Текст книги "Увядание"

7

Я, затаив дыхание, провожаю каталку глазами. Поскрипывание колесиков и отчетливый звук шагов слабеют. Время словно остановилось. Мы стоим молча, не шевелясь, пока не становится ясно, что опасность миновала. У меня сжимается горло так, будто я все эти минуты провела под водой.

– Куда они ее повезли? – выдыхаю я.

Даже в полумраке на его лице ясно читается грусть. Он качает головой.

– Видимо, в лабораторию Распорядителя Вона, – говорит он. – Он уже много лет ищет противоядие.

– Но, – сиплю я, – это же Роуз.

– Я знаю.

– Линден никогда бы этого не допустил.

– Может, и нет, – соглашается Габриель. – Но мы ему об этом все равно не скажем. Мы ничего не видели. Здесь никогда не были.

Мы находим работающий лифт и возвращаемся на кухню. Шум здесь стоит невообразимый: грохот кастрюль, стук тарелок, крики старшей поварихи, отчитывающей «разгильдяя этакого». Раздается взрыв смеха. Они даже не подозревают, что сейчас несколькими этажами ниже столь нелюбимую бывшую хозяйку везут куда-то по холодным длинным коридорам.

– Эй, посмотрите-ка, блондиночка вернулась! – доносится чей-то голос.

Похоже, у меня появилось новое имя. Хотя женам не разрешается покидать свой этаж, незаметно, чтобы на кухне кто-нибудь возражал против моего присутствия. Мне от них ничего не надо, и это, судя по рассказам Габриеля, выгодно отличает меня от двух других жен Линдена – покойной Роуз и юной Сесилии (последнюю они окрестили «соплячкой»).

– Что у тебя с лицом, блондиночка? Оно все в красных пятнах.

Осторожно дотрагиваюсь до припухших век. Они напоминают мне о слезах, пролитых, как мне сейчас кажется, в прошлой жизни.

– У меня аллергия на ракообразных, – откликаюсь я, пряча влажный носовой платок в карман. – А эта вонь уже до нашего этажа добралась. Вот глаза и опухли. Вы что, смерти моей добиваетесь?

– Она сама захотела сюда прийти и все вам высказать, – с готовностью подтверждает Габриель.

Пока мы идем на кухню, я изо всех сил стараюсь изобразить отвращение, хотя на самом деле эти ароматы напоминают мне о доме. Чувствую, как ко мне возвращается аппетит.

– У нас есть заботы и поважнее, чем думать о твоей диете, – бросает старшая повариха и, откинув прядь волос с покрытого испариной лба, кивает на окно.

Небо приобрело странный зеленый оттенок. Облака прорезают вспышки молний. Меньше часа назад вовсю сияло солнце, а воздух звенел птичьими трелями.

Кто-то протягивает мне небольшую картонную коробку, наполненную клубникой.

– Свежая. Только сегодня утром привезли.

Мы с Габриелем берем по пригоршне ягод и едим их, не отходя от окна. Пробовать на вкус ярко-красную клубнику мне так же было непривычно, как есть чернику насыщенного, темно-синего цвета. Рот наполняется сладостью, а мелкие зернышки застревают между зубами.

– А что, она уже пошла? – уточняет Габриель. – Вроде рано еще для клубники.

– Не удивлюсь, если нас в этом году ждет неслабый ураган, – роняет один из поваров и, опустившись на колени, заглядывает в духовку. Судя по нахмуренным бровям, увиденное его не радует. – Балла на три.

– И что это значит? – интересуюсь я и отправляю в рот очередную ягоду.

– Это значит, что трех нам известных принцессок запрут в темнице, – свистящим шепотом разъясняет мне старшая повариха.

Я чуть было не принимаю ее слова за чистую монету, как она хлопает меня рукой по плечу и со смехом говорит:

– Когда дело касается его жен, Комендант Линден ничего не оставляет на волю случая. Если ветер усилится, вас отправят пережидать ураган в специальное убежище. Но ты не волнуйся, блондиночка. Там вполне себе уютненько. Мы-то в это время будет вам здесь еду наготавливать.

– Вы что, работаете во время урагана?

– Да не переживай ты об этом, – говорит Габриель и добавляет с усмешкой: – С домом ничего не случится.

Судя по раздавшемуся смешку, он понимает: это как раз то, чего бы я хотела. Мы обмениваемся взглядами, и я впервые вижу, как его губы раздвигаются в настоящей улыбке. Улыбаюсь в ответ.

Но уже несколько минут спустя, когда мы поднимаемся в лифте на мой этаж, нас окутывает темное облако, не менее гнетущее, чем грозовые тучи за окном. Между нами тележка, груженная подносами с едой. У всех, кроме меня, на обед раковый суп. Мне же, как страдающей аллергией на ракообразных, достается курица. Молчим. Пытаюсь не думать о Роуз, но мне не вырвать из памяти ее безжизненную руку, выглядывающую из-под простыни. Руку, которой она еще пару дней назад заплетала мне волосы. Вспоминаю печаль в глазах Линдена. Что бы он сказал, если бы узнал, что его первую любовь, девчушку, которая в апельсиновой роще кормила лошадей сахаром с ладошки, сейчас препарируют в его же собственном доме?

Возвращаюсь к себе в комнату, но за обед не сажусь. Вместо этого решаю принять ванну. Пока лежу в горячей воде, застирываю носовой платок Габриеля. Вглядываюсь в вышитые на кусочке ткани цветы, стараясь представить себе, в каком месте и времени они могли бы существовать. Острые лепестки плотного цветка, милого и опасного одновременно, покоятся на чем-то вроде листа кувшинки. Позже в библиотеке ищу по памяти хоть какую-нибудь информацию об этом цветке. Самым похожим на него растением оказывается цветок лотоса. Его можно было встретить на Дальнем Востоке, куда он предположительно перебрался из страны под названием Китай. Мне приходится довольствоваться одним абзацем из сборника «Ботаника водных растений». Большинство статей в нем посвящено кувшинкам, близким родственникам лотоса. Они, может, и схожи, но все-таки не одно и то же. Лотос встречался гораздо реже. Просидев над книгами несколько часов, я так и не нахожу ничего более походящего на цветы, вышитые на платке.

Спрашиваю у Габриеля. Он объясняет, что прислуга берет носовые платки из пластикового ящика, в котором хранятся тканевые салфетки. Он понятия не имеет, кто их заказывает и откуда их привозят. Этот платок я могу оставить себе, потому что в той коробке их еще дюжины.

В последующие дни Габриель приносит мне завтрак рано утром, пока остальные жены еще спят. Он прячет Джун Бинз в свернутых салфетках или прикрывает тарелкой. Один раз я даже нахожу их между блинчиками. Из кусочков клубники Габриель сооружает эйфелевы башни и кораблики с острыми мачтами. Если я все еще сплю, он оставляет поднос на прикроватной тумбочке, и я ощущаю присутствие друга даже во сне. Мне грезится, будто я лежу под уютным одеялом, в тепле и безопасности. Коль скоро первое, что я вижу, открыв поутру глаза, это поднос под серебряной крышкой, значит, он ко мне уже заходил. В те дни, когда я просыпаюсь пораньше, мы тихонько беседуем. Наши лица едва различимы в полутемной комнате. Он рассказывает мне о том, что всю жизнь, сколько себя помнит, был сиротой, и о том, что в девять лет Распорядитель Вон купил его на аукционе.

– Звучит хуже, чем есть на самом деле, – объясняет Габриель. – В приюте детей учат шить, готовить, убираться. На каждого заводится что-то вроде табеля успеваемости, и на его основе богатеи могут делать свои ставки. Так здесь появились Дейдре, Эль и Эдер.

– Своих родителей совсем не помнишь? – спрашиваю я.

– Смутно, – отвечает он. – Я даже мир за стенами этого дома вспоминаю с трудом.

У меня сжимается сердце. Никто, сообщает мне Габриель, даже прислуга, не может покинуть границы этих владений. Еду, ткани, все необходимое им привозят, сами они по магазинам никогда не ходят. Единственные, кто может покидать их поместье, – это водители грузовиков, развозящих товары, Распорядитель Вон и Линден, да и то под настроение. По телевизору я нередко видела Комендантов и их первых жен на различных светских мероприятиях. Как правило, они связаны с выборами, разрезанием ленточек и прочим в том же духе. Но Габриель говорит, что Линден небольшой любитель выходить в свет и по большей части живет здесь как затворник. А чего бы и не жить? Целого дня не хватит, чтобы обойти все его владения. Но я не теряю надежды. Линден постоянно водил Роуз по вечеринкам. Она сама мне сказала, что, если я сумею завоевать его благосклонность, он отвезет меня, куда я только захочу.

– Ты не скучаешь по ней? – спрашиваю я. – По свободе?

– Да какая там свобода, в приюте-то, – со смехом отвечает он. – Но вот по пляжу я скучаю. Его было видно прямо из моего окна. Иногда нам разрешали там гулять. Мне нравилось наблюдать за отплывающими лодками. Если бы я мог выбирать, чем заниматься в жизни, я бы хотел работать на такой. Или, может, самому строить лодки. Но я даже на рыбалке ни разу не был.

– А меня брат учил ловить рыбу, – говорю я.

Мы усаживались на бетонную плиту у самой кромки воды и свешивали вниз ноги. Вспоминаю, как сильно дергается леска, мне не остановить катушку, но Роуэн мне помогает, показывает, как правильно выудить рыбу, чтобы та не сорвалась. Помню серебристую чешую, упругое, мускулистое тело, неистово бьющееся на крючке, широко открытые глаза. Снимаю рыбу с крючка, но не могу ее удержать, она вырывается из рук и с шумным плеском уходит под воду. Уплывает прочь, куда-нибудь во Францию или, может, Италию, чтобы передать их развалинам от меня привет.

Я стараюсь рассказать это все Габриелю так, чтобы он смог представить себя на моем месте. И хотя у меня не очень хорошо выходит показать, с какой силой у меня в руках дергалась удочка и как жалко я выглядела, стараясь вытащить рыбу на поверхность, он не сводит с меня внимательных глаз. Когда я изображаю плеск, с которым рыба ушла под воду, он даже смеется. Я тоже смеюсь, тихонько, не тревожа полумрак своей комнаты.

– Вы хоть пробовали свой улов на вкус? – спрашивает он.

– Нет. Съедобную рыбу ловят в открытом океане и привозят к нам на лодках. Чем ближе к берегу, тем вода грязней. Так что мы просто развлекались.

– Звучит здорово, – говорит он.

– Вообще-то удовольствие это сомнительное, – отвечаю я, вспомнив о склизкой чешуе и налитых кровью глазах.

Роуэн считал, что хуже меня рыбака не найти, и говорил, мол, хорошо, что рыбу, которую мы ловим, есть нельзя; если бы рыболовство было нашим единственным источником пищи, мы бы долго не протянули.

– Но это одно из немногих занятий, которые брату по-настоящему нравились и не были связаны с работой.

Разговоры о брате с новой силой навевают на меня тоску по дому, но в этот раз все не так уж страшно. Ведь рядом Габриель, тарелка с блинчиками и спрятанные в салфетке Джун Бинз.

Линден упорно не замечает нас днем, но каждый вечер исправно приглашает всех жен на ужин. Рассказывает нам об отцовских исследованиях, оптимистических прогнозах ученых и врачей, связанных с созданием противоядия. Упоминает, что его отец собирается на съезд в Сиэтле, где сможет сравнить свои данные с результатами других исследователей. Спрашиваю себя, уж не Роуз ли обязан Распорядитель своими данными. Интересно, как он ее обозначил? «Объект А» или «Пациент X»? Смыл ли розовый лак с ее ногтей? Сесилия в своем репертуаре – ловит каждое слово нашего мужа. Дженну все еще передергивает от одного его вида, хотя от еды она больше не отказывается. У меня все лучше получается изображать живой интерес ко всему, о чем ему придет в голову поговорить. Ну разве не чудесно мы проводим эти вечера при дрожащем свете ламп, пока за окном бушует ветер, а небо то и дело проливается дождем?

Как-то вечером мы застаем Линдена в удивительно прекрасном расположении духа. Он объявляет, что прошло почти два месяца со дня нашей свадьбы и что это событие надо обязательно отметить. Устроить настоящий праздник с разноцветными фонариками и живым оркестром. Он даже разрешит нам самим выбрать подходящее место где-нибудь в садах, окружающих особняк.

– Может, в апельсиновой роще? – предлагаю я.

Услышав это, Габриель и два официанта, убирающие со стола, вдруг заметно бледнеют и обмениваются многозначительными взглядами. Они понимают скрытый смысл моих слов: сколько раз относили подносы с едой в апельсиновую рощу, где Роуз проводила целые дни напролет. Она ее очень любила, ведь там они с Линденом сыграли свадьбу, там же – с грустью поведала она мне однажды, перекатывая во рту очередной леденец, – они в первый раз поцеловались. В этой роще Линден нашел ее через неделю после ее двадцатого дня рождения; бледная как полотно, в забытьи, она лежала в тени апельсинового дерева, хватая воздух посиневшими губами. В тот день он понял, что ей осталось немного и спасти ее ему не под силу. Все снадобья на свете могли лишь выгадать ей несколько быстротечных месяцев жизни.

Праздник в апельсиновой роще. Лицо Линдена искажает гримаса боли. Я не отступлюсь. Ему вовек не расплатиться за все страдания, что он мне причинил.

– А давайте! – восклицает ни о чем не подозревающая Сесилия. – Линден, мы там даже ни разу не были.

Линден вытирает рот салфеткой, кладет ее на стол и спокойно отвечает:

– Мне казалось, что у бассейна было бы повеселее. И погода подходящая. Так и тянет искупаться.

– Но ты сказал, что место выбираем мы, – возражает Дженна.

По-моему, это первый раз, когда она к нему обратилась. Взгляды всех присутствующих, даже слуг, устремляются на нее. Она коротко смотрит на меня, потом на Линдена. Ловким, не лишенным изящества движением она отправляет кусочек стейка себе в рот и продолжает:

– Голосую за апельсиновую рощу.

– И я, – отзывается Сесилия.

Киваю в знак согласия.

– Тогда единогласно, – еле слышно резюмирует Линден.

Остаток ужина проходит в молчании. Со стола убирают обеденные тарелки, затем подают десерт, после – чай. Очень скоро нас отсылают к себе, так как у Линдена разболелась голова и он хочет побыть наедине со своими мыслями.

– Ну ты и штучка, – шепчет Габриель, провожая меня до лифта. За секунду до того, как закрываются двери, я ему улыбаюсь.

Оказавшись наверху, тут же отправляюсь к себе в комнату.

Лежу на кровати и, посасывая синий леденец, погружаюсь в воспоминания о том, как океанские волны ласкали наши с братом босые ноги, а паром, изменив своему прибрежному маршруту, плыл к горизонту. Думаю, как спокойно мне было в своем мирке и как мне повезло – наслаждаться жизнью, хотя бы и недолго. Пусть там меня и похоронят: превратят в пепел и развеют над океаном. Хочу увидеть разрушенные Афины, а потом оказаться в Нигерии, плавать с рыбами и исследовать затонувшие корабли. Буду часто возвращаться к Манхэттену, чтобы вспомнить родные запахи и узнать, чем занимается брат.

Брату, понятно, не по душе говорить о том, что произойдет через четыре года. Ведь я умру, а у него останется еще пять лет жизни. Интересно, что он сейчас делает, все ли у него хорошо. Не представляю, сколько времени уйдет на то, чтобы подготовить побег или хотя бы исхитриться связаться с ним, сообщить, что жива. Но в глубине души, в закутке еще более темном, чем тот кошмарный подвал, живет мой самый сильный страх – боюсь, что умру, мое тело попадет в руки Распорядителя Вона, а брат так и не узнает, что со мной стало.

Вот этого-то я Линдену Эшби никогда не прощу – пусть сидит себе где-нибудь да переживает из-за того, что я сказала за ужином.

Когда ты пленница и один день похож на другой как две капли воды, следить за временем – задача непростая. Так надолго я с братом еще никогда не расставалась. Мы были совсем крохами – только учились ходить, когда мама вложила мою руку в его ладонь и сказала нам держаться друг друга. Мы ее послушались. Так и ходили вместе в школу – крепко взявшись за руки и ни на минуту не забывая об опасностях, подстерегающих нас в развалинах старого дома или в брошенной на произвол судьбы машине. Когда не стало родителей, ходили вдвоем на работу, а по ночам развлекали друг друга разговорами, чтобы хоть как-то заполнить пустоту темного дома. До того, как меня похитили, я ни дня не провела вдали от брата.

Мы с братом – двойняшки, и я думала, что мы никогда не потеряем друг друга по-настоящему, что я смогу услышать его голос даже издалека, так ясно, будто он раздается совсем рядом, прямо за стеной. Чтобы не слушать тишину дома, осиротевшего после смерти родителей, мы все время разговаривали: он мне что-то кричал с кухни, я отвечала ему из гостиной.

– Роуэн, – негромко зову я брата.

Но звук моего голоса не разносится дальше стен этой комнаты. Пуповины, что нас связывала столько лет, больше нет.

– Я жива. Не бросай меня здесь.

Словно отвечая на мой призыв, в дверь тихонько стучат. Это не Сесилия, потому что из-за двери не слышно ни вопроса, ни настойчивой просьбы. Дейдре не стучится, а Габриель ко мне так поздно не заходит.

– Кто там?

Дверь слегка приоткрывается. На меня смотрят серые глаза Дженны.

– Можно войти? – осторожно спрашивает она.

Сажусь на кровати и киваю в ответ. Поджав губы в гримасе, отдаленно похожей на улыбку, она устраивается на краю матраса.

– Я заметила, как Комендант Линден на тебя посмотрел, когда ты заговорила об апельсиновой роще, – начинает она. – В чем там дело?

Внутренний голос предупреждает меня быть поосторожнее с этой неулыбчивой девушкой, но сейчас я буквально раздавлена и не силах больше удерживать оборону. Пора, как мог бы выразиться Габриель, спустить паруса и отдаться на волю ветра, пускай несет меня по неведомым водам. Она кажется такой робкой, совсем безобидной. На ней белая ночная сорочка, точь-в-точь как у меня. Длинные волосы темной вуалью спадают на плечи. Смотрю на нее. Мне так хочется ей довериться, по-сестрински выложить все, что накипело на душе.

– Это все из-за Роуз, – объясняю я. – Как раз в апельсиновой роще он в нее и влюбился. Она эту рощу просто обожала, и он там ни разу не был с тех самых пор, как Роуз заболела.

– Правда? – удивляется она. – Откуда ты об этом знаешь?

– Мне Роуз рассказала, – начинаю я и тут же сама себя останавливаю: чуть было не сболтнула, что я от нее много чего узнала о нашем муже.

Не хочу говорить ей обо всех его слабых местах, например об инфекции, что чуть не убила его, когда он был совсем мальчишкой. Из-за тяжелой болезни у него выпало несколько зубов, ему потом на их место вставили золотые. Теперь, когда я знаю все эти мелкие подробности его жизни, он не кажется мне таким уж пугающим. Может, потому что уверена: в нужный момент я окажусь сильнее или смогу его перехитрить.

– Ах, вот почему он так расстроился, – говорит она, снимая нитку с подола.

– А я этого и добивалась, – объясняю я. – Он не имел права так с нами поступать, но мне кажется, что он этого все никак не поймет. Вот я и подумала: пусть ему будет так же больно, как и мне.

Дженна сидит, опустив голову, на губах кривая улыбка. Кажется, что девушка вот-вот то ли широко улыбнется, то ли рассмеется от души, но через мгновение ее глаза наполняются слезами.

– В том фургоне были мои сестры, – говорит она дрожащим голосом.

У меня холодеет лицо, и в ту же секунду она, побелев как простыня, начинает рыдать. В комнате вдруг становится как-то холодно, неуютно; мои старые кошмары обретают новое лицо. От праздничного пейзажа за окном и разлитого в воздухе благоухания становится совсем тошно. Вспоминаю о звуках оружейных залпов, что преследуют меня все то время, что я здесь нахожусь. Сколько из них предназначалось сестрам Дженны? Какие по счету выстрелы забирали их юные жизни? Первый? Пятый? Шестой?

Я так потрясена, что не могу вымолвить ни слова.

– Когда ты заговорила об апельсиновой роще, я не понимала толком, что происходит, но видела, как тяжело ему тебя слушать, – всхлипывает она, утирая нос кулаком. – Мне так хотелось, чтобы он тоже помучился, поэтому тебя и поддержала. Он ведь не понимает, да? Не знает, чего нас лишил?

– Не знает, – покорно соглашаюсь я.

Вытаскиваю из наволочки и протягиваю Дженне платочек Габриеля. Она отрицательно мотает головой. Видимо, ей настолько ненавистен этот дом, что она не желает даже высморкаться в кусочек ткани, который имеет к нему отношение.

– Мне осталось всего два года, – говорит она. – Возвращаться мне некуда, живу здесь, как заключенная, но он меня все равно не получит. Умру, но ему не дамся.

Перед моими глазами встает картинка: каталка с бездыханным, окоченевшим телом исчезает за дверью лаборатории в подвале. А Распорядитель Вон неутомимо потрошит своих невесток одну за другой.

Не знаю, что и сказать. Мне ее злость понятна. Врать я мастак, но толку сейчас от моих россказней? У Дженны насчет своего будущего иллюзий не осталось, она знает, что ее ждет и что счастливого конца ей не видать. Я что, одна отрицаю очевидное?

– А что, если бы ты могла отсюда выбраться? – спрашиваю я. – Ты бы рискнула?

Она пожимает плечами и недоверчиво фыркает.

– Бежать? Куда? – спрашивает она, продолжая всхлипывать. – Нет уж. Умирать, так с музыкой.

Она с нарочито небрежным видом расправляет рюши на рукаве сорочки и… вытирает ими нос. Дженна как будто сломалась: передо мной сидит скелет, призрак когда-то хорошенькой девушки, что безвозвратно покинула мир живых. Она ловит мой взгляд, в ее глазах еще теплится жизнь.

– Ты действительно провела с ним целую ночь? – спрашивает она с выражением, нисколько не похожим на развязный тон Сесилии.

В вопросе Дженны нет ничего оскорбительного, ей просто интересно.

– Он пришел сюда в ту ночь, когда умерла Роуз, – отвечаю я. – И сразу заснул. Ничего не было. Совсем ничего.

С трудом сглотнув подступивший к горлу комок, она молча кивает. Дотрагиваюсь до ее плеча. Она вздрагивает всем телом, но не отстраняется.

– Мне правда очень жаль, – говорю я ей. – Он ужасный человек, а этот дом… Страшнее места нет. Единственная, кому здесь нравится, это Сесилия.

– Дай ей время, – отвечает Дженна. – Это она сейчас зачитывается всеми этими книжками по беременности, ерундой всякой вроде Камасутры. Потом поймет, что в жизни все происходит совсем по-другому.

А ведь так оно и есть. Дженна, тихая как мышка, все это время внимательно наблюдала за своими назваными сестрами. И неплохо нас изучила.

Она еще ненадолго остается у меня в спальне, тяжело дыша и давясь последними всхлипами. Беру с ночного столика стакан воды, протягиваю ей. Она делает пару глотков, старается взять себя в руки.

– Спасибо за то, что постояла за себя сегодня, – благодарит она меня. – За то, что показала ему, каково это.

– А тебе спасибо за поддержку, – отвечаю я.

Мне кажется, что, когда она оборачивается в дверях, за секунду до того, как исчезнуть в темноте коридора, на ее губах появляется легкая улыбка.

Ложусь спать. Всю ночь меня мучают кошмары. Мне снятся грустные молодые девушки с томными глазами, серые фургоны, взрывающиеся стайками бабочек, и наглухо запертые окна. Девушки повсюду, они, подобно лепесткам, срываются с ветвей апельсиновых деревьев и с ужасным глухим звуком падают на землю, лопаясь от удара, как перезрелые фрукты.

В какой-то момент я оказываюсь в новом, незнакомом мне месте. Не слышится ни звука. Ничего толком не вижу. Все кругом белое. В нос бьет запах перегнившей почвы и латекса. Распорядитель Вон в костюме химзащиты откидывает с моего лица простыню. Хочу закричать, но у меня ничего не выходит: я умерла, а мои глаза так и остались открытыми. Он опускает лезвие к ложбинке между моих грудей, собирается меня разрезать. Боль через мгновенье станет невыносимой, и тут в мой сон врывается какой-то посторонний звук.

– Рейн, – зовет меня голос. – Рейн.

В панике просыпаюсь, хватая ртом воздух. В груди глухо колотится сердце. Не прошло и секунды, а я уже полна жизни, которой была лишена во сне. Сейчас раннее утро. Все, что я могу разглядеть в полумраке комнаты, это блеск голубых глаз Габриеля. Называю его по имени, просто чтобы услышать себя и убедиться, что он и вправду здесь. Рядом на столике серебрится поднос с завтраком.

– Тебе приснился страшный сон, – шепчет он. – Помнишь о чем?

– Подвал, – шепчу я в ответ и вытираю рукой мокрый от пота лоб. – Попала туда и никак не могла выбраться.

Привстаю, чтобы включить лампу. В глаза бьет яркий свет, я непроизвольно щурюсь и прикрываю лицо рукой. Наконец зрение проясняется, и я вижу, что Габриель присел на край моего матраса, ровно на то же место, где еще недавно сидела Дженна и рассказывала мне о собственных страхах.

– Жуткий сон, – соглашается Габриель.

– Но тебе снились и пострашней, – говорю я без малейших сомнений.

Резко помрачнев, он кивает.

– Что, например? – спрашиваю я.

– Леди Роуз была беременна, – рассказывает он. – Больше года тому назад. Ребенок умер при родах. Вроде бы обвитие пуповиной. Комендант и леди Роуз развеяли его прах в апельсиновой роще. Я иногда думаю о нем. А был ли он вообще? Я не знаю точно, что происходит с теми, кто умирает в этом доме. Здесь нет кладбища или чего-нибудь вроде него. Тела либо сжигают, либо они просто исчезают.

У Роуз был ребенок. А я и не подозревала. И его прах или что-то похожее развеяно в апельсиновой роще.

– Габриель? – Мне становится по-настоящему страшно. – Я хочу выбраться отсюда.

– Я здесь уже девять лет, – говорит он. – Половину жизни. Иногда мне кажется, что за пределами этого поместья ничего нет.

– Конечно, есть, – отвечаю я. – Там океан, лодки выходят из гавани, люди бегают трусцой по дорожкам, а как стемнеет, зажигаются фонари. Там настоящий мир. А здесь – нет.

Но я понимаю его. В последнее время и мне все труднее стало вспоминать о своей прежней жизни.

Праздник, как нам и обещали, устраивают в апельсиновой роще. Весь день бедняжка Эль ни на шаг не отходит от Сесилии: она то платьем недовольна – не по фигуре сидит, то макияж ее не устраивает. Над прической тоже приходится потрудиться: волосы несколько раз перемывают и укладывают по новой. Меня приглашают оценить каждый вариант, и всякий раз Сесилия выглядит прекрасно, правда, свой юный возраст ей скрыть не удается. Она похожа на маленькую девочку, надевшую мамины туфли на высоком каблуке, чтобы казаться взрослее.

Мне Дейдре сшила платье из мягкой ткани апельсинового цвета. Она уверяет меня, что при вечернем свете я буду в нем просто ослепительна. Обхожусь без укладки: длинные светлые локоны, переливаясь разными оттенками, свободно спадают на плечи. Дейдре молчит, но я знаю, что, смотря на мое отражение в зеркале, она не может не думать о том, как сильно я похожа на Роуз. Я почти уверена, что, когда меня увидит Линден, он даже не поймет, что это я, решит, что встретил земное перевоплощение своей потерянной любимой. Надеюсь, это поможет мне привлечь его внимание.

Едва начинает темнеть, мы отправляемся в апельсиновую рощу. Здесь уже установили площадку для танцев, музыканты готовятся к выступлению, и вокруг куча незнакомых мне людей, но все равно нельзя не заметить, как отличается это место от всей остальной территории. Участок совсем дикий, заросший; нестриженая трава, где-то высотой с каблук моих ужасно неудобных туфель, а кое-где и по колено, ласково щекочет ноги. Муравьи, покружив между хрустальными бокалами, стройными шеренгами устремляются к деревьям. Окружающее меня растительное великолепие охвачено деловитым гудением и шуршанием.

Я здесь почти никого не знаю. Часть слуг расставляет горелки под общие блюда, другие заканчивают развешивать бумажные фонарики. Все гости одеты с иголочки, прямо лоснятся. Даже противно немного. Все они из первого поколения.

– Это друзья Распорядителя Вона, – шепчет мне Дейдре.

Забравшись на раскладной стульчик, она поправляет мне бретельку бюстгальтера, которая так и норовит соскользнуть с плеча.

– Своих друзей у Коменданта нет. Когда заболела Роуз, он даже из поместья не выезжал.

– А чем он занимался до этого? – спрашиваю я с улыбкой, будто меня этот разговор крайне занимает.

– Дома проектировал, – отвечает она и, взбив руками рассыпавшиеся по моим плечам пряди, добавляет: – Готово. Какая же ты красавица!

Я и мои названые сестры поначалу стараемся не привлекать к себе лишнего внимания – следуем инструкциям наших слуг. Мы держимся за руки, делим один бокал пунша на троих, выглядим мило и ожидаем, пока нас не представят. К нам подходят какие-то мужчины из первого поколения и приглашают на танец. Больше одной за раз не зовут. Они кладут руки нам на бедра и плечи, притягивают поближе к себе. Нас окутывают запахи их накрахмаленных рубашек и лосьона после бритья. Я с нетерпением жду, когда танец закончится и я смогу отойти к апельсиновым деревьям, чтобы вдохнуть чистый, прохладный воздух полной грудью. Рядом стоит уже слегка утомившаяся Дженна. Несмотря на то что в ней все еще не улеглась буря негодования по поводу своего пленения, танцует она сегодня так, что глаз не оторвать. Ей по плечу любой танец, быстрый или медленный. Изящная, как балерина, она двигается с легкостью язычка пламени, колеблющегося от беспокойного ветерка. Кружась в танце, Дженна улыбается нашему мужу. Он ею так очарован, что в смущении краснеет. Но я-то знаю, что скрывается за ее улыбкой. Знаю, почему она так наслаждается сегодняшним вечером: его покойная жена все еще здесь, и Дженна хочет, чтобы он хорошенько себе уяснил, что его боль и отчаяние никогда не пройдут.

Она улыбается, потому что довольна тем, как осуществляется ее план мести.

Встав рядом со мной, Дженна срывает с дерева апельсин. Вертит его в руках и задумчиво говорит:

– Мне кажется, мы с тобой сегодня легко отделались.

– Что ты имеешь в виду? – интересуюсь я.

Она кивает на танцующую пару. Линден обнимает Сесилию. Они медленно двигаются в такт музыке. Даже отсюда трудно не заметить ее белоснежную улыбку.

– Она ненадолго завладела его сердцем, – замечает Дженна. – Он ни на шаг от нее не отходит.

– Да, ты права, – отвечаю я.

Он танцует только с Сесилией, а в перерывах не спускает восторженных глаз с Дженны. В мою сторону он не посмотрел ни разу.

Дженну опять приглашают на танец. Очередной воздыхатель. Ничего удивительного. У нее очаровательная улыбка, да и танцует она чудесно. Мне остается потягивать пунш из хрустального бокала, наслаждаться прохладным ветерком, играющим в волосах, и гадать, где Роуз стало плохо в тот самый первый раз. Там, где слуги сейчас переругиваются из-за того, что гостям не хватило курицы? Или там, в зарослях высокой травы, куда, незаметно покинув танцпол, с веселым хихиканьем направляются Сесилия и Линден? И где именно развеяли ее прах? И был ли это действительно ее прах? И что на самом деле произошло с мертвым ребенком Линдена и Роуз?

Наступает ночь, и гости потихоньку расходятся. Мы с Дженной сидим прямо на траве, а Эдер и Дейдре расчесывают наши спутанные волосы. Линдена и Сесилии нигде нет, они не появляются даже позже, когда мы ложимся спать.

На следующий день где-то после полудня в библиотеку заявляется Сесилия. Бледная, потерянная, с лица не сходит робкая, неуверенная улыбка, волосы в полном беспорядке. Прямо жертва военных действий.

Габриель приносит чай, и она, как обычно, щедро кладет себе в чашку полсахарницы. С нами не разговаривает. На щеке еще видны следы от подушки, и она едва заметно морщится всякий раз, когда двигается.