Текст книги "Это просто цирк какой-то!"

11. О золоте, доверии и ножах

Я точно знаю, что люди цирка даже физически устроены иначе, чем живущие по другую сторону брезента шапито или стен стационарного цирка. Особенно те, кто принадлежит к Династиям: прабабушка покоряла отточенным арабеском[21]21
  Арабеск (фр. arabesgue) – арабский. Поза в классическом танце или акробатике: положение туловища, при котором тяжесть тела переносится на одну ногу, а другая отводится далеко вперед или назад.


[Закрыть] на скачущей лошади сердца высших офицеров русского царя и всяких европейских герцогов с маркизами, а правнучка крутит сальто в трехмерной призме под куполом одного из цирков империи Дю Солей, например. По-моему, у них вообще какой-то другой состав крови. Нездешний. Не такой, как у остальных людей. В этой крови гораздо больше воздуха и света.

В коллективе передвижки № 13 была только одна представительница настоящей династии – Маргарита Бакирева, руководитель номера «Акробаты на ренских колесах[22]22
  Ренское колесо – цирковой снаряд, применяющийся в акробатике и эквилибристике, колесо, внутри которого находится артист.


[Закрыть]». Артисты второй знаменитой фамилии, наездники Александровы-Серж, пробыли с нами недолго и укатили на срочные заграничные гастроли.

А Рита со своими партнерами осталась. Интересная женщина, плотно под пятьдесят, но в прекрасной форме – ни малейшего признака оплывания тела, стройные, сильные ноги, если не в манеже, то всегда в изящных туфлях-шлепанцах на каблуке, аккуратно выкрашенные блондинистые волосы, прямая спина, бугры мышц под все еще гладкой кожей (а попробуйте потаскать по манежу в течение тридцати пяти лет колесо диаметром примерно два метра, сваренное из довольно толстых труб и весьма тяжелое), блестящая самоирония – порода отчетливо чувствовалась в ней.

Риточка была очень примечательной дамой. Правнучка, внучка и дочка цирковых акробатов (о таких, как она, говорят «родилась в опилках»), в манеж вышла совсем крохой, в пятилетнем возрасте. Неоднократно побывала замужем, ради артистической карьеры отказалась от рождения детей, получила все возможные почетные звания и лауреатства, стала заслуженной артисткой почему-то Казахской Советской Социалистической Республики. Народную так и не дали – за слишком острый язык и бесстрашный сарказм.

Бакирева объездила весь мир, даже в почти недоступных тогда капиталистических странах часто гастролировала. Давно купила кооператив в Москве, но жила там раз в году во время короткого отпуска, из которого спешила досрочно вернуться в цирковой конвейер, оставляя большую пустую квартиру пылиться до следующего короткого визита хозяйки. Номер работала группа, на манеж по очереди выкатывались в тяжелых ярких колесах семь акробатов. Но они не были родственниками Маргариты, конечно.

Просто в цирке принято объявлять всех исполнителей по фамилии руководителя номера. И две семейные пары, и недавние выпускники училища, Миша и Гоша, которых Рита пригласила в свой номер, все они для зрителя были «акробаты на ренских колесах Бакиревы», а для самой Риты – «мои ребятишки». Пары, кстати, познакомились и переженились уже в процессе работы в номере, и на обеих свадьбах Рита была посаженой матерью, а в жизни часто просто матерью им всем.

Ветеран манежа, Маргарита давно перестала считать травмы. Однажды, придя на массаж к Олегу Яковлевичу, она обмолвилась, что только переломов помнит около двадцати: «Все по мелочи, рука-нога-пальцы-ребро», – но при этом сохраняла прекрасную осанку и летящую походку. Очевидно, неизбежные возрастные боли в переломанных костях, в ушибленном много раз позвоночнике и стали первопричиной ее любви к «коньяковецкому» – так панибратски Рита называла коньяк. Плоская серебряная фляжка извлекалась по десять раз на дню (особенно, если менялась погода). Маленький глоточек – и Рита продолжала репетицию. Только однажды я увидела гримасу сильной боли: Бакирева сидела на ящике из-под реквизита около своего вагончика, а я помыла морковку и несла ее медвежатам. Вокруг не было никого, Рите не нужно было «держать лицо», и на нем четко отразилась вся гамма, от «как же мне хреново» до «когда ж я уже сдохну?». А через секунду Маргарита Генриховна меня заметила. Приложила палец к губам и вымученно улыбнулась:

– Тссс, никому, ладно? Особенно Давиду, он меня в ЦИТО сватает уже лет десять. Только наш массажист в курсе, что обострение у меня. А что делать, деточка? Я не знаю другой жизни. Да и не умею ничего больше. Надо терпеть. К любой боли с годами привыкаешь. И коллектив у меня – я же шесть человек без зарплаты оставлю, если, например, в Склиф залягу надолго… Хоть и пора, наверное, а то и коньяк чего-то уже не очень помогает. Баралгин? Так не действует давно: привыкание, видимо.

Крепкая она была, сильная. А еще – щедрая, доверчивая, добрая и смешная.

На втором месте после цирка и всего, что с ним связано, в списке жизненных приоритетов у Риты было золото. В виде украшений. Вне манежа персты ея унизаны были множеством колец: старинная работа, красное, желтое и белое золото, а из камней уважала Рита только бриллианты. Она покупала кольца, браслеты и серьги во всех своих зарубежных турне, цирковые говорили, что Бакирева уже набрала пару килограммчиков драгметалла и небольшой Алмазный фонд за долгую гастрольную жизнь. Лежал весь этот клад в хронически не запирающемся вагончике Риты, в верхнем ящике роскошного кофра (тоже без замка), и об этом знали даже цирковые медведи и собачки.

В цирке не воруют. Никогда. Точнее, цирковые никогда не воруют. А случайные люди – те вполне готовы. Один такой случайный так и не понял, в какой мир попал, и решил поживиться золотишком Риты, рассудив, что если добро настолько плохо лежит, то прибрать его к рукам велит сам Локи.

Этого худосочного паренька с пронзительно синими глазами взяли на временную работу осветителем. Понятное дело, в цирке он отирался с утра до вечера. А кто бы не отирался? Я его видела и на конюшне, играющим с конюхом Серегой в секу, и в курилке за форгангом, где он регулярно менял песок в противопожарной бочке, и помогающим девочкам, служащим Алдоны, носить воду для купания собак. Безотказный этот Толик был везде. И все время ел, потому что сердобольные цирковые дамы и девицы наперебой совали ему то бутербродик, то куриную ногу, то оладушек. Не раз кормила Толика и Бакирева, в которой его худенькие плечики и тоненькие ручки разбудили, видимо, давно усыпленные тяжкой пахотой и усилиями воли материнские инстинкты. Приглашала к себе в вагончик и потчевала всяко, еще и с собой увесистые свертки давала.

– Ритка, что я вижу? Ты жаришь котлеты? А как же презрение к готовке? – орет на весь цирковой городок проходящая мимо открытой двери вагончика Фиры Моисеевны, где Бакирева арендовала электрическую плитку, иллюзионистка Леночка. И острая на язык, взрослая и довольно циничная Рита смущается и невнятно лепечет про «надо подкормить пацанчика, очень уж худой, в чем душа держится». Цирковой народ отнесся с пониманием – улыбались, но и умилялись.

Но из захудалого щенка дворняги никак не вырастить гордого ирландского волкодава. И оно бабахнуло.

Регулярно столуясь у Риты и чуть ли не живя в ее вагончике, «пацанчик», конечно же, однажды заприметил в небрежно задвинутом ящике кофра валяющиеся без присмотра сокровища. Очевидно, эта картина помутила разум несчастного заморыша, потому что задумал он кражу. Самое время – наши гастроли в том городе заканчивались, срок его работы в цирке, соответственно, тоже подходил к концу. Толян решил одним махом поправить материальное положение, пожертвовав даже своей месячной зарплатой ассистента осветителя, которую должны были выплатить после закрытия. Оно и понятно: в кофре Риты безнадзорно валялись многие и многие сотни его зарплат в золотом и бриллиантовом эквиваленте.

Он позвонил шапитмейстеру, сказал, что приболел, денек отлежится дома. И точно когда Рита с партнерами ушла разогреваться перед выходом на манеж, – а уходили они всегда в одно и то же время, которое легко было отследить по музыке из предыдущих номеров: заиграл оркестр «Марш энтузиастов», значит, Рита сейчас уйдет и десять минут будет разминаться, а потом еще восемь минут работать номер, времени масса, – Толя материализовался из воздуха за ее вагончиком, пробравшись в дырку, которую, как потом выяснилось, сам же и сделал в заборе, подпилив болгаркой железные пруты в одной из секций. Проскользнул в незапертую дверь и через минуту вышел, махом решив, как ему казалось, все свои материальные проблемы на многие годы вперед.

Именно что только казалось. Потому что не заметил помраченный алчностью Толян нашего Пашу Ланге, смуглого, кудрявого и веселого Пашку, работавшего номер «Мукбил-метатель». Правда, в узбекской сказке Мукбил метал камни из пращи, а Пашка метал ножи с большого расстояния и в разные цели, но для публики ножи, серпы и пики еще привлекательнее. Зрелищнее. Наверное, сам Дух цирка привел Ланге, уже отработавшего свой номер, к крану с питьевой водой, который был неподалеку от места преступления, метрах в трех, за кустом сирени. Пики с серпами оставались в ящике с реквизитом, а вот ножи, отличнейшие метательные ножи, блестящие, с кольцами на рукоятках, острые и как будто живые, Пашка после работы всегда уносил с собой, чтоб утром немножечко пометать их в специальную мишень, которая висела для этих целей на тополе возле его вагончика. Ножи пришлись очень кстати: досмотрев все злодейство до конца, Пашка принял вора на выходе.

Бакирева, вернувшись, застала следующую картину: бледный до зелени Толян стоял на верхней ступеньке лестницы, ведущей в вагончик, прильнув спиной к двери, практически распластавшись по ней. А точно по контуру округлившегося на харчах добрых цирковых самаритянок тельца Толяна из двери торчали, вибрируя, все шестнадцать метательных ножей Паши Ланге. Семнадцатым ножом Паша поигрывал, рыча: «Не шевелись, паскуда, замри, я ведь и промахнуться могу, сержусь и нервничаю потому как очень, рука дрогнет, и пипец тебе, гнида ты такая!» Витька Ковбой и парни из номера Риты аккуратно вынули полуживого от страха вора-неудачника из оригинальной рамки, идти он не мог – ноги подгибались. Деликатно, без малейшего насилия, Толяна занесли в вагончик, приподняли, встряхнули – и на пол вывалилась специально сшитая плотная торба, в которой звякало все бакиревское золото. Поганец не оставил своей благодетельнице даже завалященького колечка.

Ему никто не сказал ни слова. Его не сдали в ментовку. Его не били. Его даже не отвели к Барскому. В абсолютной тишине парни вынесли унизительно распластанного Толяна из домика, крепко держа за запястья и щиколотки, подтащили к открытым транспортным воротам, приподняли, раскачали и вышвырнули за территорию циркового городка. Как неодушевленный предмет. Как мешок с дерьмом.

Заслуженная артистка Маргарита Бакирева, женщина-сталь, женщина-огонь, открывавшая ногой дверь в любые важные кабинеты Главка, как десятиклассница рыдала у себя в вагончике. Я слышала ее горькие всхлипывания за дверью – и не постучала. Оробела чего-то. Рита была взрослой женщиной, а я – всего лишь девчонкой, как я могла утешить ту, что годилась мне в матери? Не придумав ничего лучшего, я побежала за Фирой Моисеевной. Чудесная пожилая фея немедленно пошла к Рите и пробыла с ней до глубокой ночи. А утром все сделали вид, будто урода этого неблагодарного, Толика, никогда и не было в нашей жизни.

Кстати, золото украшало Риточку не только извне. Оно было и внутри. В виде золотого характера и кое-чего еще. Но об этом чуть позже.

12. «Просто кусок жизни ломкой» (с)

Тот памятный переезд в очередной город совпал с днем рождения отца нашего родного, шпреха Давида Вахтанговича. Труппа передвижки № 13 ответственно и тщательно готовилась к юбилею.

Здесь следует немножко рассказать о шпрехе. Кто видел знаменитого голливудского араба, актера Омара Шарифа? Вот. Вы, собственно, видели Давида Вахтанговича, потому что сходство было поразительным. «Золото Маккены», добрый американский вестерн, перемонтированный, – ужас, там грудь женскую обнаженную показывали аж секунд пять! – и переозвученный, один из немногих, доступных тогда советскому зрителю, не так давно показали во всех кинотеатрах страны. Обаятельный красавец и гангстер-неудачник Колорадо висел в виде портрета из «Огонька» над каждым вторым девичьим столом. У моей подружки Ирки, например, разбойник Колорадо расположился на стене прямо рядом с портретом холодного прибалта Ивара Калныньша и давал, на мой взгляд, Ивару сто тыщ очков вперед.

В сентябре того же года, уже во время гастролей в Сухуме, на моих глазах две отдыхающие дамы пытались взять у нашего Вахтанговича автограф, предварительно остолбенев от восторга, очень стесняясь и сомневаясь. Как объяснить иностранцу, чего от него хотят? Языковой барьер же! Да и можно ли? И вообще, что делает капиталистический актер на советском курорте? Но искушение было сильнее, и они приблизились. Блондинка оказалась побойчее шатенки, достала блокнотик и почему-то почти шепотом обратилась к спокойно курящему трубку Давиду Вахтанговичу:

– Товарищ… ой, сэр… Мистер Шариф… Господин Омар!

На Омаре бедолага перешла на дискант. Давид Вахтангович оторвался от созерцания моря и обернулся:

– Прошу прощения, это вы мне?

Его отличный русский с легчайшим грузинским акцентом враз разрушил мечту. Дамы отпрыгнули с оскорбленными лицами и мгновенно смешались с курортной толпой. Вахтангович невозмутимо пожал плечами, убрал трубку в специальный замшевый мешочек и пошел плавать свои ежедневные три километра. Родившийся у моря, оторванный от него кочевой жизнью артиста, он очень скучал по Большой Воде и сейчас не пропускал ни единого дня, плавал в любую погоду, даже в шторм.

Наш Дава (так его ласково называл старый друг, директор Барский) был необыкновенно красив. Среднего роста, с глубоким бархатным баритоном, с густющей шевелюрой темных с проседью волос, с печальными и умными глазами мудреца, ироничный и мягкий, строгий и бесконечно добрый, сохранивший прекрасную фигуру гимнаста в свои пятьдесят пять лет, инспектор манежа вызывал всеобщее восхищение. Я любила его благодарной любовью ученицы, бесконечно уважала за профессионализм и преданность цирку, тайно жалела и восхищалась силой его духа.

Давид Вахтангович женился только один раз, что само по себе большая редкость для цирковых с их специфическим отношением к браку и образом жизни, отнюдь не способствующим витью семейных гнезд и строительству семейных же очагов. Женился довольно поздно, но зато на той, которую ждал много лет. Я слышала еще дома, как Барский однажды рассказывал маме эту прекрасную и трагическую историю, и не забыла ни единой буквы:

– Она была такая… ну, как свечка в ночи: маленькая, горячая, смуглая. Огромные черные глаза, гибкая, с низким голосом, наполовину аварка, наполовину еврейка, сумасшедшая смесь норова и терпения. Первый муж, студенческая любовь, оказался канонической сволочью, «пил, бил, гулял», а она молчала, никому не рассказывала, стыдилась. Давид ее с училища любил, а она за этого козлину почему-то пошла, промучилась с ним чуть ли не десять лет… Да ты его знаешь, Дина, – и Юрий Евгеньевич назвал фамилию артиста, которую даже я слышала из телевизора не один раз.

– Как-то они случайно в одной программе оказались, и после первого же выходного Давид Янку увидел с синяками на лице. И на следующий день увез ее к своим родителям, в Аджарию. Разразился грандиозный скандал, покинутый придурок помчался в парткомы и месткомы, к папаше своему, почти всемогущему, но Даве и Янке уже плевать было. Янка стремительно развелась, все оставила козлу тому – квартиру в Москве, что ее родители построили, дачу, все свои цацки. Давид запретил даже платья-шубы брать, заехал только за семейными фотоальбомами и за старым Янкиным псом.

Лечил потом ее от нервного расстройства долго, отогревал, к своей прабабке столетней в горы отвез на все лето, ожила Янка, снова засветилась этим волшебным тихим светом. Очень счастливые они ходили, все время за руки держались, как будто боялись расцепиться хоть на секунду… Мы все любовались и через плечо сплевывали. На манеж она не вернулась, просто ездила с Давой, ни на день не расставались, никогда. А потом и сына родила, тут уж полное счастье приключилось. Марк у них славный получился, умный, послушный, красивый, добрый мальчик, талантливый очень, сильный и бесстрашный. Как все родившиеся в опилках, с отцом на манеж с детства выходил, а в пятнадцать Давид его в номер ввел, и взлетел Марик под купол.

На окончание школы подарили ему поездку в Домбай, всей родней отправились туда. Через неделю пацаны, Марк и двоюродный брат его, девочек и какого-то парнишку из Москвы, с которыми там познакомились, решили покатать-удивить. Ключи стащили, угнали вечером «шестерку» одного из дядьев и на выезде из Домбайской долины, на слепом повороте, ушли с сорокаметровой высоты в пропасть. Пятеро детишек, никому семнадцати не исполнилось… Марк за рулем был, как потом выяснилось.

Я Давида не видел с того страшного мая года три, он на звонки не отвечал, на письма тоже. И никто из наших его не видел, Давид после похорон сына остался в своем доме в Кобулети, родители совсем плохие были, умерли вскоре один за другим, гибели внука любимого не пережили. А потом и Янка угасла. У брата Давида трое сыновей, младший с Марком в машине был. Страшное горе, но двое старших живы, есть за что зацепиться, а у Янки, потерявшей единственное дитя, совсем свет померк перед глазами. Никакого диагноза не было, только лишь тедиум вите, отвращение к жизни. Не поднималась с постели, не ела ничего и даже воду не пила. Я уж не выдержал, помчался к нему, когда узнал от кого-то из наших, но Дава даже калитку мне не открыл. Очень спокойным, мертвым совершенно голосом сказал из-за ворот: «У меня год траур будет, Юрка. Не приезжай, не надо. Я вернусь. Потом. Не волнуйся. Теперь не волнуйся, друг».

И вернулся. Седой весь, такой, как сейчас ты видишь. Напились мы с ним страшно, по-черному напились, он заплакать смог и мне все рассказал. Под купол не полез больше (иногда руки начинали дрожать крупной дрожью, чашка с кофе расплескивалась наполовину в такие минуты, и головные боли страшные появились, сдал он сильно), курсы в Москве закончил, стал одним из лучших шпрехшталмейстеров Союзгосцирка. Мы никогда больше с ним не говорили ни о Марке, ни о Яне, ни о стариках. Я в Главке договорился, что постоянным шпрехом Давид у меня в передвижке станет. Пошли навстречу, спасибо им, я получил возможность каждый вечер ходить к его вагончику ночью и прислушиваться под окном: как он там? Долго ходил, Дина, а когда Давид через пару лет впервые улыбнулся, я в одну харю надрался, как биндюжник, от радости надрался. Понял: будет жить мой друг. Так и ездим вместе с тех пор.

Они помолчали, я услышала, как в тишине щелкнула зажигалка – это Барский поднес огонь к маминой сигарете, потом как-то печально и коротко зазвенели бокалы. А потом я ушла в свою комнату, свернулась калачиком на диване и, обняв собаку, просто рухнула в вязкую взрослую тоску (позже я узнаю, что она была именно взрослой, липкой, тяжелой и беспросветной). О таком сокрушительном несчастье мне довелось услышать впервые, я была потрясена, а воображение услужливо иллюстрировало рассказ Барского, подсовывая мне картинки одну страшнее другой.

Позже, познакомившись с Давидом Вахтанговичем, я с первых минут прониклась к нему грустной и тихой любовью, ни на минуту не забывая, какой ад этот молчаливый и спокойный человек носит в душе. По возрасту он годился мне в молодые дедушки, но вел себя, как старший друг и учитель. Мне посчастливилось провести с ним рядом довольно много времени. Это он учил меня чувствовать зал, учил подавать реплики коверным, учил цирковым манерам и этикету, учил терпению и спокойствию, учил слушать и никогда не повышать голос, учил просить только в самом крайнем случае – «Мастера и Маргариту» я прочла позже, но сразу вспомнила мудрого моего грузина.

Мне случалось встречать людей, спекулирующих своими бедами, выставляющих напоказ постоянно расковыриваемые старые раны, которые давно уже стали просто поводом и основанием для вымогательства: я такой несчастный – немедленно люби меня, прощай мне все, я такая одинокая, брошенная и убогая – дай мне кусок твоей теплой жизни, она вон какая целенькая, а моя же траченая, дай мне, жалей меня, я хочу твое, я имею право на компенсацию.

Но я получила мощную прививку еще в юности и отлично усвоила, что настоящее горе всегда молчаливо. А на клоунов у меня было время насмотреться.

13. Праздник внутри праздника – о веселье и смерти

Итак, окончание гастролей в этом городе, совпавшее с днем рождения нашего любимого шпреха. А еще цирковые поздравляли друг друга с окончанием гастролей.

Кстати, вот и шибболет[23]23
  Шибболет – библейское, слово-пароль, идентификатор, по которому можно отличить своих от чужих.


[Закрыть]. Только в цирке люди говорят друг другу: «С выходным!», «С началом!», «С окончанием!», «С закрытием!». И никто никогда не скажет о чем-то – «последний». Назовут заключительным. Неукоснительные правила.

Подготовка захватила всех. Канистры с вином и коньяком занимали почти все пространство курилки – нам везли спиртное прямо с завода. Любил советский народ цирк, очень любил. Любили цирк и руководители всех рангов, появлялись со чадами и домочадцами в директорской ложе регулярно и ни в чем не могли отказать цирковым артистам. А наоборот, всячески проявляли понимание. Например, директор местного мясокомбината, на котором наш Барский все время гастролей, почти полтора месяца, заказывал мясо зверям, уважил весь коллектив и персонально Давида Вахтанговича свиньей. Целую тушу крупной хавроньи привезли прямо к цирку.

Воодушевившись перспективой шашлыка по-карски в исполнении виновника торжества, наши ребята быстренько сложили два вместительных кирпичных мангала, наполнили водой и засыпали привезенным с хладокомбината льдом три корыта для помывки собак – там охлаждались бутылки со всем, включая лимонад. В коллективе было больше пятидесяти человек, организаторы хотели, чтоб никто не ушел. Вообще никак не ушел, не говоря уж о не ушел обиженным. Всяких овощей, фруктов и зелени в избытке предоставила благословенная земля юго-западной Украины, и разноцветные горы их возвышались в конюшне. А предусмотрительный Олег Таймень принес и поставил в укромном уголке ведро, закрытое крышкой, – в нем таилась фирменная травяная «похмельная» настойка каких-то таежных трав и даже, кажется, лиан. Пучки этих трав висели в вагончике массажиста повсюду, очень он уважал природные целительные свойства растений и верил в них. К концу первого сезона работы Олега в коллективе остальные, между прочим, тоже поверили.

Из всей нашей труппы спиртное вообще не употребляли пятеро. Я (по причине юности и воспитания), две раритетные билетерши – ровесницы века (по состоянию здоровья), штатный электрик Коля (зашился) и сорокалетний монтер Сева, у которого к тому времени уже были удалены две трети желудка, он свое выпил. Ну и звери не пили, конечно. Им просто никто не догадался налить.

Праздник продолжался всю ночь. Радостный, легкий, под негромкую музыку циркового оркестра – пока музыканты были еще в состоянии держать инструменты. А когда уже не смогли, то артисты принесли гитары. Пели, танцевали под аккордеон, уговорили виновника торжества: Давид Вахтангович с Барским, на русском и грузинском, очень душевно исполнили а капелла песню о Тбилиси (ее часто передавали по радио и по телевидению: «Расцветай под солнцем, Грузия моя…»). Никого не забыли угостить: лошадям отнесли праздничное меню из яблок и морковки, а некоторые из «малых сих» позаботились о себе сами. Вокруг столов вертелись собачки дрессировщицы Алдоны, быстро превращаясь от обжорства в гладкие или мохнатые шары – в зависимости от количества шерсти. Это были пожилые собачки, из тех, которые на пенсии и которым уже можно есть все. Рабочие собаки громко и выразительно вздыхали в вольерах, но свиного шашлыка им же нельзя – дали просто говядины. Возмущенно трясущей прутья клетки и призывно трубящей медведице Машке тоже обломилось – рабочие отнесли ей чуть поджаренное мясо без специй. Когда еще могли ходить, конечно.

Сидел за столом и Михалыч. Он как-то сам собой завелся у нас. Обычно после премьеры в каждом новом городе у цирковых была традиция выпивать по стакану особого пунша, который варила наша Фира Моисеевна. Необыкновенно душистый, пахнущий сразу всеми фруктами на свете, легкий, чуть терпкий, пунш назывался почему-то арагонским и варился по секретному семейному рецепту. За неимением рома Фира Моисеевна использовала армянский коньяк из неисчерпаемых запасов директора Барского.

Так вот, на вечеринке в том городе артисты допивали уже свои «премьерные» стаканы, когда Давид Вахтангович заметил пожилого человека, сидевшего на лавочке у ворот цирка, немедленно позвал его, налил темно-золотого напитка в кружку, которую человек достал из кармана потрепанного пиджака, предложил поесть с нами и тихо с ним о чем-то заговорил.

Седой человек был явно старше шпреха, держался с достоинством, говорил негромко, ел неторопливо и аккуратно. Утром я увидела его помогающим электрику, который копался в щитке. Днем он красил скамейку возле кассы, а вечером починил закапризничавший «Зингер» драгоценной моей Фиры Моисеевны и чуть разболтавшийся массажный стол Олега Тайменя. Еще через день-два всем уже казалось, что Михалыч всегда был с нами, и никто не удивился, когда Юрий Евгеньевич и ему выдал билет на поезд до следующего города на нашем маршруте. Михалыч пришел на вокзал с саквояжем, фибровым чемоданом и большим ящиком на колесах. Неподъемный ящик и чемодан загрузили с прочим багажом, а саквояж Михалыч взял с собой в вагон. В саквояже приглушенно брякало что-то металлическое. Что это были заготовки, стало понятно, когда на новой площадке установили шатер, цирковые вовсю обустраивались, а метатель ножей Пашка Ланге нашел подходящее дерево, повесил на него репетиционную свою мишень и немедленно приступил – перерыв в сутки сбивал руку, а этого Пашка позволить себе не мог. Михалыч наблюдал какое-то время за свистящими в воздухе ножами.

– Павлик, а дай-ка мне эти веретенца, – попросил он.

Паша протянул чехол с ножами, Михалыч вынул ножи из гнезд, повертел и сказал:

– На половине из них, Павлик, заточка плохая, крадет эффект. Сейчас.

Подошел к своему огромному ящику, отпер его, и оказалось, что внутри целая мастерская: наковаленка, круги, мусаты, точило, молоточки, маленькая печь и много чего еще. Так у нашего коллектива появился свой мастер ножей, кузнец, знаток любого режущего железа Михалыч, знаменитый когда-то на весь Союз оружейник и эксперт. Никто из наших не спрашивал, почему тот, о ком писали газеты, о ком сняли два документальных фильма (это мне Барский рассказал), оказался в глухой провинции и почему так легко согласился поехать с передвижкой. А сам он не распространялся на эту тему.

Михалыч постучал вилкой по тарелке, народ примолк. Мастер поднялся и протянул Давиду Вахтанговичу сверток:

– Владей, Давид. Только осторожно, прошу тебя, он может быть опасен даже для хозяина.

Давид Вахтангович развернул синюю ткань, и мы увидели нож. Нет, Нож. Я тогда ничего не понимала в клинках, но этот завораживал. Он был как застывшее движение, как кусок света, как длинный осколок узорчатой воды, как лепесток булатного цветка. Невероятно прекрасный и очень опасный, да. Михалыч поднял с земли кусок веревки толщиной примерно в два пальца (такими увязывали в тюки сено для лошадей и ослика Яшки), подбросил в воздух. Давид Вахтангович просто подставил клинок – и на землю упали два куска веревки.

Позже, все в том же Сухуме, друг и двоюродный брат, директор ликероводочного завода Гурам Гвазава предлагал Давиду Вахтанговичу за этот нож три золотых червонца времен Александра Третьего, но шпрех от обмена отказался.

– Почему, дзмао[24]24
  Дзмао – брат (груз.).


[Закрыть], дорогой? Этих денег на хороший кусок старости тебе хватит! – горячился темпераментный грузин. Давид Вахтангович помолчал и негромко сказал:

– У меня с жизнью с некоторых пор заключен договор, Гурам. Следуя ему, я не забочусь о будущем, потому что это бессмысленно. Мне важно, как я прожил свой сегодняшний день, утром предполагая, что он может быть последним.

Самое лучшее в цирковых междусобойчиках – это, конечно, разговоры. Анекдоты, рассказы о старом цирке, о знаменитых артистах, смешные байки и даже легенды. Как во всяком довольно закрытом сообществе, здесь свои понятия о хорошем и плохом, о вечном и преходящем. И они несколько отличаются от общепринятых, потому что в цирке работают совершенно другие правила. В ту ночь пожилой тренер-берейтор[25]25
  Берейтор (нем. Bereiter – объездчик, наездник) – дрессировщик, который проводит всю предварительную работу по подготовке лошадей к работе на манеже.


[Закрыть] Аслан Викторович, бывший жокей, очень известный в прошлом наездник-универсал, работавший во всех знаменитых конных аттракционах Союзгосцирка, рассказал неоднозначную и невероятную историю о Дарующей Покой. Я много раз ее пересказывала, хорошо помню и сейчас:

– Мой учитель был черкесом. Адыгом, если уж точно. Родом из горного аула, с трех лет сидел в седле. Лошадей понимал с одного взгляда, любил их беззаветно, разговаривать с ними умел. Не помню, чтоб он хоть раз лошадь ударил, да и кони его берегли – один перелом всего и был у него. Мыслимое ли дело для того, кто всю жизнь в седле провел? Обычно у конников травма на травме, потому что лошадь – большое и пугливое животное. Когда мы на «Мосфильме» каскадерами подрабатывали, учитель познакомил меня с Ирбеком Кантемировым[26]26
  Кантемировы – известнейшая цирковая династия осетинских джигитов-наездников, основана Алибеком Кантемировым, представители этой семьи работают в манеже уже более ста лет.


[Закрыть]. Через полгода я уже под брюхом скачущей лошади у них в аттракционе пролезал, любой вольтиж[27]27
  Вольтиж (от франц. voltiger – порхать) – термин, имеющий в цирке несколько значений.


[Закрыть] в намете легко выполнял. Да и вообще, после работы у Ирбека тебя в лучший конный номер с руками отрывали, как Знак качества эта запись в трудовой книжке была.

Работали мы тогда в одном из стационарных южных цирков. Как сейчас помню, в последнюю субботу гастролей это случилось. На вечернем представлении в первом ряду сидело семейство с ребенком лет четырех. Наш аттракцион большой, лошадей много, нужно ковер убирать перед номером, а то хватит на десяток выступлений, и все – подковы изорвут его в клочья. Шпрех опытный в том стационаре был, ставил номер всегда во второе отделение, чтоб униформа в антракте могла манеж подготовить, ковер снять.

Дите в первом ряду к концу представления утомилось, уже не знало, куда себя деть, и развлекалось тем, что достало откуда-то большущий воздушный шар и начало размахивать им – я, когда манеж проверять вышел, это сразу заметил и подумал еще, что контролеры в зале невнимательны, нельзя такое допускать при работе животных. Ладно, думаю, не буду женщин подставлять, они все пожилые уже, квартальной премии махом лишат, а это треть зарплаты все-таки. Обойдется авось, думаю. Тем более, что самые молодые лошади у нас в шорах скачут, движение шарика их не отвлечет, а опытным коням все до фени, они только наездников видят и слышат во время работы… Но не обошлось.