Текст книги "Об истинном и ложном благе"

XXXVIII. (1) А как же насчет того, что ты совершаешь прелюбодеяние? – ненавистный, право же, голос! Если мы хотим учитывать природу, то почему нападаем на прелюбодеев? Вообще нет никакой разницы, любит ли женщина мужа или поклонника. В самом деле, устрани различие, [которое идет] от нелепого слова „супружество“, [и] ты сделал тождественным прелюбодеяние и супружество. Ибо что иное есть супружество, либо брачный союз, либо брак, если не то, что женщина или соединяется с мужчиной, или посредством мужа становится матерью? И то и другое женщине может предоставить также другой, не муж. А муж, что другое означает, нежели мужчина? Или прелюбодей не мужчина? Смотри, как бы он случайно не был более мужчина, чем сам муж.

XXXIX. (1) Впрочем, если было бы угодно жить по платоновскому закону¹²², то прекрасные женщины принадлежали бы не каким-то частным [лицам], я готов сказать, тиранам, но государству, т. е. самому народу, и было бы позволено без разбора наслаждаться нам их и им нашей благосклонностью. В результате было бы одно сообщество, одно государство, одно супружество и словно бы один дом и одна семья. Ведь кто захотел бы на меня разгневаться за то, что застал меня в объятиях своей сестры или дочери, когда знал бы, что она будет супругой как моей, так и всего народа? Впрочем, никто не мог бы объявить своей как жену, так сестру и дочь. Никто никогда не разгневался бы на меня, обнимающего его сестру или дочь, даже девушку, поскольку ему было бы дано такое же право на дочерей и сестер других людей и поскольку в высшей степени справедливо, чтобы первинки девственности принадлежали тому, кто сначала снискал себе благосклонность девушки и с ее согласия получил этот дар. О если бы мы предпочли повиноваться этому закону Платона, нежели закону Юлия!¹²³

XL. (1) Почему я говорю [закону] Платона? Вернее, [закону] природы. Тот Юлиев закон записан, этот врожден, тот мы изучили, приняли, прочитали, этот из природы восприняли, впитали, воспроизвели; по тому обученные, по этому созданные [от природы]; по тому наставленные, этим пропитанные; наконец, тот гражданский, этот естественный. Этот естественный закон сохраняют многие народы, на мой взгляд, мудрые.

XLI. (1) Если бы и мы хранили его, то не вспыхивали бы, как видим, многочисленные войны. По крайней мере, если бы Менелай пылающему страстью Парису предоставил бы на один лишь месяц свою Елену, не говорю по людской доброте, но по царской щедрости, то Парис не был бы побужден к похищению, не погибло бы столько светочей Греции и Трои и не была бы разрушена, помимо того, сама Троя. Сколь мало, Менелай, та щедрость разорила бы твой дом? Никакое благодеяние не стоило бы меньше. (Да почему я должен стыдиться, раз говорю истину?) Пусть тысяча человек получит [его], ничто от этого не пропадет. Но ты пребывал в заблуждении, как и прочие; ты не хотел сделать свое частное владение общественным, так как не было никакого примера. Магистр Платон еще не свалился с неба. Все же, может быть, если бы Парис [у тебя Елену] попросил на один лишь месяц или даже больше, ты бы уступил [ему ее]. Так, клянусь Гераклом, я думаю; я знаю тебя, знаю [твой] дом, знаю щедрость твоего рода. И поскольку она была похищена, ты честно и мужественно, с оружием, потребовал ее назад, и у Париса, который не захотел разделить с тобой то, чего вполне хватило бы вам обоим, отнял все.

ХLII. (1) Если дела обстоят так, что мужья преследуют прелюбодеев, скажешь ты, разве не удержит тебя страх перед наказанием или вражда мужей? Соглашаюсь и потому проявлю равным образом благоразумие и сдержанность и не допущу, чтобы я подвергся риску утратить верное и несомненное ради неопределенного и неизвестного, как [это] хорошо поняла деревенская мышь у Эзопа и Горация¹²⁴, которая, познав опасность, предпочла сельскую жизнь городской, подобно тому как и делают также и в прочих вещах те, кто обладает некоторым благоразумием. Я не буду наедаться до отвала, так чтобы получить несварение желудка, или не буду перегружаться вином, так чтобы не быть в состоянии двигаться, когда надо делать дела, откуда пошло имя мотов, которые возвращаются полумертвые с трапезы, словно из сражения, не на своих ногах, а на чужих руках¹²⁵. И Эпикур заслуженно хвалил умеренность, с помощью которой мы испытываем от еды более сильное чувство наслаждения, и он же сказал, что наилучшая приправа для еды – голод, для питья – жажда¹²⁶. Но не всегда мы можем избегнуть опасности, [скажешь ты], поскольку иной раз прелюбодеев уличают. Почему ты не советуешь того же остальным людям? Полководцу не набирать войска, чтобы не потерпеть поражения в войне? Мореплавателю – не выходить в море, чтобы не потерпеть кораблекрушения? Даже вам самим, которые ради стремления к достоинству, славе и, если вы правду говорите, к высокой нравственности подвергаете себя многим смертельным опасностям, так что гораздо больше [людей] погибло из-за этих вещей, о которых я упомянул, чем из-за наслаждения? Это явствует как из вашего признания, когда вы говорите, что многие из-за добродетелей сделались несчастными, так и из [исторических] свидетельств. В самом деле, если римляне предпринимали столько войн из-за высокой нравственности, смотри, сколько несчастий [бедствий] она вызвала, добродетель. (3) А если кто-то, застигнутый в прелюбодеянии врасплох, карается смертью или другим наказанием? – Он несет наказание за неблагоразумие, а не за блуд, подобно тому, как иной раз полководец попадает в плен по неблагоразумию и мореплаватель разбивается о скалу. Я их не оправдываю, напротив, скорее обвиняю в глупости. Но одно – погибнуть из-за глупости, другое – обвинить прелюбодея. Наконец, в приобретении прочих наслаждений, описанных мной, не следует страшиться тех опасностей, которые ты показываешь; не следует их страшиться также и в отношениях с женщинами, за исключением тех, кто окружен валом и рвом, чтобы нельзя было к ним так легко подойти, и в конце концов более расчетливые находят бесконечное число других. (4) Замечаю, что долго говорю не по делу. К чему, в самом деле, спорить об опасности, которая является доводом в нашу пользу? Ведь каждый, кто подвергает себя опасности, должен быть осужден не вами, кто следует добродетели, а нами, преследующими пользу. Разъясним [это] тебе обстоятельнее. Ты скажешь: но наслаждение очень часто является причиной бед. Из-за него ведь мы часто заболеваем, из-за него не можем поправиться, из-за него можем даже умереть.

(5) – Ты заблуждаешься, поверь мне, заблуждаешься. Больному лихорадкой вредит не наслаждение, которое ощущается, например, при питье холодной воды, но качество воды, которая и без лихорадки принесла бы вред. Действительно, я помню, что пил [иногда] без всякого наслаждения, ибо, случается иной раз, вода невкусная, и что сладчайшая вода, выпитая и для утоления [жажды], и с большим удовольствием, вопреки предписанию врача при жаре лихорадки послужила к спасению. Поэтому ничего нельзя вменить в вину сладости воды. Выходит, любое наслаждение – благое.

XLIII. (1) Навряд ли в конце концов для меня [эти соображения] будут важны, и пока я буду следовать наслаждению, я решительно не оглянусь на другое, так что не убоюсь даже жриц и благочестивых женщин, которых и сам Овидий не посмел запятнать словом, когда он наставлял в том, как завоевать также замужних женщин. Ибо он говорит:

 
Удалитесь, тонкие повязки, знак стыдливости,
И ты, длинная оборка, скрывающая ноги почти
до пят¹¹¹.
 

Но меня не интересует, почему он [так] сказал, хотя мне думается, он сказал иначе, чем думал.

(2) Я же (смотри, с какой свободой и вольностью отвечаю) так считаю: тот, кто первым изобрел [институт] благочестивых дев, ввел в обществе обычай отвратительный и достойный изгнания на край света, пусть и прилагают они [к нему] имя религии, которая является скорее суеверием, пусть и называют этих дев жрицами и благочестивыми, пусть и приводят в оправдание этого деяния авторитет Пифагора, чья дочь, по свидетельству Тимея, стояла во главе сонма дев, и пусть достойны восхищения за [свое] целомудрие пять дочерей Диодора Сократика¹²⁸, как сообщил в „Истории“ Филон, учитель Карнеада. Скажу, однако, то, что думаю: больше заслуг перед родом человеческим у распутниц и публичных женщин, чем у благочестивых и воздержных девственниц.

XLIV. (1) Суеверие, о котором я говорю, как случается во многих вещах, ведет [свое] происхождение от нас, а не от женщин. Они бы этого никогда не сделали, ибо во многом мудрее мужчин, чего нам следует стыдиться, и лучше судят. Сами они всегда это отвергали, и действительно, это делается по отношению к ним несправедливо. Полагаю, что были некие старцы, у которых кровь не была уже такой живой, и слабые силы в теле заледенели, или были другие [люди], холодные по природе, или, что ближе всего к истине, [люди] бедные либо алчные, которые, поскольку не могли или не хотели дать приданого, измыслили этот призрак [бесплотность] и выдумали некую богиню, которая стояла во главе дев: одни Минерву или Диану, наши Весту¹²⁹. Насколько лучше бы руководили Венера и Купидон! Догадываюсь, что этот обычай изобретен не нашими предками, но заимствован из чужеземных обрядов. Мы ведь охотно перенимаем те обычаи, которые служат нашим выгодам, так что справедливо можно повторить известное высказывание Теренция:

 
Что значит жадность!¹³⁰
 

XLV. (1) А потому мне, словно защитнику женщин, не старух, впрочем, а молодого возраста, хочется выбранить [отчитать] и осудить наших предков (ибо не всё они делали безупречно). Но сделаю я это не как адвокат, а как бы одна из них, которая против воли посвящается в жрицы и в Платоновом сенате, где присутствуют мужчины и женщины, говорит так: „В чем смысл, отцы сенаторы, столь тяжкой в отношении нас, несчастнейших девушек, суровости, что вы вынуждаете нас влачить жизнь вопреки природе всех живых существ и даже самих богов? Нет в делах человеческих пытки более непереносимой, чем девственность. О, если бы природа позволила, чтобы вы испытали [на себе] полгода, оставшись здоровыми и невредимыми, сколь тяжело это! Теперь поверьте нам в силу вашей снисходительности. И более того, вопросите этих приписанных [к сенату] матерей и ваших жен, помнят ли они, как должно быть, свою девственность. (2) Я от имени всех девушек и [как] знающая их молю, прошу и требую: что угодно другое предпишите, наложите, умножьте, и мы повинуемся. [Все] легко будет, легко – землю копать, легко – по морю носиться, переносить военную службу. Любой труд, любая опасность, любая битва за ничто почтутся. Мы должны оберегать девственность, имея глаза, уши, прочие чувства, в покое, в бездействии, в самом молчании, наконец, и в уединении; дни и ночи душой и телом мы выносим мучения. (3) Добавь, что если однажды мы поддаемся соблазну, то всякое усилие, и прошлое и будущее, тщетно, хотя я, жалкая, не могу говорить о будущем без трепета и страха; такое ужасное и достойное проклятия наказание нам, несчастным, угрожает! О тяжкое положение [женского] пола! Мужья безнаказанно имеют наложниц; женам, даже обиженным и угнетенным, не позволено иметь поклонника. Мужья могут пренебрегать женами, бедные жены не могут отвергать мужей. (4) И справедливо, даже слишком справедливо то, что, как я слышала, часто говорится со слезами среди женщин:

 
Воронов мненье щадит, голубок оно наказует¹³¹.
 

Однако, как бы то ни было, это можно терпеть. Ведь и та, кто страдает из-за наложницы, получает иногда супружеские радости; и та, которую отвергают, видит в будущем для себя новый брак. [Но] вот чего не следует терпеть, вот что плачевно, вот что превосходит всякую жестокость: нас вынуждаете к девственности, мужчин – к браку. (5) Почему, в самом деле, вы приказываете, чтобы тот, кто жил до старости в безбрачии, не был защищен даже уважением к сединам от того, чтобы его деньги не передавались в государственную казну, а если бы он осмеливался вследствие этого жаловаться на что-либо, то платил бы двойной штраф с прибавлением [для него] законных оснований: точно так же, как природа предписывает вам закон рождения, так она предписывает вам и закон произведения на свет [потомства], и родители, кормя вас, связали вас долгом, если есть [у вас] совесть, кормления потомков? Идите теперь и оплачивайте обязательный денежный взнос на пользу потомству. Почему, спрашивается, отцы сенаторы, этот святой обычай не перенести на женщин? Разве случайно – только одни вы, мужчины, люди? Мы, так же как и мужчины, способны к произведению на свет смертных людей. Разве вы не видите, мудрейшие мужи, если бы все были такими, как я, сколь великое несчастье произошло бы с человеческим родом? Надо думать, кончился бы род людской. (6) И вы не должны предоставлять самой богине то, чего она не требует; поистине что менее сообразно: в то время как сама богиня всегда пылает, ее жрицы всегда мерзнут? Вы хотите постоянно сохранять почитание и культ богини? Избирайте замужних жриц, особенно тех, чьи мужья жрецы! Не наносите им оскорблений, словно они не достойны совершать священные обряды Весте; и это тем легче [сделать], что мы охотно предоставляем им эту честь. (7) И если вас волнует почитание богов и [их] величие, во имя богов и людей посмотрите на самих богов. Вы увидите, что все наполнено брачными радостями: Юпитера с Юноной, Нептуна с Салакией, Плутона с Прозерпиной, Вакха с Ариадной, Геракла с Гебой, Вулкана с Венерой. Молчу, что Юпитер, насколько это [было] в его власти, не терпел, чтобы были девственницы. Одна Минерва называется девой, но и ее другие боги пристроили к Вулкану. Эта надменная и разборчивая [особа], поскольку была дочерью Юпитера, отвергла его, тем более кузнеца, да и хромого, и в негодовании, словно никто из богов недостоин такой супруги, упорно сохраняла девственность. (8) Но поистине что более справедливое могли бы устанавливать и вершить боги, равно и люди, как не чинить препятствий той, кто хочет быть девой, [и] не принуждать ту, кто не хочет. Ничто не делается справедливо, если недобровольно. Но вы скажете: никто не захочет быть девой. Следовательно, вы узнаете, сколь велико то зло, которого все избегают; и я, клянусь Кастором¹³², считаю, что никто не захочет быть девой! И потому, как я сказала, выбирайте замужних, и вы [тем самым] сделаете одолжение и тем и другим – и девушкам и матронам, что важно как для вашего душевного спокойствия, так и для величия богини. (9) Вы не будете вечно обеспокоены тем, как бы жрицы не впали в грех. Ведь я наконец скажу, хоть и стыжусь говорить: воздержание легче для мужчин, чем для женщин, как подтвердил свыше вдохновенный и возвещающий истину Тиресий¹³³. Если же более сильный пол не в состоянии сохранять воздержание – призываю в свидетели вашу совесть, – то подумайте, как может быть в состоянии [ее сохранять] более слабый пол? И чтобы не казалось, что я сужу относительно вас необдуманно [легкомысленно], вы сами выскажете, что думаете о себе. Оттого что никакие мужи, разве лишь израненные или обессиленные каким-либо напитком, не принуждены терпеть это состояние. Не знаю, каким словом назвать их. Ведь как злое дело вы против нас придумали, так и слово нашли: только мы называемся девственницами, словно мужчины не могут и не должны жить в девстве. (10) И в чем мы согрешили против вас, о родители, отцы, говорю, вы, которые по отношению к детям так снисходительны? Что за позор такой совершили? За какое преступление заслужили это наказание? Подобных наказаний мы испытали и претерпели более чем достаточно дома, чего с мужчинами не случается. Теперь настает время расцвести, словно в какой-то весне жизненного возраста, и принести плоды. Неужели вас удерживает страх выплаты приданого? Мы довольствуемся малым. Мы приданого не требуем, супруг всем будет. Счастливы те женщины Сикки (каковой город находится в Африке), счастливы те, которые по древнему обычаю, если не имеют состояния, удаляются не в храм Весты, чтобы страдать от воздержания, но в святилище Венеры готовят себе приданое¹³⁴. Вы же, [отцы сенаторы], позвольте или заработать его, это приданое, или найти мужа без приданого, только пусть нас не понуждают быть девственницами. (11) А не то молю вас всех, матери; молю вас [всех], кто назван женщинами; к вам взываю, несчастнейшие девы, для которых [сейчас] речь идет больше, чем о жизни; сбегайтесь, сбегайтесь и, хватая самих мужчин за руки и [обнимая] за шею, кричите, или просите, или силу применяйте! Поверьте мне: никто нам не воспрепятствует, никто не отразит нас; вся молодежь, а она наиболее сильная, окажет помощь против этих старцев. И так долго будем упорствовать и сражаться, пока не будет уничтожен позорный закон. Уверяю вас, обещаю вам, что мы выйдем, и притом вскоре, победительницами из этого сражения*. (12) А потому, если где-то дева-весталка, не та, которая отвергла жреческий сан, но та, которую уличили в преступной связи, воспользовалась бы этими доводами, кто в конце концов не принял бы ее оправдания. Право, если бы я был ее защитником (а я был бы им наверняка), я защищал бы ее с помощью такой речи. А если я был бы судьей в этом деле, то я не только освободил бы девушку, но осудил бы саму Весту и обратил бы огонь на нее и ее храмы. И вы [еще] сомневались, что я осмелюсь говорить о священных девах! Не хочу говорить ничего более оскорбительного против людей, которые почитают женщин-жриц. Сказал бы только одно: кто их одобряет – либо безумцы, либо бедняки, либо скупцы.

XLVI. (1) He отрицаю, что у слушающего может возникнуть тайная мысль: ты не избежишь между тем глаз, ушей, мнения общества. Я же [для того], чтобы закрыть все пути противникам, так буду себя вести, что в случае, если что-то будет противоречить общепринятому мнению или если я буду подозревать, что расположению людей [ко мне] могло что-то повредить, самым тщательным образом уклонюсь от этого – не потому, что те вещи, от которых я уклоняюсь, дурны, но потому, что важнее, чтобы ты был любим народом. Многое должно делать с полным правом, но в одном месте это позволено делать, в другом нельзя. (2) То же, что не является общепринятым, делать запрещается; например, у нас публично завтракать или обедать, публично заботиться о чистоте тела, публично совершать таинство брака (подобной стыдливости иные стоики не испытывают, ибо они бесстыдны не только на словах, но также на деле). И напротив, на похоронах близких мы рыдаем, бьем себя в грудь и лицо, рвем волосы, раздираем одежды; эти вещи, хотя и заслуживают порицания по причине их бесполезности, однако их не только не следует бранить, но даже надо подражать им. Ибо не подобает сражаться с народом, как обычно делают стоики, но нужно повиноваться ему, словно стремительному потоку. Если ты не допустишь по отношению к нему несправедливости и обиды, ты сделаешь уже достаточно.

XLVII. (1) В остальном же со мной заодно, ибо все определяют наслаждением не только те, кто обрабатывает поля и кого по праву хвалит Вергилий, но и те, кто населяет город, старые, малые, греки, варвары, имея наставником и руководителем не какого-нибудь Эпикура, или Метродора¹³⁵, или Аристиппа, но самое природу; и прекрасно [говорит] Лукреций: „И влечет сама богиня – наслаждение – вождь жизни“¹³⁶. В самом деле, кто печется о честном, как ты [сам] признаешь, или, как мне кажется, помышляет о нем? Пусть назовут меня лжецом, если кто-то мог дольше объяснить в достаточной степени, что, собственно, представляет из себя добродетель и в чем ее долг. Это доказывают очень изворотливые, извилистые и чрезвычайно запутанные исследования философов, утверждающих относительно обязанностей различное. (2) Как же может быть она [добродетель] легкой для понимания людьми необразованными? А о наслаждении знают даже сами дети. Что я говорю о людях? Боги, сами боги не только не осуждают того, что вы, строгие цензоры, осуждаете в нас, но даже часто предаются ему. Я мог бы перечислить любовные связи, кровосмешения, прелюбодеяния, то, что вы более всего браните, не только разных богов, но прежде всего Юпитера, если можно было бы перечислить. Где те [среди богов], кто порицает пляски, пиры, игры? Но Катон, отвечающий из [самого] существа философии, называет их баснями. Ладно, пусть будут басни! Видишь, насколько я уступаю тебе! Но почему, с другой стороны, поэты, величайшие из людей, приписывали это богам? В одном из двух ты должен уступить: или в том, что поэты говорили относительно богов истину, или что сами они были такими, какими хотели, чтобы были те. Это дело не имеет никакого среднего решения. (3) Ведь никто не считает для себя недостойным и низким то, что, на его взгляд, подобает богам. Или, по крайней мере, кто дерзнул бы, не скажу, ставить себя выше поэтов – Гомера, Пиндара, Овидия, но сравниваться с ними и порицать их суждения и жизнь? Иди теперь и скажи, что природа гневается на невежественную толпу, когда видишь, что поэты – вожди остальных [людей], деятельны в наслаждении или, вернее, наносят богам оскорбление, не вызывая их гнева? Есть ли что иное природа, нежели боги? Или ты боишься ее, а их не боишься? Раз это так, [как я говорю], неужели не очевидно, что все писатели, за исключением немногих философов, согласно одобряли наслаждение? И потому они превознесли столь высокой похвалой первый век, потому называли его золотым, потому передали потомкам, что в нем люди жили вместе с богами, что был этот век лишен тягот и полон наслаждений. Все народы и племена – каждый в отдельности и все вместе – одобрили их мнение, в нем они остаются и навеки останутся.

XLVIII. (1) Право же, если бы этот спор о достоинстве был вынесен на голосование народа, т. е. мира (ибо это дело мировое), и решалось бы, кому из двух школ отдать первенство в мудрости, эпикурейцам или стоикам, то, думаю, на нашей стороне было бы такое единодушие, что вы, [стоики], пожалуй, не [просто] получили бы отказ, но были бы заклеймены высшим бесчестием. Не говорю об опасности для жизни, которой вы подверглись бы со стороны такого множества противников. Поистине – во имя богов и людей – зачем нужны воздержание [отречение], умеренность, сдержанность, если не постольку, поскольку они относятся к чему-нибудь полезному? В противном случае это вещь прискорбная, мерзкая и почти всегда болезненная, человеческим телам неприятная, ушам ненавистная, вещь, вообще достойная быть с шумом и свистом изгнанной всеми государствами в безлюдные места, и притом на самый край пустыни.

XLIX. (1) Но что я делаю? Не подумать ли мне о том, что я обременяю ваши уши возможными доводами, которые нахожу? „В очевидном деле, – как справедливо говорит Квинтилиан, – приводить доводы столь же глупо, как выносить свечу на яснейшее солнце“¹³⁷. Пусть будет достаточно того, что я сказал в защиту нашей стороны. Теперь посмотрим в свой черед, Катон, на твою [защиту], из твоего объяснения наша сторона извлечет еще много в свою поддержку».