Текст книги "О старых людях, о том, что проходит мимо"

* * *

В горах одинокий пасангграхан[10]10
  Пасангграхан – загородный дом служащих нидерландской колониальной администрации.


[Закрыть]; он здесь один с родителями, он, папин любимец; папа заболел и потому взял отпуск; остальные братья и сестры остались в городе, во дворце ассистент-резидента.

Ему не спится, и он зовет няню-туземку:

– Бабу[11]11
  Бабу – служанка или нянька из местного населения.


[Закрыть], иди сюда!

Но она не отзывается. Где же она? Обычно она лежит у двери его комнаты на циновке и сразу же просыпается.

– Бабу, бабу, иди сюда!

Он теряет терпение; он уже большой мальчик, но ему страшно, потому что у него высокая температура, как и у папы, и потому что ночь такая душная и кажется, будто вот-вот начнется землетрясение.

– Бабу…

Ее нет на месте.

Он поднимается с постели, путаясь в сетке от комаров, в лихорадочном испуге ему не удается ее раздвинуть… Высвободившись из тюлевых складок, снова хочет позвать: бабу… Но из галереи в задней части дома доносятся голоса, шепот… В жилах стынет кровь; мальчику мерещатся воры, грабители-кетью[12]12
  Кетью – грабитель, в первую очередь на Яве (малайск. ketjoe).


[Закрыть], и ему очень страшно… Нет, они говорят не по-явански, значит, это не кетью… Эти люди говорят на голландском вперемежку с малайским, вот он узнает голос бабу… Ему хочется закричать от страха, но от страха ему не издать ни звука. Что они делают, что там происходит? Он в холодном поту, он замерз… Он слышал голос мамы; теперь он узнает голос господина Эмиля, господина Такмы, секретаря, который так часто заходит к ним в городе… О, что же там происходит посреди ночи? Испуг сменяется ознобом, он дрожит непонятно почему… Что же там происходит, что там делают среди ночи мама, господин Такма и Ма-Бутен? Любопытство пересиливает страх… Стараясь не шуметь – только зубы стучат, – он медленно, без скрипа, открывает дверь своей комнаты. В средней галерее темно, в задней галерее темно…

– Тихо, бабу, тихо, о боже, не шуми… только бы синьо[13]13
  Синьо – молодой господин.


[Закрыть] не услышал…

– Он спит, кандженг[14]14
  Кандженг – господин, госпожа. Обращение к высокопоставленной особе.


[Закрыть]…

– А вдруг услышит сторож!

– Он спит, кандженг…

– Боже, о боже, если он проснется… О, бабу, бабу, что нам делать?!

– Тихо, тихо, Отилия!

– Другого выхода нет, кандженг… В реку, в реку…

– Боже, о боже, нет, только не в реку!

– Другого выхода нет, Отилия! Тихо же, тихо! Замолчи, говорю! Хочешь, чтобы нас обоих арестовали… за убийство?

– Меня? Но ведь я его не убивала?

– Я ничего не мог поделать! Я защищался! Это ты его ненавидела, а не я, Отилия. Ты соучастница.

– О боже, нет, нет!

– Не отрицай своей вины!

– Нет, нет, нет!

– Ты повисла на нем…

– Да нет!

– Когда я вырвал у него из рук крис[15]15
  Крис – яванский кинжал с характерной асимметричной формой клинка.


[Закрыть]!

– Да… да…

– Тихо, тихо, госпожа!

– О боже, о боже, какая молния… О, как гремит, как гремит!

По горам многократным эхом разносятся раскаты грома. Из прорвавшейся парусины водопадом полил дождь.

Мальчик слышит мамины крики.

– Тихо, тихо, Отилия!

– Больше не могу, сейчас потеряю сознание!

– Тихо ты!!! Держи его за ногу! А ты, бабу, за другую!

– На полу кровь…

– Вытри ее!

– Потом, потом, кандженг… сначала к реке…

– О боже, о боже!

Мальчик в ужасе стучит зубами, таращит глаза, сердце выскакивает из груди, жар растет. Ему смертельно страшно, но он хочет видеть. Он ничего не понимает, но очень хочет видеть. В своем детском любопытстве он хочет увидеть Это, ужасное Это, не доступное его пониманию. Тихо-тихо, босиком, он крадется по темной галерее. И в ночной полумгле сада… он видит! Видит Это. Вспышка молнии – и удар грома, словно рушатся горы… Он видел! Теперь он смотрит Этому вслед, вслед чему-то смутному, вслед смутному движению чего-то, что они несут… кого-то, кого они несут, они – мама, господин Эмиль и Ма-Бутен… В своей невинности он не догадывается кого. В своей невинности он думает лишь об ужасах из детских книг – о грабителях, сокровищах… Кого они несли по саду? Неужели папа не слышит их? Почему он не проснулся? Он что, так крепко спит? Вот он больше не слышит их голосов… Они исчезли из виду в саду. А сторож тоже не слышит? Нет… все тихо, все исчезло в дождливой мгле; он ничего не видит; только ливень хлещет и хлещет с неба, бешено, бешено, яростно. Из-за этой бешеной ярости ничего не слышат ни папа, ни сторож… Небеса разверзлись, и весь-весь дождь хлынул на землю… Мальчика трясет – от холода и жара. Но вот его босая ножка ступает в теплую жидкую кашицу… Это кровь, уже свернувшаяся…

Он боится идти дальше и боится идти назад. Он стоит и стучит зубами, а вокруг неистовствует дождь… И он решает все-таки разбудить папу, спрятаться у него в объятиях и плакать, плакать от страха… На ощупь он пробирается в среднюю галерею, видит открытую дверь в мамину спальню, внутри трепещет тусклый огонек светильника. Он снова чувствует под босой ногой жидкое тепло и вздрагивает всем телом от этой жуткой слякоти, от свернувшейся крови, покрывающей весь коврик. Но он хочет пройти к светильнику, единственному источнику света, чтобы с ним добраться до папиной комнаты, ведь это так далеко, возле передней галереи. Он берет светильник и видит мамину кровать в страшном беспорядке, подушки раскиданы по полу… А на полу он видит черноватую красноту, он пугается, его знобит; со светильником в руке он обходит коврик, чтобы не перешагивать через крис, этот изящный дорогой кинжал, который папе вчера подарил регент[16]16
  Регент – представитель яванской знати, принятый на службу нидерландской колониальной администрацией, на которого опирался резидент в управлении местным населением.


[Закрыть]! Вот там он лежит… с алым клинком! Теперь и его детские глаза застилает багряная пелена, какие жуткие красные тени танцуют в галерее, по которой он, маленький, со светильни ком в руке, пробирается в страхе и лихорадке – может, ему все это снится? – в комнату к папе…

– Папа, папа, о, папа!

Он заикается от страха и отчаяния, беспомощный без папиной поддержки.

Открывает дверь в папину комнату…

– Папа, папа, о папа!

Со светильником в руке подходит к папиной кровати. Папа здесь спал, но сейчас его нет… Где папа? И тут его, с его детским умишком, наконец озаряет. Он видит это ужасное Нечто, видит его как гигантское, кошмарное, кроваво-красное видение… То, что они несли по саду к реке сквозь грозу и ливень… это папа, это был папа! Мама, дядя Эмиль и Ма-Бутен несли папу… Значит, сейчас он в доме один… Папа умер, и они несут его к реке… Он видел Это… И он до сих пор видит Это. И впредь всегда будет его видеть… Сам не понимая почему – он вдруг повзрослел на несколько лет, – он закрывает дверь папиной комнаты, возвращается в мамину, ставит светильник на место и идет к себе. В темноте он весь дрожит, стучит зубами и таращит, таращит глаза… Но он моет в темноте ноги, а полотенце сразу же бросает в корзину для грязного белья. Залезает в постель, задергивает сеть от комаров и накрывается с головой. Он лежит, сотрясаясь от озноба. Железная кровать трясется вместе с ним. Он один в пасангграхане, и он видел Это: сначала видел, как Это двигалось по саду, а затем видел Его в миг прозрения, в свете молний, под оглушительные раскаты грома. Он лежит, охваченный ознобом. Сколько времени прошло? Сколько времени прошло? Полчаса, сорок пять минут? Он слышит, как возвращается бабу, как плачет, рыдает, стонет мама, а Ма-Бутен шепчет:

– Тихо, кандженг, тише…

– Нас наверняка видели…!

– Нет, там никого не было… Подумайте о малыше Харольде, кандженг…

Голоса смолкают.

Мертвая тишина.

И он лежит, охваченный ознобом, и всю ночь таращит, таращит глаза и видит Это…

С тех пор он видел его всегда и со временем стал стариком…

На следующий день папино тело находят в реке среди валунов. Разносится слух, что ему отомстили из ревности, какая-нибудь женщина из кампонга[17]17
  Кампонг – индонезийская деревня.


[Закрыть]… Но доктор Рулофс пишет в медицинском заключении, что смерть наступила от удара об острый камень, за который пытался ухватиться Деркс, свалившись в реку… А россказни местного населения слушать нельзя… О насильственной смерти не может быть и речи. Контролер[18]18
  Контролер – чиновник нидерландской колониальной администрации, ниже рангом, чем ассистент-резидент.


[Закрыть] составил отчет: ассистент-резидент Деркс, временно пребывавший в пасангграхане, ночью не мог спать из-за болезни и духоты, посему отправился на прогулку подышать свежим воздухом… Сторож слышал, как он вышел на улицу, и удивился, так как шел сильный дождь… Но кандженг часто гулял по ночам, страдая бессонницей… Проходя вдоль реки, он оступился, а река от дождя была бурной… он не смог выплыть среди камней… он утонул в грозовую ночь… тело нашли местные жители в миле от пасангграхана… а мефрау Деркс, проснувшись утром, была весьма обеспокоена, не найдя мужа в его спальне…

Харольд Деркс смотрит перед собой.

В своей одинокой мрачной конторе он видит… как Это проходит мимо, но так медленно, так неспешно… И он не заметил, как открылась дверь и вошла его дочь Ина.

– Отец…

Он не отвечает.

– Отец, отец!

Он вздрагивает и возвращается к действительности.

– Я зашла сказать спокойной ночи… О чем вы так задумались?

Харольд Деркс проводит рукой по лбу.

– Ни о чем, дочка… О Том, что было давным-давно…

Он снова видит их: вот они идут, волоча длинные призрачные шлейфы по шелестящим листьям… Таится ли угроза за стволами деревьев на этой бесконечной тропинке?

– О том, что было давно? Ах, papa, но это уже ушло в прошлое. Я вот никогда не думаю о том, что было давно. Сегодняшняя жизнь и без того достаточно сложна для людей, не имеющих денег…

Она целует отца в щеку…

…Нет, То, что было давным-давно, еще не ушло в прошлое… Оно идет, идет… но так медленно!

VIII

Лот Паус работал у себя в комнате, когда снизу донеслись голоса матери и ее мужа Стейна. Голос maman Отилии звучал резко, все более срываясь на крик, а спокойный, безразличный бас Стейна произносил фразы кратко и четко, отчего maman распалялась только сильнее и уже начала заикаться и задыхаться. Лот со вздохом отложил перо, спустился вниз; у двери кухни увидел старуху-служанку, с жадностью подслушивающую разговор, но когда под ногой Лота скрипнула ступенька, служанка спряталась.

Лот вошел в комнату.

– Что случилось?

– Что случилось? Что случилось? Вот что случилось: я идиотка, почему я, подписывая брачный контракт, согласилась на общее владение имуществом?! И теперь не могу поступать, как хочу! Разве они не мои дети, не мои собственные дети? И если им нужны деньги, разве я не могу им послать? Почему они должны голодать, пока он тут, пока он…

Она указала на Стейна.

– Что он? – поддразнил ее Стейн.

– Пока он тут тратит мои деньги на девок, на грязных девок…

– Ну что вы, мамуля!

– Да, это так и есть!

– Тише, мамуля, не говорите так! Но, Стейн, что же случилось?

– Maman получила письмо из Лондона.

– От Тревелли?

– От Хью. Просит денег.

– Почему я не могу послать денег сыну, когда мне хочется? – закричала Отилия, обращаясь к Лоту. – Разве Хью не мой сын? Ты против того, чтобы я с ними часто виделась, а теперь я вообще должна списать его со счетов? Хью сейчас сидит без работы, почему я не могу послать ему денег? Это же мои деньги! У Стейна есть его собственные, его пенсия. Его денег я у него не прошу.

– Лот, – сказал Стейн, – разумеется, мама может поступать, как знает. Но нам самим едва хватает на хозяйство, ты в курсе. Если мама пошлет Хью пятьдесят фунтов, то не понимаю, как мы выкрутимся. Вот и все, а прочее, что говорит maman, меня не волнует.

– Тратит деньги на грязных девок, подлец, и был, и есть подлец!

– Мамуля, перестаньте! Тише! Я не выношу ссор и ругани. Тише, тише, мамуля! Покажите мне письмо от Хью.

– Нет, и тебе не покажу! Тоже мне, выдумал! Ты что, хочешь установить надо мной опеку? И ты против собственной матери заодно с этим грязным типом! Вы оба хотите, чтобы я списала со счетов своих собственных детей, собственную плоть и кровь, моих любимцев, лю-бим-цев, оттого что ваша лавочка иначе обеднеет? Когда же я с ними увижусь? Когда? Когда? С моими Мери, Джоном, Хью? Когда я увижусь с Хью? Пусть я ошиблась в их отце, они все равно мои дети, как и ты, как и Отилия! Я не потерплю, чтобы мой сын голодал!

– Мне точно известно, что Хью злоупотребляет вашей добротой, вашей слабостью, не говоря уже о двоих других.

– Не отзывайся о них так! Ты хочешь списать со счетов своих братьев и сестру! Думаешь, ты один на свете, думаешь, у твоей матери больше никого нет, и собираешься жениться и оставить мать одну с ним, с этим негодяем, который по ночам тайком ходит к девкам. Потому что он молодой! Он молодой, а жена у него старая! Но если ему так надо к девкам, а ты женишься, то обещаю, что не останусь здесь одна, я тогда перееду к Хью. К моему любимому мальчику! Когда я с ним увижусь? Когда я с ним увижусь? Мы не виделись уже целый год!

– Тише, мамуля, не кричите и успокойтесь. Говорите тише. Я так устаю от ваших криков и ругани, я этого не выношу… Хорошо, не показывайте мне письмо от Хью. Но Стейн прав, насколько я представляю себе наши с вами финансы, это безумие – посылать шестьсот гульденов Хью, который никогда по-настоящему не работал и лишь время от времени занимается какими-то делами в Сити. Вы не можете этого сделать.

– Еще как могу, а ты – черствый эгоист! Что ты знаешь о финансах своей матери? У меня всегда будут деньги, когда я захочу!

– Да… я знаю: вы сначала теряете их у себя в шкафу, а потом находите.

– И пусть я на этот раз не найду их в шкафу, и пусть Стейн сидит на своих ключах, я спокойно пойду к банкиру и попрошу свои деньги, и мне не откажут. И я велю банкиру послать деньги в Лондон… Так вам и надо, жадные эгоисты! Вот прямо сейчас надену шляпку и пойду к банкиру, и завтра, послезавтра, когда там… Хью получит свои деньги. Я бы послала их и тебе, Лот, и Отилии, а сейчас посылаю Хью. Я его мать, и я пошлю ему, я пошлю ему, вот увидите!

Она заикалась, задыхалась от злости, боли и ревности, из-за того что Лот защищал Стейна, а то, что Стейн любил Лота больше, чем ее, вонзалось в ее колотящееся сердце острым шипом и причиняло такую боль, что она уже и сама не понимала, что говорит, и ей хотелось оттаскать Лота за уши, а Стейна… Стейна она готова была убить!

Отилия, бледная от гнева, натыкаясь на мебель, с трудом дошла до двери, со стуком захлопнула ее за собой и взбежала по лестнице. От боли ей хотелось плакать… Стейн и Лот слышали у себя над головой, как она топает от злости ногами, одевается для улицы, говорит сама с собой и непрестанно бранится. Гримаса отчаяния вдруг исказила окаймленные густой бородой красивые крупные черты Стейна, до сих пор хранившего безразличие.

– Лот, – сказал он, – дружочек. Вот так я и живу уже двадцать лет.

– Успокойся, Стейн.

– Двадцать лет. Крики, брань, сцены… Она твоя мать, так что продолжать не буду.

– Да, Стейн, она моя мать, и, несмотря ни на что, я ее люблю, но я понимаю, как ты страдаешь.

– Страдаю? Не уверен. Скорее, это отупение. Порой я думаю, что напрасно погубил свою жизнь. И кому от этого хорошо? Даже ей одна мука.

– Попробуй видеть в ней ребенка, взбалмошного, избалованного ребенка. И попробуй быть с ней поласковей. Хоть изредка доброе слово, нежное прикосновение, ей это так нужно! Я никого не знаю, кто бы так же нуждался в ласке. Иногда, когда я глажу ее по голове, она прижимается ко мне. И она счастлива. Когда я ее целую, она счастлива. И когда говорю, что у нее нежные щечки, она счастлива. Это ребенок. Попробуй взглянуть на нее именно так и будь поласковей хоть изредка.

– Не могу. Когда-то я был в нее влюблен без ума. Если бы она не устраивала сцен, не вела себя так неразумно, мы могли бы жить как добрые друзья. Хоть она и старше меня, мы могли бы оставаться вместе. Но с ней невозможно иметь дело. Ты сам видишь. У нас нет денег, она не может найти денег в шкафу – и запросто берет их в банке, чтобы послать Хью. Из-за писем от этих Тревелли мы всякий раз и ссоримся. Они тянут из нее деньги все по очереди, и самое подлое – то, что за этим стоит их отец, ты сам знаешь…

– Это точно?

– Точно. За этим всегда стоит сам Тревелли. Его дети танцуют под его дуду. Ради него, ради Тревелли, мы влезаем в долги. Лот, я несколько раз думал развестись. Однако решил этого не делать, потому что твоя мама разводилась уже два раза. Но иногда я спрашиваю себя: не напрасно ли гублю свою жизнь? Что я даю ей, что она дает мне? Мы живем под одной крышей ради того, чего уже нет. Того, что уже прошло. Любовь, страсть – миг сумасшествия, безумства, слепоты, когда не хочешь думать, а хочешь только обладать… Ради того, что уже давно прошло, я гублю свою жизнь день за днем уже двадцать лет. Я человек бесхитростный, но раньше я радовался жизни, был этаким бравым офицером… А теперь мне все опротивело, и я день за днем гублю свою жизнь… ради того, что давным-давно прошло…

– Стейн, ты ведь знаешь, что я ценю твой выбор. И понимаю, что ты сделал его только ради мамы. Но ведь я уже не раз говорил тебе: живи своей жизнью. Мне не по душе стерильное самопожертвование. Если ты считаешь, что еще можешь начать новую жизнь, уйдя от maman, то уходи!

Но к Стейну уже вернулась его невозмутимость.

– Нет, дружище, что загублено, то загублено. За двадцать лет иссякли душевные силы, чтобы исправить жизнь. Я счел для себя невозможным бросить maman, когда она оказалась одна, не только по моей вине, но в значительной мере по моей. Бросить ее сейчас, когда она состарилась, тоже непорядочно, я на это неспособен. С моей стороны это не стерильное самопожертвование, я просто не могу иначе. И моя жизнь – не такой уж ад. Когда мне хочется, я живу своей жизнью, хотя maman преувеличивает: по ночам я вовсе не хожу к девкам.

– Maman ревнует, она по-прежнему тебя ревнует.

– И тебя она тоже ревнует. Она несчастная женщина, и чем больше ей будет лет, тем несчастнее она станет. Она из тех людей, которым нельзя стариться. Идем, Джек, собачка, прогуляемся! Но, Лот, если мама будет продолжать в таком духе, над ней придется установить опеку. Другого выхода нет.

Лот испугался, представив себе maman под опекой, но Стейн был прав. Лот решил в ближайшее время поговорить с maman спокойно и серьезно. Сейчас это было невозможно: maman находилась в страшном возбуждении и уже твердо решила послать Хью пятьдесят фунтов. Лот вернулся к себе в комнату и попытался снова взяться за работу. Он писал эссе «Об искусстве»: о том, что искусство – это развлечение и художник лишь паяц, развлекающий публику. Он не знал точно, согласен ли он со своим собственным тезисом, но это было неважно, дело было в другом. Он использовал этот мотив, чтобы написать несколько блистательных страниц, сверкнув своим словесным даром, и резонанс будет, его эссе заденет читателей за живое, его будут читать: одни возмутятся, другие улыбнутся – ведь на искусство можно взглянуть и так тоже, пожалуй, Шарль Пай прав. Он с наслаждением писал свои прекрасные фразы, изящно-многословные и убедительные в своей красоте. Но его мысли, двигаясь от фразы к фразе, то и дело возвращались к бедняжке maman, и внезапно он почувствовал себя не в силах писать дальше. Ему было так ее жалко. Он сочувствовал Стейну, но бедняжку maman так жалко, так жалко… Лот встал, прошелся по комнате, где все напоминало об Италии: несколько бронзовых статуэток, фотографические копии итальянской живописи. Стейн – отличный товарищ, уступил Лоту свою большую комнату рядом с маминой, а сам перебрался в мансарду. Но до чего же жалко maman, ведь это настоящий ребенок. И всегда была ребенком. Не ее вина, что она так и не повзрослела. Раньше она была такой красавицей да такой соблазнительной; Лот помнил – ему тогда уже исполнилось семнадцать, – как изумительно она выглядела, такая молодая-молодая, со скульптурным личиком, по-детски голубыми глазами, безупречной пухленькой фигуркой; ей было тридцать восемь, но об ее возрасте никто не задумывался – это была пленительная женщина в расцвете нежной красоты. Лоту не нужно было смотреть на ее фотографии того времени или более ранние, он отлично помнил maman той поры: помнил ее в белом, с чуть желтым оттенком, кружевном платье с низким вырезом, надетом чуть небрежно, в котором она казалась юной девушкой, нежной и милой, помнил ее в коричневом шерстяном платье с отделкой из каракуля и в каракулевой шапочке на кудрявой головке, на катке, она каталась с ним вместе, милая и воздушная, и кругом все думали, будто она его сестра. А теперь она состарилась, бедняжка maman! И хоть выглядела она по-прежнему отлично, она все-таки состарилась, а ведь maman была создана только для любви! Она родила пятерых детей, но не была матерью; при этой мысли Лот с улыбкой покачал головой. Он воспитал себя сам, Отилия очень рано осознала свой великий дар, свой прекрасный голос, и тоже сама себя выпестовала; а вот все дети Тревелли выросли диковатыми… Нет, maman не была ни матерью, ни хозяйкой дома, ни светской дамой; она была создана только для любви. И она нуждалась в любви – теперь уже не в страсти, а просто в любви, она, как ребенок, жить не могла без ласки. Ни от кого она не получала столько ласки, сколько от него, ведь он знал, насколько maman любит ласку. Как-то раз она сказала ему, указывая на фотографию его единоутробного брата Хью:

– Лот, он меня не целовал уже несколько месяцев!

И он почувствовал в ней острую тоску по поцелуям Хью, который иногда ласкался к ней – пусть коротко и грубовато, но все-таки. Разумеется, в maman говорила ее материнская любовь, но еще в большей мере потребность в том, чтобы этот юноша, приходившийся ей сыном, ласкал ее, нежно ласкал ее. Установить над ней опеку? Быть может, придется. Это будет ужасно: милая, милая мамуля, но порой ведет себя так сумасбродно! Так неразумно! Как дитя малое, в ее-то возрасте… О, стареть – это ужасно, стареть и одновременно оставаться самим собой. Жизнь человека почти ничему не учит, только обкатывает, сглаживает его острые и красивые грани! Бедняжка maman, она живет сейчас только тем, что уже прошло, той любовью, которая прошла мимо. Тетушка Стефания говорила об истеричках в их семье, об идущей красной нитью линии чувственной страсти. Но линия эта тянется не от Дерксов, как полагает тетушка, а от самой grand-maman… он всегда слышал, что grand-maman, как и maman, тоже была создана только для любви… Рассказывали о ее многочисленных романах в период жизни в Ост-Индии, пока она не встретила Такму. Над их семейством тяготеет рок, фатум – не знать счастья в браке. Оба замужества grand-maman были несчастливыми, генерал де Ладерс оказался деспотом, сколько бы тетушка Стефания ни защищала своего отца. И grand-papa Деркс как муж, говорят, тоже не дал grand-maman счастья, говорят, именно на то время и приходятся все ее романы. Grand-papa Деркс утонул, когда, гуляя посреди ночи, поскользнулся и упал в реку, необыкновенно бурную из-за ливня, позади пасангграхана в горах Тегала. Лот помнил, в каком ключе все судачили о его смерти, какие слухи не стихали еще много-много лет… История шестидесятилетней давности… У grand-papa якобы была в кампонге туземка-любовница, и его якобы заколол кинжалом какой-то ревнивый яванец… Пустые сплетни, доктор Рулофс говорит, что это пустые сплетни. Рок – не знать счастья в браке… Дядюшка Антон так и не женился, но в его жизни линия чувственной страсти обрела вид широкой истерической полосы… Дядюшка Харольд, симпатичный, но загадочный, владелец плантаций в Ост-Индии – и он не был счастлив в браке со стопроцентной голландской аристократкой… Дядюшка Даан, живущий на Яве – кстати, они скоро приедут в Голландию, – сейчас, если посмотреть, вполне счастлив со своей чересчур простой полукровкой-женой тетей Флор; теперь они оба состарились и угомонились, а в свое время эта роковая линия страсти проходила через них обоих, в тете Флор – она из Дилленхофов, родственников grand-maman, – линия была ох какой широкой! Но теперь все миновало, теперь они старики… Про тетушку Терезу ван дер Стаф, перешедшую в католичество после несчастливого брака, поговаривали, что она родила сына не от мужа. Да и его, Лота, собственная мать выходила замуж трижды, и все три раза неудачно… Раньше он никогда не выстраивал эти факты в одну линию, но увидев их под таким углом, ужаснулся: выходит, все его родственники пытались следовать закону социума, предписывающему жениться, – закону, противопоказанному их темпераменту… Зачем же они вступали в брак? Теперь они все состарились, но… если бы они сейчас были молодыми и современными, стоило бы им вступать в брак? Их горячая – до истеричности – кровь не смогла бы вынести тисков супружеской жизни. Они сближались со своими партнерами, которые поначалу были им симпатичны – ведь никто из них не руководствовался иными соображениями, кроме пылкой страсти, кроме разве что дяди Харольда, – но едва попадали в тиски супружеской жизни, их немедленно настигал Рок – закон социума, который они, не задумываясь, соблюдали, хоть он и был им противопоказан, оборачивался Роком: быть несчастным в браке. А он сам – зачем женится он сам? Лот внезапно задал себе этот вопрос совершенно серьезно, как недавно задал его в шутку maman. Зачем он женится? Соответствует ли это его природе? Он ведь достаточно хорошо знает себя? Скептичный в отношении самого себя, он ведь знает, какой он эгоист? И он знает свои маленькие слабости – стремление красиво одеваться, писать красивыми фразами. Лот улыбнулся: не такой уж он злодей, бывают люди куда хуже него, но, Господи, зачем он женится? Зачем он сделал Элли предложение? Впрочем… он чувствовал себя счастливым, и сейчас, пытаясь понять, зачем женится, он отчетливо ощущал, что любит Элли, быть может, даже сильнее, чем сам это понимает. Но – эта мысль не покидала его – точно ли надо жениться? Удастся ли ему избежать Рока, преследующего их семью? Надо ли жениться? Быть может, права его сестра Отилия в Ницце, которая не выходит замуж и собирается жить со своим офицером-итальянцем, не стесняя его свободы – Отилия так сама и написала Лоту в письме, – до тех пор пока не разлюбят друг друга? Проходит ли эта злополучная линия страсти и через ее жизнь, или… или она права? А он неправ? Сможет ли он сказать своей умнице Элли, что хочет жить с ней, не вступая в брак? Нет, не получится: хоть для них самих все это неважно, но им никуда не деться от социума, от общественного мнения, им нельзя забывать о grand-papa Такме, о других людях, о вещах, об условностях, о трудностях… Нет, он не сможет сказать ей это, хотя она и поняла бы его. Так что остается просто жениться и надеяться, что над ними, так глубоко любящими друг друга и не охваченными страстью, рок не возымеет власти: они не будут страдать от ярма несчастного брака.

Все его родственники, эти дядюшки и тетушки, были несчастливы в семейной жизни. Теперь они состарились, и былое миновало… Прошло… Ждет ли его, еще молодого, то же самое? Он становится старше, навалится ли на него то же самое? О старость, старость! Какой это кошмар – постареть, увидеть, как перед тобой открывается этот мрачный зимний горизонт. Жизнь посмеется над твоей изящной внешностью, которой ты так гордишься, – это еще полбеды; над твоим талантом, которым ты так гордишься, – это уже хуже, но ведь она посмеется над всем твоим физическим и нравственным существованием – вот что ужасно! Жизнь не сломит тебя разом… это будет постепенное увядание молодого, свежего тела, усыхание ума и интеллекта… О, состариться так, как grand-maman и grand-papa Такма – настоящий кошмар! Да, они дряхлые старики, но все еще живут, хоть обоим и за девяносто. Кажется, их еще связывает какое-то чувство, какое-то воспоминание. Как знать, быть может, они еще разговаривают… о прошлом… Но дожить до такой старости, до девяноста семи лет… Нет, нет, ни за что, лучше умереть прежде, чем увянешь, прежде, чем усохнешь! Его бросило в дрожь, в холодный пот от мысли, что и он может дожить до такой старости, до девяноста семи лет… О боже, о боже, нет, нет… Умереть молодым, чтобы все закончилось для него, пока он еще молод! Лот не был пессимистом, он любил жизнь, жизнь прекрасна, жизнь сияет красотой, на свете столько всего красивого, в искусстве, в Италии, у него самого в голове; в душе у него сейчас жило чувство, благодаря Элли… Но он любил свежую, молодую жизнь и не хотел думать об увядании… О, свежесть, вечная свежесть, вечная молодость! Вот бы умереть молодым, умереть молодым! Он возносил эту молитву к Тому, что считал своим Божеством: к Свету, к Тайне – но что, возможно, не станет слушать его, Лота, молитву из непроницаемых глубин собственного Величия, ведь Лот так мал, так эгоистичен, совсем не мужественен, совсем не смел и так тщеславен, о, так невероятно тщеславен! Ведь он знает себя! И не прячется от себя! Видит себя самого насквозь!

Расхаживая по комнате, он не услышал, как открылась дверь.

– Пятьдесят фунтов отправлено!

Лот вздрогнул. Перед ним стояла его мать, точно маленькая фурия: по-детски голубые глаза сверкали, как у маленького демона, а рот был как у напроказившего дитяти.

– Ах, maman!

– Лот!!! Что случилось?

– Со мной? Ничего…

– Мальчик, мой мальчик, что с тобой случилось?

Лот дрожал, точно в лихорадке, и был бледен как полотно. Он попытался овладеть собой, проявить мужество, смелость, решимость. Но его накрыло черной волной ужаса. В глазах потемнело…

– Дитя мое, дитя мое, что с тобой?

Она обняла его, повела к дивану.

– Ах, мама! Что если я состарюсь! Что если я состарюсь!

– Тише, малыш, тише…

Она гладила его по голове, лежавшей у нее на плече. Она знала его таким, знала эту его слабость, эту болезнь; страх старости время от времени одолевал его, и тогда он прижимался к ней и повторял: «Что если я состарюсь, что если я состарюсь…» Это была его болезнь, его слабость, она знала его таким и держалась сама очень спокойно, как держалась бы, если бы у него была лихорадка. Она гладила и гладила сына по голове, стараясь не испортить ему пробор. И целовала, целовала… Лаская Лота, она чувствовала: ее материнские руки должны его успокоить.

– Тише, малыш, тише…

На миг он и правда стих.

– Неужели ты уже сейчас так боишься, что когда-нибудь… через много лет… ты состаришься? – спросила maman Отилия, с невольной грустью в голосе.

– Да…

– Мне это тоже было тяжело. Но ты… Ты еще такой молодой!

Он взял себя в руки и застыдился.

Оказывается, он такой же ребенок, как и она, больной, слабый, порой истеричный.

В этом страхе старости и проявлялась его истеричность.

И он искал утешения у своей матери, которая не была матерью.

Но он взял себя в руки и застыдился.

– Да, правда! Я ещё такой молодой! – произнес он, пытаясь изобразить безразличие.

– И ты скоро женишься, твоя жизнь еще только начинается…

– Оттого что я женюсь?

– Да, оттого что ты женишься! Хоть бы ты был счастливым, малыш, а не… не таким, как твоя мать!

Он вздрогнул, но сразу же улыбнулся. Он взял себя в руки и одновременно взял в свои руки и maman, у которой минуту назад искал утешения, но которая только ласкала его. И теперь он погладил ее по голове и нежно поцеловал.

– Бедные мы людишки! – сказал он. – Наши мысли и поступки иногда бывают такие странные… Мы все больные и старые… даже в молодости. Мамуля, нам надо с вами серьезно поговорить… По-настоящему серьезно. Но в другой раз. Нет, не сейчас, сейчас мне надо работать… Идите к себе и не волнуйтесь… и не сердитесь… Со мной уже все в порядке, честное слово. Но и вы не превращайтесь обратно в фурию…