Текст книги "Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана"

3. о новом ресторане и новом священнике

Он прибыл в день, когда шлюха Долорес давала донне Констанце последний урок незаменимого искусства приготовления chuno.[17]17
  Блюдо из картофельного крахмала (исп.).


[Закрыть] В школе донна Констанца научилась печь лишь canapes и vol-au-vent[18]18
  Канапе, волован – слоеный пирог (фр.).


[Закрыть] – только эти навыки соответствовали ее статусу богатой дамы, которая только шевельнет пальцем, как примчатся бригады кухарок и поваров. Но сейчас, перейдя на положение возлюбленной крестьянина, навечно сосланного в горное поселение, она стыдилась своей праздности и смущалась, что всю стряпню в доме Гонзаго взял на себя.

А шлюха Долорес, наоборот, выучившись содержать батальон ребятишек от разных отцов, решила разнообразить способы заработка. «Мне уже сорок или что-то около того, обжиманья и стоны меня утомили, – говорила она. – Уж я заслужила отдых от беспрестанного дрюченья. Отныне я шлюха только вечерами по пятницам и субботам».

Идею открыть ресторан она почерпнула в книге, купленной у Дионисио за браслет, который тот намеревался преподнести в подарок Летиции Арагон. Дионисио уверял: это «un libro muy romantico»,[19]19
  Очень романтическая книга (исп.).


[Закрыть] и Долорес доверчиво ее приобрела, рассчитывая, что там про принцев и принцесс или, может, про несчастную жертву – голубоглазую блондинку, которую доблестно спасает драгунский капитан, он же, как выясняется, давно пропавший кузен, они женятся, с трудом добившись позволенья его родителей, и им, в конце концов, не нужно скрываться.

Оказалось, Дионисио и Долорес несколько по-разному понимают, что такое «очень романтическая книга». Она нетерпеливо читала, жуя обслюнявленную сигару и ожидая торжественного выхода принцессы. В непривычном литературном занятии шлюха не умела распознать ключевые моменты повествования, ее больше пленяли случайные кулинарные рецепты. Книга называлась «Донна Флор и два ее мужа»,[20]20
  Роман (1966) бразильского писателя Жоржи Амаду (1912–2001).


[Закрыть] и Долорес надумала открыть собственный ресторан под названием «У донны Флор».

Без трудностей не обошлось. Прежде всего, здание под новый ресторан пришлось выкапывать из ила, который к тому времени отлично просох и стал несокрушим. Жизнь шлюхи привила Долорес большую любовь к свободе, но сейчас ощущалась нехватка помощника. «Охо-хо! Вот бы появился какой мужичок и покопал!» – говорила она и подолом юбки вытирала с лица пот, прежде чем возобновить труды. Долорес очень жалела, что старшие сыновья смылись на поиски алмазов в джунглях, две взрослые дочери умотали в Вальедупар заниматься матушкиным ремеслом, а оставшийся малолетний выводок мог лишь оттаскивать иловые кирпичи, но не копать.

Как-то раз во время работы Долорес почувствовала – сзади кто-то стоит. Сердце у нее скакнуло, она обернулась и увидела Фульгенсию Астиз. Долорес страдала тем, что в ученых кругах назвали бы «аномальный рефлекс удивления» – она застыла с распростертыми объятьями и широко открытым ртом. Все знакомые к такому привыкли, и часто ребятишки подкрадывались, грохали в кастрюлю у нее над ухом, чтоб посмотреть, как Долорес разинет рот, и, заливаясь смехом, убегали, прежде чем та очухается. Но Фульгенсия раньше никогда такого не видела, и необычная реакция ее озадачила – казалось, Долорес застыла, собравшись обнять Фульгенсию. Та попятилась и быстро ушла.

Долго ли, коротко ли, но Долорес разыскала Фульгенсию, и вскоре они подружились. Фульгенсия возглавляла женщин Дионисио в Ипасуэно, была сантандерианкой и больше всего любила учинять героические подвиги, желательно со смертельным риском или хотя бы небольшим кровопролитием. Скроена она была по-крестьянски добротно – с широким плоским лицом и высокими скулами. Волосы подвязывала так же, как Ремедиос, в черный конский хвост, и в разное время многие мужчины, получив мощный удар по башке, поняли: Фульгенсия – крепкая женщина, с ней не забалуешь. Фульгенсия привела еще десять женщин из ипасуэнского лагеря, и они моментально откопали «У донны Флор», за два дня покрыли крышу тростником и зарыли под полом зародыш ламы, чтобы новое дело Долорес процветало.

Но та была своенравной хозяйкой. Она не видела повода прерывать собственные трапезы, и потому закрывала ресторан утром – на завтрак, в полдень и в семь вечера; не открывала его и в сиесту, говоря, что нуждается в отдыхе не меньше других. То есть заведение было открыто лишь по утрам, когда все уже отправились на работу, и по вечерам, когда все уже поели. Такая организация дела была хороша только тем, что Долорес вообще почти не приходилось работать.

Пройдя эту стадию и решив открываться в более разумные часы, Долорес проявила черту характера, до сих пор скрытую от ее знакомых. Как выяснилось, она – одержимый экспериментатор. Путем проб и ошибок она изобрела соус из индейского перца, такой неописуемо забористый, что он мгновенно стал знаменит. В первый момент его вкуса не чувствуешь, потом он стискивает глотку и повергает в этакое неистовое слабоумие: человек одной рукой хватается за горло, наполовину сползает со стула, снова на него плюхается, машет свободной рукой, сипит, давится, залпом пьет воду, обнаруживает, что стало только хуже, вылетает за дверь и бросается в реку, откуда выходит ошеломленный, в поту, глуповато лыбясь.

Долорес немало заработала на этом блюде: тушеный цыпленок под соусом назывался «Polio de un Hombre Verdadero». Все городские мужчины, кичившиеся своей силой, восприняли этого «Цыпленка для настоящего мужчины» как вызов. Один за другим они появлялись с приятелями и пытались на спор съесть все блюдо, не поморщившись. Те, кому это удавалось, немедленно возносились в элиту мужественности, и часто о ком-то говорили: «Что? Да он не мужчина, он только кусочек съел от Долоресова цыпленка!» или: «Слыхал про Хекторо? Он съел подряд два цыпленка Долорес, не запивая. Мужик!»

Но на самом деле это суровое испытание никому не нравилось, и мужчины подозревали, что Долорес отыскала хитроумный способ над ними поиздеваться. Они стали обходить ресторан стороной, боясь, как бы кто не предложил им потягаться с цыпленком, и потому Долорес устроила шквал экспериментов. Она испробовала «Рыбу с Сорока Дольками Чеснока»: та не имела успеха, да и готовка утомительна, слишком много всего чистить. Долорес попыталась приготовить сладкое блюдо «Месть Женщины»: бычьи яйца, плавающие в подозрительного вида соусе из тапиоки, но выяснилось, что это сезонное блюдо, поскольку бычков кастрируют раз в году. Она изобрела новое творение: маисовая лепешка в несколько слоев с разными, смотря по сезону, наполнителями, и назвала ее «Бокадильо-импровизация»; блюдо имело успех у женщин. Во всем мире признано, что в еде женщины менее прихотливы, чем мужчины, и большие исследователи.

В конце своего периода фантазий Долорес стала подавать традиционную излюбленную еду: picante de polio, arepas, chiles rellenos, carnitas, salpicon и esquites,[21]21
  Цыпленок под острым соусом; мясной пирог из кукурузной муки; перец чили с кровяной колбасой; потроха; фруктовый напиток; жареная кукуруза (исп.).


[Закрыть] но в заключение нельзя не упомянуть главный финальный эксперимент – frijoles refritos.[22]22
  Пережаренная фасоль (исп.).


[Закрыть] Долорес обнаружила, что рефрито – совершенно феноменальное ветрогонное средство, если добавить в него сырые яйца и смешать разные сорта фасоли. Это блюдо Долорес подавала тем, над кем хотела подшутить, и оно же вызвало временный разлад между Фелисидад и доном Эммануэлем – последний пережаренную фасоль невероятно полюбил.

Пожелав изучить секреты кулинарного мастерства, донна Констанца, естественно, пошла в ученицы к Долорес, но та вначале отнеслась к ее мотивам с подозрением. Долорес заставила Констанцу поклясться на апачита – кучке камней, где Аурелио приносил в жертву духам холмов листья коки, – что ученица не откроет собственный ресторан и всякий раз, подавая блюдо, сопроводит его словами: «Рецепт Долорес, которая готовит это лучше меня». Для начала Долорес совершенно беззастенчиво обхитрила Констанцу: заставила ее помочь подготовить к хранению груды картофеля, сказав, что любой поварихе необходимо знать, как это делается.

Вначале она велела донне Констанце отделить «llallahuas» – картофелины необычной формы считали священными, – а потом заставила носить из реки воду и наполнять большой котел. Она отправила Констанцу домой и позвала через неделю, приказав отнести всю картошку на гору и разложить так, чтобы та десять дней попеременно промерзала ночью и прогревалась днем. Снова отослала озадаченную Констанцу и лишь через десять дней велела прийти и топтаться на картошке, пока в той совсем не останется влаги. Констанца и это выполнила в досаде и недоумении, которые окрепли, когда Долорес распорядилась оставить картофелины на месяц, до следующего урока, состоявшего в перетаскивании мешков по горному склону и укладке на задах ресторана «У донны Флор».

– Ну вот! – объявила Долорес, скрываясь в завесе сигарного дыма. – Мы и приготовили chunos.

Констанца с сомнением взглянула на затвердевшие высушенные картофелины:

– Но, Долорес, я хотела узнать, как их готовить, а не превращать в орехи.

– В стряпне, – ответила Долорес, – подготовка – это все.

Вот это донна Констанца могла понять; лицо ее прояснилось:

– Совсем как в постели!

Опыт общения с мужчинами у Долорес подсказывал одно: они напиваются, стоя в очереди, плюют на пол и орут клиенту на приеме, чтоб поторапливался. Когда подходил их черед, они, толком не раздевшись, ныряли в койку, оставляли на простыне грязь с ботинок, а потом старались уйти, не заплатив. Долорес скептически взглянула на донну Констанцу и, растягивая слова, хрипло пробасила:

– Подруга, да какой мужик об этом беспокоится? Они же как жеребцы – запустят зубы тебе в холку, чтоб спокойно стояла, а потом за другой кобылой несутся. – Чтобы подчеркнуть сказанное, Долорес сплюнула на землю, а напуганная Констанца не решилась объяснить, что Гонзаго не такой.

Тут мимо дверей беззаботно прошагала худая фигура, и женщины удивленно переглянулись. Они готовы были поклясться – прошел священник, но не отец Гарсиа. Они высунулись из двери и не сговариваясь решили пойти за ним и узнать, что ему нужно; та же мысль посетила всех прохожих. За новым священником на приличном расстоянии следовала толпа народу, включая отца Гарсиа, чьи территориальные инстинкты боролись с природной добротой. Внутренне он вел яростный спор: приветствовать нового священника или предложить убираться восвояси, ибо приход уже застолблен. Гарсиа решил выждать.

На площади потрепанный церковник взобрался на постамент обелиска и устремил в пространство отрешенный взор, словно аккумулируя святость в точку света. Гарсиа узнал прием, которым сам пользовался, чтобы заинтересовать и утихомирить паству; он уже наслаждался профессиональной театральностью зрелища. Теперь он стоял ближе и видел: что-то есть в пришельце странное. Все вроде правильно, и в то же время – не совсем.

Взять хотя бы шляпу: форма, какая нужно, только это же пастушье сомбреро, выпрямленное и выкрашенное черной краской. Намазано очень густо, чтобы шляпа казалась гладкой, но все равно проглядывает соломенное переплетение. А пасторский «собачий ошейник»? Белый, и размер тот, но это явно аккуратно выдранная картонка. Сутана, похоже, сшита не из церковной материи, сильно просвечивает и слишком болтается – вроде выкрашенных в черное занавесок, которым кое-как придали форму. Отец Гарсиа вытянул шею и заметил, что стежки – крупные и неровные, какие получаются у детей, когда они учатся шить.

Новый священник осенил себя крестным знамением, люди умолкли, и он провозгласил:

– Братья и сестры, я несу вам спасение. Я всего лишь бедный скиталец-проповедник из Ордена Блаженномученика святого Гематома и добываю себе на хлеб, исповедуя и даруя отпущение грехов. Всего лишь за двадцать песо я дарую вам душевный покой и гарантию вечного блаженства, а залогом тому эта Святейшая Реликвия, что я ношу с собой, – ребро святой Некрофобии, которая чудотворно вознеслась на небеса в год от Рождества Христова одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертый, забрав плотскую оболочку и оставив один скелет. – Он помахал пожелтевшей костью; Педро тут же распознал, что ее отняли у собаки.

Тут многие перекрестились, а священник продолжил:

– Меня можно найти у первого обелиска ягуару при входе в город. Умолкните для благословения. – Он склонил голову и речитативом произнес: – Non (ita me Di ament) quicquam referre putaui utrumne os an culum olfacerem Aemilio, nilo mundius hoe nihiloque immundius illud. Аминь. – Люди повторили «аминь», и священник с достоинством отбыл к месту, которое сам определил для отправления культа.

Восхищенно улыбаясь, отец Гарсиа обернулся к Дионисио:

– Вы поняли, что он сейчас сказал?

Тот ответил:

– Мой латинский не настолько хорош, но определенно что-то не то. А что он сказал?

– Это из Катулла, – сказал Гарсиа. – Вот что это: «Видно, сойду я с ума, размышляя ночами – рот у Эмилия хуже смердит или жопа?»[23]23
  Пер. Анри Волохонского.


[Закрыть]

– Он так сказал? – изумился Дионисио. – Что это за благословение такое?

– Это благословение липового священника, который старается наскрести на жизнь, – сказал Гарсиа. – Пойду сейчас же ему исповедуюсь, еще Катулла послушаю.

Он вернулся, подскакивая от восторга, после отпущения грехов на латыни: «Испражняйся менее десяти раз в году, и тогда оно станет твердым, как люпин и фасоль, и, потерев его в руках, ты и пальца единого не измажешь».

Так началась его крепкая дружба с липовым священником, который был некем иным, как непутевым шалопаем, младшим братом кардинала Доминика Трухильо Гусмана. Он учился в той же духовной семинарии, что и отец Гарсиа, откуда был вышвырнут за всепоглощающий интерес к древней скатологической литературе. Звали его дон Сальвадор, и все непристойные и сладострастные отрывки он знал наизусть. Подобно отцу Гарсиа, он твердо верил в спасение через веселье и блуд.

4. Эна и мексиканец-музыковед (2)

В последующие недели Эна обычно появлялась в сумерках, и я очень скоро отметил ее многоликость. Порой она выглядела чуть полнее, а иногда мне казалось, что брови у нее стали гуще, чем раньше. Мало того, почти все в ней изо дня в день менялось. Она могла забыть, о чем я говорил накануне, но помнила это недели спустя и часто задавала одни и те же вопросы. Сегодня приходила в восторг от мелодии, что я играл, а назавтра презрительно от нее отмахивалась, утверждая, что предпочитает другую, которая ей не понравилась вчера. Однако она всегда садилась по-турецки, не сводя с меня глаз.

– Эна, – спросил я как-то, – почему ты все время так сильно меняешься?

Я думал, она удивится вопросу, но Эна хихикнула в кулачок:

– Все так говорят. Мне кажется, это очень забавно.

– По-моему, ты невероятно таинственна.

– Ну и хорошо, мне это нравится.

На следующий день она принесла в соломенной корзинке двух детенышей ягуара. Вынула за шкирку и вручила мне:

– Вы ни за что не станете настоящим жителем Кочадебахо, пока тоже не заведете наших кошек.

Вообще-то я терпеть не могу кошек, у меня аллергия – чихаю, а они, собаки, чувствуют, что я их не люблю, и нарочно ко мне лезут. Я пришел в ужас, получив целых две штуки, которые вскоре вырастут в огромных черных чудовищ, но взглянул на них, и, признаюсь, сердце у меня чуть смягчилось; во всяком случае, я обрадовался предлогу поцеловать Эну в щечку в знак признательности. Она моментально залилась румянцем, и глаза ее на мгновение вспыхнули. Эна приложила руку к щеке, словно хотела еще раз ощутить поцелуй, и, чтобы избавить ее от неловкости, я спросил:

– Как мне их назвать?

– Ой, по-моему, они обе девочки, – ответила она. – Так что назовите их «Эна» и «Лена», хорошо?

– Ну, так тому и быть. Эна и Лена.

Разумеется, кошки быстренько превратили дом в поле битвы, оглашаемое мявом и воем; они забавлялись нескончаемой игрой – гоньбой по комнате, не касаясь пола, когда все слетает с полок и столов. Естественно, я в конце концов очень полюбил своих питомцев, даже когда одна оказалась котом и обрюхатила сестру; все кончилось тем, что я оказался под пятой у банды маленьких пушистых налетчиков, которые так выросли, что понадобилось пристраивать дополнительную комнату.

Однажды вечером, поиграв Эне, я сказал:

– Знаешь, из-за тебя я совсем перестал сочинять. – В ее глазах мелькнула тревога. – Да что ты! Не пугайся, пожалуйста; просто мне очень хочется, чтобы ты не скучала, я все время разучиваю что-нибудь новое и совсем не пишу музыку сам.

Лицо Эны стало несчастным.

– Простите, пожалуйста, – жалобно сказала она. – Я совсем не хотела вам мешать. Мне казалось, вам нравится, что я прихожу. Но если хотите, больше не приду.

Стояла очень ясная ночь, светила щербатая луна, отчетливо виднелся Южный Крест. Я удивился и растрогался, когда увидел, что глаза Эны набухли слезами, а губы дрожат, как у маленькой девочки. Мгновенно поняв свою вину и нечуткость, я, не раздумывая, встал перед ней на колени и обнял. Я прижимал ее к себе, успокаивал, поглаживая по спине, укачивал, как когда-то делала моя мать.

– Эна, – тихонько приговаривал я, – не нужно плакать. Мне нравится, что ты здесь, это очень важно для меня. Я теперь больше не одинок.

Она немножко повсхлипывала у меня на плече и подняла голову. Мгновение мы смотрели друг на друга, и я сцеловал слезинку на ее щеке. Эна подалась ко мне, прикрыла глаза, прямо как в романтических фильмах, и очень робко и нежно поцеловала меня в губы. Я почувствовал, как знакомо стягивает живот, и, конечно, скоро поцелуи стали горячее, а объятья перешли в горизонтальную плоскость. Настал момент, когда я знал, что нужно сказать, и говорил всерьез:

– Эна, я сейчас понял, что влюблен в тебя.

– Я знала, – ответила она. – По крайней мере, мне казалось, что знаю.

– Что, тебе казалось, ты знаешь? Что я люблю тебя или ты меня любишь?

Она надула губки:

– И то и другое, конечно. Только, пожалуйста, не прогоняй меня.

На следующий вечер я весьма непринужденно обнял Эну и поцеловал. Вернее, попытался. Она оттолкнула и так меня ударила, что, честно говоря, и Мохаммед Али в свои лучшие годы не оглушил бы сильнее. Я утвердился на подгибавшихся ногах и, жутко обиженный, сказал:

– Эна, прошлой ночью мы два часа целовались. Я думал, ты и сегодня захочешь не меньше.

Она поразилась:

– Мы целовались?

– А то нет!

Она походила туда-сюда, взявшись за подбородок, словно раздумывала над малопонятным шифром, а потом, озорно хихикнув, обняла меня за шею и чувственно прошептала:

– Это я пошутила. Правда, смешно? Целуй меня, как хочешь.

– Обхохочешься, – сказал я еще обиженно, и мы принялись целоваться. Нынче Эна держалась увереннее и казалась гораздо опытнее, чем накануне, что опять удивляло и сбивало с толку.

– Почему ты целуешься не так, как вчера?

– У меня разные поцелуи на каждый день недели, – ответила она. – Вчера было воскресенье. Кроме того, я практиковалась.

– Что?! – возмутился я, жутко взревновав. – С кем это?

Она опять заулыбалась:

– Да ни с кем. Тренировалась. Совала язык между долек апельсина.

– Ты вруша, – сказал я. – Ну-ка, давай еще раз понедельничным поцелуем.

Одно, естественно, к другому, но в постель мы не ложились еще месяца два. Не потому, что Эна была пугливой молоденькой девственницей; мне казалось, она весьма заинтересована в том, чтобы расстаться с невинностью. Но мне самому требовалось увериться, что я действительно хочу забыть безответную любовь в Мехико и принять Эну со священным восторгом, какой должен испытывать благородный человек к добропорядочной девственнице. Кроме того, я искренне хотел подойти к этому без спешки, без всякого напора, чтобы все было романтично, без принуждения, чтобы чувства успели разогреться до точки кипения.

И как-то вечером, когда мы беседовали при свете керосиновых фонарей, Эна поднялась и вынула у меня изо рта сигарету. Растерла ее на земле, протянула руку и повела меня к постели. В темноте одним проворным движением выскользнула из поношенного голубого платьица, обвила мою шею руками и тесно ко мне прижалась. Даже в темноте я видел, как сияют ее глаза, они светились так ярко и звездно, как это бывает, по-моему, только у юных женщин. Она нежно поцеловала меня и шепнула:

– Сейчас самое время.

Слегка неловко в темноте Эна одну за другой расстегнула пуговицы на моей рубашке и просунула под нее прохладные узкие ладони, пробираясь сквозь поросль на груди. Взяла меня за плечи и подтолкнула к кровати, но ту, как выяснилось, целиком занял перепутанный клубок сонных кошек. На некоторое время романтика полностью исчезла, пришлось сгонять котяр, а это дело непростое при их весе и неохота шевелиться по природной вялости сластолюбивых кошачьих.

Тело Эны – роскошное царство: щедрое совершенство девичьих изгибов и пьянящий дурман женщины, рожденной для необузданной любви. Какая гладкая и нежная кожа! Мое тело познавало это царство, а невинность и чувственность Эны пробудили ощущение, испытанное при первой встрече с Андами; сердце то перемещалось к солнечному сплетению, то поднималось к горлу, не давая дышать. Чудо так меня ошеломило, что я едва не пропустил хрупкие частицы наслаждения, которые в своем осторожном познании Эна стремительно посылала сквозь мое тело.