Текст книги "Швейк в Нью-Йорке. Роман"

В тот вечер это был единственный момент, когда публика солидаризировалась с чехословацким режимом на почве социалистического реализма. Это не ускользнуло от внимания профессора МакКарти, который поспешил перевести стрелку диспута на проблемы частной собственности и свободного предпринимательства.

– Что касается частной собственности, – сказал Швейк, – то в Чехословакии если кто понимает, что это такое – тот молодец. Мне, к примеру, оставили всю мою одежду, а вот у пана Тонишека Мазека из Чотебора, напротив, отняли всё до последней нитки: шахты, заводы, виллы, магазины, практически весь Чотебор, который на самом деле принадлежал ему одному, отчего жители даже называли его между собой Мазекбургом. Вероятно, с ним поступили так, потому что он был против правительства. В конце концов ему пришлось бежать, и сейчас он во Франции, на Лазурном берегу, где, даже не знаю, как он сможет жить… Что касается свободного предпринимательства, – ответил Швейк на второй вопрос, – это ещё одно понятие, с которым коммунисты разделались напрочь.

И он рассказал историю своей подруги Марины Франтишек, которая – подумать только! – тоже жила в Чотеборе, он же Мазекбург. И так же, как все, работала на фабрике Мазека, но поскольку имела слабое здоровье и часто отсутствовала, Мазек её уволил. После войны правительство обязало её прекратить болеть, серьёзно лечиться и, как только она чуть-чуть поправилась, приказали вернуться на своё место на фабрике.

На этот раз о своей солидарности с чехословацким правительством в крайне агрессивной форме заявила девушка в военной куртке, из чего Швейк сделал вывод, что она просто мизантропка. Её речь вызвала небольшой трам-тарарам, который грозил перерасти в мордобой, и пока этого не случилось, профессор МакКарти объявил вечер закрытым.

XI Швейк беспокоится за друга

В одно прекрасное утро, когда Швейк, только что покончив с утренним вюрстелем, в компании с Панятником смотрел свою любимую рекламную программу, в его кабинет, не постучавшись, вошёл Мартину. Как обычно, в расстёгнутой рубашке, воротник которой прятался где-то под воротом пиджака, с растрёпанными волосами и явно не брившийся несколько дней. Тряхнув головой, словно отгоняя назойливую мысль, он с силой пнул мусорную корзину, которая, к счастью, была пустой.

– Нет, ну не блядь ли она, а? – спросил он с презрительной усмешкой.

– Почему? – спросил, в свою очередь, Швейк.

– Потому что не даёт мне! – ответил Мартину, вновь презрительно усмехнувшись.

Спрашивать, кого он имеет в виду, не было необходимости: речь явно шла о мисс Зигфрид.

– Как странно, – заметил Швейк, выключая телевизор. – В Праге было бы всё наоборот. Я могу понять, когда так называли мою подругу Марту Пашек из Малой Страны, которая давала всем подряд, но…

– Дьявол! – скрежетнул зубами Мартину, явно не слушая его. – Столько месяцев я на неё угробил! Водил в рестораны, в кино, в зоопарк, таскался за ней как сопливый пацан! Это я-то, который на женщину тратит не больше нескольких минут! Какого рожна ещё бабе надо?..

Швейк и Панятник, солидарно кивнув, обозначили своё сочувствие, и Мартину продолжил свой плач. Ему-таки удалось уговорить Зигфрид поехать вместе на субботу и воскресенье полюбоваться на ниагарский водопад, а в результате он вернулся оттуда с носом. Зигфрид все это время вела себя ласково и многообещающе. Подходящий момент представился в субботу вечером, после ритуального похода к водопаду, ужина и долгой прогулки при полной луне.

– Когда мы вернулись в гостиницу, – продолжал Мартину, – она не возражала, чтобы я поднялся с ней в её номер. Я уже бросил её на кровать, как она начала: Ой, нет, только не так! О’кей, думаю я, мне хорошо знаком такой тип женщин. Я пошёл к себе в номер почистить зубы, чтобы дать ей время приготовиться, а когда вернулся, увидел, что она лежит под одеялом в ночной сорочке, отвернувшись к стене. Я подошёл… Стоп! А теперь викторина. Кто угадает, получит десять тысяч долларов! Что делали Микаел Мартину и Магдалена Зигфрид в течение, скажем так, ближайшего получаса?

– Ну… – протянул Швейк, не поняв риторического смысла вопроса.

– А ничего, вот чего! – взорвался Мартину. – В какой-то момент я почувствовал, что больше ничего не чувствую, а в постели лежала не женщина, а Дракула!..

Он с силой хлопнул себя по бёдрам и заметался по комнате, сопровождаемый сочувственным бормотанием Панятника.

Швейк с беспокойством следил за этими метаниями, старясь представить себе, что же там между ними произошло, и сравнить это с тем, что было у него с миссис Хиллер. Произойди такое у них, он тоже, наверное, был бы потрясён! То есть он мог понять кипящего возмущением друга.

– Должен заметить, со мной такого никогда не случалось, – признался он. – Но в этой связи мне вспомнилась история моего друга Рудольфа Мисека. Он заранее наметил план: накануне Рождества лечь в койку с Александрой Лада из Кладно, очень красивой блондинкой, которую я тоже хорошо знал. Я встретил его в тот день утром, и он сиял как начищенный медный таз! Вечером все мы в трактире У Чаши с нетерпением ждём его прихода. И вот открывается дверь, и появляется Рудольф, с выпученными глазами, красный, как варёный рак, и произносит точно ту же фразу, что и ты. А что случилось? А то, что посреди процесса Александра Лада вдруг взбрыкнула, и всё пошло к чертям! А в чём было дело? Они не сговорились о цене! Или, точнее, сговорились о ста пятидесяти марках, но он имел в виду марки чехословацкие, а она немецкие. Потому что в это время она работала главным образом с немцами и уже привыкла обозначать тариф в немецких марках… С деньгами всегда так! – добавил он после короткой паузы, воскрешая в памяти свой печальный опыт с Чейз Манхеттен Банком. – С ними постоянно какое-нибудь недоразумение, и всегда рискуешь понять это, когда уже слишком поздно. Хотя не думаю, что данный пример имеет отношение к Зигфрид.

– Мисс Зигфрид – добропорядочная женщина! – процедил сквозь зубы Мартину, зло глядя на Швейка.

– Именно это я и имел в виду, – растянул улыбку до ушей Швейк, одну из самых убедительных своих улыбок. – Правда, из слов, которые ты сказал входя, мне показалось, что ты думаешь иначе!

Это был один из тех моментов, когда Мартину переходил на румынский.

Что он сделал и на этот раз, уходя и громко хлопнув дверью.

Микаелу Мартину было сорок два года. И поскольку, как уже сказано, следующая важная веха в жизни Швейка будет иметь место только в XV главе, мы можем посвятить несколько страниц рассказу об этой незаурядной личности. Нетерпеливый читатель может легко пропустить их, хотя они не лишены интересных подробностей, которые позволяли бы и Мартину стать при случае главным героем романа, не менее увлекательного, чем тот, героем которого является Швейк.

Микаел Мартину родился в Бухаресте и был единственным сыном армейского генерала и аристократки, дальней родственницы румынского короля. Покончив с золотым детством, проведённым в морских костюмчиках под присмотром французских гувернанток, он решил посвятить себя литературе, в частности, драматургии. Начиная с семнадцати лет, он писал пьесу за пьесой, которые никто не ставил, поскольку они никому не нравились, за исключением небольшой группки юных авангардистов, объединившихся вокруг редакции некоего журнальчика, разговаривающего с читателями на мало кому понятном языке и глумившимся над Бальзаком, Достоевским, Томасом Манном, зато возносившим Аполлинера, Арто, Маринетти и Тристана Тцара. Единственная пьеса Мартину, Снега Сахары, была поставлена в маленьком частном театрике, чьи спектакли шли в салоне дворца одного из его друзей. На премьеру среди прочих явился и его отец, генерал. Он с высокомерным видом сидел в первом ряду, а его адъютант стоял у стены в глубине зала в окружении официантов и лакеев. Однако, как только закончился первый акт, генерал покинул зал, сославшись на неотложную необходимость присутствовать на совещании в министерстве обороны, а на самом деле, как он объяснил сыну на следующий день, потому что ему стало стыдно за своего отпрыска перед своим адъютантом. Впервые в жизни Микаел услышал, что его отец может принимать во внимание мнение о себе кого-то из своих подчинённых, и не упустил случая высказать ему это прямо в глаза. Последовала довольно бурная сцена, лишь утвердившая генерала во мнении, что его сын – пустой фат, строящий из себя интеллектуала, которому не помешало бы провести некоторое время в казарме. Желание генерала очень быстро исполнилось: началась вторая мировая война, и молодой Мартину был призван под ружьё, с чем и отправился на русский фронт в помощь союзникам-немцам. При первой же возможности он дезертировал, перебежал к русским и, проведя год в Москве, был сброшен с парашютом в Румынию, где принял участие в партизанском движении.

В каком-то смысле это был самый прекрасный период его жизни. Его имя скоро стало известно всей стране, немцы предлагали за его голову огромные суммы, а отец-генерал публично отрёкся от него. Мартину обладал отвагой, граничащей с безрассудством. Однажды, надев форму немецкого солдата, он прошёл через весь Бухарест, чтобы передать постовому, охранявшему министерство обороны, дерзкое письмо своему отцу. Много раз он проникал в немецкие гарнизоны, чтобы выкрасть оружие или взорвать склад с горючим. Он не испытывал никакого страха перед смертью. Или не показывал этого. У этого отважного наглеца был явно везучий ангел-хранитель, помогавший делать дела с необычайной лёгкостью. Сам он говорил, что это его личный способ творить театр. Удача отказала ему лишь однажды – когда он прикручивал бомбу с часовым механизмом к пилону виадука, где его застиг патруль СС. Не теряя хладнокровия, он выставил время на таймере, размышляя при этом, что если бы не тратил на это драгоценные секунды, то успел бы перестрелять всех патрульных. Потом, словно ставя на зеро последнюю фишку, он прыгнул с моста на лежащий под ним крутой склон. Упал на какой-то выступ, оттуда скатился прямо на ветки сосны, а затем на окружавшие её кусты, и пока эсэсовцы поливали эти кусты из автоматов, он уже благополучно бежал прочь, отделавшись переломом руки и несколькими сломанными рёбрами.

Отец-генерал, который вычеркнул сына из своей жизни, был повешен весной 1943 года, а сын даже пальцем не пошевелил, чтобы спасти его. Мать умерла от холода и горя зимой 42-го, а их огромный семейный дворец в самом центре Бухареста разрушили бомбы. Но Мартину это как бы не коснулось, ибо он давным-давно сжёг все мосты с своим прошлым.

После освобождения он был приглашён на работу в комитет по культуре компартии. Воспользовавшись этим, он основал литературный журнал, извлёк на свет свои старые пьесы и написал несколько новых, которые, как и прежде, никому не нравились и которые никто не ставил. По выходе очередного номера журнала, посвящённого Маяковскому, его вызвали к одному из руководителей министерства культуры в генеральском чине. Тот от имени партии и правительства высказал замечания, касающиеся политики журнала, и вручил список авторов, которых отныне надлежало в нём публиковать. Мартину пробежал список глазами и ответил, что это уже второй раз в жизни, когда он не не находит общего языка с генералом. За порогом кабинета он был арестован, обвинён в идеологической диверсии, внутреннем саботаже и преступном сговоре с врагами социализма. Проведя четыре года в лагере строгого режима, он вышел на свободу летом 53-го года, через четыре месяца после смерти Сталина. Его реабилитировали и вернули на прежнее место в редакции журнала, который тем временем уже опубликовал всех авторов из генеральского списка и даже кое-кого сверх того. Первое, что Мартину сделал – опубликовал, потратив на перевод с французского оригинала два дня и две ночи, пьесу Лысая певица молодого румынского автора, которая с большим успехом шла в Париже. На этот раз его вызвал на ковёр другой министерский чиновник, потребовавший объяснить, в чем смысл названия пьесы и некоторых реплик, им не понятых, а затем спросил, не являются ли действующие в пьесе Пожарный и Горничная намёком на Советский Союз и Румынскую народную республику и, не обращая внимания на саркастическую реакцию Мартину, вручил ему две папки, озаглавленные Неотложные директивы.

Мартину вернулся домой, пролистал бумаги, содержавшиеся в папках, и вспомнил лихую молодость десятилетней давности. Переодевшись в солдатскую форму, он явился на военный аэродром, ткнул дулом пистолета в затылок первому, кто походил на лётчика, заставил его поднять самолёт в воздух и лететь на предельно низкой высоте на запад. Когда они были над Югославией, он спрыгнул с парашютом. Оттуда добрался до Вены, потом до Цюриха и дальше, в Париж, где с румынским переводом Лысой певицы в кармане заявился к автору, чтобы подарить ему журнал.

Ионеско (так звали автора) не слишком разочаровал Мартину, который хорошо помнил виденную в детстве литографию, где стоящий в центре большого, в зеркалах и коврах, зала Шопен с распростёртыми объятьями встречает польских патриотов, бежавших в Париж, а те чуть ли не падают ниц перед ним. И действительно, Ионеску смотрел на него, как конные памятники смотрят на бродячих собак, задравших заднюю ногу на угол своего пьедестала. Глядя на него, становилось ясно, что он не очень любит своих соотечественников и от всего сердца презирает коллег. Для Парижа одного румынского драматурга более, чем достаточно, прочёл Мартину в его глазах, отчего сразу же возникла мысль, что, судя по реакции Шопена, скорее всего, среди бежавших в Париж польских патриотов не было ни одного пианиста. Поняв, что никакой помощи от Ионеско ждать не стоит, Мартину при первой же возможности перебрался в Соединённые Штаты.

Получив в румынской редакции Радиоцентра необременительную должность, о чём мы уже рассказывали, Мартину обрёл уйму свободного времени, которое посвятил переводу на английский своих старых и новых пьес. Первые он попросил прислать ему из Бухареста и был неприятно удивлён тем, что получил их без всяких проблем. Видимо, коммунистический режим не имел ничего против того, чтобы его пьесы распространялись на Западе. Давнее равнодушие к его творчеству ещё щемило душу, и тем большим было удовлетворение, когда он увидел, что в Новом Свете его пьесы нравились всем, кому он давал их читать. Наконец-то, думал Мартину, со злорадством воскрешая в памяти неприятную сцену: его отец встаёт из кресла в первом ряду и уходит, увлекая за собой своего адъютанта.

И вот одна из его пьес была выбрана для постановки в Соединённых Штатах Америки! В самом Нью-Йорке! На сцене авангардистского театра off-Бродвей, пусть даже и маленького, всего на тридцать три зрителя, но это ещё лучше отвечало заложенной автором в пьесе эстетике взаимного обмена эмоциями между сценой и залом, или, как было написано в программке, между творцами и потребителями творчества.

Пьеса, называвшаяся Ногти пальцев ног на закуску, раскрывала тему поколенческой некомуникабельности, рассмотренной через призму библейского эпизода с братьями Маккавеями, но поданного в научно-фантастическом ключе. Билеты на спектакль разошлись за несколько минут. Успех ошеломил Мартину, которого тридцать два зрителя многократно вызывали на сцену. И всё же было кое-что, что подспудно отравляло его настроение. Во-первых, тот факт, что пьеса Ногти пальцев ног на закуску была лишь одной из частей трилогии, в которую входили ещё две пьесы, других авторов, столь же высоко оценённые зрителем.

Первая из них, Долгий спуск по длинному подъёму, принадлежала перу некоего ямайца. Её главной темой была массовая идеологическая обработка, которой подвергается личность в современном обществе. Хотя в основе пьесы лежала мифическая история Кориолана, действе происходило в стенах гостиной викторианской Англии.

Автором второй пьесы, называвшейся Одну минуточку, доктор Фауст! была молодая канадская феминистка, и речь в ней шла об атомной угрозе всему живущему. Это было новое прочтение первой книги Рамаяны в комментариях персонажей платоновского Федона.

Ещё одна причина огорчения Мартину заключалась в том, что его глубоко трагичный текст в данной постановке содержал в себе неотразимый комический эффект. Его не утешили даже жалобы ямайца на то, что, напротив, чистую комедию того подали как трагедию, перипетиям которой публика внимала в напряжённой тишине, никто ни разу не рассмеялся даже в самых комичных местах, а кое-кто даже плакал.

Мартину присутствовал на первых двенадцати спектаклях. Все они шли с нарастающим успехом, несмотря на то, что отдельные части триптиха иногда меняли знак: его пьесе возвращалось изначальное трагическое звучание, а пьесе ямайца – комедийное. Это не касалось текста канадской феминистки, которая и сама была не в состоянии объяснить, что она написала: комедию или драму.

На один из спектаклей заявился театральный критик популярного многотиражного журнала и сходу ввязался в дискуссию с Мартину, сыпля заумными словечками, типа аффабуляция и отстранённость, но Мартину моментально потерял к нему интерес, как только понял, что критик воспринимает триптих как единую пьесу в трёх актах, с их стилистической логичностью и феноменологической вариативностью, а главное, что ему понравилось, так это задница премьерши, настолько часто он её упоминал.

От всего этого Мартину впал в чёрную меланхолию, заперся в своей комнате на несколько недель, а однажды вечером засунул на самую нижнюю полку сейфа все свои пьесы, включая Холодные солнечные лучи над раскалённой ледяной пустыней, уже взятой для постановки другим off-Бродвейским театриком, закрыл сейф на ключ и отправился в ресторан с Зигфрид. За ужином ему пришла в голову мысль, что совершенный им жест недостаточно решителен, поэтому он вернулся домой и в присутствии той же Зигфрид сжёг всё своё творчество на газовой плите, ни секунды не колеблясь и ни о чём не сожалея. На следующий день он купил толстенный том Лучшие пьесы всех времён и народов и принялся читать Эврипида, Шекспира, Ибсена и Артура Миллера, удивляясь тому, почему до сих пор он их явно недооценивал. Особенное удовольствие доставило ему отсутствие в книге пьес Тцара и Ионеску.

Что-то окончательно сломалось в его душе, и та чрезвычайная лёгкость, с которой здесь, в Нью-Йорке, были приняты и оценены его пьесы, теперь казалась ему равноценной тому равнодушию и враждебности, с какими они были отвергнуты в Бухаресте. Чувствуя себя обманутым, он с нарастающим цинизмом и презрением стал относиться сначала к театру, а затем и ко всему окружающему. Его типичной реакцией сделалось пожатие плечами, сопровождаемое репликой: и здесь тоже все сукины дети! Однако в иные моменты, когда психологическая защита, подпитывавшая его сарказм, давала сбой, он искренне обзывал себя идиотом.

Глядя в доброжелательные глаза Швейка, Мартину долго и подробно излагал свою историю. Швейк с большим вниманием выслушал его и, посчитав, что обязан ответить ему столь же искренне, принялся рассказывать захватывающую историю своего друга Антона Дубчека, садовника из Старо Място. Слушая его с плохо скрываемым раздражением, Мартину никак не мог взять в толк, какое отношение имеет к нему рассказ Швейка.

XII Печальная история отношений Мартину и Зигфрид

Мартину познакомился с Магдаленой Зигфрид в Радиоцентре. Это была симпатичная девушка, восемнадцатью годами моложе его, и он сразу начал приударять за ней. Сперва на латинский манер, в соответствии с принципом: мужчина, достойный таковым называться, должен по крайней мере попробовать каждую вызывающую желание женщину, на которую он положил глаз, но позже мало-помалу искренне привязываясь к ней со всей силой своего одиночества. Зигрфрид, казалось, благосклонно принимала его ухаживания и отзывалась на его чувство, хотя порой её коробили его грубоватые манеры, нередко принимавшие форму высокомерной агрессии, словом, всё то, чем Мартину маскировал стеснительность в чувствах и подсознательную робость перед женщинами, казалось, несовместимые с культивируемым им образом брутального мужчины. Зигфрид чувствовала, что он полон комплексов, но не была до конца уверена в своих догадках, поэтому не решалась доверять ему полностью, тем более, что он делал всё, чтобы доказать обратное: высмеивал её романтизм, называя его смехотворным стилем ушедшей эпохи, недостойным современного человека. Что до него, то он предпочитал выражать свои желания и действовать без лишних слов и церемоний, то есть безо всей этой дурацкой траты времени. Есть мужчина и есть женщина, и всем хорошо известно, чего они хотят друг от друга! Кому мы желаем морочить голову: любить – это заниматься любовью! Но когда, в развитие своего тезиса, он пытался поцеловать её, то чем настойчивее и провокативнее были его попытки, тем непроизвольнее было её моментальное превращение в ледяной торос. Об этот торос разбивалась его мужская страсть, настолько же демонстративная, насколько мало убедительная. И в очередной раз обоим становилось ясной невозможность найти общий язык, лишь усугублявшая взаимное разочарование, хотя в душе каждого всё ещё теплилось ощущение, приносившее скорее боль, нежели утешение, что для того, чтобы по-настоящему понять и полюбить друг друга, нужна всего лишь малость. Однако, что это за малость, ни знали ни он, ни она.

А потом случился уик-энд на ниагарском водопаде. Про себя каждый из них решил, что эта поездка станет для них последним шансом, который определит вектор развития их отношений. Мартину дал себе слово соответствовать всем требованиям Зигфрид, приняв её правила игры и не торопить события: иметь терпение. Она, со своей стороны, пообещала себе сделать над собой усилие и с юмором отнестись к проявлениям его грубости, не обращая внимания на некоторые раздражавшие её привычки и надеясь на лучшее. То есть тоже иметь терпение. Но всё пошло не так, как им хотелось.

На следующий день было воскресенье, мучительное для обоих. Они говорили о чём угодно, аккуратно избегая любого упоминания о том, что случилось накануне. Любезные и формальные, они походили на людей, обязанных наносить взаимные визиты вежливости, не зная, о чём говорить друг с другом, или на соседей по дому, которые, сталкиваясь в лифте и стоя лицом к лицу в течение тридцати бесконечных секунд, вынуждены улыбаться друг другу и, не зная, куда деть глаза, беседовать о погоде.

На обратном пути они читали журналы, или делали вид, что читают, а во время ужина в вагоне-ресторане обменивались впечатлениями о пейзаже, невидимом в ночи из окна, в котором, словно в зеркале, отражались их лица. Расставаясь в тот вечер, каждый из них надеялся, что они никогда больше не встретятся, за исключением, быть может, случайных встреч в коридорах Радиоцентра, и что эта история, так и не начавшись, завершилась для них раз и навсегда.

У Магдалены Зигфрид было собственное прошлое, хотя не такое богатое, как у Мартину. Она родилась в немецкой семье, на когда-то польской земле, ставшей немецкой ещё в XVIII веке, и сохранила о своём детстве самые смутные воспоминания: большой дом с соломенной крышей и с выбеленными известью стенами, расписанными вокруг окон и дверей, как кукольный домик; луг, зелёный весной и белый зимой; скамейка под деревом во дворе; река вдалеке; щебетание ласточек и гортанные крики коршунов; поездки на двуколке в местную церковь и маленькие букетики цветов к ногам Мадонны, разодетой будто королева; многоцветье сельских праздников… Были три брата, намного старше её, душисто пахнущие землёй и хлевом, которые, смеясь, любили подбрасывать её в воздух и ловить… Была мать, крупная седая женщина. Отца она, как ни пыталась, вспомнить не могла, поскольку очень скоро война забрала его, так же, как и её братьев, одного за другим: первого убили поляки, второй попал в плен к русским и бесследно исчез, третьего расстреляли немцы после истории с покушением на фюрера… В огромном доме с соломенной крышей, одном из немногих чудесным образом обойдённых пожаром, не пощадившим большинство домов их посёлка, они с матерью остались одни. Скоро съеденная недолгой болезнью ушла и мать. Это случилось ровно в тот день, как последние немецкие семьи покидали страну, её сёла и хутора, погрузив на тележки кухонную утварь, матрасы и стариков, в то время, как на востоке небо затягивалось дымом, и всё слышнее становилась наводящая ужас пушечная канонада. Магдалена закрыла глаза матери, перетащила её тело на половике под растущий перед домом огромный дуб и накрыла старым потником, прижав его концы камнями и толстыми ветками. После чего присоединилась к уходящим крестьянским семьям. Ночью овладевшие её воображением старинные легенды наполнили душу страхом, и она стремглав бросилась назад, навстречу огню и дыму, к своему дому в надежде, что живущие в нём тени и дорогие сердцу стены смогут защитить eё.

Не защитили. На заре изрешечённая автоматными очередями и вышибленная ударом ноги дверь рухнула, и на пороге появились два красноармейца в плащ-палатках, со страшными азиатскими лицами, какими русских изображали в газетах и на плакатах. У них были широкие скулы и такие узкие глаза, что когда они улыбались, то глаза превращались в едва видимые щёлочки. Так они улыбались, когда нашли её в углу, дрожащую от страха. И так же улыбались, когда один держал её за руки, а другой стягивал трусики.

Потом они ушли, оставив ей по доброте душевной немного еды. Она вышла из дома в поисках ещё не ушедших сельчан, и оставалась с ними до того августовского дня 1945-го года, когда всем немцам предложили на выбор: убраться вон или принять польское гражданство. Магдалена была среди тех, кто решил уйти.

Однажды она увидела русского солдата, который рылся в разрушенном доме. Зря он оставил свою винтовку прислонённой к стене. Она хладнокровно застрелила его, глядя ему прямо в глаза, ни секунду не думая о том, что он такое же человеческое существо, что и она. Потом так же хладнокровно очистила его карманы от всего, что в них было: кольца, серьги, золотые часы, маленький серебряный подсвечник и горсть драгоценных камней. Они-то и помогли ей выжить и жить: сначала в Германии, затем во Франции и Англии, пока старая малознакомая тётка её отца, уже лет шестьдесят как проживавшая в Соединённых Штатах на берегу Тихого океана, не пригласила её перебраться к себе.

Что касается той ночи на ниагарском водопаде… Она лежала, не раздеваясь, на постели, поверх покрывала, рядом с Мартину, потому что никто из них не мог перенести одиночества. Она хотела что-то сказать, однако он нежно, но твёрдо закрыл ей рот ладонью, проговорив по-румынски: Помолчим!

Так они и лежали всю ночь, обнявшись, стараясь не шуметь, почти не дыша, каждый в ожидании, что первым заснёт другой, каждый притворяясь, что уже спит.