена, что он никогда не вернется. Но он вернулся с двумя большими кружками цвета неба в планетарии. Он разлил черный кофе и протянул Джейн.

– Мне жаль Петру – я слышала, вы были друзьями.

Джейн всегда умела говорить то, чего не могли другие – они для этого были слишком уж англиканами.

– Спасибо. Да, мы были близки. Я до сих пор в шоке.

Он опустил глаза. Она подумала, что умершая модель стоит на коленях между его ног. Интересно, когда трахаются два ослепительно красивых человека, это, наверное, довольно тускло. Как Барби и Кен. Гладкие, пластиковые соприкосновения, минимум жидкостей, чистые волосы.

– Тебе нравится песня? – спросил он.

– Я люблю Лайла Ловетта, – ответила она.

– Он отличный парень. Мы были на мальчишнике у нашего общего друга в Лос-Кабос.

М.Б. начал покачивать головой в такт, закусив нижнюю губу. Она уловила его запах. Ничего особенного. Холст и чистые собаки. «Хочешь его трахнуть?» – спросила она себя и рассмеялась.

– Над чем ты смеешься? – спросил он с легкой полуулыбкой.

Джейн покачала головой.

– Просто так. Ничего…

Он весь – сплошной секс. Из тех, кто трахается от горя или от легкой печали из-за простой потаскушки. Господи, но Джейн не из тех, кто спит с такими, как он. Она любила его. Она достаточно нравилась себе, чтобы полюбить его, но на свой счет не заблуждалась. Маленькая. С мальчишескими ногтями. Блондинка, но не калифорнийская, а, скорее, из Индианы. В узких брюках ее ноги казались палками.

– Как насчет кофе? – спросил он, потому что она не сделала ни глотка.

– Пойду возьму молока, – ответила она, чувствуя себя словно на мотокроссе.

– Я возьму из артистического буфета, – предложил он. – Надеюсь, ты не против сливок из лесных орехов.

Пока он ходил за молоком, Джейн постаралась взять себя в руки. В ее жизни были семнадцать мужчин, но нравился ей лишь один – позже она поняла, что он был похож на отца. Она влюблялась в знаменитостей с тринадцати лет. Один из тех, кем она была увлечена, неудачно повесился и сломал себе шею в родительском гараже. «Я бы любила тебя», – твердила она его фотографии в журнале. Беспокойное лицо, печальные серые глаза. Джейн удивлялась, с какой головокружительной скоростью ухудшается ее жизнь.

Когда М. Б. вернулся с молоком в маленьком белом стаканчике, ее уже трясло. Он спросил, не холодно ли ей. На улице было 25 градусов. Он сказал, что в Калифорнии всегда так, но Нью-Йорк ему нравится больше. Ему была доступна роскошь считаться самым красивым мужчиной и там, и там, а она даже не хотела быть девушкой, которая его заполучит. Она хотела быть им.

– Джейн?

Николь. Ее сегодня вообще не должно было быть на площадке.

– О, привет, – Николь обратилась к М.Б. – Вчера была просто отличная, прекрасная сцена. Я смотрела ее в монтажной.

– Что тебе нужно, Николь? – спросила Джейн.

– Мне нужны брюки. Их нужно отгладить.

– А… Хорошо.

Николь не двинулась с места, ожидая Джейн. На ней было муслиновое платье, тяжелое и короткое, и римские сандалии. Вся толстая и скучная, и в какой-то момент Джейн почувствовала себя лучше, чем раньше, но отлично понимала, что ощущение это искусственное. Они вместе вошли в дом. Джейн расстегнула чехол и вытащила брюки. Николь указала на футболку.

– Дай мне и я отдам их ему попозже.

Джейн покачала головой.

– Почему? – удивилась Николь. – В чем дело?

А потом она хмыкнула, положив холодную руку с коралловым лаком на ногтях на чехол.

Джейн не знала, откуда что взялось. Может быть, из отцовского «Cadillac», где она в детстве дремала на коленях матери и проснулась в тот самый момент, когда тетушка, сидевшая рядом с ними, сказала: «У нее слишком крупный нос для девочки». Может быть, оттуда, а может, все просто накопилось.

– Я собираюсь с ним переспать, – выдала она.

– Что?! Не глупи! Все жаждут с ним переспать.

– Все жаждут, а я пересплю.

Она застегнула чехол и забрала его с собой. Ей надоело, что люди трогают ее вещи и через плечо заглядывают в ее телефон. Она устала от нехватки денег. Ей даже на хороший гроб не хватит. Она выбрала один на сайте overnightcaskets.com, с розовой креповой обивкой. Доставка была бесплатной. Специалист из отдела обслуживания сообщил ей, что ритуальные конторы должны принимать товар от сторонних поставщиков, что бы они ей ни говорили. Таков федеральный закон.

М.Б. обхватил кружку руками, словно сидел у костра.

– Что мне сегодня надевать?

– Рубашку «неру», – ответила Джейн. – И широкие брюки. Николь сейчас закончит…

– Ладно…

Джейн улыбнулась и отпила кофе с молоком. Глаза ее были широко раскрыты. Она очень остро осознавала все происходящее.

Это были лучшие пятнадцать минут в ее жизни. Они болтали о верховой езде на пляже, он читал ей «Парижский сплин», и они рассуждали о стихах. Он был умен, как бывают только кинозвезды. У них есть доступ ко всему, и поклонники рекомендуют им книги, они едят минималистские суши и умеют играть на пианино, и ездить на мотоциклах, и они снимались в джунглях Новой Зеландии, и они в курсе, как нужно себя вести во время землетрясений, и слушают очень хорошую, очень современную музыку. О себе Джейн особо не распространялась: ей нравится гимнастика на петлях, но она уже целый год не занималась. От булочек у нее вырос живот, но она хотя бы много ходит – через весь город. Она рассказала ему про свой любимый квартал в Чайна-тауне. Он никогда там не был. Джейн изо всех сил пыталась найти в нем что-то глупое или скучное. Любые пробелы в знаниях компенсировались его сексуальностью, которую он излучал, как мощный обогреватель. Это было невероятно. Солнце поднялось прямо над их садом на Бедфорд-стрит. Джейн впервые заметила петунии в цветочных ящиках – цветы напомнили ей маленьких девочек.