Текст книги "Бунт Афродиты. Tunc"

– Каким образом можно утешить моряка? – спросил я, но граф ничего не ответил.

Первый этаж занимал просторный тренировочный зал, полный табачного дыма, откуда доносился топот ног и скрип стульев, смех и рукоплескания, как на каком-нибудь представлении. Баньюбула остановился перед грязной дверью со стеклярусной занавеской.

– Я не пойду туда, – прошипел он, – мы только посмотрим. Думаю, он веселит их, изображает шута.

И тут я с замирающим сердцем услышал идиотское гнусавое хныканье Сиппла, прерываемое взрывами хохота веселящихся матросов. «Можете смеяться, милорды, можете смеяться, но вы смеётесь над трагедией человека. Когда-то я был таким же, как все вы, тоже ходил гоголем. Но в один роковой день я обнаружил, что мой петушок даже не трепыхается. Обнаружил, что я лишний в этом мире. До той поры я не знал горя. Жил себе со своей миссис Сиппл в очаровательном домике с гномиками на лужайке под окнами. Неподалёку от членолечебницы. (Веселье в зале!) Каждое утро вставал, освежённый сном, принимал ванну и завивал волосы, съедал на завтрак артишок. Потом клал в сумку свой цирковой костюм и ехал в Олимпию на автобусе „гринлайн", как народный палач. Быть клоуном, выступать в цирке – занятие не обременительное, жил не надорвёшь. Но когда моя бита потеряла твёрдость, я потерял уверенность в себе. (Аплодисменты.)

Ах, вы можете смеяться, но что делать человеку, когда у него вместо биты тряпочка? Я почувствовал, что схожу с ума, джентльмены. Начал пить просто по-зверски. Проспиртовался насквозь. Потерял человеческий облик. Тогда я пошёл к доктору, и все, что он мне сказал, это: „Сиппл, ты слаб на очко"».

Этот монолог, видно, сопровождался соответствующими непристойными жестами и ужимками, потому что был встречен оглушительным хохотом. С того места, где мы стояли, Сиппла было не видно: его загораживал нависавший над ним балкон. Он находился прямо под нами; все, что мы могли видеть, это, так сказать, его отражение в полукруге совершенно варварских лиц, на которых было написано вульгарное удовольствие. Баньюбула взглянул на часы.

– Ещё четыре минуты, – сказал он, – и его здесь не будет. Ф-фу, какое облегченье! – Он потянулся в темноте и зевнул. – А теперь пойдём выпьем, не против?

Мы спустились вниз и пересекли двор в обратном направлении; когда мы подошли к ярко освещённому кафе, у двери остановилась большая чёрная машина, из которой, зевая, выбрались двое мужчин и, ни на кого не глядя, направились прямиком к клубу. Баньюбула с улыбкой проводил их глазами. «Комитет, – шепнул он. – Теперь мы свободны». И, тяжело подпрыгивая на ходу, потрусил на угол площади, где стояли такси.

– Не могу выразить, как мне полегчало, – сказал он, падая на заднее сиденье и утирая мокрый лоб. И в самом деле, лицо у него помолодело, морщины расправились. – Можете поехать со мной и посмотреть, как я собираюсь, выпьем вместе.

Меня самого удивило то, как спокойно и как легко я воспринимал череду странных (и даже немного тревожных) событий этого вечера.

– Все, больше не задаю никаких вопросов, – подумал я вслух.

Баньюбула услышал и, мягко кашлянув, сказал:

– А ещё держите язык за зубами.

Я сел на кровать и смотрел, как он с медвежьей неуклюжестью пытается сложить брюки и засунуть их в чемодан. Он снова был малость пьян, и эта его маленькая реприза сделала бы честь Сипплу.

– Позвольте, я помогу, – сказал я. Благодарный Баньюбула рухнул в кресло и смахнул

пот с белого лба.

– Не знаю, что с этой одеждой происходит, – сказал он. – Вечно она сопротивляется мне. Она как будто живёт собственной жизнью, совершенно независимо от меня. Тем не менее я люблю её и горжусь тем, что одеваюсь элегантно. Вот эти туфли – из магазина на Бонд-стрит. – Он самодовольно посмотрел на них.

Когда я складывал его пиджак, из кармана выпали сложенные листки почтовой бумаги.

– О Господи! – воскликнул граф. – Какой же я забывчивый! – Он подобрал листки, поджёг и, бросив в пепельницу, смотрел, как они горят, вороша их, словно ребёнок, спичкой, а когда они догорели, размял пепел. Потом вздохнул и сказал: – Завтра вернусь в Афины и к дорогой Ипполите. И вновь заживу по-прежнему.

– А Сиппл? – спросил я, разбираемый любопытством. – Что с ним будет?

Баньюбула поигрывал медальоном и раздумывал.

– Ничего особенного с ним не случится. Нет надобности драматизировать события. Ипполита говорит с чьих-то слов, что он специалист по драгоценным камням; так что у них с Мерлином найдутся общие интересы. Ещё кто-то говорил, что он работал на правительство, собирал сведения о политиках. Кроме того… в афинских борделях можно много чего узнать. Политики собирают досье друг на друга, и вряд ли сыщется такой, кто не страдает каким-нибудь пороком, а потому не защищён от политического давления или даже шантажа. Графос, говорят, заставляет девиц одеться и легонько порет; другим этого мало, они хотят большего. Пангаридесу подавай «колесницу»…

– Что это такое?

– Полагаю, это чисто турецкое изобретение. Епbrоchette[49]49
  Брошечка (фр.).


[Закрыть]. Никогда не пробовал. Вы употребляете мальчика, а мальчик в это время употребляет девочку. Считается, что при слаженных действиях это… О боже, зачем я вам все это рассказываю? Обычно я столь благоразумен!

Он тяжело вздохнул. Я видел, что ему очень не хочется возвращаться к респектабельной жизни в Афинах.

– Почему вы не останетесь здесь и не поселитесь в каком-нибудь борделе? – спросил я, и он опять вздохнул. Потом лицо его изменилось.

– А графиня, моя жена? Разве это возможно? – Чувство нежности к ней охватило его, на глазах выступили слезы. – Она так мне преданна, – сказал он едва слышно. – И кроме неё, у меня никого в целом мире.

То, с каким чувством он это сказал, тронуло меня.

– Что ж, тогда прощайте. – Я протянул ему руку, и он горячо пожал её.

На другое утро я проснулся поздно и, когда наконец спустился вниз, узнал, что граф уехал в Галату; в знак своего расположения он оставил мне последнее послание – свою визитную карточку с короной под именем граф Гораций Баньюбула, на которой карандашом приписал: «Главное, не проговоритесь!» Но о чем, черт возьми, я не должен проговориться – и кому?

Сакрапант собирался прийти не раньше вечера, поэтому самое жаркое время дня я проболтался в саду под сияющими лаймами, глядя, как дрожащее марево меняет ломаную линию городского горизонта по мере того, как солнце поднимается к зениту. Но вот оно постепенно покатилось вниз, и толпа куполов и шпилей начала снова проясняться, затвердевать, как желе. Теперь в бухте Золотой Рог властвовал лёгкий ветерок с Босфора, наполняя город влажной свежестью. К тому же день, по-видимому, был праздничный, потому что в небо взвились коробчатые воздушные змеи с длинными хвостами, – и к тому времени, как мы спустились к воде под Галатским мостом, чтобы сесть на посланный за мной паровой катер, в небе позади творилось нечто невообразимое, словно умалишённые дети устроили карнавал. В этом свете и в это время дня темнота скрадывала грязь и убожество столицы, оставляя видимыми только карандашные силуэты её куполов и стен на фоне надвигающейся ночи; а если в этот час оказаться в море, то душу охватывает восторг. Туман исчезает. Боже, какая красота! Лёгкий ветер морщит золотисто-зеленые воды Босфора; прекрасная меланхолия Сераглу фосфорно светится, как гниющая рыба, среди беседок, увитых зеленью, и строгих рощ. Пока мы удалялись от берега и описывали медленную полудугу к Босфору, я дал мистеру Сакрапанту возможность обратить моё внимание на достопримечательности вроде навигационного ориентира, известного как башня Леандра, и бельведера на дворцовой стене, откуда один из последних султанов поражал из арбалета своих подданных, стоило им появиться в поле зрения. Так вот развлекались во дворце в далёкие времена. Но сейчас кильватерная струя от нашего катера густела и ложилась, как масло под ножом, и Сакрапанту приходилось придерживать рукой панаму, когда мы на скорости, кренясь, неслись под огромными безмятежными лбами и широко расставленными глазами двух американских лайнеров, неспешно шедших по проливу. Мы обогнули скалистый мыс, и Босфор встретил нас умеренной зыбью. Быстро смеркалось; Стамбул был охвачен пожаром заката; город был словно костёр, в котором горела ночь, и густеющая тьма была горючим для того костра. Сакрапант махал ему рукой и в восторге негромко кричал что-то бессвязное – словно на миг забыл слова подписи, которая должна идти под подобной картиной. Но мы уже были посредине пролива и быстро неслись вперёд; каменные причалы и разноцветные деревянные дома деревень свёртывались, как ковры, и пропадали позади.

Мелькали, выглядывая из густой зелени, стены садов, очертания павильонов, задыхающихся в страстных объятьях цветов, мраморные балконы, сады, украшенные звёздами белых лилий. А выше – небольшие лужайки с огромными тенистыми платанами, мягкие очертания вершин холмов с зонтами сосен и тонкими иглами кипарисов, колющих глаз, как седиль в некоторых забытых языках. Толпы судёнышек, усердно стуча моторами, тащились мимо нас в Галату, растворяясь в пылающем солнце. Где-то поблизости, в одной из песчаных бухт, находится деревянная пристань – врата в царство, которое Мерлин назвал «Авалон». Сакрапант рассказал, что здесь были одни руины, когда Мерлин купил это место, – частью византийская крепость, а частью развалины Сераглу, и принадлежало все это богатому оттоманскому семейству, впавшему в немилость. «Султан всех их уничтожил, – с каким-то печальным удовольствием сказал Сакрапант. – А так назвал это место сам мистер Мерлин».

Начало смеркаться, но было ещё довольно светло, когда мы подошли к пристани, где нас поджидала группа слуг, двое из которых держали зажжённые фонари. Руководил ими лысый человек, жирный, как каплун, в котором я безошибочно распознал евнуха – частью по нездоровой, цвета сала коже, частью по раздражённому голосу старой девы, исходившему из толстого тела. Он приниженно поклонился. Мистер Сакрапант отослал его вперёд с моим чемоданом, а мы поднялись по крутой тропе в сад, где стояла небольшая вилла, с трех сторон окружённая виноградными шпалерами, и с изящным балконом, обращённым на пролив. Несомненно, здесь мне и предстояло расположиться, и на кровати я нашёл свой чемодан, уже открытый; двое слуг под руководством лысого мажордома развешивали по вешалкам мою одежду. Прежде чем покинуть меня, Сакрапант все внимательно осмотрел и убедился, что я хорошо устроен.

– Я возвращаюсь с катером, – сказал он. – Через полчаса за вами придёт человек с фонарём и проводит на виллу, где вас будет ждать мистер Иокас – собственно, они оба.

– Оба брата?

– Нет. Вчера вечером прибыла миссис Бенедикта. Она остановилась на другой вилле и пробудет здесь несколько дней. С ней вы тоже встретитесь.

– Понятно. А сколько пробуду здесь я?

На лице мистера Сакрапанта отразился испуг.

– Ну, пока вы… Не знаю, сэр… столько, сколько потребуется, чтобы завершить ваше дело с мистером Иокасом. Как только вы с ним встретитесь, все прояснится.

– Вы когда-нибудь слыхали о Сиппле? – спросил я.

Сакрапант с мрачным видом задумался, потом помотал головой.

– Нет, не доводилось, – наконец ответил он.

– Я подумал, что раз уж вы знаете графа Баньюбулу, то, возможно, знаете и Сиппла, знакомы с ним.

Сакрапант с несчастным видом смотрел на меня, потом вдруг лицо его прояснилось.

– Если только вы не имеете в виду архидиакона Сиппла. Ну конечно! Англиканский священник.

Похоже, дальнейшие расспросы были бесполезны, и я перевёл разговор на другую тему. Мы шли с ним к пристани по извилистым тропинкам в облаке какого-то густого аромата – может, это была вербена?

– Ещё один вопрос, – не смог удержаться я. – Кто была та молодая женщина, которая смотрела, как мы причаливаем? Там, наверху, среди деревьев. Потом она исчезла в той рощице.

– Я никого не видел, – сказал Сакрапант. – Но в той стороне находится вилла мисс Бенедикты; впрочем, мистер Чарлок, это мог быть и кто-нибудь из гарема. Там все ещё живёт довольно много пожилых тётушек и гувернанток. Мистер Мерлин был очень великодушен по отношению как к своим родственникам, так и к слугам. Да, это могла быть и её учительница английского или французского – они обе ещё живут там.

– Это была молодая, красивая, темноволосая девушка.

– В таком случае это не мисс Бенедикта.

Он распрощался с видимым сожалением; я чувствовал, что ему самому очень хотелось бы получить приглашение к столу Пехлеви. Но его не пригласили. Он дважды уныло вздохнул и снова занял место в катере. Команда была турецкой, но капитан – грек, поскольку говорил с Сакрапантом на родном языке, что-то рассказывая о свежеющем ветре. Мой друг нетерпеливо отвечал, предусмотрительно пристраивая шляпу за спиной, чтобы защитить её от ветра и брызг. Катер отошёл от пристани, и Сакрапант сдержанно-вежливо помахал мне.

Я немного постоял, наблюдая, как гаснет свет над розовато-лиловыми холмами и лощинами азиатского берега. Потом пошёл обратно на виллу. Кто-то уже зажёг в комнатах керосиновые лампы, и вокруг их белого шипящего пламени плясали резкие тени. Я побрил своё отражение, прыгающее в зеркале ванной, и облачился в летний костюм, который захватил с собой. Я умиротворённо сидел на боковой террасе, когда увидел среди деревьев фонарь, медленно приближавшийся к вилле. Фонарь нёс толстый мажордом, который встречал нас на пристани. Он поклонился, и я без лишних слов медленно последовал за ним по крутой тропинке через сады и кустарник туда, где в некоем зале (который мне трудно было представить) поджидал меня к обеду мой хозяин Иокас Пехлеви.

(Какое удовольствие вспоминать обо всем этом, дорогой мой дактиль, потому что, кажется, это было сто лет назад.)

Было немного жутковато и одновременно приятно подниматься на холм вслед за лучом фонаря, который выхватывал из темноты нематериальные силуэты строений. В кустарнике ухали совы, густой ночной воздух был насыщен пронзительными ароматами цветов. Мы прошли среди руин какой-то четырехугольной постройки, потом мимо псарни, нырнули под арку, последовали дальше, вдоль стены разрушенной башни, и поднялись по широкой, украшенной флагами лестнице. Перед нами предстало ярко освещённое массивное главное здание. У меня мелькнула мысль, что его построил какой-то турецкий хан по образцу караван-сараев – вокруг главного двора с фонтаном; я слышал, или мне почудилось, как хрустят сеном мулы или верблюды, как подвывают мастифы. Дальше, через массивную главную дверь и по коридору, освещённому довольно изящными калильными лампами. Иокас сидел за длинным дубовым столом, вполоборота к двери, впустившей меня, и смотрел мне в глаза.

В непропорционально огромных руках он держал кусок проволоки и плёл «колыбель для кошки». Мы обменялись внимательными взглядами; я был застигнут врасплох разноречивыми впечатлениями – острыми, как град стрел. Я сразу ощутил, что нахожусь перед человеком, обладающим невероятной силой, духовной силой, если угодно; и в то же время, – словно электрический ток пробежал по мне, – возникло ощущение, будто и мои мысли, и содержимое карманов просмотрено и проанализировано. Мне было не по себе, так бывает, когда встречаешься с медиумом. Но вместе с тем возникло и другое ощущение — что это человек наивный, чуть ли не глупый и болезненно нервный. Он был одет, один бог знает почему, в длиннополый сюртук, как у приходского священника, и шапочку из ангорской шерсти – в такой вечер одеться подобным образом значило добровольно терпеть пытку. Может, так он хотел соблюсти некие формальности при встрече с незнакомцем? Не знаю. Я глядел не отрываясь на это странное лицо, завитые волосы, пиратские колечки в ушах и чувствовал, как ко мне необъяснимым образом возвращается спокойствие. Когда он вставал, видно было, что, мало того что,дородный, он ещё был и небольшого роста; но у него были очень длинные руки и огромные ладони. Ладонь, что пожимала мою, была влажной от волнения – а может, ему было просто жарко в его нелепом одеянии? На шее у него было две ленты, одна – ордена Почётного легиона, принадлежность другой я не мог установить. Он ничего не говорил, мы просто трясли друг другу руки. Он жестом показал мне на свободный стул. Потом закинул голову и разразился смехом, который мог бы показаться мне зловещим, если бы я не успел проникнуться к нему такой симпатией. На клыках у него блестели золотые коронки, отчего его улыбка казалась кровожадной. Но зубы были красивые и ровные, губы – румяные. Лицо было смуглое – как «копчёное», и, хотя он казался крепким мужчиной средних лет, в волосах уже начала пробиваться седина.

– Наконец-то, – сказал он, – вы добрались до нас. Я извинился, что не приехал сразу, такая, мол, уж

у меня привычка вечно все оттягивать.

– Понимаю, у вас есть другие дела, и деньги вас не интересуют.

Я поспешил уверить его, что он ошибается.

– Так говорит Графос, – откликнулся он, бросая проволоку в корзину для бумаг, и задумчиво похрустел пальцами. Несколько мгновений он сидел глубоко погружённый в себя, затем лицо его преобразилось, подобрело. – Видите ли, Чарлок, он совершенно прав; мы не можем терять время, особенно в подобных делах. Вы раздаёте эти устройства бесплатно, разве не так? Так вот, я скопировал одно и сделал чертежи и описание, чтобы его запатентовать. На ваше имя, разумеется. То есть что бы ни случилось – вы можете не захотеть заниматься им дальше, – изобретение останется вашим и его не смогут у вас украсть. – Он замолчал и долго со скорбным выражением смотрел на меня. – Мой брат Чулиан сделал это для вас. Он руководит европейским отделением фирмы, которое расположено в Лондоне. Он настоящий оксфордец, этот Чулиан. – Взгляд его стал затравленным, тоскующим. – Я, знаете, нигде не бывал дальше Смирны. Но когда-нибудь…

Я сердечно поблагодарил его за столь любезное участие, которое он принял во мне; он справедливо полагал, что я не знал бы, как запатентовать подобное устройство. Он встал, чтобы поправить пламя в газовом рожке, продолжая тем временем говорить:

– Очень рад, что вы довольны. Чулиан заодно составил проект договора, чтобы вы изучили его. Бенедикта привезла его с собой, и сегодня вы его получите. На мой взгляд, он даёт слишком много преимуществ одной из сторон, но Чулиан таков во всем! – Он вздохнул, восхищаясь братом. Казалось, он сейчас расплачется от нежности к нему. – Он ведёт себя как принц, а не как деловой человек. – Затем, враз посерьезнев, сказал: – Моё замечание вызвало у вас недоверие. Почему?

Он был совершенно прав, он безошибочно угадал мои мысли.

– Я подумал, насколько я некомпетентен, чтобы разобраться в деловых бумагах, и надеюсь, вы дадите мне время посидеть над ними, – сказал я запинаясь.

Он снова засмеялся и хлопнул себя по колену, словно услышал хорошую шутку.

– Ну конечно, у вас будет время подумать. Но вы наверняка уже решили, как обезопасить себя, не так ли?

Я понял, что он знает, что я собирался посоветоваться с Вайбартом, прежде чем что-то подписывать. Я кивнул утвердительно.

– Давайте выпьем за это, – бодро сказал он, направляясь в угол комнаты, где тускло поблёскивали графины и блюда. Он налил мне стакан огненной мастики и положил на подлокотник моего кресла кусок сырного пирога. – Но есть кое-что более серьёзное, чем эта ваша игрушка. Чулиан говорит, что мы должны постараться договориться относительно всех ваших новых изобретений. У вас уже, наверно, есть кое-какие замыслы, правда? – Он нетерпеливо вскочил и, продолжая говорить, принялся расхаживать по комнате, на этот раз, чтобы унять раздражение. – Ну вот! вы опять встревожились. Я слишком тороплюсь, как всегда. – У него было забавное произношение, в котором сквозили сильные интонации турка из Смирны, и слова он выговаривал небрежно, словно выучил их со слуха, но никогда не видел написанными.

– Я не встревожился, – ответил я. – Просто это очень неожиданно, подобная идея не приходила мне в голову.

Он фыркнул и сказал:

– Наверно, мой брат изложил бы наше предложение более… по-джентльменски. Он говорит, что я вечно веду себя как торговец коврами. – Он выглядел несчастным и нелепым в своём чёрном длиннополом сюртуке. – В любом случае он прислал проект договора – о совместном сотрудничестве, – чтобы вы взглянули на него. – Он потрогал ямочку на подбородке, с секунду пристально смотрел на меня и наконец сказал: – Нет, тревожиться не о чем. Не торопитесь. Обдумайте все как следует.

– Хорошо.

– Не волнуйтесь. Когда все обдумаете, тогда и решите, хотите присоединяться к нам или нет. Условия выгодные, к тому же ещё никто не оставался недоволен фирмой.

Я изо всех сил старался не думать о Карадоке и его выпадах в адрес фирмы, чтобы этот обезоруживающий, но волевой коротышка не прочёл мои мысли. Я кивнул с умным видом. Он подошёл к двери и крикнул «Бенедикта!» голосом пронзительным, похожим на крик ястреба, тут же сменившимся на почтительно-властный. Потом вернулся и замер в центре комнаты, уставясь на свои ботинки. Я оглядел комнату, настолько тесно уставленную всяческой мебелью и украшениями, что она походила на магазин. Дорогой хронометр на стене. Серебряные с инкрустацией дуэльные пистолеты в футляре. Тут я уловил тошнотворный запах гниющего мяса. В углу на жёрдочке спал сокол в бархатном клобучке. Время от времени он шевелился, и тогда тихонько звенел колокольчик у него на лапе. Наконец дверь отворилась и вошла темноволосая девушка с портфелем, который она положила на кресло. Я подумал, что она похожа на девушку, которая наблюдала за нашей высадкой из рощи на холме. Она стала в тени от лампы и сказала с презрением:

– Что это ты так вырядился?

Ледяной тон заставил Иокаса Пехлеви съёжиться, он стал чуть ли не вдвое меньше, согнулся и сложил руки, будто моля о прощении.

– Ради него, – ответил он. – Ради мистера Чарлока.

Она смерила меня взглядом и лёгким кивком ответила на мой поклон. У неё было холодное красивое лицо, обрамлённое блестящими пышными чёрными волосами, которые были собраны на затылке свободным узлом. Высокий белый лоб сиял спокойствием, но когда она закрывала глаза, поворачивая голову от одного собеседника к другому, можно было ясно представить, как будет выглядеть её посмертная маска. Пухлые губы были прекрасно очерчены, но постоянно кривились, выражая пренебрежение или презрение. В ней была надменность, какую может себе позволить только дочь богача; но все это не вызвало у меня мгновенной неприязни, а напротив, возбудило интерес.

С её появлением Иокас скукожился до размеров фигуры со средневековой игральной карты; он стоял, почёсывая голову через шерстяную шапочку.

– Немедленно пойди и переоденься, – сурово сказала она, заставив его самоуважение съёжиться ещё больше.

Заискивающе кивнув, он шмыгнул мимо меня к двери, оставив нас одних друг против друга. Если бы она сделала шаг вперёд и вошла в круг света от лампы, я смог бы ближе разглядеть её глаза необычной синевы. Но она оставалась в полутени, которая сообщала её глазам мрачную гипнотическую силу. По её взгляду видно было, что она с трудом подавляет интерес ко мне и моим занятиям. Наконец она тихо извинилась и отошла в тёмный угол, где, как чучело орла на пюпитре лектора, сидел громадный сокол. На ней была длинная туника то ли из кожи, то ли из полубархата. Она надела нарукавник и рукавицу. Где-то в полумраке угла в агонии затрепетала крыльями маленькая птица, может перепёлка, и я с отвращением увидел, как Бенедикта пальцами разрывает тушку, отбирая лакомые кусочки. Затем, издавая булькающие, воркующие звуки, она длинным пером пощекотала лапы соколу и рукой в рукавице поднесла к огромному хищному клюву кровоточащий кусок мяса. Птица схватила его и проглотила. Кормя сокола, Бенедикта все повторяла какое-то слово тем же булькающим, воркующим голосом. Медленно, с большой осторожностью она посадила сокола на рукавицу и с улыбкой обернулась ко мне.

– Он очень неохотно ест с руки, – сказала она. – Я до сих пор каждый раз не знаю, удастся ли мне соблазнить его взять мясо. Ну, посмотрим. Вы охотитесь? Отец был большим соколятником. Но нужна вечность, чтобы их приручить.

В этот момент в конце комнаты распахнулись высокие двери, и я увидел длинный обеденный стол, накрытый на балконе. Появился переодевшийся Иокас. Теперь на нем была удобная рубаха в русском стиле, похоже, шёлковая. Густые волосы зачёсаны назад, прикрывая уши.

– Свет! – приказала Бенедикта, и слуги моментально задули половину свечей. Остался освещённым только один конец стола, где стояли два прибора. – Не двигайтесь, пожалуйста.

Продолжая тихонько ворковать, девушка прошла на балкон и села в дальнем, затенённом конце стола. Вокруг было множество блюд, но сама она не ела, а время от времени кормила сокола. Мы с Иокасом сели в другом конце, евнух обслуживал нас с непроницаемым лицом. Краем глаза коротышка с профессиональным любопытством поглядывал на девушку. Она же теперь занималась тем, что на короткое время снимала клобучок с головы птицы, а потом надевала снова.

– Тут требуется дьявольское терпение, – сказал Иокас. – Но Бенедикта молодец. Если желаете, мы можем взять вас на модную сегодня охоту – на турачей и вальдшнепов. Что скажешь, Бенедикта?

Но девушка, перед которой стояло блюдо с кровавыми кусочками мяса, была поглощена кормлением птицы и не удостоила его ни взглядом, ни ответом.

В скором времени она встала из-за стола – видимо, это уже вошло в обычай – и заявила, что должна «прогулять» сокола; попрощавшись с нами, она медленно сошла по мраморным ступенькам в сад и исчезла. Мне показалось, что Иокас с облегчением вернулся к еде – и к тому же стал куда разговорчивей.

– Мерлин был большим знатоком соколиной охоты, – сказал он. – Мы во всем подражаем ему – вплоть до последних мелочей. Кстати, вы уже видели бумаги? Они в этом портфеле, который принесла Бенедикта. – Он вскочил из-за стола и принёс портфель. – Вот они, видите, два раздельных проекта контрактов. Один касается только записывающего устройства; другой, более подробный, касается всех ваших дальнейших разработок. Вы станете сотрудником фирмы, будете получать фиксированный оклад, проценты от использования ваших изобретений и так далее. – Он убрал бумаги в портфель и похлопал по нему. – Просмотрите на досуге: патент гарантирован – осталось лишь поставить вашу подпись. Но первым делом вы должны посоветоваться с доверенными людьми. Завтра я отправлю вас обратно в Полис на день, идёт?

– Расскажите мне о фирме, – попросил я, и глаза Иокаса вспыхнули от гордости и удовольствия, чем напомнили мне Сакрапанта.

– Так, с чего начать? Дайте-ка подумать.

– Начните с Мерлина.

– Очень хорошо. Мерлин был гением коммерции, человеком, который, как у вас говорится, сам себя сделал. Он прибыл в Стамбул где-то в восьмидесятых годах прошлого века на борту британской яхты. Он был юнгой. Он сбежал с яхты, устроился в столице и начал свой бизнес. Много лет спустя, когда его бизнес разросся так, что им стало трудно управлять в одиночку, он нашёл меня и моего брата и предложил стать компаньонами. Я благословляю день, когда это произошло. – Он сплёл пальцы и, громко смеясь, похрустел суставами. – Он был истинным гением – знаете, во все время правления Абдула Хамида он не упустил ни одной выгодной

сделки, использовал все его фирманы. Вам, конечно, известно, что Хамид был сумасшедшим – помешался от страха перед покушением. Он жил во дворце в Илдизе, дрожа от ужаса. Во всех углах, на всех столах лежали заряженные пистолеты. Он пугался каждого шороха и тут же принимался палить. Однажды его маленькая племянница вбежала к нему, когда он дремал, и он застрелил её. Мерлин, посещая этого безумца, обязательно предпринимал особые меры предосторожности – ходил медленно, говорил медленно, сидел спокойно, не шевелясь. Вдобавок у него существовала продуманная тактика лести. Он послал ему собственное скульптурное изображение в полный рост, целиком из сливочного мороженого. Послал часы, с необыкновенным искусством выполненные по особому заказу в Цюрихе. Это он, умело распространяя слухи, добился важных заказов для фирмы. Абдул Хамид был очень суеверен, и ему каждый день составляли новый гороскоп. Фирма подкупила придворного астролога. Так Мерлин стал в каком-то смысле самым важным человеком в Турции. Но он был столь же мудр, сколь и проницателен. И все это время поддерживал деньгами революционеров, младотурков. Затем флот – ему позволили стоять в бездействии в гавани и ржаветь, потому что Мерлин, играя на страхе и доверчивости Абдул Хамида, распускал слухи о том, как союзники якобы могут использовать корабли. Да я всю жизнь видел те линкоры, ржавеющие в гавани. Палубы поросли цветами. Так постепенно, даже в неблагоприятные периоды, фирма все росла и росла. Теперь, конечно, иные времена, теперь нам легче. Затем Мерлин… покинул нас, и мы, двое братьев, взяли на себя опеку над Бенедиктой. Стали ей дядьями. – Он заразительно засмеялся, утирая рукавом выступившие слезы.

– А его жена? – спросил я.

Иокас неожиданно пришёл в замешательство. Лицо его посерьёзнело. Он выставил бородку и развёл руками – словно был бессилен найти удовлетворительное объяснение.

– Тогда во многом шли на компромисс, – ответил он, как бы защищаясь. – Приходилось. Мерлин, к примеру, принял ислам, когда ему было за пятьдесят. Неизбежно поползли слухи о его жёнах и… гареме, но точно никто ничего не знал. Это место было как маленький город, обнесённый стеной, а когда живёшь а 1аturque, тайны гарема охраняются от чужих. Первое время Бенедикта росла в гареме, с иностранной гувернанткой, потом несколько лет в Швейцарии, вот откуда такое её совершенное владение иностранными языками.

– Но она англичанка?

– Да. Да. – Иокас быстро закивал головой. – Но я никогда не обсуждал с ней этот вопрос, Чулиан тоже. Мерлин не говорил нам о своих личных делах. Он был очень скрытным. Чулиан тоже ничего не знает, потому что он сам спрашивал меня.

Кофе, сигары и коньяк нам подали в дальний конец террасы, куда мы переместились; здесь было некое подобие бельведера, с коврами и подушками. Разговор перешёл на записывающее устройство, которое я использовал в Афинах для Ипполиты.

– Я услышал о нем от Графоса, – признался Иокас, – и мне ничего не стоило попросить Чулиана раздобыть экземпляр и выслать мне, но я понимаю, что они сложны в управлении, да? И требуют осторожного обращения. Поэтому я решил прежде поговорить с вами, расспросить поподробней.

– Как вы намерены использовать его? – спросил я, представляя себе заседания совета директоров и тому подобное.

Иокас задумчиво потёр губы и искоса взглянул на меня с подчёркнутым лукавством: