Текст книги "Поцелуй смерти"

Глава одиннадцатая

Помощью был федеральный маршал Ларри Киркланд. Он моего роста – для мужчины маловат, – с синими глазами, с веснушками и короткими оранжево-рыжими волосами, отросшими ровно настолько, чтобы клубиться по голове кудряшками. У его двухлетней дочери такие же кудри, но более темные, как у матери. У девочки локоны отросли до плеч. Ларри все еще выглядел как выросший Худи-Дуди, но вокруг рта у него залегли морщинки, как будто слишком часто приходится ему бывать серьезным или даже угрюмым. Когда он только стал моим учеником в ремесле ликвидатора, улыбка у него с лица не сходила. Я его предупреждала, что эта работа может его сожрать, если ей позволить.

Разговор происходил возле тел.

– Я заколола всех, у кого повреждения не давали картину стопроцентной смерти. Проткни остальных и приходи к нам наверх.

– Зачем приходить? – спросил он, явно насторожившись. Этому он тоже научился на работе.

Я ему уже говорила, что собираюсь сделать, чтобы расколоть подозреваемых.

– Ты будешь работать в одной комнате с одним подозреваемым, я в это время буду разрабатывать другого. Времени уйдет вдвое меньше, и повышаются шансы получить полезную информацию до рассвета.

Лицо Ларри пошло знакомыми упрямыми морщинами, углы губ опустились. Вот отчасти на этом он заработал свои морщины – на упрямом скептицизме. У меня тоже они были когда-то давно, сколько полагается, но последние годы у меня лицо морщится только в улыбках. Я улыбнулась, покачала головой и вздохнула.

– Чему улыбаешься? – спросил он, и голос его был так же подозрителен, как выражение лица.

– Тебе, себе, ничему, всему.

– Это что-нибудь значит, Анита?

Нахмуренное лицо малость просветлело, но вид у Ларри был усталый – не от многочасовой работы, а от ситуации. Мы оба от нее устали.

– Значит, что я умею читать твое настроение по лицу, по положению плеч. Все мы свою работу делаем, Ларри.

– Отрубить голову и вырезать сердце мертвым вампирам, чтобы они не поднялись из могилы, – это моя работа. Казнить вампиров, чья смерть санкционирована законом, – это моя работа. А вот помогать полиции терроризировать подозреваемых в мои должностные обязанности не входит. Это будет как посадить мертвое тело на электрический стул на глазах у осужденных-людей. Тело все равно мертвое, так что ты его не убьешь у них на глазах, но запах жареного мяса до них дойдет. Это варварство, Анита, и я не стану играть роль монстра-в-шкафу для Зебровски.

Я вздохнула. Случались у нас с ним такие философские разногласия. Не на эту конкретную тему, потому что я никогда раньше не проводила такого допроса, но…

– Значит, я могу быть монстром, а тебе это не подходит?

– Если тебе от того, что ты делаешь, кажется, что ты монстр, Анита, значит, ты поступаешь неправильно. А если ты знаешь, что это неправильно – так не делай. Все просто.

Он был так серьезен, так уверен в своей правоте. Как всегда.

– А если я этого делать не буду, и ты этого делать не будешь, кто тогда будет?

– Неужто ты не понимаешь, Анита: никто этого делать не должен. Это ужасно и вообще никогда не должно делаться. И уж точно это не должен делать обладатель значка. Мы – положительные герои, а положительные такого не делают.

– Надо найти вампиров, пока они больше никого не убили.

– Будем допрашивать этих подозреваемых так же, как любого другого.

– Обычный допрос требует времени, Ларри, а завтра после заката эти вампиры восстанут голодными. Они убивали, они убили полицейских. И знают, что обречены, поэтому терять им нечего. И потому еще опаснее.

– Значит, должен быть способ это сделать, не становясь самим преступниками, Анита.

Я покачала головой, сдерживая закипающую злость, теплый прилив памяти о временах, когда что угодно могло меня разозлить, и я не владела собой так, как сейчас.

– Ларри, если бы меня здесь не было, тебе пришлось бы самому делать эту грязную работу.

– Если бы тебя здесь не было, я бы все равно не стал этого делать. Потому что не должен.

Он был так уверен в себе, так уверен в своей правоте.

Я сосчитала до десяти, стараясь дышать ровно и медленно.

– Сколько раз мое согласие быть монстром спасало жизнь невинным людям?

Он глянул на меня сердито, и видно стало, что он тоже сдерживается с некоторым трудом.

– Не знаю.

– Дважды? – предложила я.

– Сама знаешь, что больше.

– Четырежды? Пять раз? Десяток, дюжина? Сколько раз ты готов признать, что когда я стреляла или причиняла боль, это спасало кому-то жизнь, и не одну, быть может?

Другие могут себе лгать, но Ларри придерживается своих убеждений, и все же понимает, чего они ему стоят. Это одна из его спасительных черт.

– Двадцать раз, может быть, тридцать, о которых я знаю, когда ты переступала черту, но в результате, признаю, это предотвращало жертвы.

– И сколько жизней я спасла, становясь монстром?

– Я тебя так не называл.

– Сколько жизней я спасла, становясь преступником?

– Десятки. Может быть, сотни, – ответил он, глядя прямо мне в глаза.

– Получается, если бы я не делала за тебя грязную работу, ты бы допустил смерть сотен невинных жертв?

Он сжал руки в кулаки, но глаз не отвел.

– Я никого пытать не буду. Я не буду убивать, если не буду вынужден.

– Пусть даже твои принципы обойдутся в сотни жизней?

Он кивнул:

– Принципы нужны не на тот случай, когда все легко. Если ты их отодвигаешь в сторону, когда тебе удобно, это не принципы.

– Ты называешь меня беспринципной?

– Нет. Я только говорю, что у нас разные стандарты. И мы оба убеждены, что мы правы.

– Нет, Ларри. Я не убеждена, что я права. Я делала такое, что мне до сих пор кошмары снятся. И про сегодня они тоже будут сниться.

– Это значит, ты знаешь, что поступаешь неправильно. Это твоя совесть с тобой говорит. Орет во весь голос.

– Я знаю.

– Так как же ты можешь?

– Потому что мне легче перенести новые кошмары, чем глядеть в глаза родственникам, у которых отец, мать, дочь, дедушка погиб из-за того, что мы не поймали вампиров вовремя.

– Я бы предпочел извещать родных и выражать соболезнование, чем делать что-то такое, что считаю настолько неправильным, настолько…

– Скажи это слово, – сказала я. И повторила шепотом: – Скажи.

– Преступным. Я бы предпочел извещать родных и выражать соболезнование, чем делать что-то настолько преступное.

Я кивнула – не то чтобы согласилась, просто кивнула.

– Тогда хорошо, что у нас есть я и могу себе позволить преступное. Потому что я предпочитаю потрошить тела и терроризировать задержанных, нежели видеть еще одну семью в трауре или объяснять кому бы то ни было, как вышло, что кровососы убили очередную жертву – потому что мы слишком хорошо умеем отличать зло от добра и не можем добывать информацию преступным путем.

– Здесь мы с тобой никогда не придем к согласию, – сказал он тихо, но очень твердо.

– Нет, – ответила я. – Не придем.

– Значит, ты будешь у Зебровски букой, а я тут буду закалывать тела.

– Я не бука, Ларри. Буки на самом деле нет, а я есть.

– Анита, иди к ним. Давай просто прекратим.

– Нет еще. – Я покачала головой.

– Анита…

Я прервала его, подняв руку:

– Я не бука, Ларри. Я монстр.

– Без разницы.

– Есть разница. Я сказала уже, бука не существует, а монстры – реальны. Значит, я не бука, а монстр. Ручной монстр у копов.

– Ты ни у кого не ручной… монстр или как хочешь называй, Анита. А если кто-то и делает из тебя монстра, то это ты сама.

На это мне было нечего ответить. Я собрала снаряжение и пошла в здание, потому что когда вот так резко рвется дружба, она порождает не ненависть, а боль.

Глава двенадцатая

Комната выглядела как декорация для дешевого ужастика. Грязные стены, пожухлая краска, когда-то, может, белой и бывшая, а теперь облезающая с кирпичей и валяющаяся лоскутами под стенами, будто их обдирали чьи-то мощные когти. Вопрос в том, хотел ли обдирающий влезть или вылезти? На полу валялся слой крошки и пыли, хрустящий под ногами, прилипающий к стенам и массивным колоннам, украшающим помещение и поддерживающим свод. Высоко вверху, почти под самым потолком, несколько окон, но маленьких, недостаточных даже для освещения, не то что для бегства. Комната была большая и гулкая, и была в ней горстка полицейских и двое из СВАТ, в боевом снаряжении, свободно держащие автоматы, но в них чувствуется готовность – готовность к бою, поэтому «свободно» никогда не бывает для них точным термином. Я им кивнула, они едва заметно ответили. Двое патрульных по обе стороны задержанного смотрели прямо перед собой, крестообразные булавки на галстуках наружу. Если у сотрудников полиции возникает оправданное опасение за свою жизнь – таким основанием, например, может служить убитый полисмен, – можно всем освященные предметы выставлять напоказ и не слушать ерунды насчет неявной угрозы для задержанных.

Зебровски выбрал вампира, который казался ему слабым звеном, и я его суждению доверяю, но я бы этого задержанного не выбрала. Это была очень юная девушка, тело только начинало обретать округлости, ручки маленькие, детские. Соломенные волосы подстрижены коротко и плохо, этак перьями, как было модно в семидесятые, но у нее слишком густые волосы для такой стрижки, и получилось не очень. Знает ли она, что стрижка ей не идет, что лицо у нее становится еще более худощавым и детским, а не прибавляет округлости и взрослости? Если знает, почему не перестрижется? Очень просто: если она такая же, как большинство вампиров, то волосы уже не отрастут. Она умерла, и в момент смерти зафиксировалась. Почти по-птичьи тощие ручки и ножки навеки застыли в той подростковой несуразности, когда вдруг пошел бурный рост, руки и ноги становятся паучьими, равновесие хромает, – и вот так теперь навеки.

Жан-Клод и некоторые из его вампиров умеют наращивать мышцы, отпускать волосы, но я недавно узнала, что для этого нужна достаточная сила. Он – мастер города Сент-Луиса, а это значит, что в его силу вкладываются все вампиры, давшие ему клятву крови и встающие на закате на его территории. Его воля и его власть – и вместе с ним, если он погибнет, умрут на рассвете и никогда уже не встанут многие из них. По крайней мере, в теории так. Я знала двух вампиров, убивших родоначальника своей линии крови и переживших эту гибель. Мне сказали, что Жан-Клод берет силу у своих подчиненных вампиров и делится ею с теми, кого ценит. Сказал это враг, но все же… я его спросила. Ответ был таков:

– Я – мастер города, ma petite. К этому прилагается определенная сила.

– Ты мне как-то говорил, что тратишь силу на отращивание волос ради меня, потому что мне нравятся мужчины с длинными волосами. Но у Ашера волосы тоже длиннее, чем у других, а у вампиров – танцоров твоих клубов после тренажеров нарастают мышцы. Ты с ними тоже делишься силой?

– Oui.

– И берешь ее у других вампиров?

– Я приобретаю силу от каждого вампира, который мне принадлежит, но я их не обкрадываю. У каждого из них не хватит силы вырастить хоть один волосок или добавить унцию мышц. Я не меняю их уровня силы, но я приобретаю от нее, и это приобретение могу разделить с теми, с кем захочу.

То есть, как многое другое, связанное с вампирами, это была правда – и не была правда.

Имя задержанной девочки было Шелби, и она не принадлежала к немногим избранным Жан-Клода. Как большинство вампиров, она застыла в том виде, в котором застала ее смерть – девочка лет четырнадцати, юная, худая, едва начавшая взрослеть. Из усиленных наручников с кандалами ей не подошел ни один комплект, и она была в обычных наручниках, пристегнутых к талии, но ножные кандалы ей не подошли вообще никакие – она слишком маленькая. Это значило, что в принципе она может разорвать цепь, как сделал тот вампир в допросной. Но тот был мускулистый мужчина ростом в шесть футов, а Шелби – миниатюрная девочка очень хрупкого вида. Оставалось надеяться, что у нее не хватит физической силы вырваться, тем более что я сейчас хочу ее напугать до последнего дюйма ее нежитейской жизни.

Она смотрела на меня большими глазами, где ясно читался страх. Старые вампиры умеют скрывать почти любые эмоции за столетиями опыта, но если ты мертва лет примерно тридцать, не больше, то у тебя и эмоции на этот возраст, плюс к тому ты мертва и заключена в тело, которое хотелось бы оставить там, в прошедшем детстве. Быть вампиром – это не значит автоматически получить больше способности к действию. Точно так же тебе это не даст моментально владения боевыми искусствами, денег, сексуальной привлекательности, умения быть классной в постели, – все это требует времени и практики, а некоторые вампиры так и не могут научиться обращаться с деньгами. Судя по внешнему виду, вампир Шелби не особенно много выиграла от перехода в состояние нежити – или это игра? Может, она обыгрывает свою жалостную внешность, а при первой возможности всех нас перебьет? Может быть. Один из самых страшных вампиров, каких я только знала, – это была двенадцатилетняя с виду девочка, а на деле – тысячелетний монстр.

Со мной пришел Ульрих, принес вторую сумку – которая у меня служит для более официальных ликвидаций. На охоте я убиваю вампиров любым возможным способом, не думая, какую разведу грязь, но когда тело уже «мертво» и мы работаем на территории, принадлежащей честному налогоплательщику, приходится об этом задумываться.

Открыв первую сумку, я достала большой сложенный брезент, с одной стороны покрытый пластиком. Ульрих помог мне разложить его на полу.

– Не надо, прошу вас! – прошептала вампир Шелби, и тихие слова эхом отдались в просторной комнате. Отличная будет акустика для воплей.

Я присела возле сумки и стала доставать предметы, которые согласно закону должны быть у ликвидатора вампиров, но которые я почти никогда не использую. Так как главной целью было запугать свидетеля-подозреваемого, содержимое сумки было подано со всей помпой. Сперва выложили колья. Они лежали в пластиковом футляре, сложенном и завязанном, и каждый из шести кольев лежал в своем гнезде, чтобы не гремели в сумке и не кололи меня всякий раз, когда я в ней копаюсь. Футляр я раскрыла, вынула все колья один за другим, разложила на пластике зловещим рядом очень острых палок. Я почти никогда не использую колья ни на каком объекте, но те, что у меня с собой, очень остры и из очень твердого дерева, потому что если понадобятся, так пусть будут готовы к работе. Иногда качество твоей работы ограничивается качеством твоих инструментов, и я старалась, чтобы мои инструменты были качественными.

Девочка-вампир захныкала и сказала:

– Нельзя меня! Я никого не трогала!

– Ты это расскажи полисменам, которых убили твои друзья.

Она посмотрела на патрульных в форме, стоящих по обе стороны от нее, подняла ручки, насколько позволяла цепь на поясе.

– Прошу вас! Я не знала, что они кого-то убили. Мы собирались обратить эту девочку, но она же сама хотела до последних минут. Она испугалась. Мы все испугались.

– Мы – это кто? – спросила я.

Она снова обратила ко мне взгляд расширенных глаз и от страха побледнела почти до серого.

– Нет, – прошептала она.

– Что «нет»? – спросил я, вытаскивая узкий черный кожаный футляр. Он был тоже перевязан, как футляр с кольями. Я его медленно, любовно развязала, вынула блестящую серебряную ручную пилу, как те, что хирурги используют для ампутаций. Когда-то я попробовала ею работать, но мне не понравилось ощущение и звук, когда она пилит хребет. Предназначена она для облегчения обезглавливания тел, и закон предписывает, чтобы она была со мной. Я ее никогда не использовала для отрезания головы вампиру, никогда не собиралась использовать, но от вида инструмента юная вампирша завопила. Издала короткий жалобный вопль и тут же заглушила его, поджав и прикусив губы, будто ждала наказания за громкий звук. Этот машинальный жест заставил меня подумать, на что похоже было ее существование после смерти и сколько ей пришлось принять побоев. Когда она умерла, вампиры еще не были в стране легализованы, их можно было убивать на месте кому угодно, просто за то, что они вампиры, так что ей не один десяток лет пришлось прятаться. Вампиру-дитяти скрываться тяжело, должен помочь какой-нибудь взрослый. Какую цену платила она за такую помощь?

Мне стало ее жалко? Да. Изменит ли это то, что я собралась сделать? Нет. Времена, когда мои чувства так сильно влияли на мою работу, давно ушли в прошлое. Теперь, если чувства и влияют на мою работу, то все должно быть куда серьезнее. Но случается это реже.

Ульрих присел рядом со мной, сдвинув пояс с инструментами набок. Он явно щадил одно колено, будто оно плохо гнулось.

– Что-то не так мне это нравится, как я ожидал, – тихо сказал он мне.

– Она тебя слышит, – ответила я.

Он удивился, оглянулся на девушку, снова на меня.

– У них такой хороший слух?

Я кивнула, вынула из сумки прозрачную пластиковую банку розовых бутонов и красных лепестков, сушеных, готовых к добавлению в смесь.

– Розы? Это зачем? – спросил он.

– В рот забивать.

– Я думал, вампиру надо забивать рот чесноком.

– Можно, и многие так делают, но чеснок воняет, в отличие от роз, а действуют примерно одинаково.

Чего я не сказала вслух – это что никогда ничего не забивала вампиру в рот – ни просто мертвому вампиру, ни отсеченной голове. Перерезав хребет, я могу сжечь по отдельности части тела и выбросить пепел в два разных потока – если вампир действительно старый или очень мощный, но, насколько мне известно, вся эта ерунда с набиванием рта чем бы то ни было ни черта не влияет на то, встанет вампир из могилы или нет. Власти предержащие добавили этот этап в процедуру ликвидации в морге, но единственное, что я в этом нахожу, это что куда менее грязная работа – забить пасть чесноком или розами, чем пробить вампира осиновым колом. Может быть, если рассвет уже близок, то вампир не сможет кусаться, пока не выплюнет дрянь изо рта или поперхнется? Понятия не имею, но, насколько мне известно, никакого метафизического действия на тела вампиров эти растения не оказывают.

Но на эту вампиршу они действие оказали: она заплакала.

Ульрих наклонился ко мне и прошептал:

– Она ровесница моей внучки.

– Нет, она выглядит как ровесница твоей внучки, но на самом деле она ровесница твоих детей, если им за тридцать. И она все равно тебя слышит.

Он снова на нее глянул.

Лязгнули цепи, и она заговорила опять:

– Умоляю, умоляю, спасите меня! Я не знала, что они будут убивать. Я маленькая, я слабая, я не могла их остановить, я никогда не могу, я слабенькая!

Ульрих застыл неподвижно. Я ткнула его в плечо. Когда не помогло, я его по плечу двинула прямым. Он чуть не упал, покачнулся, задвигался:

– Блейк, какого черта?

– Ты ей в глаза смотришь, Ульрих. Она тебя охмуряет.

Двое ребят из СВАТ навели на нее автоматы.

– Ты наш зеленый свет, Блейк, – сказал Бакстер. – Только слово скажи.

– Пока не надо.

Я знала, что Бакстер это произнес, чтобы напугать вампиршу, но знала и то, что это правда. Федеральный маршал с действующим ордером на ликвидацию для СВАТ – ходячий зеленый свет. Слово – выстрел.

Ульрих глянул на меня и попытался было возразить, потом задумался.

– Черт побери. Я подумал о внучке, о том, как она на нее похожа – но ведь не похожа совсем. Моя темнее и моложе, но только что я видел лицо этой вампирши поверх ее лица, будто это она и есть. – В глазах его мелькнул страх, он посмотрел на меня опять. – Господи, Блейк, это она так быстро меня подчинила?

– Такое бывает, особенно когда вампир взывает к чему-то у тебя в разуме. Например, что у тебя внучка того же возраста.

– У нас кресты не светятся, – возразил один из патрульных. – А если бы она использовала вампирские силы, они бы горели.

– При достаточном количестве силы, или если бы она направила ее против вас. Но она вас пальцем не тронула и очень постаралась действовать незаметно. – Я посмотрела ей в глаза, прямо: такого слабого вампира мне бояться не надо, тем более фокусов с разумом с ее стороны. – Отличная работа. Наверняка это трогательное представление действует каждый раз, когда тебе нужна от взрослого защита или кровь.

Тонкое личико стало угрюмым, из серых глаз выглянул монстр. Вот это было настоящее ее лицо. Вот это существо жило больше тридцати лет и питалось от людей в те времена, когда, сдай ее доноры властям, ее бы выследили и убили. Не думаю, что у нее хватило бы сил начисто стереть им память, так что ей оставалось только брать кровь и в конечном счете убивать донора или превращать его в вампира, чтобы не выдал. Обычно вампиры-дети не обладали достаточной силой, чтобы превращать людей в вампиров.

– Сколько человек ты убила не ради еды, а чтобы не донесли на тебя? У скольких ты брала кровь и потом убивала для сохранения тайны?

– Я не просила, чтобы меня делали вампиром. Я не просила, чтобы вот так попасть. Тот вампир, что обратил меня, был педофилом и сделал меня навсегда своей идеальной жертвой.

– Сколько лет у тебя ушло, чтобы его убить?

– Мне никогда не хватило бы силы его убить, – ответила она все еще детским голосом, но интонация, резкость в этом голосе были совсем не детские.

– Но ты нашла кого-то, кто это сделал. Так?

– Они хотели меня от него спасти. И я хотела, чтобы меня спасли. Тебе не понять, как это было.

Я вздохнула:

– Ты не первое в моей жизни дитя-вампир, обращенное педофилом.

– Он заслужил смерть.

– Кто б спорил, – кивнула я.

– Тогда не надо мне делать больно. Я не хочу больше!

Она вызвала ровно столько слез, чтобы заблестели эти ее большие глаза.

– Отличная работа, – сказала я. – Сперва я подумала, что ты не владеешь актерским мастерством в той степени, чтобы скрыть страх, но на самом деле ты хотела, чтобы я его видела. Ты хотела, чтобы все видели. Надо было мне догадаться, что выживать так долго в таком теле мог только хороший мастер манипуляции.

– Слезы и жалость – мне больше нечем себя защищать. И никогда не было ничего другого.

Ульрих двинулся к двери.

– Не могу смотреть, почти точно в цель попадает.

– Пойди проверь, как твой напарник. И не забудь: она бы тебя убила на месте.

– Я не стала бы! – возмутилась она.

Я посмотрела ей в лицо.

– Врешь.

Она зашипела, и неожиданно для всех перестала быть девочкой-подростком. Глаза стало заволакивать свечением, означающим, что сейчас она к нам обратит всю свою вампирскую сущность. Она слишком слаба, чтобы перейти в этот режим, не дав нам намека.

– Блейк? – спросил Мердок и приложил приклад к плечу. Его напарник сделал то же самое.

– Прекрати. Или тебя застрелят в сердце и в голову прямо на месте.

– Лучше быстрая смерть, чем чтобы тебя начинили цветами и обезглавили.

– Это все не для тебя, Шелби. Это для тел.

Свечение в глазах начало гаснуть.

– Каких тел?

– Убитые вампиры. Мы должны отрезать головы и вырезать сердца, чтобы они не могли встать из могилы.

– А зачем тогда все это мне показывать?

– Помоги нам найти тех, кто убивал, и, быть может, тебя с ними не казнят. Но если ты нам не поможешь, и они снова кого-нибудь убьют, когда ты могла бы нам помочь этого не допустить… – я показала на колья, – тогда это будет для тебя.

– Если я тебе скажу, где они, они меня убьют.

– Если я их сперва не убью, Шелби. У меня тут с собой целая группа из СВАТ, и мы их убьем. Они не будут больше тебя ни бить, ни обижать.

– Меня кто-нибудь другой обидит. Я слишком слабая.

– Вступай в Церковь Вечной Жизни: у них есть приемные семьи для вампиров-детей. Ты будешь с такими же, как ты, и это все будет по закону. Сможешь учиться в колледже, найти работу, иметь нормальную жизнь.

– В Церковь вступить – это пить кровь твоего мастера, и тогда он будет моим хозяином. Я не хочу никому быть рабыней.

– Клятва крови дается для единственной цели: чтобы вампиры не убивали людей – что ты и делала. Сильный мастер города может удержать своих подчиненных от следования голоду крови.

– Он слишком силен, и ты тоже, Анита Блейк! Это же не то что клятва крови обыкновенному мастеру города, это утратить собственную волю! Ты нас обращаешь в людей, что слепо следуют за красавчиком-вождем и его шлюхой на крови!

Я улыбнулась:

– Брань на вороту не виснет, Шелби. Обзывай меня как хочешь, но на твоих глазах убили двух сотрудников полиции, и ты ничем этому не помешала. По закону ты виновна не менее тех вампиров, что всадили в них клыки, и за это ты будешь казнена. Помоги нам их найти – и это будет для тебя лазейка, через которую ты ускользнешь и будешь жить.

– Я уже мертва, Анита Блейк.

– Еще нет. Ты живешь – ходишь, разговариваешь, думаешь, ты – по-прежнему ты. Нежить – не мертвец. – Я пошла к двери, открыла и сказала туда: – Вносите.

Двое полицейских внесли черный продолговатый пластик – обернутое тело. Лицо бледное, и на нем застыло выражение, которое было перед гибелью. Это был тот вампир, что пытался спрятаться за человеческой девочкой, и я его застрелила. Сейчас я должна закончить работу.

– Кладите на брезент, на середину, – сказала я.

Полисмены положили тело куда я сказала. Один из них слегка споткнулся, и из пластика вывалилась рука, болтающаяся тряпкой, как бывает только при истинной смерти.

Шелби ахнула, и я подумала, что это может быть неподдельно.

Развернув пластик, я посмотрела на мертвого вампира. Раны в груди засохли и почернели по краям, но кровь оставалась еще достаточно красной, чтобы застегнутая рубашка расцветилась алым, бурым и последним цветом почти любой крови – черным. Пусть говорят, что смерть – это долгий сон, но мертвое тело с сонным не перепутаешь. Даже обморок не дает такого бескостного падения, как у только что умершего. Некоторые вампиры тут же коченеют, но этот был недостаточно для такого стар и вел себя как любое мертвое тело, ставшее таковым не более двух часов назад, разве что кровь не образует гематом, как бывает у человека.

– Вот это называется мертвый, Шелби. Какая ты ни есть, а не такая.

Я достала из другой сумки комбинезон – из той, где наиболее часто применяемые мною инструменты, а не предписанные правительством. Правительство мне не предписывает надевать комбинезон, но людям, писавшим эти законы, никогда не приходилось делать мою работу. У них не было случая выяснить, сколько крови и грязи вытекает из тела, когда у него отрубают голову и вырезают сердце. Вот пока не вымажешься в таком количестве крови и слизи, до тех пор не поймешь. Комбинезоны снижают расходы на химчистку и улучшают мой ночной сон. В конце концов так замучаешься выскребать кровь из-под ногтей, что спятишь, как леди Макбет, и решишь, что кровь никогда не сойдет.

Я заплела волосы – этому меня научил Натэниел. С моими курчавыми волосами коса и никогда не получается такая аккуратная, как у него, но зато так волосы можно почти до талии запихнуть под шапку. Я пыталась использовать одноразовые пластиковые шапочки для душа, но все-таки перешла на дешевые спортивные шапочки – они дороже, но у них не такой придурковатый вид. Под такую мои волосы запихнуть труднее, но черная шапка выглядит более грозной, чем надутый пластик. Сегодня это существенно.

– Зачем волосы убираешь? – спросила Шелби.

– Надоело мне чужие куски из них выковыривать.

– Чужие куски, – повторила она, будто пробуя фразу на вкус.

– Ага.

Я натянула пластиковые бахилы. Это я научилась делать на одной ноге, чтобы не приносить домой куски своей работы. Мне до сих пор припоминали тот случай, когда я принесла на подошве домой кусок мозга и не заметила, пока не прошлась по ковру в гостиной. Ну ладно, я и тогда не заметила. Заметил Мика, а Натэниел сказал, что он понятия не имеет, как отчищать мозги от ковра, так что, пожалуйста, не надо их на ковер намазывать. Но выбросить туфли меня заставила реакция Сина. Казалось бы, тигр-оборотень, даже в его юном возрасте, мог бы отнестись спокойней. Ашер полностью Сина поддержал, утверждая, что это уже за гранью. Он был единственный вампир, который по этому поводу жаловался. Я напомнила, что они, при своей жидкостной диете, могут о таких вещах не волноваться. В отличие от оборотней, которых можно понять.

– Не обязательно есть мясо, чтобы не хотеть видеть на ковре чьи-то мозги, – сказал тогда Ашер.

Я его обозвала девчонкой, но туфли выбросила.

В сумке лежал еще один кожаный сверток, крепко привязанный, чтобы не ерзал при переноске, но лежали в нем не деревянные колья. Я отвязала кожаную привязь, положила сверток возле кольев и развязала его. Клинки блеснули в тусклом свете, отсвечивая серебром. Это были ножи, которые помог мне подобрать Фредо – один из наших ведущих телохранителей и член местной родере крысолюдов – после того, как одолжил мне свой нож для вырезания вампирского сердца, потому что его ножи оказались лучше. Фредо любит ножи примерно как Эдуард – огнестрельное оружие. Он обучает охрану ножевому бою, и я стараюсь посещать его уроки, когда есть возможность.

Я выбрала клинок и демонстративно проверила его баланс, положив на пальцы поперек и удержав на одном. Балансировка этого ножа мне нравится, но для драки и для вырезания сердца из груди балансировка нужна разная.

– Для чего тебе это? – спросила вампирша с придыханием, испуганным голосом.

– Сама знаешь, – ответила я, не дав себе труда даже на нее посмотреть.

Сунув нож обратно в кожаные ножны, я достала другой. Этот я не стала уравновешивать на пальцах, потому что у него другой баланс. Никогда бы не стала его метать, и если бы мне пришлось драться этим ножом с каким-нибудь «живым» противником, это означало бы такую степень хреновости ситуации, что вряд ли мне пришлось бы когда-нибудь потом интересоваться балансировкой своих ножей.

Клинок я положила на кожаный сверток, чтобы вампирша его как следует разглядела, и ей был виден тусклый блеск острой кромки. Я еще раз засунула руку в сумку и на этот раз достала фельдшерские ножницы и коробку пластиковых перчаток.

– Это что? – прошептала вампирша.

Интонация страха в ее голосе заставила меня повернуться к ней. Лицо у нее осунулось и заострилось, но не вампирскими силами, а просто от страха. Если впервые видеть такие ножницы, вид у них несколько странный, и даже ножницами их не назовешь. Они похожи на кусачки или остроконечные клещи. Она не знала, что это, или зачем они мне, и это ее тревожило. Неизвестное тревожило ее сильнее известного. Интересно. А может быть, и полезно.

Я не стала отвечать. Достала лицевой щиток, лямку надела на затылок. Это было требование правительства, но я с ним согласна: стирать кровь с ресниц – не так чтобы большое удовольствие. Выдыхаемый воздух отразился от щитка, и я почувствовала, какой он горячий. Секунда клаустрофобии, тут же преодоленной. Если я все сделаю правильно, то на самом деле он мне не понадобится, но бывает, что мертвое тело ведет себя необычно и брызжет как раз когда этого не ожидаешь. Вот и не надо, чтобы оно плевалось кровью мне в лицо.