Текст книги "Не отступать и не сдаваться. Моя невероятная история"

Беги, если хочешь жить

Луи бежит за Университет Южной Калифорнии, 1938 год, когда он установил рекорд Национальной студенческой спортивной ассоциации, пробежав милю за 4:08,3

Семейные правила

У моего отца было правило: сначала нужно платить по счетам и лишь потом думать о хлебе насущном.

Все мы нуждаемся в некоем своде этических правил, которыми бы мы руководствовались, особенно в сложные времена, когда каждый должен выполнять свою часть обязательств ради светлого будущего, спасения семьи или группы людей.

Мы жили на Грэмерси-авеню в Торрансе, штат Калифорния. В 1920-е и 1930-е это был небольшой промышленный городок, расположенный к югу от Лос-Анджелеса. Там насчитывалось больше полей, чем домов, а ячмень достигал трех футов в высоту.

Незасеянные участки кишмя кишели кроликами, утками и курами, а океан изобиловал моллюсками – едой бедняков. Если у нас не было денег, я шел на охоту или ловил что-нибудь на ужин. Это стало для всех нас хорошим уроком: засучить рукава – и за дело. Все в семье знали: чтобы выжить, нужно чем-то пожертвовать.

Я брался за любую работу и получал где пять центов, а где и десять. Если я помогал весь день продавцу мороженого, то он платил мне пятьдесят центов за восемь часов. Сбивая масло на молочной ферме, я получал десять центов. Все заработанное я отдавал маме, чтобы она могла прокормить нас до конца недели, пока отцу не выдадут зарплату. Десяти центов хватало надолго. А когда мы могли себе что-нибудь позволить, то с огромной радостью покупали сладости у торговца шербетом, ходившего со своей тележкой по улицам нашего городка. Больше всего я любил шербет со вкусом винограда.

Мама была строгой, но справедливой. Она много работала и неустанно прививала нам, детям, основные ценности. Утром, перед тем как отправиться в школу, каждый из нас должен был выполнить свою часть обязанностей по дому – таким образом мы привыкали вносить свой вклад в общее дело и работать с детства.

А еще мама потрясающе готовила. Когда наша жизнь немного наладилась, мама стала подавать на ужин несколько блюд. Все с удовольствием ели и были в прекрасном настроении. После ужина мы частенько гуляли по нашему кварталу и разговаривали друг с другом или с соседями. Еще родители играли на музыкальных инструментах: мама на скрипке, папа – на гитаре и мандолине. Мамин брат, Луи, умел играть на чем угодно. Он был оркестрантом на Lurline – круизном лайнере, курсировавшем между Лос-Анджелесом и Гонолулу. Ни мой старший брат Пит, ни я не умели играть, зато хорошо пели.

Иногда, когда денег было в обрез, мы с Питом бегали на пляж – но не рыбачить. Я мастерил самодельное сито, и мы просеивали через него песок в поисках какой-нибудь мелочи. А еще мы подметали пол на спортплощадке начальной школы в надежде найти пару монет, выданных на обед и оброненных кем-то из детей, а потом еще рыскали в раздевалке для старшеклассников. Если удача нам сопутствовала, то улов мог составить и пятьдесят центов.

Конечно, себе мы не оставляли ничего. Это было бы против семейных правил: один за всех и все за одного.

Каждый может в корне изменить свою жизнь

Я был проблемным ребенком. Что скрывать. Да, я помогал дома, но это не мешало мне быть неугомонным и непослушным (если не сказать хуже). Мое поведение сильно огорчало родных и в конце концов стало причиной, по которой я принял одно из самых важных решений в жизни.

Я всегда доставлял кучу хлопот буквально всем: родителям, соседям, учителям в школе и даже полицейским – если, конечно, последним удавалось меня поймать. У меня были чудесные родители, хорошие сестры и потрясающий старший брат, который всегда наставлял меня на путь истинный. Но при всем при этом я постоянно искал неприятностей на свою голову, главным образом чтобы посмотреть, смогу ли я выпутаться. Меня обуревала жажда приключений. Мне хотелось перепробовать все.

Оглядываясь назад, я понимаю, что еще у меня были большие проблемы с самооценкой.

Будучи еще совсем мальчишкой, я не говорил по-английски, несмотря на то, что родился в Америке. Мои родители общались по-итальянски – и я тоже. Меня оставили на второй год в первом классе, потому что я не понимал учителя. Мой английский был таким ужасным, что учителю пришлось попросить родителей перейти на английский дома ради моего же блага. Забавно, что теперь, много лет спустя, я совершенно забыл итальянский.

Из-за проблем с языком меня часто задирали. Я как огня боялся школьных перемен: ученики окружали меня, отпускали язвительные замечания, глумились, пинали и щипали, пока я, сорвавшись, не изрыгал на них поток итальянских ругательств. Но, казалось, детей это только забавляло.

А еще я думал, что уродлив. Я ненавидел свои ноги, большие уши и особенно волосы, черные и жесткие, как проволока. Как же я хотел, чтобы они были прямыми! Я зачесывал их назад, но они все равно топорщились. Я мочил их на ночь, зачесывал их назад и спал, натянув на голову нейлоновый или шелковый чулок. Не помогало.

Я тратил уйму времени на обуздание своих вихров, и если кто-то дотрагивался хоть до одной пряди, ему было несдобровать. Однажды я даже ударил девчонку – хотя и не знал, что это девчонка. Я просто среагировал на прикосновение и вмазал не глядя. К счастью, удар прошел по касательной.

Мой старший брат никогда не изводил меня и всегда старался помочь. Он говорил, что спать с чулком на голове – классная идея. Вместе мы не раз экспериментировали, пытаясь различными способами прилизать мои волосы, – даже использовали оливковое масло. (Много позже, когда моя антисоциальность достигла апогея, я даже жевал чеснок, чтобы отпугнуть мальчишек. Для полноты кулинарной картины мне не хватало лишь тушеных томатов, пряностей и кастрюли.)

Дрались в школе часто, и, как правило, я оказывался среди побежденных. Мой отец, работавший на Тихоокеанской железной дороге, сделал мне из свинца набор гирь и научил боксировать. А еще принес подвесную грушу. Я вцепился в нее так, словно давно о ней мечтал, и уже вскоре, если мальчишки дразнили меня, мог дать сдачи. Со всей силы. Теперь уже победителем выходил я.

Курить я попробовал в шесть лет. В те времена многие взрослые, с которых мы должны были брать пример, курили – этим и объясняется мое тогдашнее любопытство.

Я помню свою первую сигарету. Я шел в школу, когда из проезжавшей мимо машины кто-то выбросил дымящийся окурок. Я подобрал его и сделал первую затяжку – просто чтобы понять, что в этом курении такого особенного. Немного дыма попало мне в легкие – я закашлялся, и у меня закружилась голова.

Но мне понравилось. После того случая я стал караулить проезжающие мимо машины. Если кто-то вдруг выбрасывал окурок, я тут же хватал его. Я подчищал пепельницы у нас дома и подбирал окурки в гостиницах и магазинах, фланируя туда-сюда с опущенной головой. Однажды я попробовал жевать табак – дело было в классе. Учитель заметил меня, но решил, что это обычная жвачка, и велел выплюнуть. Вместо этого я ее проглотил. Как же меня тогда скрутило!

Когда я перешел в третий класс, директор решил, что он достаточно долго терпел мои вредные привычки. Он перебросил меня через колено и отстегал огромным ремнем, который висел на стене в его кабинете. Вечером родители, увидев лиловые кровоподтеки, спросили, что произошло. «Меня отлупил директор», – простонал я.

– За что? – запричитала мама, обнимая меня.

– Увидел, как я курил.

Родительское сочувствие тут же испарилось. Не знаю даже, чего я ожидал в данной ситуации, но теперь уже отец перегнул меня через колено и прошелся ремнем. Но я не разревелся. Курить, правда, тоже не бросил.

Став старше, я часто бегал по поручению дяди Луи в магазин с запиской: «Пожалуйста, продайте моему племяннику пачку Chesterfield». Дядя давал мне деньги, я протягивал продавцу записку и получал сигареты. Конечно, мне хотелось иметь собственные сигареты, а не выковыривать их из пепельниц или подбирать с тротуаров. Несложно догадаться, что я предпринял – подделал дядину записку.

Но уже на второй попытке получить по ней сигареты меня поймали. Дело в том, что владелец магазина предусмотрительно сохранил одну из записок дяди и сравнил почерк. Уличив меня в мошенничестве, он позвонил маме. Меня наказали. Я же придумал как рассчитаться с подлецом.

Здания, располагавшиеся по обе стороны магазина, а также на противоположной улице, были промышленными. Летом порой стояла настолько непереносимая жара, что многие магазины не закрывали двери; они просто опускали на входную дверь огромную стальную решетку, позволяя таким образом циркулировать воздуху. И вот однажды в воскресенье, когда на работе никого не было, я взял рыболовную удочку и пошел в кондитерскую, прихватив с собой приятеля, которого поставил на стреме. Решетка была опущена, а дверь – широко открыта. Витрина со сладостями и сигаретами находилась на расстоянии примерно восьми футов от порога, и я приготовился «рыбачить». Приятель в это время смотрел во все глаза, не идет ли кто и не проезжает ли мимо машина. Занимался я этим промыслом каждое воскресенье, пока мама не заподозрила неладное, обнаружив мои тайные припасы, и не позвонила владельцу магазина, а тот в свою очередь в полицию.

Полицейские знали и любили моих родителей и потому сжалились надо мной. Я же упорно продолжал в том же духе, не обращая внимания на их доброе ко мне отношение. За свое поведение я просто получал очередной нагоняй от полиции и родителей, и все.

Позже, когда меня взяли в церковь помогать священнику во время службы, я выяснил, где именно святой отец хранил вино, и распитие спиртных напитков пополнило мой список вредных привычек. А еще я возглавил маленькую банду. Парни звали меня Мозг, потому что мне всегда приходили в голову идеи, как выйти сухим из воды. Мы воровали выпивку у бутлегеров, живших по соседству и торговавших домашним пивом. Во времена сухого закона и Великой депрессии они варили какое-то количество пива, продавали большую часть, чтобы продержаться на плаву, а остальное выпивали. Запах можно было учуять даже с улицы. Именно так их и обнаружила полиция. Наши соседи, Уинклеры, держали в кухне, за занавеской, под раковиной, большой глиняный кувшин. По субботам, когда все уходили в кино, мы забирались в дом и отводили душу.

Иногда мы брали награбленное на пляж, но после того как нас однажды застукали за распитием спиртного, я придумал кое-что получше. Мне тогда было, наверное, лет тринадцать. Я подрабатывал на летних каникулах на местной молочной ферме. Однажды я взял пустую литровую бутылку из-под молока, покрасил ее снаружи в белый цвет, а потом, налив немного краски внутрь, поболтал ее, чтобы бутылка окрасилась и изнутри тоже. Я перевернул ее вверх тормашками, поставил на газету и оставил на ночь, а на следующий день положил на крышу гаража подсохнуть на солнышке. Когда в следующий раз мы с мальчишками собрались на пляж, мы наполнили бутылку тем, что удалось наворовать, и валялись себе на песочке, пока «плавали» наши головы. Спасатели принимали нас за образцовых деток, попивающих полезное молоко.

В то, что мы пили молоко, было легко поверить, так как мы заедали напиток украденными из магазина Мейнцера пирожками. Поскольку многие магазины по воскресеньям не работали, рынки и некоторые рестораны иногда раздавали оставшуюся или подпорченную еду голодающим и нуждающимся, которые обычно собирались у черного хода к закрытию в субботу.

К тому времени, когда пришли мы, уже ничего не осталось. Поэтому мы направились в лавку Мейнцера спросить у хозяина насчет нетоварного вида пирогов, которые он бы все равно выбросил. Тот оказался не в духе и захлопнул дверь прямо перед нашим носом.

Я был злее самого злого шершня и решил усовершенствовать технику ловли конфет и сигарет на удочку, для чего взял тяжелую проволоку и прицепил к самому ее кончику крючок. Я осторожно пропихнул удочку сквозь решетку лавки и открыл дверную защелку. Мы набрали пирогов и съели их, добравшись до своего укромного уголка. Парням всегда нравились яблочные пироги, я же обожал пироги с вишней.

Наше предприятие оказалось настолько успешным, что еще одна группа мальчишек последовала по нашим стопам, но была поймана. Ребята решили прихвастнуть и взяли на себя всю ответственность за наше озорство. На следующий день местная газета вышла с передовицей: «ПОЙМАНЫ ВОРИШКИ, ОРУДОВАВШИЕ В МАГАЗИНЕ ПИРОГОВ МЕЙНЦЕРА». Мы подождали два дня и снова обокрали магазин, просто чтобы продемонстрировать, что полиция схватила не тех, кого надо. В газете появился новый заголовок: «Магазин Мейнцера снова ограблен».

Моя семья совсем отчаялась вернуть меня на путь истинный.

Мои родители были католиками, но при этом никогда не посещали церковь. Если священник подходил к нашей двери просить пожертвования, а у родителей не было денег, они делали вид, что их нет дома.

Я же изредка ходил в церковь. А однажды очень сильно опоздал к службе, потому что где-то слонялся. Когда я пришел, народу собралось столько, что яблоку было негде упасть. Мне удалось найти местечко позади всех, в самом конце. Священник, завидев меня, прошел через весь собор, схватил меня за ухо и, выкрутив его, произнес: «А ну-ка марш домой за запиской от матери, где бы объяснялась причина твоего опоздания».

Как же меня это разозлило, я хотел ударить его, но лишь молча вышел.

Маме я сказал, что больше никогда туда не вернусь. И отправился с приятелем в баптистскую церковь, у которой была большая звонница. Однажды я нашел огромную катушку и отмотал себе немного веревки. Шутки ради я забрался на башню, привязал веревку к колоколу, а конец бросил на улицу, где затем спрятал в кроне растущего неподалеку дерева. Когда стемнело, я потянул за веревку что было мочи. Динь-дон! Динь-дон! В окнах всех окрестных домов тут же вспыхнул свет. Народ высыпал на тротуар. Одна из женщин закричала: «О mama mia, это же чудо!»

Приехали пожарные и полиция. Я же тихонько спустился с дерева и исчез.

У меня в запасе было еще множество проделок.

Однажды я выпустил пулю из пневматического пистолета в собаку, которая укусила меня, пока я развозил газеты. Я обстреливал девчонок бумажными шариками и частенько оказывался в углу за свое дурное поведение. Однажды, когда меня в очередной раз наказали (хотя именно тогда я был не виноват), я отомстил учительнице, спустив после уроков колесо в ее автомобиле.

Да всякое бывало.

По сравнению с делами нынешних хулиганов все мои тогдашние выкрутасы выглядят лишь детскими шалостями. Но в то время все это казалось весьма серьезным делом.

Я стащил пару пирогов из грузовика булочника, и водитель заявил об этом в полицию. Мне пришлось заплатить за украденное. Но я замыслил месть. Я укрылся в засаде и набросился на парня, когда они с приятелем выходили из здания местного театра. Мы сцепились в темном переулке. Сначала общий друг из наших вызвался мне помочь, так как водитель был на тридцать фунтов тяжелее меня, но я знал, что он будет осторожничать и никто не пострадает. У меня были иные цели.

– Все в порядке, – сказал я и в следующую секунду снова бросился на водителя. Дрались мы долго, и наконец я сбил его с ног. Он откатился в канаву и лежал там, истекая кровью. Я же пошел домой. Я был весь перемазан. Мама подумала, что со мной случилось что-то страшное. Она закричала, на ее вопль прибежал отец. Я промямлил что-то нечленораздельное в свое оправдание, и они оставили меня в покое.

Во время драки никогда не думаешь о том, что кто-то может серьезно пострадать по твоей вине, а то и умереть. Проснувшись на следующее утро, я вспомнил, как сильно избил водителя накануне. Сколько же было кровищи! Я не мог успокоиться, осознав, что натворил. Я заставил себя вернуться на место драки, надеясь, что он все еще лежит там. Но, конечно, его там не было. А через пару дней я увидел его за рулем грузовика, с распухшим лицом. Я испытал облегчение: жив. В ту же самую секунду мои опасения сменились ликованием: отделал я его как надо!

Глава полиции Торранса, Коллиер, не желал больше мириться с моими выходками. Он решил предпринять хоть что-нибудь и посадил меня в местную тюрьму, чтобы я познакомился с заключенными. Мы остановились перед одной из камер и несколько минут стояли, не двигаясь. А затем он спросил: «Луи, куда ты обычно ходишь по субботам?»

– На пляж, – ответил я.

– Так вот, когда будешь сидеть здесь, – произнес он, кивая на двоих мужчин, находящихся в камере, – ты уже не сможешь этого делать.

И тут я кое-что понял, но совсем не то, что шеф полиции Коллиер хотел до меня донести. Я вдруг осознал, что теперь мне следует действовать хитрее, творя свои бесчинства, чтобы больше не попадаться. Спустя пару дней я, высунувшись из-за дерева, швырнул помидор в лицо полицейскому. Когда тот пришел в себя, я уже успел смыться.

Но и на этом я не успокоился. Я вдруг обнаружил, что ключ от моего дома каким-то удивительным образом подходит к задней двери школьного спортзала, – так что мы с друзьями могли отныне играть в баскетбол совершенно бесплатно. Но кто-то донес на нас, и замки поменяли, а я снова оказался за решеткой.

На этот раз все, кто уже давно хотел свести со мной счеты, получили такой шанс. Мои родители и Пит устали от постоянных визитов полицейских. Шеф полиции и директор школы уже отчаялись со мной бороться. Но, откровенно говоря, мне было совершенно все равно – меня волновала одна-единственная вещь: я не хотел, чтобы на меня навесили клеймо душевнобольного. Времена тогда были непростые, и детей, чье поведение не поддавалось коррекции, могли забрать в соответствующее заведение, а также стерилизовать, чтобы их гены неуправляемости не передались последующим поколениям. Самый распространенный вопрос тех лет – «Есть ли в вашей семье случаи душевного расстройства?»

К счастью, сейчас времена другие.

Но с другой стороны, именно тогда я подумал, что, может, мне и правда пора что-нибудь поменять. Мог бы я как-то кардинально изменить свою жизнь?

Мой брат Пит всегда принимал мою сторону и старался подавать мне положительный пример. Но он был настолько непроблемным ребенком, что с ним не имело смысла соревноваться, хотя я и сам не знаю, почему думал, что мне нужно это делать. Может, потому, что я осознавал, что по сравнению с ним далек от совершенства. Пит никогда не доставлял никаких хлопот. Он всегда был идеальным сыном и идеальным братом. Многие дети не хотели бы иметь «идеальных» брата или сестру, я же любил его несмотря ни на что.

А кроме того, когда я пытался вести себя хорошо, это всегда оказывало прямо противоположный эффект, как в той истории, когда родители поехали в Сан-Педро. Пока они отсутствовали, я до блеска отскреб пол на кухне. Однако, вернувшись, они воскликнули: «Вы только посмотрите, какую работу проделал Пит!»

Я ни слова тогда не произнес. Пит же промолчать не смог: «Это не я. Пол вычистил Луи». Но я на всю жизнь запомнил первую реакцию родителей.

Пока родители, школа и полиция размышляли над тем, как меня образумить, Пит повел меня на местный сталелитейный завод. Рабочие показались мне грязными, потными, чумазыми. Я сказал: «Господи, что за отвратительная работа! Не хотел бы я заниматься чем-нибудь подобным».

– Думаешь, это не для тебя? Однако именно этим ты и будешь заниматься, просто ты никогда не работал, не разгибая спины, – только и ответил Пит.

Мысль о подобной перспективе и страх, что меня будут считать безнадежным, наконец-то повергли меня в такой шок, что я задумался: может, я и правда что-то делаю не так?

Все решили дать мне еще один шанс.

Меня обязали участвовать в школьных спортивных соревнованиях.

Я не вышел ростом для американского футбола, поэтому директор определил меня в группу легкой атлетики и включил в состав бегунов для забега на 660 ярдов, организованного для учеников параллельных классов. Если я справлюсь, мне простят все мои школьные выговоры. «Если ему дать шанс, Луи, возможно, осознает, что на свете есть и другие способы привлекать к себе внимание и получать признание».

Перспектива начать девятый класс с чистого листа, без единого нарекания, показалась мне пленительной. Все, что мне следовало сделать, – это пробежать некую дистанцию. «Думаю, у меня получится, если ты заставишь», – сказал я Питу.

– Никто не будет тебя заставлять, – возразил брат. – Ты уже достаточно взрослый парень, чтобы принимать решения самостоятельно. Можешь продолжать деградировать, ведя тот образ жизни, который ведешь, и со временем окажешься в тюрьме, на сталелитейном заводе или в поле, где будешь собирать спелый арахис. А можешь попытаться чего-нибудь добиться.

Все, что от меня требовалось, – это пробежать. Тут не шла речь о том, чтобы выиграть. Поэтому я никого не разочаровал, придя последним, совершенно вымотанным и задыхающимся, потому что был курильщиком, с саднящей болью в груди. Я поклялся себе тогда, что это первый и последний раз. Но уже спустя неделю был вынужден бежать снова. Было так же невыносимо, за тем небольшим исключением, что, уже находясь на финишной прямой, я услышал подбадривающие возгласы одноклассников, кричавших: «Давай, Луи!» А я и не знал, что им известно мое имя. «Поднажми!» В итоге я пришел третьим.

И вот тогда я осознал, что мне предстоит принять серьезное решение: по-прежнему докучать окружающим или стать бегуном. Мне очень нравилось то новое ощущение, которое я испытывал благодаря бегу, но стоило ли продолжать? Однозначно. И я стал тренироваться так же неутомимо, как до этого чинил козни.

Мне потребовалось еще несколько забегов, чтобы наконец начать выигрывать. Никого уже не удивляли мои результаты, да и сам я вдруг понял, что не могу без бега. Я принял участие в городском финале в забеге на 660 ярдов и пришел пятым. Не так уж плохо для мальчишки, который бы с большим удовольствием занимался чем-нибудь еще, но был вынужден спасать свою шкуру.

Благодаря Питу, продолжавшему направлять меня в нужное русло, а также моему растущему желанию чего-то добиться мне удалось радикально изменить свою жизнь. Пит помогал мне тренироваться: он бежал позади, подгоняя меня небольшим хлыстиком.

В 1934 году, все еще будучи школьником (так как был оставлен на второй год), на межшкольных соревнованиях я установил мировой рекорд, пробежав 1320 ярдов за 3:17. Пит сказал мне тогда, что я мог бы стать бегуном на милю – все, что мне требовалось, это пробежать на один круг больше школьного стадиона. «Но если ты хочешь быть лучшим бегуном, нужно бегать везде, где только можно, – заявил он. – Если думаешь, что школьная площадка слишком грязная, бегай вокруг квартала». Так я и сделал: бегал в своей обычной уличной одежде. «И никогда не пропускай тренировки, – наставлял меня Пит. – Бушует вокруг пыльная буря – закрой рот платком и беги. Идет дождь – беги». Спасибо, что в Торрансе хоть снега не было.

Когда закончился учебный год и началось лето, я действительно бегал везде, где мог. Я просто бегал, бегал, бегал. Вместо того чтобы просить водителей попутных машин подбросить меня до пляжа, я пробегал четыре мили от Торранса до Редондо. Затем я пробегал две мили вдоль пляжа и еще четыре обратно до Торранса. Я очень любил горы, поэтому частенько приезжал туда на своем старом «додже» 1926 года и бегал вокруг озера Кристал, перепрыгивая через небольшие горные речки и поваленные деревья, а случалось, и через гремучих змей. Иногда я гонялся по холмам за оленями.

Я бегал все лето и, сам того не осознавая, выработал в себе потрясающую физическую выносливость, впоследствии поражавшую всех во время соревнований, на которых я неизменно занимал первые места.

Но раскрою небольшой секрет: бегать по кругу не имело для меня особого смысла, потому что я всегда оказывался в той же точке, с которой начинал. Куда комфортнее я себя ощущал, передвигаясь в открытом пространстве. Что я хочу этим сказать? Что после всех моих детских шалостей и проступков я чувствовал себя намного лучше, обретя свободу.

И, думаю, никому бы в голову не пришло со мной об этом спорить.