Текст книги "Южнорусское Овчарово"

Территория

С северной стороны забор нашего дома граничит с участком, на котором стоит маленький одноэтажный домик. От электрического столба к нему не тянется проводов. В доме было два входа с противоположных торцов, а на крыше две трубы. Обе половины пустовали много лет: хозяева умерли, а в права наследования так никто и не вступил. Оба крыльца сгнили под полуметровым слоем листвы от двух деревьев – маньчжурского ореха и дуба, охранявших каждый свою половину крохотного дворика. Летом запущенный участок зарастает травой – такой густой и высокой, что до самого октября окошки домика сквозь нее не просматриваются, и со второго этажа мы можем видеть лишь крышу. Зимой пустырь выглядит не таким запущенным – жерди молочаев статно возвышаются над сугробами, как саженцы каких-нибудь плодовых деревьев, так что пустырь делается похожим на молодой заснеженный сад. Тогда мы видим и окна. Сначала их было четыре, а теперь всего два.

Окна нам видно с ноября по июнь. В июне, когда небо выливает на Южнорусское Овчарово годовой запас тропических дождей, окна вновь прячутся за непролазными зарослями разнотравья, продраться сквозь которые, бывает, не в силах даже котам: время от времени нам приходится брать серп или даже секатор и идти на выручку какому-нибудь желтоглазому хулигану, насмерть застрявшему в сныти и орущему оттуда тоскливо и отчаянно.

Одна из легенд Южнорусского Овчарова гласит, что наследники обеих половин дома сгинули много лет назад, решив на спор искупаться в море среди зимы: нырнули в разводье и вынырнули где-то так далеко, что возвращаться назад им уже не было никакого смысла. Но у этой легенды, как почти у любой другой, есть вариации. По чести сказать, вариаций всего две, как и у легенды о дочери графа Де Фриза, владевшего поместьем в соседней деревне. По одной из версий, графская дочь погибла в шторм, когда лодка ее перевернулась на пути из Владивостока домой; по другой версии, дочка утопилась из-за любви, потому что отец был настроен против ее брака с простолюдином. История не сохранила имени девушки, но ее могила находится на оконечности мыса Де Фриз, названного в честь графа, а могилы Николая и Петра – на нашем овчаровском кладбище. Говорят, в XIX веке Де Фриз снабжал сельхозпродукцией половину Владивостока, а Петр и Николай всю дорогу ссорились и дрались; граф Де Фриз после смерти дочери уехал в Америку, а Петр и Николай родились спустя более чем полстолетия после его отъезда. Так что эти истории объединяет лишь принадлежность к одному жанру, не более того. В деревне на мысе Де Фриз тоже ведь любят подпереть легенду вещественными доказательствами. Как и в Овчарове.

Персонажи овчаровских легенд не сворачивали гор, не чистили Авгиевых конюшен и не рубили головы кровожадным великанам, но и они заслуживают право на память. По второй версии легенды о Петре и Николае, памяти достойны оба, потому что все знают Каина, но иногда запинаются, пытаясь припомнить имя Авеля. Впрочем, в случае с Петром и Николаем мы никогда не узнаем досконально, что же именно случилось много лет назад на краю большой полыньи, и почему два подростка вдруг очутились в воде, и почему не забрались назад на льдину – вода доходила им едва ли до пояса. Всякое говорят. В том числе и то, что большого труда стоило разжать пальцы Николая, сжимавшие правое запястье Петра. Тела их нашли через неделю и похоронили в одной могиле. Взрослые не придают значения детским ссорам.

Мы, конечно, могли бы прибрать участок к рукам. В деревне, где пустует чуть ли ни каждый четвертый дом, это вполне нормальная и оправданная практика – присоединять к своей территории бесхозную землю, чтоб, например, выращивать на ней дополнительную картошку. Но что-то все время удерживало нас, хотя несколько весен подряд мы принимались бороться с травой хотя бы там, где пустырь примыкает к нашему забору. Это ведь очень плохо, если вплотную к саду растут богатырские, отменно плодоносящие сорняки. Но дальше нескольких метров дело у нас не шло. Находиться на участке было неуютно – все время приходилось бороться с ощущением, что со стороны дома за нами следят, и следят неодобрительно. В конце концов, мы оставили соседские молочаи в покое, но время от времени использовали пустырь для хранения песка или перегноя: проще было проделать в заднем заборе калитку, ведущую к навозу, чем таскать его в обход. К тому же, на пустырь было удобнее заезжать задним ходом, чем к нам во двор.

А, кроме нас, занять участок было попросту некому. У брошенного дома имелось всего два комплекта непосредственных соседей – мы и бабка Таня, каждый год собиравшаяся все продать и уехать в Уссурийск. Мы еще застали ее мужа, глухого деда Коляна, оравшего на котов, что приходили жениться на их кошке. Коты мерещились деду Коляну повсюду. Любую тень принимал он за тень кота. Он бросался на предполагаемое животное с резвостью, весьма неожиданной для человека, который не может посетить уборную без помощи жены.

– Танька! – орал котовый истребитель. – Поссать-то сведи меня, или где ты там?

И бабка Таня бросала тяпку и неслась спасать своего деда от конфуза; дед же сидел в теньке на табуретке и с явным удовольствием вопил:

– Ну где ты там, ёбжетвоюбогадушумать, а!

В общем, дед Колян не казался нам таким уж немощным, и тем более неожиданной стала для нас его смерть – не сама смерть даже, а тишина, которая установилась на сопредельной территории после того, как обитый черной тканью гроб поставили в старый синий «пазик» и увезли прочь.

Однажды – это случилось примерно в середине июля – возле наших ворот остановилась белая «Тойота-Камри», из которой выскользнул низенький человечек, одетый во все белое. На человечке были тончайшие и белейшие брюки, из-под которых звонко просвечивали белые трусы. Была на нем белая рубаха с закатанными по локоть рукавами, белый галстук и белые мокасины. Лицо у человечка было загорелым до темно-коричневого состояния, а в носогубных складках лежали почти фиолетовые тени. Человечек был лыс, и бронзовая его голова, растущая прямо из галстучного узла, доминирующе придавливала всю нижнюю композицию. Несмотря на комичность его внешности, с удивительным человечком хотелось поздороваться в холодном сдержанном тоне, предваряющем вызов на дуэль: «Соблаговолите объяснить, сударь, что вам угодно в наших краях». Человечек был вызывающе самоуверен. Выйдя из машины, он даже попытался заглянуть к нам во двор, для чего дважды подпрыгнул, но и в прыжке его взгляд не преодолел высоты в 170 сантиметров. Человечка это ничуть не смутило.

– У меня к вам деловое предложение, – сказал он, поправляя брюки. – Вы должны купить у меня участок. – И он махнул рукой в сторону пустыря.

– Вот как, – сказали мы преувеличенно вежливо. – А почему мы должны купить у вас участок?

– Во-первых, потому, что вам это будет удобно. Вы объедините два участка, ваш и мой. Очень удобно, – повторил визитер. – А во-вторых, – сказал он, – потому, что мне завтра нужна большая сумма денег.

И он назвал сумму. Она действительно была большой. Участок с брошенным домом стоил по меньшей мере вдвое дешевле, о чем мы сразу же сообщили человечку.

– Это ничего, – кивнул он, – я ведь просто хочу, чтоб вы заплатили за землю столько, сколько мне понадобится завтра для одного дельца. Ведь вам нужен этот участок, – сказал он с нажимом.

Нам становилось откровенно весело.

– Да как вам сказать, – синхронно пожали мы плечами. – С одной стороны, много земли лучше, чем когда вдвое меньше.

– Вот именно! – обрадовался человечек. – Вы умные люди. Мы с вами договоримся.

– С другой, – продолжили мы, – на чёрта нам это надо.

Человечек открыл рот. Он был потрясен. Казалось, прямо на наших глазах он превращается в воздушный шар, который уже заканчивают надувать легким газом.

– Вы в своем уме? – спросил он вдруг тем самым, высоким, голосом, какой случается, если подышать гелием.

Мы не выдержали и прыснули со смеху. Человечек только чудом не лопнул и никуда не улетел. Ему удалось взять себя в руки, немножко сдуться и продолжить диалог, который так явно раздражал и тяготил его, что делалось абсолютно очевидно: ему действительно очень нужны деньги, и факт денежной нужды является для него вопросом жизни и смерти. Но мы ничем не могли помочь ему.

Предвосхищая наш закономерный вопрос, который, впрочем, мы не собирались ему задавать, мужчина нырнул в открытое окно «камри» и вынырнул обратно под солнце, держа в руках зеленую пластиковую папку.

– Вот документы. Свидетельство о собственности раз. На дом. Свидетельство о собственности два. На землю. Решение суда. Я выиграл суд. Это все мое. Дом, земля. Вот мой паспорт. Вот моя фамилия в паспорте. Вот моя фамилия в свидетельстве раз и в свидетельстве два.

Человечек тасовал документы, как шулер: вроде и не быстро, но как-то неприятно-ловко. Мы мельком глянули в гербовые листки и в паспорт и тут же забыли фамилию их владельца.

– Ну что? – сказал он отрывисто. – Берем?

Дурацкость ситуации начинала нас утомлять. К тому же у нас были дела и поважнее, чем бессмысленные разговоры со странными людьми.

– Вы странный человек, – сказали мы странному человечку. – Вы почему-то уверены, что нужная вам сумма – кстати, совершенно чудовищная – спокойно лежит у нас дома и аж не может, как вас ждет.

– Так, – кивнул человечек. – Ну а к послезавтра?

– Это нереально, – сказали мы.

– А…

– Нет.

Человечек постоял с минуту, ритмично перенося центр тяжести с носка на пятку и обратно.

– Вот вам моя визитка, – сказал он наконец. – Надумаете, так позвоните. Еще немного времени я смогу.

Помахав визиткой, он не протянул карточку нам, а сунул ее в наш почтовый ящик.

– Ладно, – сказали мы, – но вряд ли.

– Подумайте. – Голос человечка был сух и холоден. – Так будет лучше.

– Кому? – спросили мы хором.

– Вам, конечно. – Человечек посмотрел на нас с почти искренним сочувствием. – Вы только представьте: я выберусь из переделки… Да, у меня неприятности. Я выберусь из нее и пригоню бульдозер. Буду ломать дом. Буду копать у себя на участке большую яму. Буду искать изумруды. А к вам вся пыль, да и шумно будет просто ужас как.

С этими словами человечек открыл дверцу машины и уселся за руль, обнаружив по пути белые носки на тонких, как птичьи цевки, щиколотках.

Не дожидаясь, пока он уедет, мы пошли домой.

Несмотря на то, что визитки делового человечка странным образом не оказалось в нашем почтовом ящике – куда он сунул ее на наших глазах, – забыли мы о нем так же быстро, как забывают о январской грозе: вроде бы и удивительное явление, но уже послезавтра его никто не обсуждает. Не тот информационный повод. Лишь в середине осени нам вдруг напомнил о нем сосед дядя Вася. И напомнил, совершенно того не планируя.

– Навоз брать будете? – позвонил он нам.

– Ой, – сказали мы, когда дяди-Васин самосвал вывалил кучу на чужой огород, – ой, не надо было этого делать.

– А что такое? – спросил дядя Вася.

Он ведь тоже считал этот бесхозный участок немножко нашим.

– Да тут такое дело… – И мы поведали о визите человечка, который теперь вполне мог предъявить права на три тонны нашего навоза, коль скоро навоз оказался на территории его юрисдикции.

– Суд выиграл, значит, – подвел итог дядя Вася. – Что делается-то.

А больше ничего и не сказал бы, если б мы его не спросили.

– У них, кто здесь жил, действительно вообще никого не оставалось? – уточнили мы.

– Никого, – подтвердил дядя Вася. – Там братаны жили с семьями. Было по пацану. Погодки. Колька и Петька, если не путаю. Утонули. Вот, один братан тогда дуб посадил, а второй – орех. Вроде как сыновьям в память.

– А которого дуб, а которого орех? – непонятно зачем спросили мы.

И непонятно почему, но дядя Вася вспомнил и это:

– Дуб – где Колька жил. А орех маньчжурский со стороны Петькина крыльца.

Когда от навозной кучи оставалась еще примерно треть, у пустого дома остановился старый задрипанный микроавтобус, из которого вылезли уже известный нам господин – судя по состоянию машины, не слишком успешно выбравшийся из переделки, – и трое мужчин рабочей наружности. Все четверо зашли во двор, после чего нам перестало быть их видно: двор был за пределами нашего поля зрения.

Видимо, изумруды приехали искать, поняли мы.

Но все было намного – нет, не страшнее, а, пожалуй, тоскливее, – чем просто неудачная шутка. То, что они сделали, было похоже на ампутацию без наркоза. Начав с правого, маньчжурского, крыльца, рабочие за девять часов, орудуя лишь зубилами и кувалдами, разобрали половину дома до несущей внутренней стены, а еще за час зашили досками зияющий торец чердака. Шлак из стен оттаскивали на носилках и высыпали прямо во дворике, тут же разравнивая кучи и наскоро утрамбовывая свежие уровни. Хозяин не принимал участия в операции: все то время, покуда рабочие разбирали дом, он спал в автобусе.

Шумно и пыльно, впрочем, не было. Навоза он не заметил.

Прошел месяц. Уже выпал тот снег, который не тает до весны. За весь месяц никто не посещал прооперированный дом, и тот самостоятельно зализывал раны. Сперва исчезли черные следы копоти на побелке торцовой стены, что раньше была внутренней и вплотную к которой когда-то примыкала печка разобранной половины. Затем затянулась длинная кривая трещина, распоровшая стену над окном, но еще оставалась острая кривизна углов там, где не существующие больше стены ранее смыкались с внутренней – а теперь торцовой – стеной. Уполовиненный дом, хоть и выглядел до крайности нелепо, все-таки выжил и даже начинал выздоравливать. Что касается смысла, который содержался в поступке его странного хозяина, то тут мы ничего не понимали. Сначала думали, что разобранная половина была до такой степени аварийной, что требовала экстренного сноса. Но в оставшейся жилой части никто не поселился, поэтому версия о срочной необходимости сохранить ее ценой устранения второй половины – провалилась. Все возможные резоны ускользали от нас, и мы, наверное, так и не смогли бы придумать никакого объяснения случившемуся, но вскоре низенький человечек посетил свое владение в третий и последний раз.

Он приехал под вечер и один. Мы не видели, как подъезжал автобус, и не слышали лая соседских собак. Мы даже не слышали звука бензопилы, что, в общем-то, не было слишком странным – ни одного окна на первом этаже не выходит у нас на север, а мы в тот момент как раз находились внизу, обедали поздним обедом и смотрели медицинский сериал. Скорее, мы почувствовали толчок, нежели услышали удар. Но и после этого еще не сразу пошли проверять, не случилось ли чего – может, в забор кто-то нечаянно въехал или еще что-нибудь, такое же малоприятное. Когда мы увидели то, что увидели, к месту происшествия уже сбегались соседи. Кто-то из них и вызвал скорую помощь.

Маньчжурского ореха, привычно закрывавшего нам обзор подъездной дороги, не было, и сначала нам в глаза бросился ярко-желтый дом Рябуховых, который прежде был не виден из наших северных окон на втором этаже. Только в следующее мгновение стало ясно, что нету большого дерева, заслонявшего и рябуховский дом, и дорогу. Когда мы пришли за подробностями, к месту ЧП уже подъезжали и скорая, и милицейская.

На истоптанном снегу оранжевым мазком валялась «хускварна». Недалеко от нее, лицом вбок, лежал под комлем маньчжурского ореха наш знакомец. Упавшее дерево буквально вдавило его в слой шлака от разобранной половины дома. Ничего намекающего на жизнь не было в распластанном теле, так что врач скорой проверил пульс на шее погибшего исключительно для порядка. Милиционеры составляли протокол и все никак не могли дозвониться спасателям, чтобы те приехали вынуть труп из-под гнета; а между тем начинало темнеть.

– Кто-нибудь его может опознать? – спросил один милиционер.

Но никто не знал этого человека. Мы его тоже не знали. Что мы могли о нем сказать?

– Это хозяин.

– Ваш сосед?

– Нет, он здесь не жил. Но дом и участок были его, он нам документы показывал.

– А фамилия его как?

– Не помним мы, но вот же автобус, там документы должны быть.

Растерянный милиционер – не каждый день у нас людей давит деревьями – кивнул и сделал жест рукой в сторону машины погибшего. Кто-то из его коллег – видимо, младший чин – уже открывал дверцу и вглядывался в нутро салона. Борсетка с документами лежала на пассажирском сиденье. Там было все: паспорт, водительское удостоверение, документы на машину и даже медстраховка.

– Михайлёнок Николай Вячеславович, – прочитал младший чин и хотел продиктовать начальству год рождения раздавленного, как сразу несколько голосов воскликнуло:

– Как Михайлёнок?!

Наша фраза: «А, да, точно, Михайлёнок», – услышана не была.

– А что такое? – спросил старший милиционер. Он был очень молод и из приезжих.

– Не может быть, – сказали голоса.

– Да что такое, в конце концов?! – Милиционер переводил взгляд с одного на другого и ждал ответа.

– Этого не может быть, – ответили ему.

Конечно, этого не могло быть, но оно было. И сколько бы процентов айсберга ни пряталось под водой, его верхушку мы увидели собственными глазами.

Самая трудная задача, вставшая перед овчаровцами, заключалась в том, чтобы предать Николая Михайлёнка земле. Понятно, что проблема была не в деньгах: просто сперва никто не понимал, каким образом похоронить человека, который уже был погребен сорок лет назад и продолжал, как доказала эксгумация, лежать в одной могиле с братом. Впрочем, и с этой проблемой разобрались быстро: ведь Коля Михайлёнок и Николай Вячеславович Михайлёнок – два совершенно разных трупа.

Так что милости просим к нам на кладбище. Мы с удовольствием покажем вам обе могилы, на которых, кстати, до сих пор не установлены памятники. Мы поговорим с вами о том, что смерти не существует, и о том, что памятники иногда не нужны. Ведь с дубом ничего не случилось, а маньчжурский орех, спиленный Н. В. Михайлёнком, 1957–2010, уже весной 2011-го выстрелил в небо новым побегом.

В общем, оба дерева живы, а живут они, как написано в Википедии, практически вечно; даже если и рядом друг с другом.

Изнутри, снаружи

В последний зимний день ничто не предвещало перемен: хоть и было не слишком морозно, однако солнечные блики еще хрустели под ногами прохожих. В синем без оттенков небе плескались голуби Петра Викентьевича – он начал выпускать птиц еще в начале февраля, если не было ветра, а ветра в тот понедельник как раз и не было. Как всегда, на ступенях поселковой администрации сидел Тимошка, но где-то в половине четвертого – то есть, слишком для него рано – поднялся с крыльца, заскочил на пять минут в Сбербанк и ушел куда-то торопливо, едва не подпрыгивая на ходу. Еще через полчаса его вроде бы видели через дорогу: Тимошка быстро шел куда-то и обеими руками, с выражением опасливого восторга на лице, нес большую и яркую картонную коробку.

Тимошка – пожилой мужчина с длинными седыми кудрями, леонардовской волнистой бородой до пупа и косматыми бровями. Если бы не брови, Тимошка был бы похож на чиновника РПЦ. Брови делают его похожим на лешего. Главных занятий у Тимошки два: расчесывать бороду и грабить Сбербанк. Между ограблениями Тимошка сидит на ступеньках и ухаживает за бородой. Если в рабочий день его нет подле здания администрации, значит, это…

– Спокойно, это ограбление, – говорит Тимошка. Он проходит сквозь очередь мощно и свободно, как поток воды. Очередь привычно расступается. Со стихией не поспоришь. В правой руке стихии деревянный пистолет, обмотанный черной изолентой.

Овчаровское отделение Сбербанка помещается в том же здании, что и администрация, только с торца. На фасаде же висит банкомат; чтобы подойти к нему, необходимо миновать Тимошку, и это всегда сопряжено с некоторыми неудобствами, потому что Тимошка не любит, когда проходишь слишком близко к нему. Он ничего не говорит, но от него исходит такая мощная волна недовольства, что тебя почти отбрасывает к перилам. Тимошка занимается бородой точно посередине ступеней. Иногда он просто сидит, подставив лицо солнцу, а рядом с ним свободно лежит его парикмахерское имущество: массажная щетка, зеленая пластмассовая расческа и деланные под золото маникюрные ножницы. Тимошка любит солнце и золото.

– Ограбление, – поясняет Тимошка, наклоняясь к кассовому окну. – Надо давать денежку и золото.

Очередь терпеливо ожидает, пока Тимошка закончит грабить банк. Всех дел – на минуту, не больше: кассир Людмила Борисовна говорит «ах!» или «ох!», или – иногда – «ох ты ж боже мой» и кладет в выдвижной лоток пачку нарезанных бумажек, придавленных горсткой желтой мелочи.

– Золото, – удовлетворенно говорит Тимошка, выгребает из лотка добычу и четким мерным шагом покидает банк.

– Четвертый раз за сегодня, – говорит Людмила Борисовна, когда он уходит, – а еще трех нету. Лен, ты желтяками не богата? – кричит она куда-то в глубину банка. – Все выгреб уже.

Иногда мы видим Тимошку в продуктовом магазине и каждый раз поражаемся тому, насколько магазин не идет Тимошке. Ему идут банк и ступени поселковой администрации. В магазине Тимошка становится незначительным, маленьким, растерянным. Ему не к лицу витрины с сырами, колбасами и копченой рыбой; как будто зная об этом, он держится от них подальше. Тимошка покупает бублик и – иногда – длинную розовую конфету в радужной обертке, расплачиваясь за покупку резаной сбербанковской бумажкой. Продавщицы, все как одна, суровы с Тимошкой. Вот и Ольга Дмитриевна тоже.

– Две денежки и три золота, – строго говорит она, и Тимошка чуть не плачет: ему жалко расставаться с награбленным, но очень хочется бублика. Он кладет на прилавок две бумажки и три монетки по десять копеек, забирает трехрублевый бублик и уходит, изо всех сил стараясь сохранить достоинство. Для этого он вступает в невыносимый для себя разговор с другими покупателями.

– Как все дорого, – говорит он, показывая рукой в сторону прилавка. – И это. Подорожало.

– Точно, – отвечает ему кто-нибудь, – твоя правда.

На этом разговор заканчивается. Тимошка с облегчением сочится к двери и вытекает вон.

Никто не знает, где Тимошка проводит свой досуг, но ни в субботу, ни в воскресенье, ни в праздники его нет на ступеньках. По нему можно было бы сверять календарь, если только вы вознамеритесь сделать это до 17:30. Ровно в половину шестого, когда закрываются банк и поселковая управа, Тимошка покидает рабочее место и идет в «Березку» за бубликом. Работает он с восьми утра и без обеденного перерыва. Где он живет, неведомо никому. Дома у Тимошки нет. Откуда взялся он сам, в деревне не помнят. Если верить пенсионерам в очереди Сбербанка, то Тимошка был всегда, даже тогда, когда еще не было Сбербанка, а сельсовет располагался в совершенно другом месте и представлял собой одноэтажный шлакозаливной дом с оштукатуренными глиной стенами.

В понедельник, последним февральским днем, Тимошка покинул место своей работы на полчаса раньше положенного времени. А во вторник – 1 марта – на Южнорусское Овчарово вдруг напала весна.

Это случилось очень неожиданно. Еще накануне вечером было минус десять, и сугробы – хоть и потемневшие от невзгод, но еще вполне рабочие – достигали кое-где середины заборов. А к утру, когда только-только начали зажигаться самые ранние окна, весна уже доедала последний снег. К рассвету с ним было покончено, даже объедков не осталось. Над землей парило. Деревья и дома стояли мокрые и голые, а на дорогах воцарилась срань господня – та самая великая и ужасная срань, что служит у нас признаком пробуждения природы.

Сторонний наблюдатель, стоя на макушке овчаровского глобуса, пребывал бы в большой растерянности, не ведая, куда наступить, чтобы не оскользнуться на жидкой глине и не упасть, позорно и неуклюже взмахивая руками. Грязевые материки и острова омывались гигантскими лужами, сиреневыми от близости к небу. Солнечный луч, едва дотянувшись до чьей-то оцинкованной водосточной трубы, тут же от нее оттолкнулся и запрыгал по лужам, так что ослепленному наблюдателю пришлось бы щуриться и пробираться по дороге почти на ощупь. Но не было наблюдателей тем первым весенним утром – только свои. Ритмично матерясь, лягухой скакала по расхлябанной грунтовке пожилая учительница младших классов Нелли Вениаминовна Халязина. Она держала путь из пункта А (дом) в пункт Б (работа), и единственной ее мечтой было поскорее добраться до большого тракта – твердой надежной дороги, украшенной асфальтом и знаком «главная». А там и до школы рукой подать.

Чуть опередив Халязину, всегда приходившую на работу к 7:30, из своего дома на Октябрьской вышел настоятель деревенской церкви, молодой монашествующий священник отец Ростислав. Слово «вышел», впрочем, было бы не самым подходящим, потому что отец Ростислав ходит пешком только вокруг аналоя, а любые расстояния вне храма преодолевает на кроссовике «ямаха». Весь в черной коже и в черном же шлеме, священник на одном заднем выскочил со двора и, не оборачиваясь на дом и оставленные ворота, помчался в церковь, выкрикнув на лету:

– Сторонись! Поп едет!

Как обычно, сторониться довелось почтальонше Савельевне, которую отец Ростислав каждое утро обгоняет в одной и той же точке: возле дома Казимировых. Савельевна всегда сторонится загодя – по всей улице нет более удобного места, чтобы отойти от дороги так далеко и без потерь: перед казимировским домом имеется что-то вроде лужайки, и если подойти к забору вплотную, то никакие брызги не долетят – слишком далеко, метров пятнадцать. А остальные дома отделены от маршрута священника лишь канавой.

Празднуя весну, кроссовик нашего батюшки несся по Октябрьской, и рыжие брызги разлетались от заднего колеса двумя симметричными веерами. Несмотря на то, что из-под переднего колеса тоже летело, отец Ростислав слез с мотоцикла незапятнанным. Чистый и блестящий поп, слезающий с грязного мотоцикла, – чудо, но в Овчарове мало кто верит в чудеса, да и кто бы там свидетельствовал момент прибытия попа на работу, если ключи от церкви находятся у него, а на утреннюю литургию приходят человека четыре, да и те вечно опаздывают.

Нелли Вениаминовна тем временем уже подходила к школьной двери. Ей оставалось сделать не более десятка шагов, когда она подняла взгляд от асфальта и увидела, что двери нет. Ровная – правда, довольно обшарпанная и побитая временем – стена была там, куда Нелли Вениаминовна входила каждое утро почти сорок лет подряд.

– Это что? – пробормотала пожилая учительница, подошла к стене и стала трогать ее пальцами.

Спрыгнув с мотоцикла, отец Ростислав направился было к двери храма, как вдруг увидел, что дверь отсутствует. На ее месте была стена, чья давняя штукатурка облупилась от времени и непогод. «Ремонт бы», – еще успел машинально подумать отец Ростислав, но уже в следующий момент длинно разговаривал с Богом.

Савельевна, десять минут назад уступившая дорогу священнику и с трудом преодолевшая несколько разливанных морей, наконец уткнулась в стену почты. Креститься она не стала, а просто упала в обморок – на то место, где еще вчера находилось крыльцо. Очень кстати там было сухо и чисто. Правда, жестко: тротуар.

В 7:50 скорым шагом шла по центральному асфальту медсестра детской поликлиники Светлана Игнатьевна. Она всегда ходит, не глядя себе под ноги, потому что ее большая грудь выдается вперед, как капот гоночной машины. Светлана Игнатьевна поэтому и смотрит только вперед, как водитель, и, как водитель бросает частые взгляды в боковые зеркала, так и Светлана Игнатьевна ловит периферическим зрением все, что происходит параллельно курсу. Сперва она подумала, что ей показалось, но картинка, схваченная уголком левого глаза, не отпускала ее, так что Светлана Игнатьевна сперва мягко притормозила, затем включила левый поворотник, а потом развернулась и прошла метров пятнадцать назад. Действительно: на углу продуктового магазина «Березка» не было стеклянной двери. Там вообще не было никакой двери, только кирпичная стена. Окно рядом было, а двери – нет.

– Когда это, – проговорила Светлана Игнатьевна, но долго раздумывать не стала, а надавила на газ и покатилась на работу. Через шесть минут она стояла в том месте, где должен быть вход в поликлинику и где теперь его не было – не только входа, но даже намека на него. Стена шла беспрерывно: оштукатуренная, окрашенная белой фасадной краской, очень даже приличная стена, зря главврач боялась нанимать узбеков – вполне добросовестно работают, осень, зиму простояло, и хоть бы трещинка. Светлана Игнатьевна погладила стену и даже надавила на нее в том месте, куда привыкла входить: нет. Стена не поддалась.

– Да что же это, – сказала Светлана Игнатьевна и надавила на стену еще раз.

Одновременно с медсестрой, метрах в трехстах от нее, трогал стену слесарь-авторемонтник, великолепный спец по кузовщине Володя, приехавший в мастерскую пораньше, чтобы к десяти часам закончить править левое крыло у Бандитова «паджеро». Бандита у нас все знают, он человек строгий, а его жена, которую тоже все знают, – наоборот: взяла и открыла в Овчарове магазин игрушек. Бандит очень просил сделать машину поскорее, и Володя пообещал управиться к десяти утра. Но на месте ворот в автомастерскую была кирпичная кладка, причем вовсе не выглядевшая свежей: абсолютно такая же, как и по всему зданию, бывшему когда-то складом, но уже давно поделенному между автомастерской и магазином «Планета гробов». С противоположной стороны бывшего складского помещения хохотал, согнувшись пополам, торговец гробами Николай Петрович Ганский – единственный в Южнорусском Овчарове человек, которого никогда не пускают на похороны, потому что он имеет обыкновение смеяться, когда растерянность или печаль овладевают им полностью, без остатка.

На часах гробовщика, слесаря Володи и медсестры Светланы Игнатьевны было 7:58, а еще через две минуты к отсутствующей двери Сбербанка пришли его работники, следом за которыми прибыл взъерошенный и растерянный Тимошка.

– Что, – сказали ему, – твои проказы?

– Ы-ы, – сказал Тимошка.

– Как теперь грабить-то будешь?

– Ы-ы-ы, – сказал Тимошка. – Щас.

И скатился по ступенькам быстро, как испуганный дикобраз.

В 8:15 он был обратно. В 8:16 банкирши и Тимошка расположились на ступенях поселковой администрации и начали играть в домики. В 8:20 в стене начальной школы появилась входная дверь. В 8:21 отец Ростислав отмыкал ключом церковь. В 8:22 открылась почта. Полиэтиленовый пакетик с дверями завалился за внутренний сгиб картонной коробки, и Тимошка даже не обратил внимания на то, что лепит постройки, не оставляя в них места для входа: вот и пришлось переделывать.

Играли быстро, но с большим воодушевлением, пока Тимошка не приревновал конструктор и не отогнал всех на пару шагов в сторону. Мамашки с детьми смогли попасть в поликлинику только в 8:40, а замурованная «Планета гробов» перестала веселить Ганского аж в начале десятого.