Текст книги "Выход зубной феи"

Глава 8

За всеми вечерне-ночными хлопотами провидение как-то подзабыло Тихона Гавриловича, сраженного коварным ударом неизвестного прямо в эпицентре своей мечты – кресле директора спецшколы. В тот миг, когда он, рассматривая забытый на столе листок, уже почти вник в тайну червеобразных каракуль и внезапное озарение уже было готово осенить любознательную голову, поменяв весь ход школьной истории, прямо на темечко трудовика опустилось могучее пресс-папье с конем и Ильей Муромцем в полном богатырском облачении. К чести легкомысленного колеса фортуны, оно наконец таки давало честолюбцу-учителю шанс отъехать в лучший мир с высочайшей в его жизни позиции: буйна голова сложилась на начальственных бумагах, в окружении гарнитура карельской березы и под охраной секретарского предбанника.

Хлипкий организм Квазимодыша не был рассчитан на подобные приветствия недоброжелателей и теперь тряпичной куклой стекал по ребристому кожаному креслу в таинственные глубины директорского подстолья. Настенные часы в деревянном ящике советской сборки механически цоколи, отбивая, казалось, последние минуты молодой тихоновской жизни. Впервые за свою яркую биографию трудовик душой и телом пребывал в полном статическом покое. Его ангел-хранитель, окончательно загнанный подлым демоном всевластия и очумелым чертом-изобретателем, дивился нежданному подарку сверху. Он уже расправлял потихоньку свои пожухлые крылья, дабы осенить ими подопечного и вознести куда следует. Еще совсем немного, и шестеренки расшатанного пустыми усилиями мозга встали бы наконец на место, положенное им анатомическим атласом, и в любом из миров Тихон, глядишь, и стал бы если не полезным, то хотя бы безвредным членом общества. Отдых – лучшее лекарство, как правильно подметил еще старик Авиценна, не желавший тащиться к недужным в мороз и слякоть античного бездорожья, и ловко отсылавший гонцов от пациентов таким вот верным рецептом.

Но, как всегда, добро опоздало победить: пока ангел возносил хвалу Всевышнему, а шестеренки собирали перекличку для установления отсутствующих, прозрачные веки Тихона затрепетали, раздался протяжный стон, и в предрассветный сумрак кабинета вперился взор мятущихся водянисто-голубых глазок. Тихон выглядел скорее живым, хотя общая синюшность его птичьего личика хороших перспектив не обещала.

Спасли неутомимого труженика прогресс и дружба народов. Богатырский конь был изготовлен из китайской бронзы по особой технологии шанхайских умельцев, набивших руку на картонных джипах и яйцах из желатина с паклей. Работая без выходных и перерывов на обед, стратегический партнер из Поднебесной наводнил своим изделием все сопредельные территории, в зависимости от региона продавая его под видом гнета для капусты, истинно русского сувенира или наглядного пособия по строению простыночника древовидного.

Губерния не стала исключением на пути товарного изобилия: подаренная старому директору вещица прочно угнездилась в его кабинете, радуя глаз посетителей оригинальностью композиции и тренируя их ум и сообразительность задачкой – а что же это все-таки такое.

Правдивой в этой тяжелой на вид миниатюре была только надпись на псевдомраморной подложке: "Дорогому начальнику – 65!", в остальном же и всадник, и его средство передвижения вызывали много вопросов. Во избежание раскола в коллективе мудрый директор гигантским усилием воображения провозгласил штуковину былинным богатырем. Впрочем, при проводах на пенсию он все же не рискнул уносить это непотребство в дом. Жена и так в красках живописала ему горгулий, являвшихся к ценителям водочки и крымского портвейна, а видеть их наяву было выше его сил.

Затылку Тихона Гавриловича довелось познакомиться исключительно с достоинствами необычной скульптурки. Легкость и неопределенность форм боевого коня подарили ему жизнь, а упитанный Муромец при столкновении с монолитом трудовой головы отозвался глухим звоном и смялся до микроразмеров самых дорогих манекенщиц, так и не причинив жертве весомого вреда. Ночной злодей, видимо, все же был удовлетворен исходом поединка и высоко оценил многофункциональное пресс-папье. По крайнем мере, после нападения он аккуратно протер его тряпочкой и с заботливо водрузил на шкаф, подальше от шаловливых пальчиков нечутких к восточному искусству товарищей.

Сейчас трудовик, чуть приоткрыв рот и вылупив глаза на манер тщедушного журавлика, проспавшего вылет на юг, в недоумении озирался по сторонам, пытаясь сопоставить время, место и саднящую боль в затылке.

– Удар, это удар! – запричитал Тихон. Ему почему-то не хватало воздуха, челюсть ныла и неохотно включалась в работу, а сухие, бесформенные, как два куска взопревшего теста, губы шлепали друг о друга с липким болотным звуком. Тщательно ощупав ребра, галстук и пряжку на ремне, Квазимодыш немного успокоился, раскидал собравшиеся было мысли и привел рассудок в обычное разболтанное положение. Дышать стало легче. – Инсульт в расцвете лет! – плач Ярославны продолжился уверенней. – Тогда, когда меня поимело, наконец, руководство! Заметило, и поимело меня соратником, правой рукой! Вся эта никоновская шушера и мизинца выеденного не стоит дорогого нашего Леопольда…Леококка…Как же?! – Тихон горестно закатил сверкнувшие слезой глазки и энергично потряс и без того перетрясенной головой, на что она мгновенно отозвалась всеми симптомами крепкой черепно-мозговой травмы. Трудовика затошнило и бросило в пот. В испуге от признаков скорой кончины помазанник новой власти заметался в кресле, выискивая бумагу. Она срочно нужна была для записи его последней воли, призванной значительно облегчить будущее человечества.

– Хотя бы краткую программку реформ в школе, стране и мире! На двадцатипятилетку, не больше…Времени, наверное, в обрез, где же ручка? – сокрушался Квазимодыш, шаря под креслом.

Классическое сотрясение мозга разыгрывалось как по нотам: вместо вожделенных пера и бумаги Тихону являлись только яркие красные круги со зловещей махровой каемочкой. Удерживать на чахлой шейке отягощенный травмой и ответственностью сосуд мысли дальше было невозможно. Трудовик поднялся, притих и аккуратно разложил пострадавшие части тела на столешнице.

– Вот правду тетушка говорила…Беда мне наступила от головы, прямо на самое святое место беда наступила…Довели завистники надежду просвещенных элит! Хотят обесточить свет моей творческой деятельности. Но я молчать не стану, сообщу по инстанциям! – Тихон Гаврилович по капле наливался прежним непримиримым духом. – Так… Гаагский суд отпадает… Они мне так и написали: если проблема с головой, их не беспокоить. Я понимаю, уважаю даже их позицию, все-таки организация молодая, неопытная. Нашим бы клоунам столько самокритики! – и он на мгновение погрузился в сладкий мир восстановленной справедливости, где каждый из его коллег и прочих недругов уезжает в кругосветный тур публичного покаяния в своем сволочизме.

Благостная картина потеснила алые вспышки сотрясения, сумерки сознания слегка расступились, и с предельной ясностью Тихон вдруг вспомнил забытую на столе Поленко бумажку, таинственную тень и последовавший за этим пердимонокль. Внезапное открытие его совершенно не успокоило, хотя позволило далеко продвинуться в вопросах диагностики упадка сил. А также обозначило круг подозреваемых, определенно обладавших каменным сердцем и сделанным из того же материала орудием преступления.

Мотивы покушения также были очевидны: в их основе лежала древняя, как мир, и изобретательная, как модница в обделенной изобилием Северной Корее, борьба за власть. Трудовика не смущало, что прежде игры престолов в спецшколе не выливались в леденящие кровь заголовки криминальных новостей, оседая сухими параграфами приказов в Районо. А там войны годами велись только в виде сражений фасонами юбок и количеством ювелирки, как и в любой другом террариуме чисто женского коллектива.

Теперь все изменилось. Долгожданный день, вернее рассвет, икс настал: виртуальные недруги, из-за которых из года в год срывалось назначение Тихона Гавриловича на руководящую должность, наконец-то вышли из сумрака и обрели вполне конкретные очертания черного человека в черных штанах и черных ботинках. Противостояние предстояло нешуточное, но поднаторевший в склоках Квазимодыш и больной головы не склонил. Поудобней расположившись на кресле, он с решимостью недужного петуха, выходящего на предсмертный бой с кухаркой, стал прикидывать план великой административной битвы. Травма давала о себе знать, мысли путались в густом мареве головной боли, но трудовик со знанием дела продирался сквозь лабиринт искривленной китайским сувениром логики.

– Оскорбление действием и тяжкий вред здоровью – это раз. – Схема обещала быть оригинальной. – Главное, сохранять все симптомы нетронутыми до конца следствия. С нашим участковым терапевтом это не сложно. Два – я знаю, что они хотели, а значит, в милиции больше не будут отмахиваться обидными намеками, что, мол, масонам от меня ничего не надо и они не могли расковырять замок в моей квартире. А ведь то, что замок поцарапан изнутри, и указывает на масонов напрямую! Они – везде, проникли в святая святых нашего общества, вездесующие масоны. По телевизору так и говорили.

Тихон нахмурился и по привычке молниеносным движением руки проверил наличие вольных каменщиков у себя за спиной. Все было чисто. Наметки по плану продолжались:

– Третье, мой главный козырь: я смогу их опознать! По острому холодному кулаку и черным штиблетам. С моей-то наблюдательностью этот преступник поймается не один раз, во всех тайных уголках страны его будет высматривать автопортрет, или по-научному, фоторобот. Вот я сейчас быстренько его отрисую, еще сниму отпечатки пальцев с затылка. И он у меня в руках! Где же мой блокнот?

На столе заветной тетрадки не оказалось, не было ее и под столом, и на стуле, и вообще в обозримых пределах директорского кабинета. Тихон попытался вспомнить, где они с бесценным молескиным виделись в последний раз. По всему выходило, что, истратив последний лист безоговорочную победу зеленого змия над Афонькиным, он бережно погладил клеенчатый переплет и уложил свою прелесть в специальный карман брюк. Ночная сцена в школьном предбаннике встала пред его внутренним взором во всех отчетливых подробностях. Вот о Красномордом напоминает батарея, нет, целый батальон бутылок; вот пораженный Тихон опускается на скамью под зеркалом и фиксирует акт нарушения Афонькиным общественного спокойствия – ведь не может же общество спокойно спать, когда его член, понимаешь, налился пороком. Вот трудовик, оставив тару на столе в качестве улики и для того, чтобы испарениями потравить моль в раздевалке, мчится к дорогому Леониду Серафимовичу со сверхважными новостями и тетрадью в кармане. Уже стоя перед директорской дверью и потея от избытка благоговения перед начальством, он достает великую летопись из широких штанин и готовится с почетом преподнести ее долгожданному читателю. Он один сможет по достоинству наказать всех действующих лиц этой повести школьных годин.

– А дальше-то что? – в задумчивости выдохнул Квазимодыш, насупив бровки и силой мысли пытаясь приподнять завесу тайны над будущим этого прошлого. – Дальше эти, враги, лишили меня физической возможности слиться в порыве с высокоуважаемым господином Поленко! Он меня сам уполномочил разоблачать, особенно таких вот несогласных с моим возвышением, – Тихон для верности стукнул кулаком по столешнице, на что ударом чугунного молота тут же отозвалась боль в затылке, и тонким, мелодичным переливом запело что-то у ножки стола. Оглушенный уполномоченный переломился пополам и уткнулся носом в источник райского звона: то вибрировал его прекрасный немецкий лобзик, а чуть поодаль мирно лежала клеенчатая тетрадь.

К гулу в голове прибавилось нешуточное сердцебиение – такую радость от встречи испытывали разве что наконец обнявшие друг друга однополчане, прошедшие Варкрафт с первого до восемьдесят пятого уровня рука к руке, то есть мышка к мышке, один в Находке, а другой в Буэнос-Айресе.

Под непрерывный грохот черепно-мозговой наковальни размякший от пережитого Тихон сполз на пол, прижал к груди свое сокровище и хозяйским движением притянул к себе лобзик. Сил на то, чтобы облобызать его уже не оставалось, и трудовик просто тихо млел, привалившись к ножке стола и нежась в первых лучах сентябрьского солнышка, нарезавшего, подобно всесильным мечам джедаев, в симпатичную золотую дырочку тусклые гардины и пыльный воздух кабинета. Тщательно натертый паркет блестел свежей мастикой, которая намертво въедалась в брюки сидельца, попутно обволакивая его самого ядовитыми парами канцерогенного свойства. Часы мерно цоколи, время подходило к семи.

Лобзик, тетрадь и человек еще долго могли бы наслаждаться негой и покоем акварельного утра, но Тихона Гавриловича вид неработающего бездельника раздражал всегда. Превозмогая ноющую боль в висках, он сложил колени и локти и из этой позы эмбриона попытался одним щелчком разложиться до размеров нормального мужчины. Трюк не удался, и не только потому, что означенной цели Тихон не осилил на протяжении всей своей энергичной жизни – нормальным его постеснялись бы назвать даже мегакорректные ребята из ОБСЕ. Дело стопорил нужный, но все-таки балласт: инструмент и собрание сочинений на двухсот двадцати листах в клеенчатом переплете. Дорогие сердцу предметы намертво застряли в цепких ладошках, лишая трудовика возможности удачно сгруппироваться для принятия вертикального положения. Наконец, конфликт потребностей и возможностей был решен; тетрадь с большими предосторожностями отправилась в карман, а лобзик, достойно выполнив роль противовеса при поднятии груза, заслужил место в руках Квазимодыша. Теперь Тихон стоял, стонал и покачивался прямо у окна кабинета, подсвеченного шальным калейдоскопом солнечных зайчиков от проезжавших мимо школы автомобилей.

На стоянке у ограды одиноко стояла машина Леонида Серафимовича, которой вся школа успела подивиться еще накануне. На черном джипе новомодным изыском сияла аэрография из прошлой жизни Камикадзе: самолет какой-то необычной толстоту, взлетная полоса и ангар со всеми авиационными подробностями. Притихшему педсоставу Поленко объяснил, что не забывает славных дней в небе, картина на капоте – это, собственно, фотография его прежнего рабочего места, которое, конечно, было не чета нынешнему: там царили неустрашимое мужество и подвиг, а здесь бледными поганками прут учителя-белоручки.

Тихон сразу же заметил необычное авто, и в его рассеянном сознании взорвались давно зревшие сомнения: где же всепочитаемый господин директор и почему не состоялась конспиративная встреча по переделке школьного порядка? Догадка не заставила себя ждать:

– Значит, вот зачем Черный покушался на кресло, когда в нем был я! – в системе координат Тихона центр мира по-прежнему не сдвинулся, продолжая благополучно сидеть в его пупе. – Он знал, что Леонид дорогой Серафимович меня выбрал возвысить, и решил сразу зарубить будущее на корню: и директорское место, и меня как его молодого отростка!

Трудовик нервно теребил галстук, представляя, чего бы могла лишиться школа и мир, будь у него голова более хлипкой. Трон вообще чудом уцелел, видно, только потому, что его в момент покушения осеняло седалище великого человека, Тихона Гавриловича.

– Ах, какие все-таки негодяи наши белые воротнички! – вслух размышлял защитник имущества. – Чисто, как из-под наждачки – такой хитроумный план могли придумать только выпускники этой клоаки, нашего пединститута. Назар-то, яйцелобый, всегда повторяет: надо смотреть на три хода вперед, чтобы не взорвать пробирку. Смотрящий наш. Допланировался! – Тихон начал было довольно потирать ладони, но лобзик слишком царапался. Поморщившись, трудовик отложил орудие пролетариата на подоконник и пальцами начал давить запекшиеся на нем пузыри масляной краски.

Монотонное занятие расслабляло натруженные ночной борьбой члены, бешеный аллюр сердца перешел в степенную иноходь – все у Тихона было не как у людей – и трудовик вдруг отчетливо понял, что ночной гость уже, пожалуй, был в кабинете к моменту его прихода. И этот злодей определенно что-то искал, хлопал ящиками, ходил и кашлял, тоже наверняка с преступными целями, ведь достаточно одной молекулы лихорадки Эбола, что наутро вырезать всю школу и смежные организации! Как же он раньше не догадался!..

Ясно как день, что коварные макаренки разыграли целую партию, стремясь и дальше киснуть в болоте своей педагогической запущенности. Конечно, их целью было выкрасть великий план школьных преобразований, переданный Тихоном Гавриловичем на педсовете и наверняка убранный потрясенным директором в сейф. И, чтобы исключить всякую возможность утечки радикальных реформ в благодарный окружающий мир, эти подлецы заманили, скрутили и даже устранили святоуважаемого господина Поленко, лишив его пусть крохотного, но шанса потрындеть с автором проекта лично. Школе просто повезло, что на пути черных гроссмейстеров костьми и головой лег сам Тихон. Ничего, теперь он докажет, что шахматный ум Назара не применим в обычной жизни, а таланты Амалии Винтер ограничивается подозрительными рисунками, которые она величает синусоидами.

Воодушевленный трудовик взял свой кондуит и приготовился сделать последнюю, но самую важную запись на задней обложке.

– Светлая вечная память жарколюбимому директору Поленко, – он послюнявил ручку, скосил глаза на высунутый синий кончик языка и впал в задумчивость. – Ну, Леонид Серафимович и не побыл директором-то толком. Не добыл, не доруководил…Но для потомков сделал самое главное, хотя и не сделал потомков. Вот, какой софизм, – Тихон ласково заулыбался, – пойдет для мемуаров и журнала "Прикладная философия". Ладно, к делу. Он меня в это кресло усадил и пострадал за правду. Впрочем, даже и хорошо, что так все вышло, – Квазимодыш пустил в ход только что изученную им американскую технику позитивного мышления, которое на Руси издревле кратко, но емко именовалось "признаком дурачины". В формате его патологического сознания зарубежная наука заискрилась новыми гранями, одержав полную победу над атавизмами вроде здравомыслия или простого анализа. Трудовик уже ликовал:

– Там ему хорошо, где нас нет. Самое ему и место. Не примажется теперь к моей славе, а то было бы потом: " Я тебя возвысил, я тебя породил" и другая старческая перхоть.

Полностью придя в себя и уверившись, что путь к трону свободен, а сам трон в некотором роде освоен и насижен, Тихон Гаврилович рассиялся во всю мощь своего бледного узкого личика. С топотом проскакав кабинет от окна к шкафу, он по-хозяйски снес выступающие углы и растревожил ворох бумаг на столе. Хрустящие белые листочки, бумажки и записки взметнулись маленьким торнадо и разметались по помещению, забиваясь в самые дальние и тайные щели, как и пристало ценным документам в присутствии. Новое руководство наступало на школу семимильными шагами.

В темпе экзотического танца под аккомпанемент визжащих в мозгу шестеренок и винтиков трудовика вынесло за дверь. Где-то вдалеке звучал оркестр, входя в диссонанс с рваным джазом в Тихоновской голове своей стройной мелодией школьного вальса. В пустой коридор первого этажа потихоньку просачивалась жизнь: к воодушевляющей музыке торжественной линейки присоединился звук подъезжающих автомобилей, бодрая перебранка на парковке оттеняла басами ровный гул сотен веселых учеников. Все вокруг, казалось, пело и плясало в честь новенького рулевого, отстоявшего свой титул в ночной схватке.

В предчувствии долгожданных перемен Квазимодыш почти лунной походкой засеменил к доске почета, которая всегда была лучшим пособием по силе фигур в сложных школьных партиях. Перемен, однако, видно не было: висевшая напротив кабинета доска все еще пестрела мерзкими ухмылками вчерашних героев. Финоген Семенович жал мужественные руки снятых со спины спонсоров, пожелавших остаться неизвестными; Динара Ефимовна приветствовала прибывших по обмену из Лондона пакистанских школьников, призванных обучить ровесников в России оксфордскому английскому; расписная Марина млела на уроке мужества, где славные воины-десантники ладно уверяли учеников, что военкомат – друг человека, а значит лучше учиться лучше. Правда, стараниями прошлого директора, стремившегося дать ученикам полное представление о добре и зле, Тихон Гаврилович тоже был прибит к ватману в виде руки с огнетушителем на агитке о вреде пожаров для бюджета школы.

Тихону показалось непедагогичным оставлять панно в обнаженном виде, без своего светлого лика, и на этот случай в подсобке у него давно был заготовлен коллаж из наиболее значимых в его жизни моментов. Еще немного и чудная помесь фотоискусства с фотошопом заняла бы центральное место в экспозиции, но тут в глубине коридора бухнула входная дверь. Первого сентября обычно открывали парадную лестницу, и узкий предбанник перед раздевалкой в торце школы оставался на замке. Теперь чья-то командорская поступь раздавалась из темноты этажа, оттуда, откуда в этот торжественный день добрые люди за знаниями не приходят. Разве что знания будут такого свойства, что потребуют кулуарности или там горячего утюжка при их получении. Тихон, наученный горьким опытом столкновения с неизвестными, поплотнее прижался к стеклянным окошкам дверям, отделявшим коридор от лестничной клетки, и замер в тревожном ожидании, держа лобзик наготове.

Шаги приближались. Эта размашистая поступь никак не могла принадлежать пропойце Афонькину, не ходившему в ногу даже на дембельском выпускном смотре. Эфемерные создания типа учительниц или родительниц, повинуясь последней моде, даже гуртом не весили достаточно, чтобы старый паркет пошел такой волной. Личность идущего оставалась загадкой, хотя он все более и более напоминал давешнего Черного. Пока эти неутешительные выводы вскипали и пенились в сознании трудовика, дверь со свистом распахнулась, облилась потоком разбитых стекол и унесла Квазимодыша с боевой позиции, надежно вмяв его в стену вместе с лобзиком и многострадальной тетрадкой.

Тихон Гаврилович опять был без сознания.