Текст книги "Об истинном и ложном благе"

Книга вторая

Начинается вторая [книга], в которой показано, что добродетель философов не является даже благом.

(1) Среди всех достоинств речи, которые почти бесчисленны, изобилие, называемое греками επορίαν, на мой взгляд, наиболее превосходно. Именно оно главным образом делает предмет ясным и совершенно очевидным, именно оно царит в доказательствах и опровержениях, оно проникает незаметно в души людей, оно показывает все красоты, все блестки, все богатство речи. Оно увлекает слушателя, оно возвращает назад увлеченного, именно оно как бы удерживает около себя прочие достоинства речи. Но будем помнить, что в большинстве случаев дела обстоят так: что чем оно важнее, тем не только труднее, но и опаснее. Посмотри в самом деле, как немало тех, кто, восхищаясь у некоторых славнейших авторов тем изобилием, о котором я говорю, и желая им подражать, впадает в какое-то отвратительное многословие. (2) Ибо ведь у них такое навязывание доказательств, такой переизбыток примеров, такое повторение того же самого, такой извив речи, захватывающей все, что попадается [на пути], наподобие виноградной лозы, что не знаю, бесполезнее ли [это] или недостойнее. Ведь такая речь, неумеренная и извилистая, трудно запоминается и в тягость ушам слушающих, которые прежде всего надо оберегать от отвращения. К этому присоединяется [еще и то], что при высшем изобилии необходим предельно тщательный порядок¹. Ибо, как говорится в известной поговорке: беспорядок спутник множества. До какой степени губителен беспорядок, ясно хотя бы из военного дела: приведенные в замешательство войска становятся помехой даже для самих себя, так что тем, кто сражается чуть ли не между собой, невозможно победить противника. (3) Таким образом, перед тем, кто желает считаться говорящим изобильно, обязательно встают две главные трудности: одна – чтобы говорить только полезное, чтобы не вести в сражение вместе с воинами служителей при обозе, маркитантов и поваров; другая – чтобы разместить все на своем месте: здесь принципов, там всадников, далее копейщиков, затем пращников, потом стрелков и выстроить в боевом порядке войско в соответствии с местом, временем, положением противника, что в полководческом искусстве наиболее похвально. (4) К чему эти речи, начатые издалека? Разумеется, чтобы объявить, что я хочу добиться того похвального изобилия. (А почему буду добиваться? Потому, что позорно отчаиваться в том, чего можешь достичь.) Но так, однако, добиваться, чтобы не впасть в порок многословия, чего надо бояться всегда, а особенно сейчас. Ибо каков и будет ли предел, если бы я захотел изложить то, что говорится в защиту этого предмета, и посчитал необходимым ответить на то, что можно выставить против? Когда я знаю, что об этом написаны почти бесчисленные книги и что «тяжба все еще не решена»², как говорит Гораций. Превосходнее этой темы нет ничего во всей философии, разномыслие среди философов относительно ее одной породило столь различные школы: с одной стороны, академиков, с другой – стоиков, затем перипатетиков, далее киренаиков³, наконец, многие другие направления, которые словно реки, вытекавшие с Апеннин и обратившиеся в разные стороны. Так, Цицерон говорит на одном очень крупном судебном процессе: «Не столь изобилие, сколь меру в речи я должен стараться приобрести»⁴. Поэтому я считаю необходимым так действовать, чтобы не опустить тех вещей, которые относятся, смею думать, к показу и разъяснению дела, и [вместе с тем] не уклониться от краткости, всегда приятной слушателям. (5) А если кому покажется, что не сказано то, что могло быть сказано [на этот счет], мое суждение таково: я касаюсь тех вещей, которые кажутся наиболее необходимыми, прочие вещи не столько опускаю, сколько оставляю оценке людей как подчиненные тем более важным. Как обычно делают те, кто выплачивает крупные суммы денег, – они их не отсчитывают, а взвешивают – и [как] те, кто имеет многочисленные стада скота, – они не включают в их число поголовье ягнят, считая достаточным иметь точное число взрослых [овец], а молодняк включая вместе с матерями. Поэтому я хочу побудить особенно тех, кто будет читать эту книгу, чтобы они попытались исследовать, можно ли будет привести из общих, важных и подобных [суждений данные] для подтверждения того, что я, видимо, не объяснил, и попытались прибавить частное к общему, менее значительное к важному, подобное к подобному, и чтобы они представили себе, что того, что можно сказать, всюду имеется больше, чем того, что сказано, и что всегда было достаточным так говорить, чтобы благоразумный судья из услышанного мог установить, чему, на его взгляд, должно следовать, и что слушают охотнее того оратора, который говорит короче, чем [это] выдержит терпение слушателей. (6) Итак, скорее приятным, чем достойным порицания, должно быть мое дело, по крайней мере, для тех, во имя уважения и почтения к которым я говорил кратко. Что же относится к порядку, то я не менее потрудился правильно расположить найденные вещи, чем найти их в изобилии, так как сам порядок является наилучшим учителем нахождения и изобилия. Если мы тщательно не изложим этого, обычно даже более опасно. Ведь льющееся через край выслушивается с чувством досады, неупорядоченное не воспринимается, даже напротив, оно для самого себя становится, как я сказал, помехой. Точно так же, как больше ошибается полководец, который, не умея выстроить войско, ведет в бой воинов всех вперемешку [смешанных] и устремляющихся кому куда угодно, чем даже тот, кто размещает среди военных отрядов все отбросы [сброд?] лагерей. Если я и не вполне мог избежать этих двух пороков, которых хотел избежать, пусть припишут это частично моей неопытности, частично трудности вопроса. Так как даже сам Ганнибал, великий карфагенский военачальник⁵, переходя непривычные [для него] Альпы, не мог избежать из-за трудностей местности потери значительной части воинов и большой части слонов и даже одного глаза. Теперь возвратимся к установленному порядку и к речи Веджо.

I. (1) Уже вначале, когда ты превозносил почтительнейшей похвалой добродетель, которая является твоим богатством, и перечислял и римлян и греков, скажи на милость, кого ты более всех хвалил и кем восхищался? Несомненно, [восхищался] теми, кто лучше всего сражался за добродетель. Кто же они? Конечно, те, которые более всего заботились о родине, как ты и сам, кажется, отметил, перечисляя только имевших заслуги перед государством. С другой стороны, из всех, кого ты назвал поименно или в общем, кто более всего заботился о родине? Очевидно, больше Брут, чем Попликола, Деций, чем Торкват, Регул, чем Манлий⁶. Ибо сильнее и с большим пылом проявили себя первые, чем [их] товарищи, и потому они в большем почете. Следовательно, если мы [по] говорим непосредственно о тех великих, в [оценке] которых заключена суть всего спора, то не будет после этого необходимости говорить о менее значительных [лицах]. (2) Итак, давайте поговорим сначала о мужестве, затем, если потребует дело, и о других добродетелях. Ведь в мужестве, очевидно, есть более широкое поле для проявления добродетели и своего рода признанное упражнение против наслаждений. В нем, как известно, упражняли себя наряду с прочими и те, о которых мы упоминали. Их, как я сказал, ты превозносишь до небес, я же, клянусь, не вижу причины, почему мы говорим, что они действовали во благо и стали добрым примером. За то, что я не избегаю трудностей, не избегаю жертв, опасностей, за то, что смерти, наконец, не избегаю, какую же награду или какую цель ты мне предлагаешь? Ты отвечаешь: нерушимость, достоинство, процветание родины! Это, стало быть, ты считаешь благом? Этой наградой вознаграждаешь меня? Из-за надежды на это побуждаешь идти на смерть? А если я не повинуюсь, ты и подумаешь, и скажешь, что я совершил преступление перед государством? (3) Посмотри, как велика эта твоя ошибка, если должно назвать ее скорей ошибкой, а не коварством: ты выставляешь славные и блестящие имена наград – спасения, свободы, величия – и затем не выдаешь их мне. Но я ведь, умирая, не только не получаю этого обещанного, но даже теряю то, что имел. Что, в самом деле, оставляет себе тот, кто обрек себя на смерть? Разве смерть тех людей, скажешь ты, не помогла родине? И еще: разве спасение родины не является благом? Я не признаю этого, если ты не разъяснишь. – Очевидно, государство, освобожденное от опасности, наслаждается миром, свободой, спокойствием и изобилием [заметишь ты?] – Хорошо, ты говоришь верно, и я с тобой согласен. Вот почему так проповедуют и возносят к звездам добродетель: она добывает то, из чего более всего состоит наслаждение. (4) Но те именно сами мужественно поступили, родина же [благодаря этому] была спасена и достигла величия [блеска]. – Разве те, кто содействовал спасению и величию родины, именно они единственные, не исключаются из этих благ? О, вы, глупые Кодры, Курции, Деции, Регулы и прочие храбрейшие мужи, вы только того и достигли вашей божественной добродетелью, что приняли смерть и лишили себя обманным путем того, что служит наградой за мужество и труды. Вы поистине подобны змеям: те, когда рождают, дают детям свет, себя же лишают света, гораздо лучше было бы для них не рождать [вовсе]. Так и вы добровольно стремитесь к смерти, чтобы не погибли другие, в особенности те, которые в свой черед были так к вам настроены, что даже не считали для себя должным ради вашего достоинства претерпеть трудности. (5) Я не могу в достаточной степени понять, почему кто-то хочет умереть за родину. Ты умираешь, так как не желаешь, чтобы погибла родина, словно для тебя, кто погибает, не погибает и родина. Ведь как лишенному зрения самый свет – потемки, так и для того, кто, умирая, угасает, все угасает вместе с ним. Ты боишься потерять родину, как будто мы можем жить только там, где родились? Иногда [вообще] полезнее провести жизнь за пределами родного края, что часто делали многие даже весьма ученые люди, например, чтобы не говорить о других, как раз основатели старой стоической школы Зенон, Клеанф, Хрисипп. Поэтому продолжает жить известнейшее изречение: «Где хорошо, там и отечество»⁷. Но это не будет, скажешь ты, настоящая родина. И потому многие предпочли умереть за настоящую, чем жить на ненастоящей; например, известный мудрейший муж предпочел бессмертию свою Итаку, словно маленькое гнездо, сжатое в острых скалах⁸. Допустим, что эти вещи были истинными, каковыми они на самом деле не являются; оставим примеры в нашу пользу, которых к тому же очень много. Обратимся к разуму. В самом деле, что, на твой взгляд, называется «родиной»? Очевидно, город и государство, т. е. люди. Что из них предпочтительнее? Конечно, люди. Ибо город без граждан не более желанная вещь, чем труп. Далее, кто среди самих людей наиболее дорогие? Несомненно, родители, дети, супруги, братья и затем постепенно остальные. Если же за тех, которых я только что назвал, никакое человеческое соображение не заставляет меня принять смерть, неужели я должен буду умирать за других и предпочесть своему спасению спасение другого человека? (7) Но лучше, говоришь ты, благо многих, чем одного. Полагаю так. За 10 варваров я должен буду умереть? Я также предпочел бы спасти от смерти десять, чем одного, и если бы сделал по-другому в том случае, когда все лица были бы равны, то совершил бы ошибку. Но я скорее должен спасти себя, чем сто тысяч [других]; для меня самого моя жизнь – большее благо, чем жизнь всех других людей. Ведь никто не обязан умирать за одного или за другого гражданина, следовательно, и не за третьего, если сюда добавить, и не за четвертого, и не за пятого и так до бесконечности. Когда же будет иметь силу то почетное – умереть за граждан? Равно и напротив, вообрази, что государство состоит из 1000 граждан. Умереть за 1000, скажешь ты, почетно. Но если я отниму [от этого числа] одного? Так же почетно, скажешь ты. «Отниму другого и еще одного», как говорит Гораций⁹, пока не дойду до одного. Из чего ясно, что нет необходимости умирать даже за тысячу. (8) Впрочем, [хотя], как начал я говорить, что можно высказать или измыслить более извращенное [нелепое], чем то, что кто-то тебе более дорог, чем ты сам? Не только в [стремлении] избежать опасностей для жизни, но и в достижении благ судьбы никто, вероятно, не предпочел бы чужое благо своему собственному. Разве предпочел бы я, если бы мне был бы дан выбор, чтобы царем был отец, которого, клянусь, я очень люблю, а не я сам, я предпочел бы себя, не в обиду ему будь сказано, как сделал бы и он сам, предпочел бы и он себя мне, хотя и называет меня своей жизнью.

Ведь то, что говорит Луцилий:

 
Кроме того, думать прежде всего о пользе родины.
Затем родителей и в третью и в последнюю
очередь – о нашей собственной¹⁰ —
 

имеет скорее обратную силу: на первом месте должны быть наши интересы, на ближайшем – родителей, на последнем – родины, т. е. других [людей]. (9) Как не отдать жизнь за родину, скажешь ты? Если ты сделаешь это добродетельнейшим образом, даже если не достигнешь никакой выгоды, ничто [иное] не может побудить тебя. Но никакой награды [и] не требует для себя добродетель, являясь сама себе наилучшей наградой. – Я никогда не слыхал ничего глупее этого совета [решения]. Что значит, служить самой себе наградой? Я буду действовать мужественно. Почему? Ради добродетели. А что такое добродетель? Действовать мужественно. Это оказывается забавой, а не наставлением, шуткой, а не увещеванием. Я буду поступать мужественно, чтобы поступать мужественно, пойду на смерть, чтобы умереть. И это ли не награда, и это ли не вознаграждение? Разве не признаешь теперь с уверенностью, что добродетель является воображаемой вещью, которая не может обрести никакого результата. (10) Клянусь, что, если бы кто-нибудь в более легких вещах говорил так: «Беги, чтобы бежать, гуляй, чтобы гулять», все бы расхохотались. Что бы ты сделал теперь с тем, кто убеждает в необходимости брать на себя труды, подвергаться опасности и [претерпеть] смерть и все это ставит в награду? Разве хорош полководец, который умеет побуждать воинов к подвигу [так]: «Бодро устремляйтесь в битву, боевые товарищи, храбро сражайтесь! Никакая награда не ждет вас после победы» или: «Сами раны или смерть будут вам наилучшими наградами»? Разве и сам полководец не был бы преступником, если бы так обратился с речью к воинам, и разве те [воины] не были бы ли они достойны той награды, если бы поверили [ему]? Неужели Вергилиев Эней воодушевлял товарищей на мужественное перенесение трудностей по способу тех философов?

 
О друзья! Нам случалось с бедою и раньше встречаться!
Самое тяжкое все позади: и нашим мученьям
Бог положит предел; так отбросьте же страх
и духом воспряньте!
Может быть, будет нам впредь об этом сладостно
вспомнить.
Через превратности, через все испытанья стремимся
В Лаций, где мирные нам прибежища рок открывает:
Там предначертано вновь воскреснуть троянскому
царству.
Ныне крепитесь, друзья, и для счастья себя
берегите!¹¹
 

И. (1) Подобное доказательство применяют стоики [и] в прочих вещах. Они ведь объявляют, что для любой болезни имеют целительные наставления. Кто-то потерял богатства, либо власть, или близких, или другие подобные вещи? Тут тебе тотчас и стоик раньше всех наготове со своим убитым видом и дает такое утешение несчастному: надо терпеть человеческие несчастья, судьба дает нам свои блага, с тем чтобы мочь [их], словно взятое в долг, потребовать назад, многие подобные вещи случались со многими [людьми], многие переносили их без душевного потрясения, тщетно скорбеть, всем сердцем надо овладеть мужеством. Когда ты это говоришь, стоик, вижу, что у тебя есть желание лечить других, но нет способности. Ибо от ядов исцеляют лишь противоядия. Ты желаешь вырвать скорбь из души человека? Покажи что-то, чему он мог радоваться, – утеху, радость, удовольствие. (2) Добродетель предписывает не скорбеть, не радоваться. Что иное, стало быть, [предписывает] (если не быть мраморным?), так что предписание стоиков справедливо можно назвать головой Медузы¹², которая обращает смотрящих [на нее] людей в мрамор. О вечно глупая [неразумная] наука стоиков! Если мы можем не спать и не бодрствовать, мы можем также не скорбеть и не радоваться. В отношении того, что он хочет нас лишить всякой тоски, это правильно, хотя и не может осуществиться; но он заблуждается в том, что ничего не обещает. Если бы меня призвали утешить несчастного, я бы давал те же самые советы, что стоик, поскольку для меня они так же или даже в большей степени важны. [Я утешал бы, однако], не таким способом, что свойство слабой души разрушаться от невзгод (ведь это вопрос о слове), но так, чтобы он, [человек], не огорчался и чтобы не умножал страдания, губительного и для тела, чтобы не совершал того, что терзало бы печалью друзей, врагов радовало, чтобы никто бесполезную и чрезмерную скорбь не превращал в порок. Затем я буду побуждать его обратить душу к другим вещам, откуда он может получить наслаждение. Наконец, чтобы возымел добрую надежду; вообще как телам, пораженным болезнями, не пойдут никоим образом на пользу предписания врачей, если не применяется для исцеления от болезни пригодное лечение, так тоскующей душе не принесут никакой пользы утешения, если не показать ей каких-то наслаждений.

(з) В таком случае наилучшим образом [действовал] Агамемнон¹³: поскольку он был вынужден вернуть отцу Хрисеиду и испытывал по этой причине сильнейшую печаль, он позаботился отнять Брисеиду, почти равную красотой Хрисеиде у Ахилла (из-за которого [затем] был вынужден вернуть свою [пленницу]), чтобы выбить клин клином и унять тоску по утраченной подружке утешением с другой. Подобным образом можно сказать и относительно прочих невзгод, однако ради краткости мы [это] опускаем. Но вернусь к предмету обсуждения; если речь стоиков бесполезна для утешения в бедствиях, есть ли надежда, что она может кого-то побудить претерпевать бедствия, такие, как мучения, опасности, смерть?

III. (1) Ты, однако, здесь будешь спорить со мной с помощью авторитетов (потому что не можешь [вести спор] с помощью разума), так как мы видим, что, кроме тех, кто был назван, имелось много других, которые полагали, что ради добродетели не следует избегать никаких тяжких трудов,

[и] среди таких более всего выделяются Катон, Сципион и среди всех вместе Лукреция¹⁴. Эти примеры меня совсем не убеждают, и я могу содеянное этими тремя лицами во имя закона стоиков опровергнуть. Неужели ты считаешь, что непременно мужественно поступает всякий, кто переносит трудности и не только не отказывается принять смерть, которую встречает, но и сам идет ей навстречу? Кто больше выносит, чем, к примеру, пираты, которым всегда хватает опасностей, или разбойники, которые среди опасностей проводят дни и ночи, или наихудшие слуги, которые предпочитают каждый день подвергаться истязаниям, чем исправляться? (2) Скажу и о тех, кто лишил себя жизни; чтобы не останавливаться на многих примерах, удовлетворюсь одним – с законом¹⁵, который предписывал оставлять непогребенным того, кто наложил на себя руки, прежде чем в сенате не была изложена причина смерти. Этим законом дается понять, что многие худо поступали, убивая себя, среди них, если тщательно взвесить, пожалуй, [и] были те три человека, которых я только что назвал. Но я не хочу так спорить, чтобы не казалось, что я требую выкопать [их] из могил и оставить непогребенными и что я хулю столь высокие имена. Хотя какой вред мертвым оттого, что они лишаются погребения? (3) Итак, что следует сказать [относительно этих трех]? Неужели ради добродетели они хотели умереть? Нисколько, но ради наслаждения. Каким же образом? Если кто-то не может жить ради наслаждения, у него есть близкое [к этому]: избегать неприятностей. Ведь Катон и Сципион, каждый в меру своей возможности, понимали, сколь тяжело будет для них (обратите внимание на слабость души!) увидеть Цезаря, правящего в Риме, а именно недруга их обоих, и увидеть не только Цезаря, но всех приверженцев Цезаря облеченными высокой властью и одаренными высокими постами; помпеянцев же, чьими вождями они сами, бесспорно, были, теми, кто [должен] будет терпеть надменность победителей, как побежденные и пленные. (4) Это, как мне представляется, в общем ясно выразил Демосфен, показывая учителя Платона, когда он говорит: «Но кто считает, что он рожден для родины, обрекает себя на смерть, чтобы не видеть ее порабощенной»¹⁶. Слушай причину: «Их более, чем смерть, устрашает унижение и бесчестие, которые придется выносить на порабощенной родине». Так, устрашившись этой тягостной судьбы, Катон и Сципион предпочли преимущество смерти жизни. Но сколь мужественно, я уже сказал. Ибо, на мой взгляд, они бы сделали превосходнее, не бежав от судьбы, но сражаясь с ней, свирепствующей против них, хотя многие сами создают себе злую судьбу.

Замечательно [говорит] Вергилий:

 
…Пусть рок, куда захочет, влечет нас, —
Что б ни случилось, судьбу побеждают любую
терпеньем.
 

И в другом месте:

 
Ты же, беде вопреки, не сдавайся и шествуй смелее,
Шествуй, доколе тебе позволит Фортуна¹⁷.
 

И потому в одном месте он порицает самоубийц, так как они [убив себя] были невинны, говоря:

 
Дальше – унылый приют для тех, кто своею рукою
Предал смерти себя без вины и, мир ненавидя,
Сбросил бремя души. О, как они бы хотели
К свету вернуться опять и терпеть и труды
илишенья!¹⁸
 

(5) Даже сам Брут, большой авторитет, особенно в философии, в написанной им книге «О счастливой жизни» не одобряет за то, что он так умер, этого самого Катона, своего дядю по матери и тестя, кого он считал и называл лучшим из всех¹⁹. Я все же не всех порицаю, кто убил себя, ибо сам закон, который я привел, позволяет людям убить себя, если прежде они изложили причину смерти в сенате. Я хотел бы сказанное отнести только к Катону и Сципиону.

IV. (1) А о тебе, Лукреция, что сказать? Хотя я понимаю, что ты была строга, однако осмелился бы утверждать, что ты даже не слышала, что такое добродетель. Еще не прилетала в Италию первая ласточка философов Пифагор²⁰, еще не видели ее, не слышали. Кто тогда научил тебя целомудрию, тем более столь суровому? Разве тебе дано было знать о Дидоне²¹, которая основала Карфаген? Не думаю, и ты не позавидовала [бы] ее славе. Какое же соображение тебя подтолкнуло, склонило, устремило к столь безрассудному поступку? Понимаю: стыд перед женщинами! Ты испугалась, как бы о тебе не распространилась зазорная молва, если каким-то образом дело стало бы известным. Как бы прежняя слава, [обладая] которой ты ступала величественная и гордая, не обратилась бы в мерзкие пересуды. Если бы тебя не удерживал этот страх и если бы ты была уверена, что никто не разузнает о твоей тайне, то посмеешь ли ты отрицать, что принимала бы своего любовника, и не раз? (2) Когда ты была девушкой, то ты терпеливо и кротко вынесла мужа. Теперь, потеряв девственность и познав на опыте, какое благо заключено в брачной жизни, разве противилась бы ты любовнику, если бы не было страха за молву либо за жизнь? И какому любовнику? Не говорю [уж], самому знатному, самому богатому, самому красноречивому, самому храброму, но наверняка молодому и прекрасному. Ты же обвиняешь его в бесчестии. Я признаю это, но:

 
Мать, жестокая мать, – или матери мальчик
жесточе?¹¹
 

В самом деле, чтобы поставить тебе в вину кое-какие вещи из многого, [скажу]: не было верным, что ты предпочла [скорее] умереть, чем обмануть мужа; что за злодейское решение! (3) Ты сделала [это] вынужденно. [Но] за дела, которые мы делаем по принуждению, нет как никакой похвалы, так и никакого упрека [порицания]. Представь, что тебя не принуждали. Неужели ты ужасаешься этого преступления? Поверь мне, ты ошибаешься: не преступление это, а опасный поступок. Сделай так, чтобы муж не узнал. Когда с осторожностью обманываешь мужа, это не значит обманывать его. «Да разве я обману моего Коллатина?» – говоришь ты. Ах, простота, хотя и родилась в Риме! Так ли ты неопытна в [этих] делах и так ли доверчива, чтобы думать, будто Коллатин довольствовался только тобой даже и тогда, когда он находился в лагерях и нет его дома? Посмотри на Секста, которому не достаточно его [супруги]. Вполне справедливо, чтобы своим мужьям (а они все одинаковы), занимающимся с другими женами, и вы подражали сходным образом. «Но мой, во всяком случае, хранил святость брака!» Следовательно, если бы он не хранил, также и ты не хранила бы? «Я сама не говорю этого, но [говорю], что он был таким, кому я обязана верностью и чистотой!» (4) Разве самоубийство [идет] от верности браку, если ты, делая это, низвергаешь и разрушаешь весь брак и все доверие супруга? Тот учинил насилие, ты претерпела. Зачем, безумная, ты караешь себя, словно того, кто нанес обиду [виновника?], зачем ты мстишь себе за свой ущерб? Зачем полученную рану ты бередишь сама своими руками, чтобы больше теперь твоя вина была, чем Секста? Он совершил насилие над другим, ты над собой. Он использовал тебя как супругу, ты отнеслась к себе самой, словно к врагу. Он не применил никакого железа, но свое тело, ты непривычный для женщины меч обратила не против него, но против себя. Он тело твое ничем не повредил, ты себя погубила. Суровая, жестокая, [зачем] ты столь малую вину преследуешь столь жестокой карой? Если твоя служанка, которая, неся сосуд, разбила бы его, задетая каким-то прохожим, и бросилась бы в [тот] самый колодец, откуда брала воду, чтобы ты и остальная семья не порицала ее за пролитую воду и разбитый сосуд, разве ты похвалила бы ее за честность? Если хочешь здраво рассуждать, то не больший ущерб произошел оттого, что оскорблено твое целомудрие (лишь бы не узнали), чем оттого, что был разбит сосуд, полный воды. Чего сомневаться, правильно ли ты сделала, убив себя? Ни одна из римских матрон не последовала твоему примеру.

(1) Посмотрим также немного на других, поскольку и они следовали не добродетели, но чему-то иному. Муций²³, когда отправился в лагерь Порсенны с намерением убить царя, мог при благом исходе на многое надеяться, раз видел, что Гораций Коклит²⁴ за выдающееся деяние был удостоен награды и был в высшей славе и высшей милости. Нет оснований говорить, что без надежды возвратиться живым [невредимым] отправился убить царя тот, кто, даже не выполнив дела, не смог избежать рук врагов. Ведь хотя и был он схвачен, однако его не убили, что могло бы случиться [с ним] после убийства царя или даже скорее. И тем не менее почему ему не надеяться на возможность возвратиться в безопасности, исполнив дело? Ведь он видел, что избежал большей опасности Гораций, который, сражаясь против целого войска Порсенны, мог быть либо пленен, либо убит, и, прыгнув с моста, когда отовсюду неслись вслед стрелы врагов, он, вооруженный, тем не менее спасся вплавь. (2) Имеются также другие причины, которыми он, видимо, мог быть побужден: скудость средств, крайняя нужда родственников, несчастья очень многих [людей], что видеть было горше смерти; не знаю, может быть, также слава после смерти. А если его прославляют за то, что с невероятным терпением сжигал руку, то потому и сжигал, чтобы жизни не потерять и врага обмануть, чего и достиг.

VI. (1) Деции²⁵ же, отец и сын, видя, что уже дрогнул строй, предпочли погибнуть за войско, чем с войском; последовать славе, нежели бесчестию, что часто делали грабители, разбойники и гладиаторы, желая оставить сыновьям [хоть] такое наследство, чем никакого; им, можно сказать, подражал их внук [праправнук?] в войне, ведомой с Пирром.

VII. (1) А Регулу²⁶, как передают некоторые серьезные авторы, карфагеняне подмешали яд, не быстродействующий, но такой, что медленно действует на внутренние органы, о чем он сам заявил в сенате. Хотя он и не мог долго жить из-за этого, но несчастье [ущерб] краткой жизни он возместил многочисленными выгодами: и приданым дочери, и славой. Кроме того, могли быть и многие другие причины его поступка, даже если бы он не испил яда, но я коснусь только двух, исключая ту причину, которую приводили некоторые, [а именно] что он стыдился жить пленником. Во-первых, он опасался навлечь на себя наивысшую ненависть, если бы после возвращения пленных была либо потеряна надежда на победу, которая была уже в руках, или, во всяком случае, на которую все надеялись; либо если бы продлилась дольше война, либо если бы карфагеняне победили, либо если бы он сам вторично попал в плен; Регул понимал, что, поскольку все это во власти судьбы, он не может этого обеспечить. Во-вторых, ненависть к карфагенянам могла быть [в нем] такой сильной, что он охотно отдал жизнь ради их погибели. (2). То, что часто случается, но будет достаточно [здесь] одного примера. Слушай, что о Домиции пишет Лукан, лгущий менее всех:

 
Но в избиенье таком мужей знаменитых заметна
Все же Домиция смерть…
Он пал под сотней ранений.
Радуясь, что избежал униженья вторичной пощадь²⁷.
 

Послушай слова его же, умирающего, исполненные непокорности и оскорблений против Цезаря, который слушает его:

 
«Цезарь, не вижу тебя овладевшим плодами
злодейства,
Темен еще твой удел, еще ты ничтожнее зятя:
Что же! К стигийским теням, как верный Великого
воин, —
Вольный, спокойно сойду; будешь сломлен ты Марсом
суровым
И за Помпея, за нас потерпишь жестокую кару:
С этой надеждой умру». – Едва эту речь заключил он,
Жизнь отошла…²⁸
 

Ибо если Домиций не признавал достойным жить благодаря милости Цезаря – все же какого великого мужа, чтобы не сказать гражданина, – чему удивляться относительно Регула, если он с презрением отвергал спасение, которым был обязан карфагенянам, врагам не только наиболее жестоким, но и побежденным в справедливейшей войне, в особенности если он мог предвидеть скорее, чем Домиций, наказание от врагов и славу родины? (3) Хотя кто знает достоверно, что Регул ни на что не надеялся в отношении собственной жизни и возвратился в Карфаген для верного наказания? Что касается меня, то я вижу, почему он без труда мог надеяться. Да ведь для пользы и достоинства карфагенян следовало сохранить Регула невредимым или вернуть римлянам в качестве дара. Уже превосходящих врагов скорее [можно было] смягчить благодеянием, чем ожесточить несправедливостью и бесчестием. Если бы Регул предвидел подобную безумную ярость карфагенян (пусть шумно протестует, кто хочет), он бы, думаю, остался у себя на родине, и остаться было бы, без сомнения, простительно.

VIII. (1) Я мог бы сказать о Кодре, мог бы о Менекее, мог бы о Сократе, мог бы о сагунтинцах, мог бы о тех, которые были окружены на плоту Опитергия²⁹, и о многих других. Действительно, высочайшей похвалы храбрые мужи достигают со смертью.