Текст книги "Колокол"

9 глава

Мой дорогой Андре, я хочу предостеречь тебя от того, что неизбежно случится. Если не случилось уже. Почему неизбежно? Потому что отговаривать тебя бесполезно. Всё, о чём ты написал мне в письме, заставило шевелиться все волосы на моей и без того обезумевшей голове. Да, я стар, это так быстро приходит: беспомощность, беспринципность, безнадёжность, без ножа, я ем теперь стейки без ножа, Андре, просто насаживаю их на вилку и ем. И мне всё равно, что обо мне подумают, хотя все, кто вокруг меня, уже разучились думать. Они, как малые дети, всему учатся заново – собирают пирамидки из фигур, раскладывают пазлы, вспоминают, как играть в пасьянс, чтобы утром опять всё забыть. Я в доме престарелых, в очереди на тот свет; ты тоже в очереди, Андре, но твоя очередь ещё далеко, и потому ты не понимаешь этого. Как и не понимаешь того, что творишь. Послушай старика, я был твоим учителем и куратором, ты был единственной надеждой на курсе, хотя так оно и бывает всегда. Тот, кто лучше других, либо сходит с ума, либо превращается в монстра. Умерь своего монстра, сынок, не гневи Бога, ты поморщился сейчас, я знаю. – Андре будто слышал, как смеется профессор, словно тот стоял сейчас перед ним. – Ну прости меня, старика; да, теперь и я в него верю, я теперь тоже в секте. Ты слышишь, как смеётся твой старик, смешно, правда? Из учёного в проповедники… И тебе, знаю, тоже смешно. У меня даже книга их есть. Здесь у всех она есть – входит, так сказать, в дорожный набор. В дорожный набор на тот свет. Белые тапки, халат и Библия – вот что в итоге нужно, а не стопки старых журналов с хвалебными статьями о себе. Сколько их было, да, Андре, этих статей? Даже ты обо мне писал свою курсовую. Помнишь? Но знаешь, что я чувствовал тогда? Я чувствовал себя мёртвым при жизни; да-да, именно так чувствуют себя те, кого пытаются заживо увековечить. Не стремись к тому, мой мальчик, ничего хорошего в том нет. Тебе придётся конкурировать с мертвецами, с гениями всех времён. Нелегко обогнать призраков, они проходят сквозь стены… О чём это я? Ах да, я чувствовал себя почти мёртвым при жизни, но теперь я жив при почти что смерти… Парадокс. Нет амбиций – нет боли, только тишина и покой. Здесь так спокойно, Андре… Навести меня, как будешь в городе, я надеюсь, ты скоро будешь. То, что ты намерен сделать, не укладывается в голове, даже в моей, даже ради науки, к чёрту науку… Ты сгниёшь в тюрьме! Одумайся, Андре, это не то, чего…

В дверь постучались. Доктор Андре Бёрк положил письмо в нагрудный карман.

– Месье Бёрк? – В кабинет вошёл невысокий мужчина со взглядом, выражающим то ли смущение, то ли сожаление, то ли желание провалиться в подпол.

– Говорите уже, – выпалил Андре, зная, что скажет этот раскрасневшийся человек.

Вошедший достал из-за спины распечатанный конверт из плотной почтовой бумаги и передал его доктору. Тот смотрел на тонкий конверт и уже знал, что в нём. Все отказы приходят в тонких конвертах. Согласие, как правило, присылают уже с договором, а тут… Он разорвал письмо и выбросил его в корзину.

– Они сказали, – мямлил вошедший, – они сказали, что нет доказательной базы, месье. Что, даже если все лабораторные исследования будут иметь положительный результат, выдвинуть ваш препарат на рынок без практической доказательной базы они не могут. Он якобы слишком сырой. Нужны добровольцы… Но вы сами понимаете, что это почти невозможно.

– Это полнейший бред! – Бёрк всплеснул руками. – Что они хотят этим сказать, что я шарлатан? – Он раскраснелся. – Я три года потратил на этот препарат, ещё год провозился с мышами…

– С крысами, сэр.

– Не важно! Я три года возился с этими тварями, спал в лаборатории, да я жил здесь… Никто, слышите меня, никто не может говорить мне, что препарат не имеет доказательной базы!

– Нет достаточных клинических испытаний, месье Бёрк. В соответствии с регламентом нужны испытуемые, и если б ещё среди взрослых…

– Да плевал я на регламент! Мне не нужны взрослые добровольцы; я взрослых хоть завтра найду, и они это прекрасно понимают!

– Детей вам, то есть нам… детей нам никто не даст.

– Если б они только поняли… – Он подошёл ближе к старшему лаборанту. – …если бы они только знали, чего лишится медицина, чего лишатся они сами… Это же миллионы, сотни миллионов, а если минздрав включит препарат в рекомендуемый перечень…

– Они сказали, что не могут рисковать. Так и написали, сэр: «Слишком большие риски». Они боятся судов.

– А послать ко всем чертям годы моих трудов, годы трудов всей команды они не боятся?

Лаборант замялся и ещё ниже склонил голову.

– Что опять? – Профессор смотрел на него.

– Они распускают вашу группу, месье.

– У меня забирают людей?

– Со следующего месяца они будут работать на других проектах. Мы разрабатываем новое лекарство от бессонницы…

– От бессонницы? – завопил доктор.

– И ещё одно от дерматита…

– От дерматита? – Бёрк почти охрип.

– Нужны люди. Вы взяли слишком много людей, университету не хватает рук…

– Университету не хватает мозгов! Они хоть понимают, что делают? Я пытаюсь перевернуть представление о сложнейшем врождённом недуге, я пытаюсь поставить детей на ноги, а они лечат дерматит?!

– Они полагают, это безопасно – лечить дерматит. И побочных эффектов там практически нет, кроме повторного дерматита…

В углу кабинета доктора в одной из трёх клеток запищала белая крыса.

– Кстати, про этих, как вы выразились, тварей, – не поднимая взгляда с пола, продолжил лаборант, – на вас накатали жалобу защитники животных…

– Что? Вы издеваетесь надо мной? – Доктор Бёрк рухнул в кресло, опрокинул голову и закрыл лицо руками.

– Я – нет, месье, я не посмел бы… – заикался старший лаборант.

В свои пятьдесят три года он был всего лишь лаборантом, и его всё устраивало. Доктор Бёрк всегда завидовал таким людям, как месье Элиассон, бесцельным и бесхарактерным.

– Они говорят, – продолжил, заикаясь, лаборант, – они выдвигают обвинения…

– Кто «они»?

– Правозащитники, месье.

– Ах, да…

– Они говорят, мы издеваемся над животными.

– Я стою на пороге великого открытия, а им жаль каких-то крыс?

– После того как в своём интервью вы рассказали о методе работы, о том, что специально парализуете их…

– Я делаю это ради людей!

Доктор Бёрк врал, и сам знал об этом – никогда он не думал о людях, никогда не хотел никому помочь. Однако то, что впоследствии ему понадобится доказать свою теорию на реальных подопытных, он понимал. Но кто же на такое согласится? Поэтому доктор пошёл на то, на что пошёл. Он покажет этим идиотам, кто есть кто. Единственный человек, чьей поддержки он ждал, чьё мнение для него хоть что-то да значило, был в пансионе для душевнобольных. А скоро он и ему не сможет написать. Андре Бёрк нащупал в кармане письмо, которое не дочитал, когда вошёл этот Майлз, похлопал себя по карману, вздохнул и недвусмысленно посмотрел на лаборанта.

– Я, наверное, пойду, – раскланялся тот, пятясь спиной к двери.

– Идите-идите, – отмахнулся от него профессор.

– Я думаю, вы ещё возьмёте своё, сэр, всё ещё будет…

Больше всего доктор Бёрк ненавидел жалость к себе, тем более от тех, кто этой жалости заслуживал больше, чем он сам.

– Идите, Майлз, вы свободны.

Майлз Элиассон ещё долго кивал, ища дверную ручку за спиной.

Дверь наконец захлопнулась. За ней выдохнули, и так громко, что доктор понял – их неприязнь к друг другу была взаимной.

Андре Бёрк достал из кармана письмо и развернул его.

…это не то, чего ты достоин, – продолжал он читать. – У тебя великое будущее, сынок; ты загубишь и себя, и всех, кто рядом. Ты очернишь репутацию научного совета университета, мою, в конце концов. Хотя с моей можешь делать всё, что угодно, мне она уже ни к чему. Забавно, правда, Андре? Всю жизнь создавать себе имя, чтобы под конец забыть, как тебя зовут… Я забываю многое, Андре, и вспоминаю ненужное мне. Я вспомнил, например, сколько раз вчера почистил зубы – двенадцать раз, Андре, двенадцать. Но они не знают об этом; здесь лечат от всего, даже от того, чего нет. Лекарства, которые мне дают, слабо действуют, но это и хорошо, я не хочу потерять последний рассудок. Кто же тогда вразумит тебя, Андре? Богом прошу (зачеркнуто) науки ради, забудь об этой затее. Твоя разработка гениальна, ты сделал так много, неужели ты рискнёшь всем? Нужно подождать год или два, может быть, пять лет, всё изменится, а если не всё, так многое. Может, сменится состав комиссии… Конечно, такое редко когда случалось, даже на моём веку. Если кто и менялся в правлении, то только по причине смерти кого-то. Но не надо отчаиваться, Андре, – время, и ещё раз время. Оно всё расставит по местам. То, что ты решил работать в одиночку, – немыслимо. Без научного сообщества мы никто. Что будет, когда все узнают, – и как ты собираешься объявить об этом всем? Даже об успехе (о провале я и думать боюсь), как ты объявишь об успехе своих испытаний? Выйдешь на трибуну с отчётом и скажешь: так, мол, и так, позвольте представить мой незаконный эксперимент… А что дальше? Тюрьма, исключение из научного сообщества? Ты пишешь мне об учёных, поступивших точно так же, но рисковали они только собой или своими детьми. Химический состав твоего препарата не имеет аналогов в мире, я читал о нём, я восхищён, только ты мог дойти до такого, моя вера в тебя всегда была велика. Но, Андре, милый Андре, риски слишком огромны, а шансы малы. Никто не рискнёт, никто не позволит…

Доктор Бёрк не дочитал до конца. Вместо слов поддержки, которых так ждал, он получил лишь упреки. Никто не хотел рисковать, думал Бёрк. Все держались за свои кресла потными бюрократическими ручонками, все повторяли одни и те же слова: «Практическое исследование препарата не признаётся возможным, все компоненты слишком токсичны». Такие отписки доктор Бёрк получал даже из частных фармацевтических компаний. Он ушёл бы из университета, он работал бы на кого угодно, только б ему дали работать, – но никто не хотел рисковать…

Доктор Бёрк посмотрел на часы: почти девять. Подошёл к телефону, нажал. После сигнала раздался приятный голос:

– Что-то принести, месье Бёрк?

– Новости какие-нибудь есть?

– Да, месье Бёрк, пришёл ответ по нашему делу.

– И что там? – Бёрк уже ничего не ждал.

– Он положительный.

Трубку положили. Бёрк и не успел ничего сказать, как из смежного с ним кабинета вышла секретарша; она так широко улыбалась, что и ему пришлось улыбнуться в ответ.

– Звонила директриса… – Элен задыхалась. – Она сказала, мы можем приехать во вторник.

– Отлично, – обрадовался Бёрк.

Элен наклонилась к нему, но Андре лишь похлопал её по плечам, как друга, как ребёнка, как пиджак, что спадал с вешалки.

Потом он оглядел кабинет, подошёл к шкафу, достал с нижней полки большую коробку, доверху забитую макулатурой, вывалил всё содержимое на пол и стал наполнять её личными вещами. Сложив в неё стопку журналов, несколько книг, набор ручек, подаренных на тридцать пятый день рождения, и такой же набор – на тридцать шестой, фотографию с профессором в рамке и несколько дипломов, взял коробку и пошёл к двери.

– Значит, мы всё-таки уходим? – спросила Элен.

– А ты хотела остаться?

Элен покачала головой. Без него эта работа теряла всякий смысл.

10 глава

Особняк мадам и месье Лоран

Люсинда припала ухом к двери, боясь пошевелиться или вздохнуть. Всё в ней замерло, как и она сама; кровь отхлынула от конечностей, ослабив её руки, подкосив ноги, пульсируя лишь в одном виске раздражённым нервным тиком. Там, в комнате Жоэля, мадам Лоран разговаривала с доктором. Половину слов Люсинда так и не расслышала – она боролась с неприятной щекоткой в носу, которая появлялась так же внезапно, как и исчезала, каждый раз угрожая ей чихом. Люсинда потёрла нос. В руках её был таз с полотенцами – сегодня должны были мыть Жоэля. Его всегда мыли по вторникам. Она пошевелила носом, шмыгнула, потёрла его ещё раз и опять схватилась за таз, который чуть не грохнулся на пол. Тогда бы она не дослушала до конца; она и так не могла разобрать половины. Ирен говорила очень тихо, а доктор постоянно проглатывал слова, он всегда бубнил себе под нос, – но слух Люсинды за все годы работы в этом доме стал настолько тонок, насколько тонки были эти стены.

Мадам Лоран говорила о муже, да, точно, его имя Люсинда чётко расслышала.

– Фабьен, будь он проклят, – говорила она, – я должна быть уверена, что всё пройдёт как надо. Вы принесли, что я просила?

– Нет, – слышался голос доктора, – порошок у меня в комнате.

– Вы уверены, что это точно его…

Люсинда вскрикнула, закрыла рот руками, и таз с полотенцами грохнулся на пол. За дверью замолкли. Люсинда зажмурилась от страха, но быстро взяла себя в руки, подняла таз и как ни в чём не бывало постучалась.

– Входи! – приказала мадам Лоран.

Люсинда вошла вся красная; казалось, щёки её никогда ещё так не горели.

– Что такое, Люсинда? – спросила Ирен. – Что это ты, уже и в руках ничего удержать не можешь?

– Я, я… – Она чихнула.

Ирен отшатнулась.

– Только не говори мне, что ты больна.

– Нет, мадам.

– В этом доме слишком много пыли; когда ты уберешь здесь всё?

– Весь дом? – удивилась Люсинда.

– А кто, по-твоему, должен это делать? Я? – Ирен хмыкнула, окинула Люсинду с ног до головы презрительным взглядом. – Я зайду к вам через час, доктор, – сказала она, исчезая за дверью.

– Да, мадам.

Люсинда с доктором принялись раздевать мальчика. Его дебелое тело напоминало пергаментную бумагу, он почти ничего не ел.

– Может, потому он и не может ходить, – сказала Люсинда, – у него и мышц-то почти нет.

– Нет, не поэтому, Люсинда. – Доктор произнёс это таким тоном, будто давал ей понять, что не её ума это дело.

Она не возражала. В этом доме многое её не касалось, но это совсем не означало, что Люсинда не могла ничего решить. Она могла многое, теперь могла.

В комнату вошла Ребекка.

– Я совсем забыла, какой сегодня день, – сказала она.

Доктор взял на руки раздетое тело Жоэля; руки мальчика, как палки, болтались на весу. Ноги были такие же тонкие.

Ребекке вдруг показалось, что пальцы на правой ноге Жоэля сжались.

– Посмотрите! – вскрикнула она. – Он пошевелил, вы видели?

– Видел, – ответил доктор, – ещё вчера. Чувствительность постепенно возвращается, но у нас ещё много работы. Надо ставить его на ноги и пробовать ходить.

– Вы думаете, это возможно? – Лицо Ребекки засияло, как никогда прежде.

– Я не думаю, – совершенно уверенно сказал доктор, – я знаю.

Пар, поднимавшийся над ванной, закрывал всю умывальную комнату. Доктор погрузил Жоэля в горячую воду; мышцы мальчика расслабились, лицо уже не выглядело таким напряжённым.

– Мне нужно к себе, – сказал доктор, выходя. – Позовёте меня, когда закончите.

Люсинде стоило проследить за мадам Лоран. Видит бог, она могла проследить за каждым в этом доме и остаться незамеченной, но Ирен Лоран сама следила за всеми не хуже её.

Поставив тазик с полотенцами на туалетный столик, Люсинда не сводила глаз со спины доктора. Он никогда ей не нравился, с самого первого дня, когда только переступил порог этого дома. Тогда она поняла, что этот странный тип себе на уме. Доктор шёл прямо по коридору, потом свернул в свой кабинет и закрыл за собой дверь.

– Закрой дверь, Люсинда, всё тепло выпустишь, – сказала Ребекка, обтирая брата смоченной в мыльной воде мочалкой.

– Я сейчас, – сказала та, – принесу чистые полотенца.

– Так вот же они! – крикнула ей вслед Ребекка, но Люсинда уже вышла за дверь.

Она сняла стучащие туфли и на цыпочках прокралась к двери кабинета доктора. Мадам Лоран уже была там.

– Я уже ничего не боюсь, – говорила она.

– Нужно быть осторожнее, мадам.

– Да, я знаю.

– Никакой паники быть не должно.

– Я знаю, знаю, mon cher[1]1
  Мой дорогой (фр.).


[Закрыть]. Ну, давайте же скорее…

Доктор что-то пробубнил и куда-то пошёл. Люсинда отшатнулась от двери… и снова припала к ней: нет, его шаги отдалялись от неё, а не приближались; должно быть, он пошёл к окну.

– Вот, возьмите, – сказал он немного погодя, – это то, что вам нужно.

– Вы уверены, что этот порошок сработает, доктор? – услышала Люсинда голос Ирен.

– Уверен. Только делайте всё, как я сказал. – Он выдержал паузу. – Не переборщите. Каждый день по щепотке в еду или воду, и через месяц он…

– Сам? И не вызовет никаких подозрений?

– Нет, у него попросту остановится сердце. Но если вы переборщите, мадам, признаки смерти будут весьма подозрительны: лопнувшие сосуды глаз, удушье, отёк…

– Ой, не говорите мне.

– Вот только порошок имеет слегка выраженный молочный вкус…

– За это не волнуйтесь: на ночь он выпивает стакан молока. Это единственное, что он пьёт помимо виски.

– Вот и замечательно. Думаю, после первой недели он уже сляжет. А дальше – дело времени. Всё будет идти медленно и плавно, но главное – результат.

– Ты придёшь ко мне сегодня, mon cher? – вдруг спросила мадам.

Этого Люсинда уже не желала слушать. Она отошла от двери, надела туфли и вернулась к Ребекке.

– Твои полотенца здесь, – сказала та, не отрываясь от брата.

– Да, я поняла. Я вспомнила, что… – Люсинда прислушалась.

– Ты заметила, как он шевелил ногой? – Ребекка взяла ковш с горячей водой и полила Жоэля, мальчик поморщился. – Видишь, ему не нравится, – она засмеялась. – Наверное, мыло попало в глаза.

Жоэль что-то мычал.

– Я промою, промою, – умывала она брата, – не ворчи. Ты только посмотри на него, Люсинда, мне кажется, он всё понимает… Как ты думаешь?

Люсинда молчала, уткнувшись носом в дверной проём.

– Да что с тобой? – возмутилась Ребекка. – Разве тебе всё равно, как чувствует себя Жоэль? Доктор сказал…

– Тихо-тихо. – Люсинда замахала рукой на Ребекку. На неё можно было махать, даже дерзить – она не разделяла людей на господ и прислугу. – Твоя мать с этим доктором что-то…

– Да знаю я что, – совершенно спокойно сказала Ребекка.

– Знаешь? И тебе всё равно?

– А какое мне дело до её похождений? Они любовники, ну и что…

– А, ну да, любовники…

«Если мадам Лоран выйдет от доктора сейчас, – думала Люсинда, – то не получится ничего разглядеть».

– Позови-ка доктора, Ребекка, – попросила она.

– Но я ещё не домыла Жоэля…

– Позови, говорю тебе.

– Подожди ещё пять минут.

Люсинда не могла больше ждать. Она приоткрыла дверь в ванной и крикнула на весь коридор:

– Мы уже домыли мальчика, месье Бёрк!

Дверь в кабинете доктора открылась.

– Иду-иду, – крикнул он, – сейчас буду!

Доктор вышел, а следом за ним – и Ирен; в руках её была стеклянная бутыль, наполовину наполненная белым порошком.

«Молочный вкус», – крутилось в голове Люсинды.

Доктор шёл к ней навстречу. Ирен скрылась у себя в спальне.

– Быстро вы сегодня, – сказал он, взяв из таза большое полотенце. Вытащил мальчика, поставил его на край ванны, обернул с ног до головы и завалил на себя. – А ты вырос, Жоэль… Ничего, скоро из ванны сможешь выбираться сам. Люсинда, придержи дверь, – попросил он, но той уже не было.

– Странная она сегодня, – сказала Ребекка, вытирая мокрую голову брата.

– Как те лекарства, которые я вам даю? Вы уже лучше спите? – спросил доктор.

– Да, спасибо, значительно лучше.

Ребекка врала. Месяц назад она пожаловалась доктору на беспокойный сон, что ночью её мучают кошмары и иногда во сне она видит, как выбрасывается из окна… На самом же деле днём её тоже мучили кошмары, днём она тоже хотела умереть; хотела этого постоянно, но боялась кому-либо признаться, даже самой себе. Доктор выписал ей успокоительное, сказав, что круглосуточный уход за братом мог не лучшим образом сказаться на её психическом состоянии и лучше бы ей хоть время от времени, но выходить на улицу – гулять по лесу, например. Но Ребекка ненавидела этот лес. Она боялась его больше любого кошмара, больше собственных мыслей; даже смотреть в его сторону не могла. Потому и закрывала окна шторами, а гуляла только по дому, вечерами, когда Жоэль засыпал. Ходила, как привидение, из комнаты в комнату, из зала в зал. Таблетки не помогли.

– Я очень рад, что вам лучше… – Доктор вгляделся в неё. – У вас синяки под глазами. Вы не спите?

Ребекка кивнула.

– Можете зайти ко мне за снотворным. Помните, я выписывал его мадам Лоран…

Люсинда вбежала на кухню. Через четверть часа мадам Лоран спустится обедать, тогда её комната будет пуста. А пока Люсинда зарылась с головой в огромном кухонном шкафу со специями и крупами. Нужно было найти что-то подходящее, белое или молочно-белое, какой-то порошок… У нее разболелась голова, пора уже накрывать на стол, а она вместо этого разворотила всю кухню… Соль была слишком крупной, да и этот вкус… не будет же он пить соленое молоко. А сахар… Нет, всё это не то. Люсинда бегала глазами по высоким полкам и уже хотела закрыть шкаф, как увидела банку с красной этикеткой, на которой большими белыми буквами значилось «Пекарский порошок». То, что надо! Она встала на цыпочки и потянула банку к себе.

Осталось только пробраться в комнату к мадам Лоран.