Текст книги "13 дверей, за каждой волки"

Девочки напоказ достали дырявые носки и чулки, но ни одна не могла сосредоточиться ни на чем, кроме радиопередачи. Они шептались о том, что все это значит, но никто не знал. Впрочем, скоро они почти забыли эту тему и начали говорить о других, обычных вещах: еде, которую хотелось бы съесть, прическах, которые хотелось бы сделать, если бы можно было. Поразительно, как что это вообще возможно – на какое-то время забыть о войне. Но ведь забываешь. Особенно когда война идет далеко, за океаном; когда у твоего брата слишком плохое зрение, чтобы идти служить, а твоя мама так этому рада, что сама печет торт, вместо того чтобы поручить это кухарке; когда темноволосый парень с блестящей впадинкой на шее стоит у твоей двери, а ты не можешь говорить, потому что волна желания подхватывает тебя, угрожая утопить.

Бенно, Бенно, Бенно, Бенно. Бе…

Но, должно быть, плохие новости застряли где-то в подсознании, как это всегда бывает с плохими новостями, потому что девочки были слишком встревожены, чтобы спать. Сестра Берт выключила все лампы, кроме одной, и поведала им историю, которую рассказывала ей в детстве в Баварии мать.

– Давным-давно, – начала сестра, – один человек лег под дерево вздремнуть. Проснулся он оттого, что его клюнул ворон с вывихнутым крылом, слетевший с дерева. Человек очень рассердился, но ворон сказал ему, что он спал пять лет! Человек оглядел себя и понял, что это правда: у него отросла густая борода до самой земли. Он спросил у ворона, чем того отблагодарить. Ворон выдернул у себя блестящее черное перо и дал человеку. «Предложи это перо своим дочерям. У той, которая его возьмет, сбудется ее желание, а вместе с ним – и мое».

Человек пришел домой и начал предлагать перо дочерям по очереди. Старшая рассмеялась. Средняя презрительно фыркнула. А младшая положила перо в карман.

Поскольку человека не было дома пять лет, его семья терпела лишения. У них не было еды и закончились вещи на продажу, от которых они получали выручку, чтобы купить продукты. Старшие дочери сердились на отца, а младшая сказала, что найдет работу. Ее сестры рассмеялись: «А что ты умеешь?»

Младшая отправилась в город и пошла работать кухаркой. Но, как и сказали ее сестры, она не умела готовить. Все ее блюда выходили сырыми либо подгорали. Главная повариха побила ее и сказала, что, если и завтрак не получится, ее отправят домой голодной. Девушка стала искать платок, чтобы вытереть слезы, и наткнулась на воронье перо. Этим пером она написала свое желание: «Хочу, чтобы на столе к завтраку появилась самая вкусная еда».

Наутро ее желание исполнилось. Стол ломился от превосходных блюд. Девушка изумилась. Когда на следующий день экономка попросила ее сшить для хозяйки несколько платьев, девушка написала названия красивых нарядов. И снова ее желание исполнилось – в шкафу хозяйки появилось полдюжины изысканных платьев.

Вскоре слава о ней разнеслась по городу. Девушка была такой мастерицей и красавицей, что многие мужчины хотели жениться на ней. Ночью к ней в комнату пробрался плотник. Она попросила его уйти, но он отказался. «Тогда закрой дверь», – сказала она. Пока он закрывал дверь, она быстро написала: «Пусть он всю ночь закрывает и открывает дверь». Ее желание исполнилось. На рассвете плотник убежал.

На следующую ночь в комнату девушки пришел охотник. Когда он наклонился, чтобы снять сапоги, она написала вороньим пером: «Пусть он всю ночь снимает и надевает сапоги». Ее желание исполнилось. На рассвете уставший охотник ушел.

На третью ночь к ней в комнату влетел ворон с вывихнутым крылом. Поскольку это была всего лишь птица, к тому же больная, девушка накормила его крошками и пожалела вывихнутое крыло. «Хочу, чтобы ворон поправился», – написала она.

Этим последним желанием она разрушила заклятие. Внезапно ворон превратился в прекрасного юношу, одетого в черный бархат.

Прекрасный юноша забрал у нее перо и написал: «Хочу, чтобы исполнилось заветное желание этой девушки». И оно исполнилось.

Сестра кивнула, сказка закончилась.

– Погодите, что же случилось? – спросила Гекль.

– Они поженились, правильно? – предположила Стелла. – Та девушка и вороний принц?

Сестра Берт хлопнула ладонями по коленям и встала.

– Может быть. Смотря какое у нее было заветное желание.

– А каким еще оно могло быть? – не унималась Стелла.

Сестра вздохнула.

– Может, кусок хорошего шоколада? Или мир во всем мире?

– Шоколад! Что это за сказка? – воскликнула Стелла.

– Сказка, которая учит думать о том, чего желать, – ответила сестра Берт, выключая последнюю лампу. – А теперь спать.

* * *

В темноте девочки размышляли о том, чего бы они хотели, если бы к ним в окно явился прекрасный вороний принц. И не все желали мира во всем мире.

Некоторое время спустя кто-то прошептал:

– А где вообще эта Бавария?

– Наверное, где-то в Огайо, – ответил другой голос.

1942 год
Сказки

Слабые сердца

Месяцы проходили в дымке падающего снега, рождественских огней и кровавых битв в далеких городах, названий которых и не выговоришь. Я беседовала с младенцами в Доме малютки и наблюдала за Фрэнки, которой исполнилось пятнадцать. Если я не была в приюте, то слонялась по улицам среди людей, неуклюжих, как медведи, в своих тяжелых пальто, или летала в кино, куда юноши, непригодные к строевой службе из-за болезни или увечья, ходили забыть о своем позоре.

Однажды утром, когда у оборванцев в очереди у бесплатной столовой от мороза наворачивались слезы на глаза, я проголодалась по истории другого рода. Я пустилась в путь по улицам, не заботясь о том, чтобы держаться на тротуарах. Машины ехали прямо сквозь меня, будто я ничто, но я ловила мысли водителей, как бабочек в сачок.

«Что, если Герберт не найдет другую работу?»

«Этот негодяй пропил всю получку».

«Дейзи, о Дейзи, я тебя люблю, но…»

«Нам придется переехать к его матери».

«Америка не может позволить себе ввязаться в очередную…»

«Но, мамочка, я живу впроголодь».

«Ты что, думаешь, мы Рокфеллеры?»

«От проклятого Рузвельта никакого толку».

«Черт бы тебя побрал».

Наконец я добралась до библиотеки. Проскользнув сквозь стеклянную дверь, я, как обычно, приветствовала симпатичную новенькую библиотекаршу: «Привет, мисс Книги, какой красивый свитер!». Хотя она меня не слышала. Прежняя библиотекарша, черноволосая женщина в зеленых очках, тоже меня не слышала… до поры до времени. Но тогда я говорила не «Привет, мисс Книги, какие шикарные очки!», а совсем другое, наподобие «Или то, что зримо мне, все есть только сон во сне?»[5]5
  Эдгар По, «Сон во сне». Пер. К. Бальмонта.


[Закрыть], или «Много лучше хоть бегством спастись от беды, чем погибнуть»[6]6
  Гомер, «Илиада». Пер. В. Вересаева.


[Закрыть], или «Большинство женщин днем не ползают»[7]7
  Цитата из рассказа «Желтые обои» Шарлотты Перкинс Гилман.


[Закрыть]. Просто чтобы развлечься. Я так же удивилась, как и библиотекарша, когда просто прошептала «Бу-у-у!», – и стопка каталожных карточек, которые она держала, взлетела вверх и рассыпалась дождем гигантских конфетти.

Она уволилась. Возможно, к лучшему. Слабое сердце.

Поприветствовав симпатичную новенькую библиотекаршу, я полетела в читальный зал. Чем холоднее на улице, тем больше людей в библиотеке, но толпа меня не беспокоила. Чем больше читателей, тем больше возможностей читать через плечо. В основном газеты, хотя новости меня не интересовали. Мировые беды для меня мало что значили: кто сражался на войне, кто готовился к ней, кто избегал – этой или той, другой, – но люди здесь и повсюду были поглощены войной, убеждены, что каждая война отличается от других, и это не одна долгая война с короткими мирными периодами между битвами.

Даже теперь над «Ридерз дайджест» корпела рыхлая женщина и, шевеля губами, читала старую статью о Чарльзе Линдберге, знаменитом эксцентричном летчике.

– «Мы, наследники европейской культуры, стоим на пороге разрушительной войны внутри нашего собственного сообщества наций. Войны, которая ослабит белую расу и уничтожит ее достояние… Пришел наш черед защищать наше наследие от монголов, персов и мусульман»…

Взгляд женщины скользил по лицам. Полагаю, она высматривала монголов, персов и мусульман.

Я облетела читальный зал в поисках блондина с кривыми зубами. Точнее, не его, а книги, которую он читал последние несколько месяцев по паре страниц в день. В свои более юные годы я не была любительницей чтения, но не потому ли, что мне никогда не разрешали читать что-то достойное? Любимую книгу сказок у меня отобрали еще в двенадцать. Родители сказали, что пора перестать читать детские книжки. Позже мама отбирала у меня детективные журналы и любовные романы, которые я брала у подруги Хэрриет. Мама говорила, что от этой чепухи мои мозги превратятся в кашу и я утрачу всякое представление о нравственности.

Если у меня вообще есть мозги и представления о нравственности, добавляла она. Она пришла в ужас, застав меня с Хэрриет, когда мы тренировались целоваться, вместо того чтобы заниматься рукоделием.

Я нашла блондина с кривыми зубами в углу у окна. Книга, которую он читал, называлась «Хоббит». Как и в сказках, которые я любила в детстве, в ней были чудовища, гоблины и загадки, но взрослый мужчина читал ее в открытую, совершенно не беспокоясь о том, что его мозги превратятся в кашу и он утратит представления о нравственности. Как хорошо быть мужчиной и свободно читать на публике книги про чудовищ, когда никто не будет беспокоиться о том, что ты превратишься в чудовище или что выбрал эту книгу потому, что сам чудовище. Он только что начал пятую главу, «Загадки во тьме». Я парила у него над плечом, представляя Бильбо Бэггинса, крошечное существо с мохнатыми ступнями, наткнувшегося на кольцо, надевшего его на палец и ставшего невидимым. Волшебство.

В зале кто-то кашлянул. Я подняла голову. Над плечом другого мужчины зависла девушка моих лет. Я была маленькой и белокурой, с серебристыми кудрями – в тихом омуте черти водятся, говорила мама. Девушка же оказалась высокой, с теплой коричневой кожей и зачесанными вверх волосами – я никогда не видела таких густых иссиня-черных волос. В отличие от моего платья свободного кроя, на ней был золотистый наряд, облегающий тонкую талию, скользящий по бедрам и доходящий почти до щиколоток. В этом платье ее фигура напоминала идеальные песочные часы. Несмотря на наряд и прическу, вышедшую из моды почти десять лет назад, девушка была такой прелестной, что на мгновение показалась мне живой. Пока она не попыталась перевернуть страницу газеты и ее рука не прошла прямо сквозь мужчину. Она нахмурилась и попробовала еще раз.

Я терпеть не могла смотреть, как призраки повторяют последние моменты своих жизней, ненавидела их бесполезную лихорадочную возбужденность. Не стала бы ей ничего говорить, но я пыталась читать, а она отвлекала.

«Не сработает», – произнесла я.

Она не ответила. Ну конечно нет. Ее рука вновь попыталась листнуть газету.

«Ты двигаешься слишком быстро», – сказала я.

Она нахмурилась и сделала это еще раз.

«Ты новенькая? Ты не можешь быть новенькой. Платье пошито больше десяти лет назад. Я знаю, стараюсь быть в курсе. Ты смотрела объявления?»

Она опять нахмурилась, листнула. Нахмурилась, листнула.

«Ты чересчур стараешься. Расслабься».

Листнула, листнула, листнула.

Я топнула, словно могла привлечь ее внимание. Или вообще чье-то. Как будто мои собственные движения и слова не были так же бесполезны.

«Просто читай через плечо, – сказала я. – В любом случае это отнимает меньше энергии. Ты же знаешь, поначалу у нас ее мало. Если будешь упорствовать – истощишь себя».

Девушка не слушала, не смотрела. Нахмурилась, листнула.

«Если истощишь себя, то потеряешь время, слышишь? Ты потеряешь себя. Спустя недели, месяцы, годы обнаружишь, что блуждаешь где-нибудь в Индиане, или плывешь на лодке по озеру Мичиган, или сидишь на крыше Чикагской торговой палаты, или вместе с птицами летаешь вокруг Рукери-билдинг, удивляясь, как очутилась здесь. Ты этого хочешь?»

Нахмурилась, листнула, нахмурилась, листнула.

К ней, заблудившейся в собственной смерти, было не достучаться. Но что может быть смертоносного в газете? Может, она порезалась бумагой? Может, моя мама была права в том, что простые слова способны превращать мозги в кашу? А может, у этой девушки тоже было слабое сердце?..

Тогда ей следует держаться подальше от газет. Все эти разговоры о войне могут шокировать. А сердце всегда страдает в первую очередь.

Затем я почувствовала на себе пристальный взгляд девушки: горячий, очень горячий. Ей необязательно было со мной разговаривать, я слышала ее мысли: «Кого ты назвала слабой?»

Я шагнула назад: «Я не хотела…»

Ее пальцы листнули, и на этот раз она выдернула газету из рук мужчины. Газета облетела зал, как сокол, как сова, как орел, раскинувший крылья, и упала на стол.

Читатели удивленно переглянулись.

– Наверное, сквозняк, – сказал мужчина.

– Какой еще сквозняк? – спросила женщина.

«Сквозняк», – произнесла я.

Девушка изогнула бровь крутой дугой, словно ее кожу пронзил крючок.

«Как ты?..» – начала я.

Она прижала палец к губам: «Ш-ш-ш».

* * *

– Благословите, отец, ибо я грешна. С последней исповеди прошла неделя.

– Говори.

– Я плохо думала о свооей младшей сестре, Тони. Она всем твердит, что выйдет замуж за герцога. А в Америке вообще нет герцогов.

Отец Пол кашлянул.

– Может, она собирается переехать в Англию?

– Как будто это поможет.

Отец опять закашлял и ничего не ответил. Фрэнки хотелось бы лучше его видеть сквозь решетку. Когда он не проповедовал и не вещал об аде, у него было дружелюбное лицо.

– Тони смешная, – продолжала Фрэнки. – Но я не знаю, грех ли так думать, потому что все так о ней говорят.

– Тогда этим всем тоже нужно исповедаться, – ответил священник. – Ты искренне раскаиваешься?

«Нет», – подумала она.

– Да, – сказала она.

– Что-то еще?

– Я почти произнесла имя Господа всуе. Дважды.

– Почти?

– Чик-Чик бросила в меня картошкой до того, как я договорила имя. Во второй раз я почти произнесла, но она стукнула меня ложкой. Чик-Чик не любит, когда поминают имя Господа всуе.

– Мне нравится эта девушка, – сказал отец Пол со своим ужасным ирландским акцентом.

Фрэнки тоже хотелось быть девушкой, которая нравится отцу Полу, но, наверное, она такой не была. Иногда, если сестры не видели, она хватала сырое яйцо и выпивала его. Бывало, что, роясь в холодильнике, зачерпывала горсть «джелло»[8]8
  Концентрат желе.


[Закрыть] и быстро проглатывала. Считается ли грехом есть, когда голодна? Если бы отец был голоден, он бы залез руками в чан с «джелло»? Бывал ли отец Пол по-настоящему голоден или он слишком полон Божьей благодатью? Фрэнки не знала о его полосатых пижамах, о том, как часто ему снится бабушка, которая считала плохой приметой ставить обувь на стол, восхищаться младенцем перед его матерью, вязать с наступлением темноты, если только не знаешь точно, что овцы спят. Бабушка считала, что, поскольку Пол родился ночью, он сможет видеть духов и эльфов, которых она называла «добрым народом». Каждую ночь она велела ему ставить в углу блюдце со сливками, на случай если домовой захочет пить. Его мать говорила, что все это – английская чепуха, что они ирландцы, но бабушка уверяла, что домовые помогают со штопкой всем, особенно ирландцам. Однажды отец Пол проснулся среди ночи и увидел крошечное сморщенное существо, которое пило из чашки.

Отец Пол больше всего на свете любил Бога. Но иногда скучал по сказкам об эльфах.

– Еще что-нибудь? – спросил он у Фрэнки.

– Я думала о словах «пока что».

– А что такого в словах «пока что»?

– Я подумываю кое-что сделать, но пока что не сделала.

– А, – произнес отец, словно точно знал, о чем говорит Фрэнки.

Она потянула себя за волосы, которые наконец немного отросли. В приюте осталось не так много парней, которые могли бы смотреть на ее или чью-нибудь еще прическу. За исключением тех мальчиков, кто носил очки с толстыми стеклами или хромал, все они покинули «Хранителей» и отправились прямиком в армию. Некоторые даже улизнули посреди ночи.

Фрэнки с грустью смотрела, как они уходят. В обязанности кухонных девушек входило мыть посуду в столовой старших мальчиков. Поначалу Фрэнки считала, что это вообще нечестно: мальчишки сильно пачкали тарелки. Но некоторое время спустя она уже не так возражала. Пока она стояла там, вычищая тарелки, кастрюли и тому подобное, к ней мог подойти то один, то другой парень, чтобы перекинуться парой слов, если поблизости нет монахинь. Ей могли сказать, что она симпатичная, помочь сложить посуду или донести тяжелые кастрюли. До этого Фрэнки мало общалась с противоположным полом, да у нее и возможности не было. Если не считать Вито. И то, даже когда она пыталась представить Вито в Колорадо, как он там выглядит и что делает, у нее не получалось. Становилось все труднее увидеть его мысленно, словно щуплый Вито становился все более тощим, пока не истончился совсем, превратившись в тень или нечеткие каракули в приходящих от него письмах.

Но это другие парни. Некоторые пахли типографской краской, от других несло более горькими ароматами зеленой листвы – они работали в цветочной лавке при приюте, – а некоторые просто воняли застарелой грязью. Один за другим они развязывали ее фартук, лопали пузыри жвачки, пели глупые песенки, прятали мыло, и один за другим они уходили в армию. Иногда они говорили ей об этом.

– Фран-чес-ка, – они всегда звали ее «Фран-чес-ка», потому что слышали, как к ней обращается Чик-Чик, – мне пора отчаливать.

Но тот парень, с которым ей действительно хотелось поговорить, был для этого слишком застенчив или просто не хотел с ней разговаривать. Он маячил за спинами остальных, мял в руках кепку, улыбаясь или глядя на свои ботинки, но никогда не произносил ни слова.

– Ничего плохого, – сказала Фрэнки отцу Полу. – Просто я думаю о том, чтобы поговорить… с человеком, с которым не разговаривала. Пока что.

– Нужно оставить все как есть.

Следовало ожидать, что он так скажет, следовало ожидать, что он знает. В «Хранителях» прилагали все усилия, чтобы держать мальчиков и девочек отдельно, даже братьев с сестрами. Но теперь, когда Фрэнки работает на кухне, ей позволяется больше, она может посещать больше мест, больше говорить с людьми. Почему бы и нет? Она только что отметила день рождения, первый день рождения без отца. Вито прислал письмо и открытку, добавив, что это от всех, – как будто она хотела получить открытку от всех. Как бы то ни было, она теперь взрослая.

Почти.

– Просто поговорить, – произнесла она.

– Чем старше ты становишься, тем больше важных вещей появляется, о которых ты должна думать: учеба, работа на кухне, что означает помощь всему приюту, и происходящее в мире. Мы ведем войну.

– Я знаю.

Хотя порой о войне так легко было забыть. Фрэнки знала о нормировании продуктов, о повторной переработке – они собирали на кухне консервные банки, – но, поскольку их кормил приют и поскольку еда, что им давали, всегда была ужасной, они не обращали особого внимания на перемены в мире. Даже радиопередачи, казалось, вещали о том, что происходит слишком далеко, чтобы быть реальным.

Но иногда забыть о войне было не так легко.

– Если этот парень здоров, – сказал отец, – то скоро он уйдет служить.

Фрэнки стало дурно, и она пожалела о том, что перед исповедью сбегала в кухню выпить яйцо.

– Это будет нескоро.

– Время бежит быстрее, чем нам хотелось бы.

Фрэнки подумала, что оно идет недостаточно быстро.

– Мне нельзя разговаривать с ним, пока он еще здесь?

– Ты знаешь ответ.

Фрэнки знала ответ отца. И знала собственный. Они не совпадали. Они редко совпадали.

– Десять раз «Аве, Мария», – произнес отец. – Возблагодари Господа, ибо он милостив.

При этих словах Фрэнки склонила голову и пробормотала:

– Да пребудет милость Его во веки веков.

Я рассмеялась. Отец Пол думал, он понимает что-то о милости и словах «во веки веков», но что он мог знать обо всем этом?

Я ткнула его Библию, желая, чтобы книга раскрылась, взмыла в воздух и пролетела по исповедальне, как птица. Хотя страницы едва зашелестели, отец Пол прижал книгу к груди.

«Человек в дурацкой пижаме», – прошипела я, как вампир, которым и была. Есть. Была.

Это милость, это во веки веков.

Чикагские русалки

Должно быть, я рассердилась на отца Пола сильнее, чем думала, потому что время запнулось, проскользнуло, и я очутилась на дубе в лесу. Мои уши пронзила песня белогорлого воробья, которому давно следовало улететь на юг.

– О, милая Канада, Канада, Канада!

«Будь добр, замолчи со своей Канадой», – сказала я.

Воробей не обратил ни малейшего внимания на мои слова или же просто хотел слушать собственный голос.

– Канада, Канада, Канада, – заливался он. – КАНАДА!

Я встала. Дуб оказался огромным, его голые ветви вздымались к зимнему небу, словно руки святого в экстазе. Если рыщешь по приютам, можно многое узнать о святых, прислушиваясь к снам монахинь и школьниц. Особенно я любила историю святой Люции, которая вырвала глаза, чтобы избавиться от похвалившего их чересчур настойчивого ухажера. Как-то раз я видела ее статую у нижнего алтаря в ближайшей церкви Богоматери Благодати. Глазницы святой были пусты, по щекам текла кровь. Она держала блюдо с двумя глазами, словно собралась подавать их как закуску. Мне самой следовало так поступить.

Я полетела по лесу, надеясь увидеть волка или медведя, но меня избегали даже олени. А может, им тоже надоело слушать про Канаду. Я пока не хотела возвращаться в приют, поэтому направилась к озеру. Песок по-прежнему укрывали сугробы снега, вода под ледяной шапкой тяжело плескалась на берег Монтроз-бич. Я сидела, любуясь бескрайними просторами озера Мичиган. Обычно нетрудно игнорировать других духов, которые слонялись поблизости, исполняя свои личные ритуалы, бесконечно повторяя собственную смерть. Но один темнокожий юноша, гуляющий по пляжу, похоже, был сосредоточен не на себе, а на мне. Несмотря на его ухоженные усики, добротный костюм в тонкую полоску и резную трость, которую он крутил как Чарли Чаплин, моя мама при его приближении утянула бы меня на другую сторону улицы только из-за цвета его кожи.

Маму пугало очень многое. Теперь бояться почти нечего.

Зато столько всего раздражает! Юноша прошел мимо меня один раз. На обратном пути – другой раз, пролетев на клубах тумана, поднимавшихся с озера. Развернулся, чтобы пройти в третий раз, и остановился прямо передо мной в снежной пыли.

Наставив на меня трость, он произнес: «Никогда не видел настолько белой девушки».

Я не ответила. Когда-то мать юноши могла перетянуть его на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи со мной. Когда-то я могла быть для него опаснее.

«Ты белее сугроба, на котором сидишь».

Я наклонилась влево, пытаясь заглянуть за его спину.

Он присмотрелся: «Ты такая белая, почти голубая».

«Мне не видно воды», – сказала я.

Он отшатнулся, словно удивленный собственным наблюдением: «Точно, голубая».

Он окинул взглядом мое темно-синее шелковое платье, оценил его длину, отделку бисером вокруг колен, осмотрел мои босые ноги, лицо.

«Держу пари, это был тот самый грипп, – он щелкнул пальцами, – который убил всех тех людей… в восемнадцатом?»

«У тебя в шее торчит нож», – сказала я.

«Не меняй тему».

«А я не меняю».

«Так это был грипп? Я слышал, люди от него так чернели, что нельзя было отличить белых от темнокожих. Но ты, наверное, умерла быстро, красотка в красивом платье».

Да, не понадобились ни пистолеты, ни ножи – болезнь забрала меня раньше, чем у кого-то возникли иные намерения покончить со мной. На мгновение у меня сдавило грудь, и я сделала усилие, чтобы дышать, хотя вовсе не нуждалась в дыхании, ведь не имела ни легких, ни сердца.

Взяв себя в руки, я ответила: «Если ты так много обо мне знаешь, то зачем спрашиваешь?».

«Просто чтобы поддержать беседу».

Порой я предпочитала призраков вроде той окровавленной девушки с выбитой челюстью, тех, кто попадает в бесконечную петлю и продолжает выпрыгивать из окон и бросаться под машины, не имея времени на разговоры.

«Мое имя Орас, – сказал он. – Орас Бордо. Как изысканное вино, только лучше. А у тебя есть имя, Бледная Девушка?»

«Да».

«И какое же?»

«У вас есть незаконченные дела, которыми нужно заняться, мистер Орас? Преследовать брата, найти своего убийцу или что-то в этом роде?»

Он рассмеялся: «У меня нет братьев».

«Не будете так любезны отойти?»

«Зачем? Разве ты не видишь сквозь меня?»

Он был довольно плотным для мертвеца, но, если постараться, я могла видеть сквозь него. Но я не хотела стараться и наклонилась вправо.

«Тут не на что смотреть, – сказал он, но отошел и проследил за моим взглядом. – Что ты ищешь?»

Я вздернула подбородок: «Там».

На поверхности серой воды, забитой льдинами, поднимались и опускались темные головы.

«Ну и что?» – спросил он.

«Русалки», – пояснила я.

Он опять рассмеялся: «Думаю, это моряки, погибшие во время шторма».

«Русалки, – повторила я. – Русалки с длинными развевающимися волосами и переливающимися хвостами выглядывают из воды, чтобы посмеяться над бледной девушкой, сидящей в сугробе».

«Ты чокнутая?» – нахмурился он.

«Ну, если ты так считаешь».

Черты его лица слегка изменились – расслабились, смягчились: «А, ты шутишь».

Я промолчала.

Он крутанул трость в одну сторону, потом в другую. «Я иногда хожу в тот ресторанчик. Китайский. Ты когда-нибудь ела китайские блюда?»

«Когда бы я их ела?» – ответила я, не отводя глаз от русалок, подскакивающих в воде со льдом.

«Ага, наверное, у тебя не было возможности, ты ушла очень давно. В общем, я хожу в этот ресторанчик в центре города. Он там уже много лет. Может, открылся первым в Чикаго, не знаю. Сажусь за стол с тремя посетителями и становлюсь четвертым, понимаешь? Я не ем в одиночестве. Никогда. Только с друзьями. Говорю на их языке. Ты тоже можешь, если постараешься и захочешь. Это как другой вид музыки: подбираешь мелодию и играешь».

Я искоса посмотрела на него, элегантного молодого человека, в хорошей, очень хорошей одежде и с ножом в шее, но опять промолчала.

Он продолжал: «Когда подходит официант, я прошу фирменное блюдо. Никаких дерьмовых чоп-суи[9]9
  Мясное рагу, считающееся китайским блюдом, но на самом деле изобретенное в Америке.


[Закрыть]. Это для тех, кто не знает ничего лучше. Я хочу настоящей китайской еды, острой и горячей. Еды, от которой у тебя внутри все горит. Пока другие за столом едят свои блюда, я ем свое – палочками. Я умею ими пользоваться. Главное – ничего ими не проколоть».

Он помолчал с закрытыми глазами. «Ем до отвала. Почти так же вкусно, как я помню».

«А что еще ты помнишь?» – поинтересовалась я.

«Что?»

«Ты помнишь попкорн?»

Он моргнул, бездумно потрогав рукоятку ножа.

«Конечно».

«А кофейные пирожные?»

«Все бы отдал за чашечку кофе. И немного цикория».

«Нет, не кофе. Кофейное пирожное с крупными крошками, которые прилипают к губам, как поцелуй».

Пришла его очередь не отвечать. Он глянул на русалок, почесывая место, где клинок проткнул кожу. Я собиралась спросить, откуда он знает, что меня убило, как он так легко это определил. И собиралась спросить, что сделали с ним и кто был так силен и настолько жесток. Но по его лицу пробежали такие печаль и удивление, что я не стала задавать вопросы. Может, он помнит и другое, то, чего не хочет помнить. Может, он думает, что было бы лучше попасть в бесконечную петлю, утратив все воспоминания, кроме одного.

Все, кроме одного. Маленького и драгоценного. Жемчужины, которую можно держать на ладони…

«Перл», – сказала я.

«Жемчужина?[10]10
  Игра слов. Pearl с англ. – жемчужина.


[Закрыть] – Его голос внезапно стал прерывистым. – Ты теперь ищешь сокровища?»

«Что мне делать с сокровищами?» – спросила я.

«Сначала русалки, потом сокровища. – Он сильнее почесал кожу рядом с ножом, царапая ее ногтями. – Ты чокнутая».

«Тогда и ты тоже. Все мы такие».

Он не хотел это слышать и пошел прочь, размахивая тростью. Его ботинки так сильно давили на снег, что он оставил следы по всему пляжу.

«Если хочешь, можешь звать меня Бледной Девушкой», – сказала я, и мои слова потонули в криках чаек и плеске воды.

* * *

В последнем письме Вито мало писал о тете Марион, только то, что она собирается повидать Фрэнки и Тони. Но он писал об этом так часто, что Фрэнки надоело читать о ней. Тем не менее после каждого такого упоминания они в очередное воскресенье плелись в комнату для посещений и сидели там как дуры. В конце концов какая-нибудь монахиня замечала, что к ним никто не пришел, и отсылала их в коттеджи.

Поэтому Фрэнки часто плохо думала о тете Марион. Так плохо, что иногда несколько раз читала «Аве, Мария» по собственному почину, на всякий случай.

Как раз этим она и занималась, сидя рядом с Тони, – шептала «Аве, Мария».

– Ты молишься? – спросила Тони.

– Нет.

– Да, молишься.

– Молюсь о том, чтобы ты перебралась в Англию.

– С чего бы мне перебираться в Англию? Разве ты не знаешь, что там идет война?

Фрэнки не ответила, просто закончила «Аве, Мария» и перешла к «Отче наш», главным образом потому, что у нее опять возникли греховные мысли о Тони, а Тони и самой не помешало бы помолиться.

– Ты в самом деле так сильно хочешь, чтобы она пришла? – спросила Тони.

– Нет.

– Да, хочешь.

– Зачем задавать вопросы, если сама лучше знаешь?

Тони вздохнула и принялась теребить подол платья. Сегодня она меньше подпрыгивала, и Фрэнки не приходилось класть руку на колено сестры, чтобы та не раскачивала скамейку. Тони выглядела старше, чем в день, когда отец их покинул. Фрэнки – тоже. Наверное, так и бывает, когда уезжает отец. Ты взрослеешь. Не потому что хочешь, а потому что иначе нельзя.

– В том-то и дело, что не знаю, – ответила Тони. – Когда ты в последний раз видела тетю Марион?

– Тогда же, когда и ты: в День благодарения пару лет назад.

– Я этого не помню.

– Помнишь. Мы ходили в квартиру на Ирвинг-авеню. Папа нафаршировал индейку спагетти. Тетя Марион была там. Она мало разговаривала, но была там.

– Индейку не полагается фаршировать спагетти, – сказала Тони.

– Это ты так думаешь.

– Когда я буду отмечать День благодарения в собственном доме, я буду набивать индейку настоящим фаршем.

– Рада слышать, – отозвалась Фрэнки.

– Ты мне не веришь?

– Мне все равно.

У Тони хватило нахальства принять обиженный вид.

– Ты не будешь приходить в мой дом на День благодарения?

Фрэнки вздохнула.

– Зачем вообще об этом говорить? У тебя нет дома. У тебя нет индейки. И сейчас не День благодарения.

– И нечего об этом напоминать. – Тони схватилась за живот, словно он болел. – Когда ты дашь мне работу на кухне?

– Не дам.

– Почему?

– Потому что от тебя и так полно неприятностей.

– Я ничего такого не делаю.

– Сегодня, – уточнила Фрэнки.

– Фрэнки, тебе надо стать монашкой. Ты говоришь прямо как они.

– Прикуси язык.

– И ты такая же симпатичная, как они.

Фрэнки подняла кулак. В этот момент кто-то прокашлялся. Сестры подняли головы и увидели ее. Низенькая и круглая, как поется в песенке про чайник; с густыми темными волосами и лицом, похожим на полную луну. Она держала огромную сумку и хмурилась.