Текст книги "Обсидиановая бабочка"

6

Она вела не прямо в палату, а в небольшой тамбур с еще одной дверью, почти полностью стеклянной. Слышался шум циркулирующего воздуха, будто у палаты была автономная вентиляция. Сбоку стоял человек в зеленой одежде хирурга, с пластиковыми бахилами на ногах, на шее болталась маска. Он был высок и худ, но слабым не казался. И при этом он был первым увиденным мной жителем штата Нью-Мексико без загара. Человек протянул мне хирургический комбинезон:

– Надевайте.

Я взяла комбинезон у него из рук.

– Вы лечащий врач?

– Нет, я медбрат.

– А имя у вас есть?

Он чуть улыбнулся:

– Бен. Меня зовут Бен.

– Спасибо, Бен. Я Анита. А зачем мне вот это?

– Чтобы не занести инфекцию.

Я не стала спорить. Я была специалистом скорее по отнятию жизни, чем по ее защите, а к мнению специалистов я прислушиваюсь. Штаны комбинезона я натянула поверх джинсов, стянув завязки потуже. Но штанины все равно болтались у меня на ступнях.

Медбрат Бен улыбался.

– Мы не думали, что нам пришлют полицейского такого… крошечного.

Я на него ощерилась.

– Такие вещи надо говорить с извиняющейся улыбкой!

Он сверкнул белыми зубами. От улыбки его лицо смягчилось, и он стал меньше похож на сестру Крэтчет и больше на человека.

– И я не коп.

Он стрельнул глазами на пистолет в кобуре – очень черный и очень заметный на фоне красной рубашки.

– Но пистолет у вас есть.

Я надела через голову рубашку с короткими рукавами, накрыв раздражающий его пистолет.

– Законы штата Нью-Мексико разрешают мне носить пистолет, если он не спрятан.

– Если вы не полицейский, зачем вам пистолет?

– Я истребитель вампиров.

Он протягивал мне халат с длинными рукавами. Я просунула в них руки. Он завязывался сзади, как обычно бывает у больничных халатов, и Бен завязал его на мне.

– Я думал, что вампиров пулями убить нельзя.

– Серебряные пули их могут остановить, а если вампир не слишком стар и силен, то можно пробить ему дыру в мозгах или в сердце. Иногда, – добавила я.

А то еще Бен неправильно меня поймет, попытается остановить рвущегося вампира серебряной пулей, и его сжуют за то, что он положился на мое мнение.

Довольно трудно было запихнуть мои волосы под пластиковый тесный чехол, но в конце концов получилось, хотя край пластика тер мне шею при каждом повороте головы. Бен попытался помочь мне надеть хирургические перчатки, но это я сама сделала без труда.

Он приподнял брови.

– Вам приходилось надевать такие перчатки.

Он не спрашивал, а утверждал.

– Я их надеваю на осмотр места преступления, когда не хочу потом выковыривать кровь из-под ногтей.

Он помог мне завязать сзади маску.

– На вашей работе вы должны были видеть много крови.

– Но уж точно меньше, чем вы. – Я повернулась, глянула на себя в маске на рту и носу. Только глаза остались непокрытыми. Бен посмотрел на меня с задумчивым видом.

– Я ведь не хирургическая сестра.

– А какая у вас специальность? – поинтересовалась я.

– Ожоговое отделение.

Я широко открыла глаза.

– У раненых ожоги?

Он покачал головой:

– Нет, но тела у них – сплошь открытые раны, как ожог. Лечение одно и то же.

– Как это – сплошь открытые раны?

Кто-то постучал по стеклу у меня за спиной, и я вздрогнула. Повернувшись, я увидела человека в таком же, как у меня, наряде, сердито глядящего на меня светлыми глазами. Он нажал кнопку интеркома, и его голос был достаточно ясен, чтобы услышать в нем раздражение.

– Если входите, то входите. Я хочу им снова дать успокоительное, а не могу, пока вы не попробуете их допросить, – так мне сказали.

Он отпустил кнопку и ушел за белую занавеску, которая закрывала вид в палату.

– Господи, как сегодня все рады меня видеть!

Бен натянул маску и сказал:

– Лично против вас он ничего не имеет. Доктор Эванс свое дело знает, он один из лучших.

Если хотите в больнице найти хорошего врача, не спрашивайте ни в справочной, ни у врачей. Спросите любую сестру. Сестры всегда знают, кто хороший врач, а кто нет. Ничего плохого они вслух не скажут, но если они дадут о враче хороший отзыв, это надежно, как в банке.

Бен тронул на стене что-то слишком большое, чтобы назвать это кнопкой, и двери распахнулись с таким звуком, будто открыли воздушный шлюз. Я шагнула внутрь, и двери с тем же звуком закрылись у меня за спиной. Передо мной была только белая штора.

Я не хотела ее отодвигать. Все здесь были чертовски выбиты из колеи. Там наверняка будет плохо. Тела как открытые раны, сказал Бен, но не ожог. Что же с ними случилось? Как говорит старая пословица, есть только один способ узнать. Я сделала глубокий вдох и отодвинула штору.

Палата была белая, антисептическая, больничная донельзя. За ее стенами прибегали к каким-то уловкам, чтобы показать: дескать, это здание как здание – пастельные рисунки и все такое. Но здесь притворство кончалось, а реальность оказалась суровой.

В палате было шесть коек, каждая с пластиковым навесом над головой и торсом пациента. Возле ближайшей койки стоял доктор Эванс. В глубине палаты женщина в таком же хирургическом костюме смотрела на один из многих мигающих и попискивающих приборов, придвинутых к каждой койке. Она подняла глаза, и незначительная часть ее лица между маской и колпаком оказалась поразительно темной. Афроамериканка, но кроме того, что она не жирная, да еще ее роста, под всей этой сбруей больше ничего нельзя было увидеть. Встреть я ее без этой одежды, не узнала бы. Странная анонимность беспокоила – впрочем, может быть, только меня. Женщина опустила глаза и пошла к следующей койке, проверяя те же показания, что-то записывая в блокнот.

Я подошла к ближайшей койке. Доктор Эванс не повернулся, никак не прореагировал, что заметил мое присутствие. Над каждым пациентом, как шатер, висели белые простыни, поддерживаемые какой-то рамочной конструкцией.

Наконец доктор Эванс повернулся, и мне стало видно лицо пациента. Я заморгала – глаза отказывались это видеть или мозг отказывался воспринимать. Лицо было красное и сырое и должно было кровоточить, но крови не было. Будто я смотрела на кусок сырого мяса в форме человеческого лица, а не черепа. Нос был отрезан, остались кровавые дыры для вставленных внутрь трубок. Человек вращал глазами в орбитах, таращась на меня. Я не сразу сообразила, что у него срезаны веки.

Вдруг в палате стало тепло так, что маска начала меня душить. Мне хотелось сорвать ее, чтобы сделать вдох. Наверное, доктор уловил какое-то мое движение, потому что он перехватил мою руку.

– Ничего не снимайте. Я каждый раз рискую их жизнью, когда сюда входит новый человек. – Он отпустил мое запястье. – Так постарайтесь, чтобы я рисковал не зря. Расскажите мне, кто это сделал.

Я замотала головой, стараясь дышать медленно. Когда я смогла говорить, то спросила:

– Как выглядит остальное тело?

Он посмотрел на меня вопрошающими глазами. Я выдержала взгляд. Все лучше, чем смотреть на эту койку.

– Вы уже побледнели. Вы уверены, что хотите видеть остальное?

– Нет, – честно ответила я.

Даже по одним только глазам было заметно удивление.

– Мне ничего сейчас так не хочется, как повернуться и выйти из этой палаты, – сказала я. – Новые кошмары мне не нужны, доктор Эванс, но меня позвали высказать мнение эксперта. Его я не могу составить, пока не увижу всего. Если бы я могла без этого обойтись, то, поверьте мне, я бы не просила.

– И что вы думаете так узнать? – спросил он.

– Я здесь не для того, чтобы на них глазеть, доктор. Но я ищу разгадку, кто это сделал. Почти всегда ключи к разгадке – на телах жертв.

Человек на койке мелко задергался, мотая головой из стороны в сторону, будто ему было очень больно. Тихие беспомощные звуки доносились из безгубого рта. Я закрыла глаза и попыталась восстановить ровное дыхание.

– Пожалуйста, доктор. Я должна видеть.

Открыла глаза я как раз вовремя, чтобы увидеть, как он отворачивает простыню. Он снимал ее, аккуратно складывая, дюйм за дюймом открывая тело пациента. Когда тело обнажилось до пояса, я уже знала, что с человека сняли кожу заживо. Я-то надеялась, что это будет только лицо, это само по себе уже было ужасно. Но чтобы ободрать тело взрослого мужчины, нужно чертовски много времени, нужна вечность, полная безумных криков, чтобы сделать это так хорошо и тщательно.

Когда простыня была снята с паха, я покачнулась – чуть-чуть. Это не был мужчина. Паховая область была гладкой и ободранной. Я поглядела на грудь – строение скелета мужское. Я затрясла головой и спросила:

– Это мужчина или женщина?

– Мужчина, – ответил доктор.

Я глядела, не могла не глядеть на половые органы, которых не было.

– Черт, – тихо произнесла я и снова закрыла глаза. Жарко было, очень жарко. С закрытыми глазами я слышала шипение кислорода, шепчущий шорох бахил сестры, подошедшей к нам, и тихие звуки с койки, где дергался пациент, привязанный мягкими ремнями за лодыжки и запястья.

Ремнями? Я их видела, но не зафиксировала в сознании. Я видела только тело. Да, тело. Не могла я думать о нем как о человеке. Надо было дистанцироваться или я отрублюсь.

Думать о деле. Я открыла глаза.

– Зачем ремни?

Голос у меня был с придыханием, но ясный. Я посмотрела на тело, потом подняла взгляд, встретившись глазами с доктором Эвансом. И глядела бы на него, пока не запомнила бы все морщинки возле его глаз, лишь бы не смотреть вниз, на койку.

– Они все время пытаются встать и уйти, – сказал он.

Я нахмурилась, чего под маской не могло быть видно.

– Но ведь они не в состоянии?

– Мы их держим на очень сильном болеутоляющем. И когда боль затихает, они пытаются уйти.

– Все? – спросила я.

Он кивнул.

Я заставила себя снова смотреть на койку.

– А почему это не может быть просто случай серийного… не убийцы, как его назвать? – Я пыталась подыскать слово. – Зачем вызвали меня? Я эксперт по противоестественному, а это может быть делом рук человека.

– На тканях тела нет следов режущего инструмента, – сказал доктор Эванс.

– То есть? – переспросила я, глядя на него.

– Дело в том, что это не могло быть сделано лезвием. Как бы ни был искусен палач, всегда остаются следы использованного инструмента. Вы правы, когда говорите, что больше всего информации дают тела жертв, но не эти тела. У них такой вид, будто кожу просто растворили.

– Любое едкое вещество, которое может снять с человека кожу и мягкие ткани, такие как нос и половые органы, не ограничится кожей и будет разъедать тело.

Он кивнул:

– Если его не смыть сразу, но нет следов никакого едкого вещества. Более того, на теле нет узоров кислотного ожога. Нос и паховые органы оторваны. На остатках следы отрыва и повреждения, которых больше нигде нет. Выглядит так, будто тот, кто их обдирал, сначала содрал кожу, а потом оторвал еще куски. – Он замотал головой. – Я по всему миру ездил, помогая уличать тех, кто виновен в пытках. И думал, что видел все, но ошибся.

– Вы судмедэксперт? – спросила я.

– Да.

– Но они же не мертвы?

Он посмотрел на меня:

– Нет, не мертвы, но здесь годятся мои знания, которые позволяют мне судить о мертвых телах.

– Тед Форрестер говорил, что есть смертные случаи. Они погибли от снятия кожи?

Теперь, когда я стала «работать», в палате уже не казалось так жарко. Если тщательно сосредоточиться на деловых вопросах, может быть, меня не вытошнит на пациентов.

– Нет, их разрезали на куски и бросили там, где они лежали.

– На разрезанных телах следы лезвия, иначе вы не говорили бы «разрезали».

– Есть след режущего инструмента, но это не нож и не меч, даже, черт побери, не штык и вообще ни один из известных мне инструментов. Порезы глубокие, но неровные, не такие, какие оставляет стальной клинок.

– А что? – спросила я.

Он покачал головой:

– Не знаю. Но это лезвие не прорезало кости. Кто бы ни резал эти тела, кости он отрывал друг от друга в суставах. На это не хватит сил ни у одного человека, тем более что это было сделано многократно.

– Да, наверное, – согласилась я.

– Вы действительно думаете, что такое мог сделать человек? – спросил он, мотнув головой в сторону койки.

– Вы спрашиваете, может ли человек так поступить с другим человеком? Если вы ездили по миру и свидетельствовали по делам о смерти от пыток, то вы наверняка знаете, что способны люди делать с людьми.

– Я не говорю, что человек такого не сделал бы. Я говорю, что вряд ли он был бы на это способен физически.

Я кивнула:

– По-моему, разрезать и растерзать человек мог бы. Но насчет снять кожу – согласна. Если бы это сделал человек, остались бы следы орудия.

– Вы говорите – следы орудия, а не следы ножа. Большинство людей считают, что нужен нож, чтобы снять с кого-то кожу.

– Любой предмет с острым краем, – сказала я, – хотя это медленнее и обычно неряшливее, чем ножом. А здесь все до жути аккуратно.

– Да, – согласился он, кивая. – Очень точное слово. Как бы ужасно это ни было, сделано это очень аккуратно, кроме удаленной дополнительной ткани. Там не аккуратно, а грубо.

– Как будто у нас два разных… – мне все хотелось сказать «убийцы», но эти люди были пока живы, – …преступника.

– Что вы имеете в виду?

– Разрезать тело на куски тупым инструментом, который не режет кость, затем разорвать на части голыми руками – это больше в духе неорганизованного серийного убийцы. Тщательно снять кожу – на это скорее способен организованный серийный убийца. Зачем трудиться и тщательно снимать кожу с лица и паха, чтобы потом вырвать куски? Либо это два разных преступника, либо у него две разные личности.

– Раздвоение личности? – спросил доктор Эванс.

– Не совсем, но не всегда серийного убийцу легко отнести к какой-то категории. У некоторых организованных преступников бывают приступы ярости, напоминающие неорганизованного убийцу, и организованный ум может стать дезорганизованным в пылу убийства. К неорганизованным убийцам это не относится – у них шариков в котелке не хватит, чтобы подделаться под организованного.

– Так что у нас либо организованный убийца, подверженный дезорганизующим приступам ярости, либо… либо что?

Доктор говорил со мной очень разумно, совершенно уже не сердясь. Либо я произвела на него хорошее впечатление, либо хотя бы не произвела плохого. Пока что.

– Это может быть пара убийц: организованный убийца – мозг операции, и неорганизованный, ему повинующийся. Работающие тандемом убийцы – это бывает не так уж редко.

– Как хиллсайдский душитель, точнее, душители, – вспомнил он.

Я улыбнулась под маской.

– Было куда больше случаев, когда убийц было двое. Иногда это двое мужчин, иногда мужчина и женщина. В этом случае мужчина доминирует – так было по крайней мере во всех известных мне случаях, кроме одного. Как бы то ни было, один из них доминант, другой в большей или меньшей степени под его контролем. Это может быть полная доминация, когда другой не может сказать «нет», или некоторое партнерство. Но даже в более равных отношениях один доминирует, а другой подчиняется.

– И вы уверены, что это серийный… увечитель?

– Нет.

– То есть?

– Серийный увечитель – это самая нормальная версия, которую я могла бы предложить, но я – эксперт по противоестественным преступлениям, доктор Эванс. Меня редко вызывают, если налицо человеческое деяние, каким бы чудовищным оно ни являлось. Кто-то считает, что это не дело человеческих рук, иначе меня бы здесь не было.

– Агент ФБР выглядел очень уверенно, – сказал доктор Эванс.

Я посмотрела на него:

– Так что я теряю здесь свое и ваше время? Федералы уже посетили вас и сказали почти то же, что и я?

– Почти то же.

– Тогда я вам не нужна.

– Тот агент был уверен, что это – человек, маньяк.

– Иногда федералы бывают очень в себе уверены, а раз они высказались, то не любят потом оказываться неправыми. Полисмены вообще такие. Обычно, когда дело идет о преступлении, ответ прост. Убит муж – наверняка это сделала жена. Копы не любят усложнять дело. Они любят его упрощать.

– А почему вы не хотите принять простое решение?

– По нескольким причинам. Во-первых, если бы это был серийный убийца – или еще кто-то там, думаю, полиция, федералы – или кто там еще – уже какие-то ключи к разгадке нашли бы. Уровень страха и неуверенности среди здешнего народа очень высок, а если бы они что-то нашли, они бы так не паниковали. Во-вторых, мне не надо отчитываться перед начальством. Никто мне не даст по рукам и не понизит в звании, если я выскажу догадку и ошибусь. Моя работа и мой доход не требуют от меня ублажать кого-то, кроме самой себя.

– Но у вас же есть начальство, которому вы отвечаете?

– Да, но мне не надо регулярно подавать письменные отчеты. Мой начальник – скорее менеджер. Ему глубоко плевать, как я делаю свою работу, если я ее делаю и не слишком многим при этом наступаю на мозоли. Я зарабатываю на жизнь поднятием мертвых, доктор Эванс. Это очень особое умение. Если мой босс меня достанет, есть две другие анимационные компании, которые меня с руками оторвут. Я даже могу работать независимо.

– Вы настолько хорошо это умеете?

Я кивнула:

– Вроде бы, и это освобождает меня от кучи бюрократической и политической рутины, с которой приходится возиться полиции. Моя цель проста: не допустить, чтобы беда случилась еще с кем-нибудь. Если при этом я поставлю себя в глупое или недостойное положение, то и фиг с ним. Хотя, наверное, на меня будут давить, чтобы я сообразила и вычислила это пугало. Не мой босс, а полиция и федералы. Раскрытие такого дела может сделать карьеру полицейскому. Ошибиться и провалить дело – может стоить карьеры.

– Но если вы ошибетесь, вам больно не будет.

Я посмотрела на него:

– Если я ошибусь, то «нет травмы – нет фола». Если все смотрят не в ту сторону – я, копы, федералы, все и каждый, – то это будет случаться снова и снова. – Я глянула на человека на койке. – И это будет очень больно.

– А почему? Вам-то что?

– Потому что мы – хорошие парни, а тот, кто это сделал, – плохой парень. Добро ведь должно торжествовать над злом, доктор Эванс, иначе зачем нужны Небеса?

– Вы христианка?

Я кивнула.

– Я не знал, что можно быть христианином и поднимать зомби.

– Вот такая неожиданность, – ответила я.

Он кивнул, хотя я не поняла, с чем это он согласился.

– Вам нужно видеть остальных или этого хватило?

– Можете его прикрыть, но… да, я должна хотя бы глянуть на остальных. Если этого не сделать, я потом буду гадать, не упустила ли я что-нибудь.

– Никто еще не смог осмотреть всю палату и при этом ни разу не покинуть ее, в том числе и я, когда впервые вошел сюда.

С этими словами доктор подошел к следующей койке. Я следовала за ним, по-прежнему без восторга, но самочувствие у меня несколько улучшилось. Я смогу выдержать, если буду думать лишь о раскрытии преступления, а эмоции засуну в далекий темный угол. Сейчас я не могу позволить себе такую роскошь.

Второй мужчина был почти идентичен первому, если не считать рост и цвет глаз. На этот раз синие, и мне пришлось отвернуться. Если бы я встретилась взглядом с кем-нибудь из них, убежала бы с воем.

На третьей койке было по-другому. Чем-то отличались раны на груди, и когда доктор Эванс откатил простыню с области паха, я поняла, что это была женщина. Взгляд мой непроизвольно вернулся к грудной клетке, откуда кто-то оторвал груди. Женщина бешено вращала глазами, издавая какие-то тихие звуки, и тут я впервые поняла, почему никто из них не говорит. От языка остался рваный пенек, как разрубленный червь ворочавшийся в безгубой, ободранной дыре.

Жар окатил меня волной. Комната поплыла перед глазами. Я не могла дышать. Маска прикипела к раскрытому, ловящему воздух рту. Я повернулась и медленно пошла к дверям. Я не побежала, но если я сейчас не выйду, меня стошнит, может, я даже упаду в обморок. Из этих двух вариантов я предпочитала рвоту.

Доктор Эванс, не говоря ни слова, нажал на пластину, открывающую дверь. Двери раздвинулись, и я вышла.

Медбрат Бен обернулся ко мне, поспешно прижав маску ко рту. Когда двери закрылись, он отпустил руку, и маска повисла под подбородком.

– Как вы?

Я замотала головой, не доверяя голосу, сдернула с лица маску, и все еще мне не хватало воздуха. Слишком было тихо в этом предбаннике, где единственным звуком было тихое шелестение воздуха в вентиляции. Чуть шевельнулась ткань, когда Бен шагнул ко мне. Мне нужен был шум, людские голоса. Мне надо было выйти отсюда.

Рывком я сдернула с головы пластиковый колпак. Волосы упали на плечи, задели лицо. Все еще не хватало воздуху.

– Извините, – сказала я, и собственный голос показался мне далеким. – Я сейчас вернусь.

Открыв наружную дверь, я выскочила.