Текст книги "В снегах Аляски. Мятежные души"

Глава VI
Об употреблении зонтиков у тлинкитов

Дверь бесшумно открывается. Появляется курносая физиономия Котака. Он входит украдкой, потом замечает меня, и физиономия его тотчас же озаряется широкой улыбкой, обнажающей редкой белизны зубы. От этого его короткий и плоский нос кажется еще шире, и у глаз его образуются складки вроде гусиных лапок.

Котак проделывает свои самые изящные поклоны и по очереди трет себе то правое ухо, то левую ноздрю, что является его манерой выражать свою воспитанность. Закончив ритуал вежливости, он без всяких церемоний садится возле меня на походную кровать, на которой я лежу совсем одетый. Котак чешет себе указательным пальцем макушку, затем приглаживает свои жесткие, густые, блестящие черные волосы. Несомненно, Котак имеет сообщить мне что-то очень важное.

Я справляюсь о здоровье его жены, отца, деда и трех маленьких детей. Все чувствуют себя прекрасно. Ну а собаки как? Ничего, вся эта команда сейчас на отдыхе: Долл, сломавший себе в тундре ногу, сейчас поправился, а Каа-Ка уже не страдает коликами, заставлявшими его выть и кататься по снегу.

Только тогда я обращаю внимание на костюм моего друга Котака. На нем две куртки из тюленьей кожи, причем верхняя – с капюшоном; его штаны, тоже из тюленьей кожи, подвязаны ремнями. Он натянул свои высокие сапоги с подошвами из лосиной кожи; рукавицы из оленьей кожи болтаются у него за поясом.

– Ты разве уезжаешь в экспедицию?

– Да.

– Ну, желаю тебе счастливой охоты, Котак. Вот, возьми с собой эту бутылку виски.

Котак укладывает виски в карман и не двигается с места. Вдруг он принимает решение:

– Мы едем вместе!

– Кто, я?

– Ты.

– На охоту?

– На охоту. Мне сообщили о проходе большого стада тюленей. Я ухожу в море и беру тебя с собой.

Я пытаюсь протестовать. Котак проявляет на этот раз неисчерпаемое красноречие.

– Ты не можешь не ехать со мной. Во-первых, это тебя заинтересует. Охота на тюленей – большое наслаждение, а затем…

– А затем?

– А затем, ты не можешь вечно оставаться один. Туниа, живущий в земле, проник в твою голову, пока ты спал, но Ворон, который нам покровительствует, прогонит Туниа. Он всемогущ, это – наш Отец. Он похитил у нашего деда Шариота рыбу, чтобы передать ее тлинкитам; он сделает Туниа подношение, и Туниа скроется в свою подземную обитель.

Ну, раз в это дело вмешиваются все эскимосские боги, то мне ничего больше не остается, как только подчиниться.

Я иду за своим винчестером, но Котак удерживает меня:

– Нет-нет, не надо этой штуки.

– Да, но чтобы охотиться, нужно ведь ружье.

– Совершенно излишне.

И Котак тут же объясняет мне, что ружейные выстрелы разгоняют тюленей, которые настолько пугливы, что не появляются пять и даже шесть лет в тех местах, где произведены были выстрелы.

Наконец мы выходим. Он знакомит меня со своим оружием: дротики, гарпуны, копья. Все это, утверждает он, оружие, посланное эскимосам Клучем, властелином горных вершин, еще тогда, когда люди говорили только на языке собак.

На берегу собралось несколько человек, занятых приготовлением приманки, затачивающих ножи или скоблящих шкуры костяными скребками.

И женщины вместе с ними, одетые точно так же, как и мужчины; только капюшоны на них шире. Здесь же лежит новорожденный. Его заботливо запеленали в меха, из которых чуть-чуть выглядывает бронзовое личико со светло-голубыми изумленными глазами.

Котак вытаскивает на берег свой каяк, а затем и тот каяк, который любезно предоставил в мое распоряжение Тогуй, так как он сам собирался выйти на «лысого», как зовут здесь свирепого белого медведя.

Что и говорить, культурность эскимосов всегда поражала меня, но особое проявление ее можно наблюдать только в постройке этих легких лодочек. Это тюленьи кожи, натянутые на березовый остов длиной от пяти до шести метров и шириной полтора метра. Посередине оставляется круглая дыра, в которую усаживается гребец. Он натягивает на себя одну из кож, застегивает ее, и с этого момента лодка становится непотопляемой. Человек и лодка составляют одно целое. Если она даже и опрокинется, то удар весла немедленно поднимает ее. Это какой-то шедевр точности и изобретательности.

Котак руководит нашей посадкой, сам застегивает ремешки, вручает мне одно-единственное весло, а затем и сам усаживается. Впереди – его оружие, сзади – пузырь, привязанный длинной веревкой к гарпуну, тот самый пузырь, назначение которого – указывать след попавшегося на гарпун тюленя.

Женщины шлют нам пожелания счастья, и улыбка их кажется еще шире благодаря тату – маленьким пуговицам из тюленьей или слоновой кости, воткнутым по обеим сторонам губ. Их подбородки татуированы параллельными линиями количеством от пяти до двенадцати, в зависимости от племени, к которому они принадлежат.

Тем временем Котак пользуется многолюдным сборищем для достижения личного успеха. Он ловко поворачивает свою утлую байдарку, раскачивает ее, опрокидывает, долго держит ее килем вверх, а затем снова появляется на поверхности воды, словно морской бог, забавляющийся на гребнях волн.

Когда он считает, что вызвал достаточное восхищение зрителей, он издает тихий свист и берет курс в открытое море.

Я выбиваюсь из сил, чтобы следовать за ним. Мой каяк буквально летит по волнам, и вскоре, обернувшись, я вижу, как мыс Барроу исчезает, сливаясь с фантастическими грудами китовых остовов, белеющих, как мел, на синеватом снегу.

Котак только что состряпал блюдо по своему рецепту, в котором кровь и жир тюленя играют главную роль.

Охота была удачная. Результат – четыре убитых самца, которых мы притащили сюда, прежде чем вернуться на мыс Барроу.

Мы находимся на каком-то островке, среди скал, нагроможденных одна на другую, на которых гнездятся мириады птиц со сверкающим оперением. Но что всего удивительнее – это царящие здесь порядок и гармония.

Каждая порода имеет свой определенный район: чайки с перьями цвета персика выбрали себе высокие утесы; в нижнем этаже, на скалах, спускающихся террасами к морю, щеголяют на своих розовых лапках оранжевые поморники; в расщелинах скал – миллионы неведомых птиц, на крыльях которых переливаются все изумрудные оттенки океана и вся лазурь неба.

Море – спокойное, иссиня-зеленое. На заднем плане, где-то совсем далеко, в сизоватой глубине, вырисовывается на горизонте кружевной силуэт огромной ледяной горы, борющейся с увлекающим ее подводным течением.

Гордясь возможностью показать свои знания, Котак пользуется случаем и читает мне лекцию о тюленях. Его выражения, конечно, не столь изящны, как у Бюффона, но все же, слушая его, Бюффон мог бы многому научиться. Он говорит мне о тюлене цвета буйвола, о тюлене с раздвоенной верхней губой, на передних лапах которого только четыре пальца, о тюлене с длинной шеей, который приплывает неизвестно откуда и у которого совсем нет когтей, о стариках с пятнистой, как у тигра, кожей и о молодых с черной спиной и белым брюхом. О тюлене ростом с быка, которого можно только изредка встретить, но который никак не попадается на гарпун; некоторые охотники гнались за ним на протяжении полутораста миль, а он, покровительствуемый водяными духами, исчезает всегда в тот самый момент, когда кажется, что вот-вот уже настигаешь его. Есть и такие, у которых голова черепахи, а другие затейливо окрашены в черноватую окраску с каким-то желтым рисунком на боках. Крапчатые и пятнистые насчитываются сотнями тысяч, а у одной породы есть на спине ярко выделяющиеся круги. Одна порода бородатая, другая усатая. Есть еще сивучи с гноящимися глазами, с мягкой шерстью или с грубой; одни черные, другие пепельно-серые. У одних, вероятно, кокетства ради, брюхо украшено рыжей полоской, у других полоска эта проходит, точно шарф, по голове. Есть и желтые с длинными ушами; есть и такие, у которых, в отличие от других, уши отвислые. Попадаются даже такие, у которых вовсе нет когтей, в то время как у некоторых пород их три, четыре и даже пять.

И Котак иллюстрирует свою лекцию такими подробностями, которым позавидовал бы любой директор музея. Он объясняет мне, почему тюлени, у которых задние ноги вывернуты назад, не могут стоять и вынуждены отскакивать от земли, словно мяч. Он знает, что у обыкновенного тюленя тридцать пять зубов, восемнадцать наверху и семнадцать внизу, что большинство из них имеют пять развитых когтей, соединенных между собою плавательной перепонкой. Он видел и таких, длина которых доходила до трех метров и которые весили 800 фунтов; но, в общем, большинство имеют в длину только полтора метра, а вес их наполовину меньше.

Я невольно думаю о всех тех гекатомбах, жертвами которых являлись несчастные тюлени!

Бедные тюлени, не знающие человеческой подлости! Смерть ваша ужасна! Кто не слыхал ваших криков и ваших раздирающих душу призывов, тот не в состоянии себе представить, до чего может дойти страдание. Вас бьют, оглушают, режут, рубят на части, кровь течет, льется ручьями, и скоро вместо снега остается жидкое месиво, от которого идет тошнотворный запах.

Но Котак, не склонный к сентиментальному образу мышления, говорит мне как человек практический:

– На этот раз добыча далась нам легко, но знаешь ли ты, что значит часами сторожить на плавучем льду дыру, из которой должен вынырнуть тюлень, чтобы подышать воздухом? Сидишь тогда на корточках на льду и не сводишь глаз с проруби, зажав в руке гарпун. Холод пронизывает насквозь, мысли путаются, в глазах темнеет, и только одно сознание сверлит голову: «Если охота будет неудачной, все племя будет голодать». Для нас тюлень – это жизнь, наша жизнь и жизнь наших собак… Вот почему племена, живущие далеко от берега, предпринимают большие экспедиции, чтобы сделать себе запасы. Наши братья тлинкиты берут зверя живьем. Это любопытная охота. Они выстраиваются полукругом, становясь между тюленями и морем, и пугают их громкими криками; круг постепенно замыкается, и тогда они гонят тюленей в желательном направлении. Чтобы достигнуть своей цели, охотники пользуются странным оружием, ввезенным сюда твоими братьями, – зонтиками.

– Зонтиками?

– Да, зонтиками, и это действительно очень удобно! Зонтиками, выменянными у рыбаков и канадских охотников, большими красными и синими зонтиками, которые с треском открываются и закрываются. Обезумевшие животные при этом скачут и падают в изнеможении. Потом та же процедура с зонтиками начинается сначала, и так продолжается до тех пор, пока животные не дойдут до того места, где их удобно прикончить. Иногда такая охота продолжается двадцать дней.

Я не могу прийти в себя от того неожиданного употребления, которое эскимосы Аляски сделали из старых зонтиков наших отцов. И, как всегда, в самых печальных положениях бывает комическая нотка; ее-то именно я и улавливаю, и она вызывает у меня улыбку.

Я продолжаю улыбаться даже тогда, когда Котак говорит мне:

– Не будем здесь задерживаться, скоро ночь сожрет день. Если захочешь, братец, мы еще когда-нибудь сюда вернемся и снова выйдем на охоту.

И мы опять вернулись на мыс Барроу, последний порт на земном шаре перед полюсом, или, если хотите, первый, в зависимости от того, где стоишь и откуда идешь.

Глава VII
На следу

Длинный, белый след, по которому скользят сани, внезапно исчез, и в довершение этой неудачи поднялась пурга. Но мои доблестные собаки не сдаются. Они запряжены на индейский лад: сначала вожак, а потом веером остальные животные натягивают постромки, вонзают свои твердые когти в обледенелый снег, напрягают ножные мышцы, мордами ищут след.

Если память мне не изменяет, то за этим холмом я должен найти накатанный след почты.

Я подбадриваю своих собак криком:

– Вперед, вперед, ребята!..

Мои семь лабрадоров удваивают усилия, и сани быстро скользят. Еще… еще… и вот наконец вершина холма.

Там, наверху, пурга свирепствует вовсю; ослепленные снегом собаки теряют голову, и мы скатываемся по склону, как ураган. Моя упряжка врезается в узкое ущелье. Под ним – пропасть футов на семьсот. Веер смыкается, инстинктивно собаки делают крутой поворот. Я успеваю заметить пропасть, в которой, завывая, кружится ветер…

Следа никакого. Куда ни глянь, на целые мили кругом – ничего, кроме снега.

Спускается ночь. Термометр показывает 40 градусов ниже нуля… Мы продолжаем наш путь. Два дня уже, как мы потеряли след, блуждая и кочуя где придется и как придется. Десятки раз мне казалось, что я наконец на верном пути, и десятки раз я убеждался, что находил только свой собственный след. Мы просто вертелись вокруг да около.

Собаки изнемогают от усталости. Они уже слабо отзываются на мой зов.

Компас мой испортился. Я потерял даже направление. По временам усталые собаки останавливаются, и я с отвращением берусь за кнут с длинным ремнем из оленьей кожи, которым пользуются как лассо. Мой запас маисовой муки весь истощился, и все мое богатство заключается в горсти чая и щепотке соли в деревянной коробке.

К счастью, буран утих. По небу плывут большие белые облака, а кругом – одна безграничная равнина, обрамленная лишь на горизонте розоватой полоской.

Низкорослые ели протягивают свои ветви.

Тяжелая усталость смыкает мне веки, но я стряхиваю свое оцепенение: ведь остановиться сейчас – это значит заснуть, а сон в этих условиях – смерть…

– Ну-ну, ребята! Эго! Э-го-го!

Животные, побуждаемые возгласами и кнутом, напрягают последние усилия. Вдруг Темпест, мой вожак, залаял… Чем вызвана эта радость? Я ищу глазами и не вижу ничего. Но он-то увидел, а его товарищи поняли: сани скользят на своих медных полозьях. Отпускаю вожжи… руки в карманах… Налегая вправо, собаки все тянут, щелкая челюстями. Лай вожака сменяется непрерывным рычанием, напоминающим дикий хохот.

И вдруг я тоже вижу… Вон там… узкая серая полоска… это след… Мы спасены…

Мы проехали уже три мили по следу почты. Собаки, по-видимому, позабыли об усталости. Но наступит ночь, с ней падет наше общее возбуждение, и что тогда станет с нами?

Но нам покровительствует бог лесных ходоков. Собаки лают все разом и останавливаются перед сосновой хижиной. Не постучавшись, я открываю дверь и самым любезным образом кричу: «Мое почтение!» Но, несмотря на существующий здесь обычай, не слышу в ответ приветствия «добро пожаловать!».

Вхожу. В хижине пусто…

Я пользуюсь ею совершенно свободно на основании закона, установленного суровыми людьми севера. Я высекаю огонь, роюсь в ящиках и отыскиваю пищу для своих собак, которые принимают ее с явным наслаждением.

Что касается меня, то я засыпаю, как загнанное животное, закутав голову шкурой чернобурой лисицы.

Когда я проснулся, было уже совершенно светло. Бледное солнце отсвечивает на снегу. Я привстал и сижу на кровати. Протираю глаза кулаками и потягиваюсь, зевая во весь рот, как вдруг мой зевок прерывается. Я только что заметил над дверью гравюру, изображающую «Вечерний звон» Милле.

Нет слов, хромолитография была ужасна, но я так мало ожидал увидеть здесь картину, напоминавшую мне далекую родину, что на мгновение словно остолбенел. С умилением гляжу я на этих французских крестьянина и крестьянку, склонивших головы к земле-кормилице, и забываю, что нахожусь от них за тысячи миль, на суровой земле, которая упорно отстаивает презренный металл, таящийся в ее недрах. Конечно, это «земля оплачивающая», и тысячи желтых крупинок золота блестят на дне промывных тазов… Но как ей далеко по красоте и яркости до этих скирд, позлащенных лучами заходящего солнца.

Два дня спустя я был уже в Игле, в американской части Аляски, у моего друга Джимми Мак-Картера, милейшего парня, который повел меня охотиться на лосей. Это так увлекло меня, что я даже забыл справиться у него, не знает ли он имени человека, занесшего «Вечерний звон» Милле на самый край света.

Глава VIII
Человек, который носил цилиндр

– Вы молоды, товарищ, – сказал мне Грегори Ленд, занятый стряпней маисовых оладий в той же сковородке, в которой я обыкновенно промывал золотоносный песок, – вы молоды и плохо знаете эту страну. Верьте долгому опыту стреляного воробья, который в течение четырнадцати лет тащится по следу. Четырнадцать лет – да, милостивый государь! – я бегаю по накатанному следу за своими собаками, развозя письма и газеты по всей территории Юкона… А за какое вознаграждение?! Проклятое правительство!..

И Грегори Ленд прервал свое красноречие, чтобы сплюнуть коричневатую слюну, минуя оладьи, в теплую золу, так как у Грегори почтенная привычка жевать табак.

Я счел необходимым добавить:

– Вы всегда желанный гость. Едва на следу зазвенят бубенчики ваших собак, сердца наполняются радостью! Вы тот, которого ждут, за которым ухаживают, которого всюду чествуют…

– Знаю, знаю, но зачем обманывать себя? Ведь ждут не меня, а то, что я приношу.

– Это одно и то же…

– Вот это тоже один из ваших недостатков, молодой человек, и если вы хотите жить в этом краю, вам придется отделаться от этой сентиментальности. Излишняя чувствительность, здесь…

Грегори весь трясется от смеха и пользуется случаем, чтобы перевернуть оладьи. Поставив сковородку на место, он продолжает:

– Здесь нужно иметь сердце, прочно вделанное в хороший, крепкий костяк, годный при всех обстоятельствах жизни, а кроме того, силу воли, мускулы или, за недостатком их, ловкость.

Вот хотя бы я. Ведь создан-то я был совсем для другой жизни: получил образование в университете Беркли, в Калифорнии, и даже дипломы у меня есть, написанные по-латыни, в которых мое имя вписано посередине шрифтом рондо. Так почему же я не остался в родном городе, где сделался бы адвокатом, уважаемым не больше и не меньше, чем всякий другой? Почему? Потому что я питаю отвращение к цивилизованным людям.

В одно прекрасное утро я отправился в путь на поиски счастья. Я проиграл в карты то немногое, что удалось вырвать у земли, и это отбило у меня дальнейшую охоту к золотоискательству. Потом я был дровосеком, каменщиком, официантом в баре, а затем, так как я хорошо умел править упряжкой, канадское правительство оказало мне честь и пригласило меня на должность почтмейстера… этак лет четырнадцать назад. Извините меня, товарищ, я повторяюсь… признак плохой.

Грегори Ленд тяжело вздыхает и жалуется:

– Да, было времечко… Теперь уж не то… Положим, когда состаришься, вспоминать о нем уже поздно. Ну, нам натурально и кажется, что самыми прекрасными днями были дни нашей молодости… И все-таки прежде здесь было лучше.

Чтобы приободрить его, я наливаю ему полный стакан виски. Грегори проглатывает его залпом, откинув голову назад.

– Вы славный парень, – говорит он, желая поблагодарить меня, и затем добавляет: – Вот и оладьи, жду вашего мнения о них…

И он протягивает мне на кончике своего ножа подрумяненную и хрустящую оладью. Я воздаю должное его кулинарному таланту, и он продолжает разговор, выслушав мой комплимент без излишней скромности.

Этот человек, целыми днями бегающий по следу, буквально какая-то энциклопедия. Он цитирует факты и хронологические даты и пересыпает свой рассказ целой серией серьезных или забавных анекдотов. Этим Грегори Ленд отплачивает за гостеприимство, оказываемое ему, когда темная ночь застигает его собак и его самого; ночь, которая в этих полярных широтах надвигается как-то сразу, словно падающая завеса.

Пока я занят оладьями, почтальон продолжает свой рассказ, выказывая полное удовлетворение бутылкой виски и кисетом табаку, которые я предоставил в его распоряжение.

– Если память мне не изменяет, территория Аляски (включая острова) составляет не менее 1 376 000 квадратных километров, то есть площадь в три раза большую, чем ваша Франция. От устья реки Симпсон до южной оконечности Принцева острова, от Сент-Эли до Ледовитого океана вдоль 143° восточной долготы по вашему меридиану на этих 1 376 000 квадратных километров вашего брата рудокопа или живущих золотоискательством найдется сейчас от тридцати до тридцати пяти тысяч человек, сгруппировавшихся в долине Юкона или в бассейнах рек Тананы, Стюарта и Поркупайна. Что и говорить, вы публика веселая, явившаяся сюда с четырех концов земного шара, чтобы попытать счастье.

Я почти всех вас знаю, и, во всяком случае, вы меня все знаете. Ах, кого только ни встречал я, кого только ни видывал! Американцев с Запада, оставшихся недовольными добычей в районе Сакраменто и Невады, французских канадцев из Альберты или из Саскачевана, европейцев, трепавшихся, простите за выражение, по всем притонам мира и испробовавших все ремесла. Англичан, шотландцев, ирландцев, немцев, австрийцев, французов, иногда испанцев и итальянцев, но эти последние оставались недолго, не будучи в состоянии перенести суровый климат.

Не спорю, работа тяжелая, потому что сейчас уже недостаточно, как это бывало раньше, промывать золотоносные пески или без особого труда и усилий рыть шурфы в кварце, содержащем золотые самородки.

Русла золотоносных речонок давно заброшены и не дают даже одного цента добычи. Золотоискатели либо совсем отказались от своей бывшей работы, либо направились еще дальше к северу, где жизнь куда суровее и где почва куда лучше умеет охранять свою тайну.

Знаете ли вы, молодой человек, что на Поркупайне артель золотоискателей должна была взорвать лед девять метров толщины, раньше чем добраться до рыхлой земли? У тех, кто пошел на авось, как я, с одной только киркой за плечами, очень мало шансов на благоприятный результат. Старые юконцы, будучи предоставлены сами себе, не могут найти и унции золота.

Ах, эти нынешние прииски! Надо иметь несколько миллионов, чтобы взяться за золотоискательство. Нужны и разведывательные отряды, и электрические машины, и подъемные краны, и толчейные ставы, и дробилки, и до черта всякого инструмента, который приходится возить с собой по невозможнейшим дорогам.

Лучше идти на каторгу, чем стать сейчас золотоискателем. Старый золотоискатель былых времен уходил, опять приходил, когда ему это хотелось, как волк в прерии; теперь же он прикреплен к месту, как цепная собака.

Он подчинен старшему мастеру, а этот подчинен инженеру, который в свою очередь является представителем господ финансистов из культурных городов. В общем, это только одна клеточка в целом организме. Вот что!

Щелкнув языком, Грегори перекладывает свою жвачку из-за правой щеки за левую.

– Однако все эти философские доводы не меняют сути дела. Необходимо знать, и это самое главное, что вместо пятнадцати человек белой расы, занимавшихся в восемьсот девяностом году скупкой мехов в бассейне реки Юкона, сейчас их здесь тысячи. А я говорю и утверждаю, что там, где люди насчитываются тысячами, все они рабы и что только те пятнадцать человек были людьми свободными.

Удивительно, как виски развязывает язык моему другу Грегори. По мере того как спиртные пары проникают в его мозг, он приобретает ясность ума и становится математически точным. И, чтобы не обидеть меня, он опять принимает снисходительный тон.

– Ну да ладно! Вы хорошие товарищи, однако сказать, что вас ни в чем нельзя упрекнуть, было бы преувеличением. Я знаю таких людей (говоря это, он прищуривает левый глаз), и даже немало, которые состоят в несколько натянутых отношениях с правосудием как своей родины, так и соседних стран. И, право же, они не самые худшие из всех. Многие из них – честные малые, любители приключений. Страна Севера, пожирательница мужчин, влечет их к себе, словно пылкая любовница. Трудно себе представить, Фредди, мой друг, сколько страниц можно было бы написать о психологии этих людей, бросивших все на произвол судьбы, для того чтобы попытать счастье на краю света! Светила медицины нашли бы тут богатейший материал для анализа человеческой души, но, к нашему великому счастью, они сидят в своих комфортабельных кабинетах, зябко кутаются в теплые халаты и только и знают, что ворчат, кашляют и изливают свою желчь.

Я не знаю ничего болтливее одинокого человека. Грегори Ленд, проводящий целые дни с глазу на глаз со своими собаками, говорит обо всем и на всевозможные темы; он перебрасывается от одной мысли к другой, точно птичка в клетке – с жердочки на жердочку.

Скрестив руки на груди и вытянув ноги на полу, он говорит больше для себя, чем для меня! По временам он останавливается, выпивает глоток виски и продолжает свое мечтательное повествование вслух. Вдруг он так быстро наклоняется, что напоминает собой сломанную марионетку. Он как бы собирает мысли и блаженно жует свой табак. Я уважаю его молчание, но оно длится недолго. И вот он уже опять возобновляет разговор в свойственном ему фамильярном духе.

– Ну конечно, пришлось встречаться со многими странными типами в течение тех четырнадцати лет, что я продолжаю колесить по всей территории от Скагуэя до Порт-Кларенса, заезжая в Доусон и Рупперт-Сити. Но, признаться, самым любопытным из них был один из ваших соотечественников. Это отшельник, который не пожелал подчиниться требованиям крупных акционерных обществ и который владеет в тридцати пяти милях отсюда золотоносным участком, действительно ему принадлежащим, со всеми утвержденными правами на владение им. Ни обещания, ни деньги, ничто не соблазнило его! Он тверд, как скала, из которой он с большим трудом и самыми примитивными орудиями вырывает по нескольку унций золота в день. Быть может, он пьет? Он никогда не переступал через порог кабака. Быть может, он игрок? Никто его никогда не видел с картами в руках.

Ну и вот. Сезар Эскуффиа существует. Он золотоискатель, но вместе с тем он не пьяница и не игрок. И когда я вам говорю, что это тип забавный, забавный в полном смысле этого слова, вы можете смело мне поверить. Больше того, я хочу вам его показать и, конечно, если вы этого хотите, то не позже завтрашнего же дня. А пока что виски ваш не вечен, и глотка моя вот уже полчаса как не ощущает его вкуса; да, кроме того, я вас наверно утомил своей болтовней. Я ведь вижу, что, несмотря на всю вашу вежливость, вы совсем засыпаете.

И, не раскрывая больше рта, Грегори Ленд расстилает прямо на полу перед огнем меховое одеяло, сворачивается, уткнув подбородок в колени, и скоро мерное похрапывание убеждает меня, что Грегори Ленд, почтмейстер, заснул спокойным сном человека, сознающего, что он добросовестно заполнил свой трудовой день.

Я просыпаюсь и вскакиваю с постели от неожиданного лая. Это Грегори Ленд задает хорошую трепку двум из своих собак. Избиваемые собаки воют, оскалив зубы и прижав уши, и на глазах их видны слезы. Кнут из оленьих ремней взвивается и по очереди обертывается вокруг туловища каждой собаки.

Справедливость у Грегори в крови. При каждом ударе он считает: один – Руфу, один – Чеппи…

Я хочу заступиться за них, но Грегори жестом останавливает меня:

– Оставьте, сэр, оставьте… эта водовозная кляча Чеппи хотела занять место вожака.

– Но почему же в таком случае вы бьете Руфа?

– Потому что Руф – свинячий сын, труслив, как заяц, и весь дрожит перед этой подлой сукой Чеппи.

Грегори не любил трусов. Вот почему Руф получил еще два удара в придачу. Остальные собаки флегматично ждут, когда экзекуция окончится. Все выстроились, и каждая из них занимает предназначенное ей в упряжке место.

Почтальон – опытный возница. Он быстро справляется с упряжкой. Я занимаю место в санях между двумя мешками почты.

Грегори лезет на облучок, берет вожжи в руки, весело щелкает кнутом и пускает свои сани по следу, а сам он начинает рассказывать сложную историю, в которой смутно идет речь о любви какой-то девицы, служащей в баре, к удалому почтальону, лесному ходоку.

Тридцать пять миль – это пустяковое расстояние для почты, особенно когда сани тащит упряжка из лабрадоров вперемежку с хрипунами и когда этой упряжкой управляет такой мастер своего дела, как Грегори Ленд.

Речь идет, конечно, о хорошем, накатанном следе, но сейчас этого нет. Чтобы доехать до этапного пункта Кидс-Сити, нужно долго ехать тундрой, которая на первый взгляд кажется ровной и гладкой, но в действительности состоит из длинного ряда обледенелых холмов высотой от восьми до десяти футов. Настоящая серия «русских горок», если можно так выразиться…

Мне никогда не приходилось видеть более угрюмого пейзажа: всклокоченная трава, вполне оправдывающая свое название «женская голова», спутавшиеся корни, в которые, как в капкан, попадают лапы собак, что особенно изводит несчастных животных, заливающихся яростным лаем.

То там, то здесь жалкий низкорослый кустарник, верба или ольха, жиденькие маленькие деревца, чахлые, точно существа, рожденные хилой семидесятилетней старухой, существа, несущие в себе, несмотря на свою юность, все признаки преждевременного увядания.

Я стараюсь припомнить прошлогоднюю весну, когда на северо-западном берегу, вдали от бурь, перед глазами расстилалась до самого горизонта огромная куртина всевозможнейших роскошных цветов; высокие, вечнозеленые ели, безмолвные стражи суровых гор, охраняли, точно легендарные богатыри, весь этот цветущий сад грез и мечтаний…

Но весна умерла. Да и была ли она в действительности? Сомневаюсь… Серебристо-серое небо над самой головой, словно свинцовый клобук, который вот-вот покроет всю равнину…

Мешки с почтой и край саней сдавливают меня со всех сторон. На каждом повороте я сдерживаю крик, а у Грегори вылетает крепкое ругательство.

Мы проехали тундру. Грегори останавливает свою упряжку. Собаки, задыхаясь, водят своими поджарыми боками, высунув языки и быстро мигая глазами.

Почтмейстер тщательно осматривает лапы своих животных.

– Ну, ничего не сломано и все обстоит благополучио. Но когда-нибудь я, без сомнения, застряну здесь вместе со всей казенной почтой.

Эта мысль почему-то забавляет его. Он перестает смеяться и говорит:

– Если бы я не знал, что ад вымощен добрыми намерениями, я думал бы, что все дороги в нем похожи на эту.

Потом он объясняет мне:

– То, что вы только что видели, – пустяки. Северо-восточнее, в сторону Грейт-Фиш-Ривер, по направлению от бухты Честерфилд к Ледовитому океану, я знаю участок длиной в тысячу километров, где вы можете наблюдать в увеличенном виде то, что вы видели здесь в уменьшенном. Зимой еще куда ни шло, хотя собаки и ломают себе лапы среди корней и ледяных сугробов, но летом на каждом шагу вас подстерегают трясины, чтобы проглотить вас. Целая ползучая флора, лишаи, мхи, расставляют ловушки, которых никак не избежать. Это земля полнейшего запустения, где ничто не произрастает, если не считать морошки, черники, лишаев и оленьего моха – ягеля… Ну, вставайте! Не собираетесь же вы тут спать, дети мои! Ну, гоп, за работу!

Кнут щелкает, собаки натягивают постромки, и сани снова двигаются в путь.

Теперь след бежит, окаймленный лиственницами, елями и соснами, березами, из которых туземцы делают лодки, тополями и, главным образом, осинами.