Текст книги "Об истинном и ложном благе"

XX. (1) Пойдем далее и тут же скажем о другом поле. Природа, родительница мира, дала многим женщинам, по словам Теренция, „красивую наружность, благородную*⁸⁶. Для чего, скажи на милость, чтобы одарить их украшением или оскорбить? Чтобы они наслаждались этим даром или чтобы пренебрегали им? Конечно, чтобы наслаждались и радовались. Иначе и не было и, пожалуй, [нет] другой причины, по которой сама природа так старательно потрудилась в отделывании лица. Ведь что приятнее, что привлекательнее, что милее красивого лица? Даже смотреть непосредственно в небо едва ли покажется более приятным. Наряду с тем, что в человеческих лицах проявляется особое неописуемое искусство, так что мне часто приходит в голову [мысль] о чуде, в таком большом разнообразии красивых лиц есть, однако, как видим, столь огромное равенство, что мы можем сказать вместе о Овидием: „Множество [красивых лиц] заставляло часто колебаться мое суждение“⁸⁷. (2) Но украшение женщин – не только прекрасное лицо, но и волосы, так восхваляемые Гомером у Елены и многих других, и грудь, и бедра, и, наконец, все тело, если женщины стройны, если белы, если полны соков, если пропорции их тела совершенны. И потому мы видим многие статуи богинь и женщин не только с обнаженной головой, но также с обнаженными то рукой, то грудью, то голенью, чтобы видна была какая-нибудь часть телесной красоты каждой. Многое вообще не скрыто никакой одеждой, и клянусь, что это еще лучше и приятнее, пример чему – скульптура на горе Челио Дианы, купающейся в источнике в окружении нимф и застигнутой врасплох Актеоном. Правда, Ювенал говорит: „Где картину велят занавесить“⁸⁸. Но почему нужно скрывать то, что, возможно, является лучшим; Овидий, например, считает:

 
Лучше еще, что сокрыто!⁸⁹
 

Ведь если тем женщинам, которые имеют красивые волосы, красивое лицо, красивую грудь, мы позволяем обнажать эти части тела, почему мы не справедливы к тем, которые красивы не этими частями тела, а другими?⁹⁰ (3) Однако вернемся к тому, от чего отошли. Для какой же цели существует такая превосходная телесная красота, созданная удивительным умом [талантом] природы? Может быть, для того, чтобы блекнуть от старости и терять весь сок и всю прелесть, подобно виноградной кисти, остающейся на лозе до середины зимы, тогда как нам, мужчинам, при виде таких соблазнов сгорать от желания? В таком случае лучше было природе не создавать женщин красивыми, как сделала она с остальными животными, которые не умеют ни различать, ни выбирать между безобразными и красивыми [самками], хотя Овидий сказал иначе о быке Пасифаи, желавшем больше любви телок среди остальных коров⁹¹. Равным образом это встречается и у мужчин. Действительно, как мы провожаем женщин пылающим взором, так и они нас, если видом прекрасны. И кто станет отрицать, что мужчины и женщины потому рождаются приметными и особливо со склонностью к взаимности, чтобы находить удовольствия, взирая друг на друга, имея общий кров и проводя вместе жизнь? Клянусь, что, если бы все мужчины и женщины были уродливы, как твои соседи супруги Руфий и Катина, изнуренные старостью и болезнью, я убежал бы в пустыню и избегал вида людей, словно змей. Что сказать более? Кто не восхваляет красоту, тот слеп [либо] душой, либо телом, а если имеет глаза, то должен быть лишен их, раз не чувствует, что они у него есть. Я сказал о зрении и осязании только одного рода.

XXI. (1) Можно было бы перечислять и бесчисленные другие [вещи]. В самом деле, для чего, если не для нашего украшения, создала природа золото, серебро, драгоценные камни, ценные шерсть и мрамор? Чей ум столь враждебен истине, чтобы в этом сомневаться? Когда далее сами боги, величия которых ничто в человеческих делах не является вполне достойным, охотно позволяют нам украшать себя подобными предметами, и нет ничего у нас священнее храмов. Стоит ли, с другой стороны, упоминать о том, что создается руками людей, например об украшениях из мрамора и живописных красотах, о величественных постройках и публичных зрелищах? Разве меньше нужно ценить радушие полей, виноградников и садов, которым, как известно, всячески восхищались не только земледельцы, но также знатные люди и цари, как Лаэрт и Кир? Что говорить о лошадях и собаках, созданных для нашего удовольствия? (2) И хотя все это так, некоторые суровые философы лишили себя зрения, из-за чего восхваляются многими; клянусь, я тоже их хвалю и заявляю, что они сделали дело, достойное их самих. Поистине такие уроды должны быть лишены зрения, если только когда-нибудь они имели его. Полагаю, что их следует сравнить не иначе как с Эдипом⁹²; мало того, низвергнуть даже ниже Эдипа, так как они не достойны ни видеть, ни быть видимыми. Вообще нет ничего столь нелепого в словах или в делах, создателями чего не были бы философы.

XXII. (1) А теперь посмотрим внимательно на слух, т. е. на речь [язык], чем едва ли не единственным мы превосходим животных, хотя Ксенофонт то же самое думает о славе⁹³; однако, по мнению Вергилия, к славе восприимчивы и лошади; например, в „Георгиках“ [он говорит]:

 
Как переносит позор посрамленъя, как пальмой
гордится⁹⁴.
 

(2) А о смехе мы уже сказали. Говоря от имени мужчин, если я заслышу случайно какую-нибудь сладкогласую, какой, говорят, была Клеопатра⁹⁵, неужели я убегу, прервав беседу, которую она со мной завела? И поскольку с помощью слуха воспринимается не только речь, разве закрою и заткну я уши, словно от пения сирен, всякий раз как запоет чистым и искусным голосом, как Амфризиа нашего Карино, какая-нибудь девушка, а мне слушать их [женщин] пение приятнее, чем наше? (2) Ежели кому угодно [сделать именно] так, стало быть, он должен постоянно отыскивать неприятные звуки – например, [стук] молотобойцев, [шум] падающих с гор рек, к примеру, Рейна и Нила, а если говорить о человеческих голосах – плачи и рыдания. Поскольку он им радуется, его надо заставить слушать свой собственный плач. (2) Также и здравый смысл настолько далек от того, чтобы отвергать песню, что никакому делу, по-видимому, люди не отдавались скорее и с большим старанием, чем музыке. Некоторые даже утверждают, что музыка была древнейшим из всех занятий; очевидно, столь же древним было и стремление к наслаждению. (3) Ведь музыка не доставляет ничего другого, кроме наслаждения. И множество музыкальных инструментов, известных даже неучам, указывает на то, сколь приятно народу это занятие, каковое, говорят, даже на богов, если верить, воздействует. И поэты, которые называют себя божественными прорицателями, часто поют, доставляя удовольствие богам, или людям, или тем и другим вместе. В древние времена музыканты даже почитались наравне с прорицателями и мудрецами. И Платон считал, как в сочинениях „Государство“ и „Тимей“, так и в других работах, что музыка необходима гражданину⁹⁶. Что еще прибавить? Наши уши услаждаются не только песнями людей, но и пением птиц. Молчу о собственном пении каждого [из нас], насколько [это] приятно, знают те, кто испытал. Ведь я и сам уже с детства приложил к этой науке старание, как потому, что она, казалось, помогает поэзии и красноречию, так и потому, что является приятнейшим занятием.

XXIII. (1) Пойдем далее, чтобы окончить разговор о двух оставшихся ощущениях, и прежде всего о вкусе. Стоит ли перечислять [разные виды] пищи? О естественных свойствах и мастерстве приготовления которой, то ли из мяса животных, или птиц, или рыб, или пресмыкающихся, или из смеси их, подробно написано в книгах не только поваров, но и медиков и даже некоторых философов; в ней замечают то же [разнообразие], о котором я сказал, говоря о женских лицах, так что приходится колебаться, чему что предпочесть (впрочем, и с остальными чувствами может случиться подобное). Поэтому у Теренция и говорится:

 
Ставят стол сомнительный…⁹⁷ —
 

т. е. когда ты колеблешься, что лучше отведать. Ежели кто-то осмеливается эту пищу бранить или уклоняться от нее, то он, по-видимому, больше хвалит смерть, чем жизнь, так что его самого, на мой взгляд, следует уморить тем постом, который он одобряет, еще и еще раз желаю ему помереть в муках от голода. (2) Но многих хвалят за бережливость, строгий образ жизни, достойную удивления умеренность. Допускаю [это], но они едва ли [отличаются] от тех древних людей, грубых, диких и почти подобных животным, которые делали [так], исходя из возможностей, и еще не знали богатств [в те времена]

 
…Когда скромным жилищем
Трот прохладный служил, которого тень заключала
Вместе весь дом – и огонь, и ларов, и скот, и владельца;
В те времена, что супруга в горах устилала лесное
Ложе соломой, листвой и шкурами дикого зверя.
Эта жена не такая была, как ты, Цинтия, или
Та, чьи блестящие взоры смутил воробей бездыханный:
Эта несла свою грудь для питания рослых младенцев,
Вся взлохмачена больше, чем муж, желудями
рыгавший⁹⁸.
 

Но мало-помалу те же [люди] удалились от той дикой жизни и с каждым днем все больше радовались как бы блеску жизни, который, где бы ни наступил однажды, словно хозяин, никогда не покидал дома. (3) Однако до сих пор существуют еще многие люди, которые никогда и не уходили от той [дикой] жизни. Но скажи на милость, кто они, если не те, которые не могут жить пристойно, например гараманты“ и многие народы южной зоны, питающиеся саранчой, и, с другой стороны, северные, о которых говорит Вергилий: „Кислое пьют молоко, смешав его с конскою кровью“¹⁰⁰. А гимнософисты¹⁰¹, хвалимые Ксенофонтом, и жрецы критского Юпитера, видимо, побуждены [к этому] каким-то неистовым безумием, и они как бы фанатики и, можно сказать, подобны стоикам, все делающие из-за одного пустого хвастовства. (4) Лакедемоняне же, далекие от этого тщеславия, заботились о бережливости не из-за презрения к пище, а из-за чрезмерной любви к войне. Думаю, что они поступают вдвойне глупо как потому, что отравляют себе жизнь, так и потому, что легко относятся к смерти. Но стоит ли удивляться нравам спартанцев, тех же лакедемонян, которые рождаются постыдным образом и считают воровство признаком усердия, упражняясь промеж себя в воровстве, словно в каком-то добром искусстве, а искусство красноречия изгоняя из своего государства?¹⁰² А касательно того, что повсюду говорят о воздержании Пифагора, так это отрицали Аристотель и его ученик музыкант Аристоксен, а впоследствии Плутарх и некоторые другие¹⁰³; подобное могли выдумать и об Эмпедокле с Орфеем. (5) Если даже они были бы воздержанными, разве следует тотчас же, совсем не раздумывая, подражать им? Что, если они это сделали, чтобы не быть кому-то в тягость? А если [им] казалось, что они мудрее других [и] что не живут по обычаю остальных? [А] что, если [они] не находили удовольствия от этой пищи? Они ведь не употребляли мяса и некоторой другой пищи. Право же, от того, что не нравится, легко воздерживаться, как некоторые, например, отвергают вино, почему и называются трезвенниками. Поэтому нужно смотреть не на то, что кто делает, а по какой причине и сколь правильно делает. Я уж обхожу молчанием, что один из них [Эмпедокл], желая считаться богом, бросился в Этну, а другого [Орфея] обвинили [подозревали] в каком-то более позорном проступке¹⁰⁴. (6) Одним словом, что другие думают о пище, пусть сами смотрят. Что же до меня, то мне всегда казалось, что в высшей степени умно и справедливо говорил тот, кто желал получить журавлиную шею, чтобы продлить наслаждение от вкуса¹⁰⁵, если только самая длинная шея дает самое продолжительное наслаждение от еды и питья. И почему я устрашусь сказать то, что сам думаю? О если бы у человека было не пять, а пятьдесят или пятьсот чувств! Ведь если хороши те, которые имеем, почему бы нам не пожелать других таких же?

XXIV. (1) Но перейдем теперь к винам, для восхваления которых любая речь будет более низкой. И в самом деле, разве мы не можем здесь повторить ту самую высокую похвалу, которую я воздал выше, [говоря], что одной только вещью мы превосходим животных? Смех же я не могу так хвалить и воздавать благодарности природе за то, что она как смех, так и плач и слезы дала главным образом людям, хотя Вергилий, следуя поэтическому обычаю, наделил слезами коня Палланта, оплакивающего смерть хозяина¹⁰⁶, и Гомер – коней Ахилла по случаю смерти Патрокла¹⁰⁷. Не отрицаю, что только людям даны плач, главным образом для облегчения страдания, смех для выражения радости; но я благодарен природе за другие вещи, более важные, тем более что, когда смеешься, очень похоже на плач. (2) Итак, я воздаю величайшие благодарности природе за то, о чем только что говорил [и] что я хочу соединить вместе, выступив с более достойной и громкой хвалебной речью. Пожалуй, двумя вещами мы, люди, превосходим прочие живые существа: тем, что мы можем высказывать [свои] мысли и пить вино, это вводя [в себя], те выводя. И не всегда, однако, приятно говорить, даже когда требует момент, пить [же] всегда приятно, лишь бы не были испорчены вина или повреждены вкусовые ощущения; нам и природой было дано так, что в детстве человек не в состоянии раньше научиться говорить, чем узнавать вина, и старик не раньше разучивается хорошо говорить, чем хорошо пить, до такой степени день ото дня растет удовольствие от этого естественного дара; поэтому у Теренция и сказано „орлиная старость^⁰⁸. (3) Поскольку я назвал эту птицу, мне пришло в голову, что кто-то может возразить: разве некоторые птицы не употребляют вина? Им я сам отвечу тем же способом: разве некоторые птицы не разговаривают? Полагаю, что так, но поскольку они это делают по принуждению и несовершенно, то не говорят, что они обладают даром речи, а также что пьют вино. Итак, питье вина, как и речь, является присущим людям естественным [свойством]. Какой достойной похвалой почту я в достаточной мере это благо? (4) О, вино, создатель веселья! О, учитель радостей, спутник счастливого времени, утеха в несчастье! Ты – всегдашний руководитель пиров, ты вождь и правитель свадеб, ты – судья мира, согласия, дружбы; ты – отец сладчайшего сна, ты – восстановитель сил в уставших телах, как говорит твой почитатель Гомер, ты – облегчение в тревогах и заботах. Ты, наконец, делаешь нас из немощных сильными, из робких дерзновенными, из немых красноречивыми. Итак, да здравствуют верные и постоянные утехи в любом возрасте, для любого пола! Но скажу правду, хотя и неохотно: застолья нас часто утомляют; часто вызывают отвращение, долгое время держат пресытившимися; часто приводят к дурному пищеварению; стариков, во всяком случае, они не слишком увеселяют. В питье же [вина] не имеет значения, сколько пьешь, когда пьешь, сколько раз пьешь, и оно, как говорится, всегда без ущерба и всегда в наслаждение как прочим возрастам, так больше всего старикам. (5) О чем спрашивать? Хотя мы видим, что прочие вещи со временем делаются обычно хуже, эти святые дары Бахуса тем не менее с каждым днем делаются все более изысканными. И если в чем-то верить Тибуллу:

 
Сон этот вас научил, как голос возвысишь до песни,
Также размеренный лад дал неискусным ногам¹⁰⁹.
 

Не только поэты воздают честь Бахусу, посвятив одну вершину Парнаса Аполлону, а другую Бахусу, почему у Ювенала говорится: И стремятся к владыкам Нисы и Кирры¹¹⁰, – но также и философы, глава которых Платон как в первой и второй книгах „Законов“, так и в „Пире“ считает, что, если душа и тело пылают от вина, оно – некий стимул и побуждение для ума и доблести¹¹¹. (6) Пожалуй, долго было бы перечислять, как много великих мужей прославилось вплоть до потомков добрым винопитием дома и в походе, на досуге и в труде, например, Агесилай, Александр, сам основатель законов и нравов Солон и равный ему у нас Катон Цензорий, о котором в „Одах“ Горация говорится:

 
И сам Катон свой дух высокий
Цельным вином согревал охотно¹¹².
 

(7) А что касается меня, то я предусмотрел для себя единственное убежище в старости, и когда подойдет поздняя старость, такая, при которой мы лишены [многого] из пищи, любовных утех и прочих вещей, я посвящу всего себя служению этому делу. Поэтому я уже давно вырубил в подземной скале, которая, как вы знаете, примыкает к моим строениям, погреба и заполнил их [чему более всего радуюсь] превосходнейшим вином различного не только цвета, но и вкуса и запаха. В нем ведь, что я по опрометчивости упустил из виду (хотя кто мог бы о значительной вещи рассказать в короткой речи?), в нем, говорю, проявляется какая-то удивительная щедрость природы. (8) Вообще же, если в целом посмотреть на все, что есть в мире, то не найти ничего наделенного таким большим, как я сказал, разнообразием и цвета, и вкуса, и запаха, да еще когда пьешь, наслаждает даже самый цвет вина, не говоря уже об аромате [чего нет в пище], чтобы мы поняли, что надо пользоваться большими и широкими бокалами, что обычно и делали древние цари, как известно от поэтов, также и Гай Марий пользовался, по обычаю отца Либера, большой чашей¹¹³. Поэтому в более веселых застольях, особенно в конце их, подавали бокалы больших размеров. Какие это должны быть бокалы, какого качества и размера – в этом я сведущ. И если вы одобряете мой замысел, то знаете, за кем следовать. [Хотя] я в остальном могу считаться вашим учеником, однако в этом деле свято обещаю быть, если угодно, вашим наставником, неутомимым и испытанным».

XXV. (1) После того как все рассмеялись при этом, Катон [сказал]: «А ты поступил бы лучше и с большей пользой, если бы поскорее пригласил их в свои щедрые и благословенные погребки. Впрочем, продолжай, как начал, и если я хочу тебе угодить, мне нельзя прерывать твой путь». Тогда Веджо [отвечает]: «Как вам угодно, конечно; и я спрашиваю, как вам угодно. Ведь моя душа уже давно пребывает в кастрюлях¹¹⁴, мало того, в чашах, и я устал и слушать и говорить. Подкрепившись и отдохнув, я изложу тогда остальное, о чем мне следует обстоятельно высказаться. (2) Но я сомневаюсь, как могу я тебя, Катон, человека сурового и стоика, привести на мой пир эпикурейца, тем более что подозреваю: ты опасаешься, как бы я не стал красноречивее, изрядно выпив и разгорячившись совершенно чистым вином, по обычаю нашего Энния, о котором Гораций [пишет]:

 
Даже и Энний-отец бросался оружие славить,
Выпив всегда¹¹⁵, —
 

или как бы наши судьи за богато убранным пиршественным столом, тем более моего дома, и за чашами побольше единогласно не оправдали моего дела, т. е. касающегося наслаждения, а твое не осудили. (3) Но имей в виду, пожалуйста, имей в виду, что, если, напротив, ты их удержишь от того, чтобы они сегодня пришли ко мне на обед, то как бы не приобрести тебе их молчаливую и, несомненно, заслуженную ненависть, тем более что тех, кому ты показал источник и вызвал тем самым жажду, [попробуй] удержи-ка теперь от прихода к указанному источнику. Да к тому же и меня ты обидишь, если мы тут же не встанем и не пойдем в мой дом. Уже почти три часа я ничего не пил вопреки [своему] обыкновению, а уже начались жаркие дни. Но раз ты не желаешь [этого], я буду подражать воздержанию стоиков как по своей доброй воле, поскольку после длительной жажды я буду пить с большим удовольствием, так и потому также, что вижу, как ты вопреки той [стоической] суровости захотел по нашему обычаю пошутить, когда посмеялся над моими благословенными погребками; если не сделал это скорее всерьез, чтобы не сказать в раздражении, а не в шутку». (4) Сказав это, он, чтобы не привлекать внимания, приказывает на ушко молодому слуге, стоящему за ним, немного спустя тихо возвращаться домой, чтобы приготовить для нас обед. «Ну же, продолжай! – говорит Катон, – и оставь эти пустяки, не относящиеся к делу. За любую свою ошибку я буду отвечать, надеюсь, перед этими превосходными мужами. Но теперь они не нуждаются в эпикурейских утехах. Твоя же речь, если бы ты понимал, позорит не меня, но тебя самого».

XXVI. (1) Тогда Веджо, улыбаясь, говорит: «Мне следует кратко сказать о последнем ощущении, говорю об обонянии, которое считаю из всех ощущений, пожалуй, наиболее тонким. Там, где появится запах чуть неприятнее, остальное, что могло быть приятным, обязательно теряет свою прелесть. Но существует много разновидностей этого [запаха], как от природы, например [ароматы] цветов, пряностей, фимиама в честь богов, тех вин, о которых я говорил, так и созданных искусством смертных, например [благоухание] яств, благовоний. Откуда у многих сохранился вплоть до нашего времени прекрасный обычай приходить в публичные места надушенными благовониями – вещь, весьма достойная почтенного мужа и гражданина. И напротив, нет ничего презреннее тех людей, о которых говорит Флакк:

 
Пахнет духами Руфилл – и козлом воняет Горгоний¹¹⁶.
 

(2) К чему многие слова? Нельзя отвергать никаких жен – ни некрасивых, ни косноязычных или немых, ни больных, наконец, – тех [же], от кого исходит неприятный запах, можно. И гораздо больше это следует порицать в нас, мужчинах, как в тех, кто заседает в суде, в сенате, в магистрате, особенно если мы возбуждаем отвращение к себе не [только] пороком тела, как эти женщины, но [и] пороком души, как Руфилл и Горгоний. В этом же, как и в прочих вещах, заблуждаются стоики. Если же кто по бедности своего состояния не может душиться бальзамом или другими ценными благовониями, пусть любит, по крайней мере, чистоту и душится мускусом, который ничего не стоит. (3) О, мудрейшие наши предки! Даже то, что предписывает природа, они не только делать не осмеливались, поскольку эти вещи оскорбляли обоняние, но даже говорить [об этом). Ведь если правильно рассудить, одна только речь обычно избегает тех вещей, которые оскорбляют это чувство, и я стыжусь в своем слове даже приводить примеры этого. Стоики говорить и делать эти непристойности, напротив, не считают дурным и в частных, и в общественных местах, словно не имея носа, еще бы, ведь это естественно, словно [сами] они ничего не говорят о том, что природой созданы вещи, которых следует остерегаться, например яды. Но оставим стоиков с их дурными запахами и непристойными высказываниями. Спрашивается, почему создано столько запахов? Почему только людям дана и врождена способность их распознавать? Почему людям присуще [чувство] удовольствия от пользования ими?

XXVII. (1) В самом деле, ощущения прочих животных, хотя они те же самые, менее всего, однако, сходны с превосходными и достойными человеческими ощущениями. Ведь животные, как я сказал выше, не умеют различать и выбирать красивое; наслаждаются только своим пением или своих сородичей, осязания почти вовсе лишены, вкус имеют не столь приспособленный к разнообразию пищи и даже беспорядочный, поскольку не умеют отбирать лучшее; обонянием пользуются только для того, чтобы позаботиться о пище, находящейся на расстоянии. Однако и это по природе не у всех; и во всяком случае очевидно, что никто из них никакого удовольствия от этого чувства не получает.

XXVIII. (1) Это [то], что касается ощущений. Но не знаю, как случилось, что, когда я начал рассуждать о телесных благах, речь отклонилась к благам внешним. Думаю, что так оттого произошло, что, когда я показал, что красота помещена среди благ, поскольку услаждает глаза, пришло на ум другое, что тоже относилось к тому, что доставляет эту вещь [наслаждение]. Это были внешние блага. Так, я, не подозревая, исследовал всякое наслаждение, которое вызывается внешними благами. И тем не менее вышло очень кстати, так как внешние блага приносят большее наслаждение, чем блага непосредственно тела. Ведь каждому приятнее красота другого, нежели своя, как я сказал относительно мужчин и женщин. А если кто наслаждается своей красотой или собственным голосом, то наслаждается ими словно внешней вещью. (2) Ибо не может одна и та же вещь содержаться [в чем-то] и заключать [его в себе]. Иное есть цвет по сравнению с глазом, пение по сравнению с ухом, этим цвету и пению так радуются эти два чувства [глаз и ухо], как уста гранату и нос запаху розы. И потому цвет и звук, как наши, так и чужие, числятся среди внешних благ, сила же, а также быстрота и другие качества, которые являются благами тела, ни чужие, ни свои никому не приносят радости, потому что после красоты они, по-видимому, не принимаются в расчет, поскольку наслаждения не доставляют. Из этого ясно, что внешние блага дают наслаждение, воспринимают же его не блага тела, но ощущения. И после этого кто-то будет удивляться, что внешние блага называются благами, [между тем как] они являются чуть ли не единственными благами.

XXIX. (1) Однако блага тела будут важны для другого, даже для многого, например, [чтобы приносить] похвалу, которая является подлинной радостью души, приходящей извне, из восхищенных отзывов людей. Важны будут также и для многого другого. И если даже сами они со своей стороны не рождают телесного наслаждения, однако готовят нечто [такое], чем тела наслаждаются. Например, Геракл, сообщают поэты, среди многих выдающихся женихов был расценен как самый достойный получить Деяниру, поскольку был сильнейшим среди соревнующихся. А Пелоп и Гиппомен добыли супруг, один – Гипподамию, другой – Аталанту, соревнуясь в беге¹¹⁷.

XXX. (I) Поэтому, как показал я выше, подобно тому как красота превосходит силы, так внешние блага превосходят блага телесные. Я ведь объяснил, что красота является внешней вещью, силы же в нас, хотя они многим могли казаться ощущениями [чувствами] тела, являются благом здоровья, так как без них нельзя ни возвратить здоровья, ни сохранить его.

XXXI. (1) Как бы то ни было, следует заметить, что только то должно называться благом, в чем сходятся обе вещи: то, что воспринимает, и то, что воспринимается, как глаза и блеск, небо и гранат и равно остальное. Поэтому наслаждение, происходящее от обоих, словно от того и другого родителя, мы справедливо называем благом. Душа и тело со своей стороны воспринимают, внешнее воспринимается.

XXXII. (1) Мы сказали о тех из внешних благ, которые относились к телу. К душе же те [относятся], которые я назвал выше: благородство, родственные связи, власть, общественные должности и тому подобное; впрочем, некоторая часть их служит телесной радости. [У меня] нет намерения говорить о них пространнее, поскольку происходят они не столько от природы, сколько от людей, как и такие блага души, как искусство, знание, наука. Мы же говорим о Провидении и разумности природы, которая, как я показал, создала столько [благ] для того, чтобы мы ими пользовались [наслаждались].

XXXIII. (1) Те же четыре [качества], называемые добродетели, которые вы черните именем высокой нравственности и на которые вы претендуете с обычным для вас высокомерием, не достигают ничего [другого], как этой же самой цели. Но я бы сразу не согласился с тем, что есть только четыре источника добродетели и только четыре аффекта, о чем будет сказано в другое время; теперь [это] не важно. Благоразумие, рассудительность (скажу же об этой ясной вещи очень кратко) [состоят в том], чтобы уметь предвидеть выгодное для себя и избегать неблагоприятного. Поэтому Энний тонко замечает: „Тщетна мудрость того мудреца, который не может быть полезен себе самому“¹¹⁸. Умеренность – в том, чтобы воздерживаться от какой-либо одной радости, с тем чтобы наслаждаться многими и большими. Но, чтобы быть понятнее, приведу пример от противного: о Марке Антонии пишут, что он, даже собираясь вступить в битву, не мог отказаться от общества Клеопатры, вследствие чего, возможно, был побежден. Ибо она подала пример бегства прочим и до битвы обратила тыл, что является признаком трусости, т. е. стало причиной утраты власти. (2) Справедливость – в том, чтобы снискать себе у людей расположение, благодарность и [приобрести] выгоду. Поэтому вождей, которые, достигнув победы, не раздают воинам добычу, или покидают, или часто карают смертью, как нередко мы видели; чтобы этого не случилось, надлежит соблюдать справедливость. Скромность же (некоторые исключают ее из числа четырех добродетелей) является, насколько лично я понимаю, не чем иным, как средством как-то снискать авторитет и расположение у людей тем, что нет нелепости в голосе, лице, жестах, походке, одежде.

XXXIV. (1) Перед вами истинное и краткое определение добродетелей. Среди них наслаждение будет подобно не блуднице среди матрон, как болтает злоречивый род людей – стоики, а госпоже среди служанок; одной она приказывает поспешить, другой возвратиться, третьей остаться, четвертой ожидать, восседая сама без дела и пользуясь их услугами¹¹⁹.

XXXV. (1) Итак, у тебя нет оснований упрекать нас в том, что мы соединили два вопроса; [а именно] что любят бесчестное и [любят] как раз больше из-за того, что оно бесчестное. Называй бесчестное как угодно, между тем как не подлежит сомнению, что само название к делу никак не относится, как яснее я покажу в дальнейшем. Ты привел много примеров, вступать в рукопашную схватку с ними всеми мне нет смысла. Нужно раз и навсегда иметь в виду следующее: что бы ни совершили те, которых ты перечислил, они совершили это ради одного наслаждения, то, что даже ты не можешь отрицать. Чтобы заложить основу этого дела, [скажу], что ничего так не выделено роду живых существ природой, как [способность] сохранять себя, [свою] жизнь и тело и уклоняться от того, что может принести вред. Так вот, что более сохраняет жизнь, чем наслаждение, как то: от вкусовых ощущений, зрения, слуха, обоняния, осязания, без чего мы не можем жить? Без добродетели можем? Так что если кто-то будет суров и несправедлив по отношению к какому-либо из чувств¹²⁰, то он будет действовать вопреки природе и вопреки своей пользе.

XXXVI. (1) Поскольку же иной раз наслаждение является приятным, вопреки обычаю, у тебя нет оснований ни винить это, ни удивляться, так как ничто не наслаждает более, нежели разнообразие и редкость. Разнообразие: к примеру, [можно] то сидеть, то стоять, то ходить, то лежать, то бегать и упражнять члены все новыми и новыми движениями, ни одно из которых мы не можем выносить долго. Равно и в пище, нам требуется то сладкое, то кислое, то жидкое, то сухое, как у Плавта, „то говядины, то каперсов“¹²¹. То же и в прочих вещах. Редкость [же] имеет такую силу, что мы пойдем скорее смотреть на урода, чем на нормального; на смерть осужденного, чем на религиозную службу; на фокусы, чем на свадьбу. Почему так? Потому, что второе случается ежедневно и оно как бы под рукой и им мы можем воспользоваться по своей воле; первого, если мы как можно раньше не используем представившийся случай, пожалуй, и не будет возможности увидеть позже.

XXXVII. (1) Как же так, скажешь ты, если тебя так услаждает разнообразие и редкость, более того, если ты все измеряешь наслаждением и все делаешь для себя, а не ради другого, неужели ты соблазнишь жену, сестру или дочь другого человека, даже если он будет тебе другом или близким человеком? – Если не смогу иначе, то сделаю это. Я ведь не хочу разрушаться, чахнуть и, возможно, даже умереть от вожделения. Но ты другое можешь, заметишь ты, если заставишь себя по крайней мере воздержаться от всякой связи. Я мог бы при желании только раз в день принимать пищу, мог бы удовлетвориться очень скудным сном, мог бы отрастить волосы и бороду. Но это стоикам свойственно, не мне. В самом деле, если ты тщательнее расследуешь, что я могу, то найдешь, что я могу себя самого даже убить. Нет разницы, от любви ли я погибну или от меча. Спрашивается: если женщина нравится мне, а я ей, зачем ты, словно третий лишний, будешь пытаться нас разъединить? Разделяй несогласных и дерущихся, а не дружных и доставляющих друг другу приятное.