Текст книги "Желание и наслаждение. Эротические мемуары заключенного"

Луис Алберту Мендес
Желание и наслаждение
Эротические мемуары заключенного

Посвящается Онеиде Боржес,

поддержка и содействие которой были решающими

в создании и публикации этой книги

Автор выражает признательность

Жулиане Терра,

за ее сердечное участие

и Жулии Невес

за помощь в работе над текстом

Глава 1
Кара

Обо всем догадавшись, я посмотрел на небо. Казалось, оно гневается. На меня, наверное. Я решил оставить все как есть. Буду пускать по воде бумажные кораблики. Тело мое пребывало в каком-то смутном волнении, возбуждении. Чего-то хотелось, а чего – сам не знаю.

Мне показалось, что моя собака Динда мне не рада. Я бросил ей кусок свежего хлеба, который ел сам. Она и ухом не повела. «Сердится», – подумал я. Продвигаясь вдоль огороженного двора, я обогнул дом. Пальцы мои скользили по грязным, облупленным стенам. Земля на клумбах растрескалась, цветы завяли. Хотел было я их полить, да передумал: лейка долго стояла на солнце, и вода в ней сильно нагрелась. Я подпрыгнул и закричал, как будто желая пробудить свой дремлющий внутренний мирок. Перепачканные трусы сжимали мне член. От прыжка я возбудился. Прикоснувшись рукой, я почувствовал, что он затвердел и выпрямился. Единственное живое существо за целый день. Я сладострастно сжал его пальцами, и кровь прилила мне к лицу. Я прошел через кухню, ничего не замечая – даже матери, хлопотавшей у плиты, – и устремился в тесную ванную. Закрылся на деревянный засов. Член у меня стал словно каменный. В моей руке он ожил и вырос. Твердость посреди бессилия. Несмотря на малый возраст, тысячи фантазий роились у меня в голове. Левой рукой я схватился за кран, чтобы не упасть. Закрыв глаза на всё, что происходит вокруг, я погрузился в фантазии, которые вызывают эти движения. Я самозабвенно наслаждался возникающими образами. Передо мной колыхались огромные груди. Круглые попки и раздвинутые женские ноги теснились в моем воображении. Попки! Ах, до чего же я их обожал!

Возбужденный и уже готовый кончить, я стоял на цыпочках и едва держался на ногах, как вдруг за моей спиной возникла тень отца. Я чуть не вскрикнул. А он грозно закричал: «Бесстыжий мальчишка! Щенок паршивый! Ну-ка, вон отсюда! В моем-то доме! Такого я сроду не видал! Бесстыдник! Пошел вон!». Я со страху чуть в обморок не упал. Холодный пот покрыл все мое тело. Член у меня в руке моментально обмяк. Разъяренный голос отца и запах перегара сильно напугали меня.

Скользя по полу и стараясь остаться незамеченным, я вышел из ванной. Отец подстерегал меня у кухонной двери. Я уже знал, что меня ждет. Ему доставляло какое-то извращенное наслаждение бить меня. С бессмысленным видом он схватил меня под локоть и закатил несколько оплеух. «А если мать увидит это безобразие? Она же глядеть на тебя не захочет! Занимайся этим хоть в лесу, что ли, если так приспичит». Он еще раз ударил меня и с бранью вошел в дом, хлопнув дверью. Я тут же забрался в корыто для стирки белья, свернулся калачиком и долго не вылезал.

Я посмотрел на свой вялый, скукожившийся член и подумал: неужели я один такой? Может, лучше было бы жить без члена? Я толком не знал, чем отец с матерью занимаются ночью в спальне. Порой мне казалось, что ничего особенного там не происходит, но отчего же они так стонут?.. Им что, больно? Мне не раз приходилось видеть у девочек странную припухлость и разрезик между ног. А еще я видал, как мочился отец – член у него был громадный, точно слоновий хобот. Царица Небесная! И, ясное дело, член у меня снова затвердел. Машинально и еще с большим, за счет риска, наслаждением я взял его в руку и после нескольких торопливых движений застонал и кончил. Вытекла вязкая жидкость, и я замер в углу корыта. Думать ни о чем не хотелось.

На душе было неспокойно. Вина, раскаяние, желание скрыться. Это ведь нехорошо? А если мать узнает? Неужели она и взаправду глядеть на меня не захочет? Я ведь так ее люблю! Меня терзала совесть. Но это было так приятно…

Мне хотелось побольше узнать, чтобы было еще приятнее. Член у меня напрягался. В голове теснились мечты о красивых попках, куда я беспрепятственно входил, ожидая того, о чем говорили и что расхваливали мальчишки постарше: густая молочно-белая жидкость проникнет внутрь женщинам или, растекаясь, измажет им бедра, а я закричу от наслаждения… Но почему же взрослые боялись, порицали, называли это безобразием, а меня – бесстыдником, если я задавал вопросы? Приходилось всё делать исподтишка, чтобы не попасться с поличным. Нужно было скрывать непроизвольно напрягающийся член, желание совокупляться, проникать в попки, раздвигать ноги и лизать мякоть… Зачем?

Школа была для меня настоящей тюрьмой. Каждый день одно и то же. То, что там рассказывали, казалось мне, никогда в жизни не пригодится. Я частенько прогуливал уроки. Невыносимо было видеть и слушать людей, которым, по-видимому, до нас нет никакого дела. Много теории, мало практики. Неужели я один так считал? Отметки у меня были лучше, чем у большинства одноклассников, которые без остановки строчили в тетрадках. Мне нравилось рыбачить на озере, ловить птиц в бамбуковых зарослях, запускать воздушного змея, трогать за попки девочек и высматривать, какого цвета у них трусики. А еще я частенько бился об заклад и почти всегда выигрывал. Лучшей наградой мне был член в попке у мальчишек, с которыми я заключал пари.

Некоторым учителям я почему-то нравился. Они возлагали на меня большие надежды, считали меня умным и много со мной занимались. Среди них была дона Силвинья. Она явно оказывала мне предпочтение. Я решился задать ей вопросы, которые не давали мне покоя. Те самые!

Не помню, когда это случилось. Она была не просто толстой и некрасивой учительницей. Она казалась женщиной, способной подарить наслаждение. Груди у нее были преогромные. Она старалась их скрыть под блузками свободного покроя и темных цветов. Зад у нее был необъятный, размером с большую карту нашей обширной страны. Частенько я ее методически делил на штаты. Центр был моим – черт с ними, с окраинами. Такое изобилие сводило меня с ума. Нищеты мне хватало и дома. Эти вызывающие выпуклости как будто жили своей собственной жизнью. И я обожал эту толстозадую бабищу! На ней всегда были юбки ниже колен, скрывающие пухлые бедра и икры. Как только ее крошечные ножки, запихнутые в туфельки на низком каблуке, удерживали в равновесии такую груду! Я глядел на нее, пока писал на доске. Задница, похожая на два футбольных мяча, завораживала меня. Мне хотелось знать, какова она безо всего, совсем голая. Теплая или холодная – это можно определить только на ощупь. Я воображал, как она раздвигает ноги и крепко обхватывает меня. Член готов был проткнуть тесные брюки, купленные на вырост два года назад. Меня это одновременно беспокоило и возбуждало. Сев на стул, я попытался привести себя в порядок. Мои голодные глаза блуждали, таращась на плоть, которую я мысленно раздевал. Пуговиц-то как много! Неужели нарочно для того, чтобы обуздать дерзкие фантазии! Думаю, что она стыдилась своих пышных форм. А мне недоставало терпения, чтобы расстегивать пуговицу за пуговицей. Вот бы они сразу отскочили, да еще с оглушительным треском! Красота! Как она вообще ходит, когда груди у нее все время колыхаются из стороны в сторону? Они больше моей головы, и я задохнулся бы, приди мне фантазия взять их в рот. Когда, после отчаянной борьбы, мое воображение срывало с нее юбку, а вместе с ней и трусы размера GG. Не знаю, почему, но я представлял ее себе волосатой, точно мужчина. Наверное, потому, что у нее росли усики. Возбуждение приводило меня в неизбывное отчаяние. Я грубо валил ее на стол, залезал сверху, со вставшим членом, обнимал эту громаду, раздвигал ей пухлые ноги, терся лицом о ее лоно и до изнеможения кусал его, словно изголодавшийся пес. Когда я наконец засунул член ей в зад и ожидал, что вот-вот кончу, до меня донесся тонкий, визгливый голос: «Луизинью, Луизинью, ты что, не слышал звонка? Урок окончен. Пойдем». Я очнулся от грез и почувствовал себя до крайности неловко. Я не мог встать, иначе член прорвал бы мне брюки. Тут я решил воспользоваться случаем, чтобы разрешить свои сомнения. Она была учительницей естествознания, но мои вопросы смутили ее. Мне хотелось узнать о сексе. То, что она могла бы мне рассказать. Я и мечтать не смел, что она расскажет мне всё. Пусть хотя бы опишет, что у девочек под юбками. Что такое эрекция? Отчего член у меня твердеет и мне хочется засунуть его девочкам в попу? Что при этом ощущают женщины? Почему я так часто об этом думаю? Она замужем, имеет детей, так что могла бы мне помочь. Вся залившись краской, она тяжело дышала и избегала смотреть мне в глаза. В замешательстве она вертела в руках школьные принадлежности и все время их роняла. Бормоча извинения, она посоветовала мне обратиться к учителю физкультуры. Он мне всё объяснит.

Периодически я заговаривал с ней об этом, мысленно раздевая ее, натешившись с грудями и почти до конца проникнув ей в зад. Я ждал ответов, но, видя ее смущение, старался привести ее в еще большее замешательство. Из серьезной, уверенной в себе учительницы она превращалась в испуганную газель. А я, озорной мальчишка, потешался над ее мучениями. Я нарочно издевался над ней, воображая, как она катается по полу и как у нее дрожат губы. Но она по-прежнему отвечала, что мне нужно обратиться к учителю физкультуры. Он мужчина и сможет ответить. Я возвращался домой, от ярости пиная портфель или камни. Что же это за учительница естествознания, черт побери? Целыми неделями она избегала моего голодного, раздевающего взгляда. Игнорировала меня во время уроков. На мои вопросы отвечала односложно, однако помогала мне на контрольных. На другой день я опять начинал приставать к ней. Я никогда не выходил из класса вместе со всеми. Мешал поднявшийся член. Но ей казалось, что я нарочно задерживаюсь, и она довольно резко велела мне сейчас же выйти. От меня не ускользнуло, что она с любопытством поглядывает на мой член. Ей было не удержаться. Глаза бы отвела, что ли. Чтобы помучить ее, я прикинулся дурачком и вкрадчивым голосом стал ее спрашивать: почему мои родители стонут в спальне? Что за боль они ощущают? И, наконец, мне страшно хотелось узнать, всем ли мальчикам приятно сжимать член в кулаке, как мне. Что у меня за зуд, когда я думаю о девичьих попках? У меня впечатление, что стоит мне потрогать попку, как ответ придет сам собой. Или я просто любопытный мальчишка? А как ее муж? А она тоже стонет? В последний раз она в озлоблении чуть ли не за уши вытащила меня из класса. Мое возмущение только усилило вожделение. Так я и не получил ответов. Никто не хочет рассказать мне про этот чертов секс!

Я все-таки подошел к учителю Маурисиу на уроке физкультуры. Я терпеть не мог лазить вверх-вниз по канату, словно обезьяна – да куда ж от этого денешься… Хоть и неохотно, но он согласился побеседовать с глазу на глаз. Верно, дона Силвинья хорошо его знала, а то бы не настаивала, чтобы я с ним поговорил. Я первым начал разговор, изложив свои сомнения, тем более досадные, что взрослым они безразличны. Я не терял надежды. В конце концов, должен же кто-нибудь ответить, не уклоняясь, на мои вопросы. Но я чувствовал, по мере того как говорил, его неловкость, замешательство и желание отвязаться от меня. Без конца он поглядывал на часы, морщился и сидел как на иголках. Ему хотелось, чтобы я ушел, но я остался. Он у меня не отвертится, как мне не отвертеться от его осточертевших уроков физкультуры. Что же такое секс, в конце концов? Почему вставший член тянется к попкам? Мне хотелось узнать, нравятся ли ему самому попки или раздвинутые ноги. Я умолк. Учитель очень нервничал и что-то бормотал сквозь зубы. Сказал, что не женат и что следует обратиться к семейному мужчине. Вот он-то точно ответит на мои вопросы. Лучше мне открыться своему отцу.

«Отцу? – подумал я с грустью. – Да какой он мне отец?» Я понял, что ничего у меня не выйдет. Совсем ничего.

Старшие ученики перешептывались, что учитель частенько пялится на мальчишеские ширинки и во время упражнений обожает трогать ребят руками, якобы для страховки. Вот оно, оказывается, в чем дело.

Сомнения мои росли из-за того, что взрослые пугались моих вопросов. Возбуждение мое не уменьшалось, и я готов был броситься на кого угодно. Я хорошо знал, кто мне мешает. Отец меня выслеживал, как охотник выслеживает дичь. Но ему-то кто поставил запреты? Почему такие отношения между отцами и сыновьями?! От всего сердца я желал повзрослеть. Как мне обрыдло, что мной помыкают, преследуют и не оказывают ни малейшего уважения! Почему же и взрослые, бородатые мужчины производят впечатление идиотов? Они что, несчастны? Они пугаются, очень пугаются моих признаний. Боятся вещей, о которых мне хочется узнать, и притом основательно. Неужели они осведомлены меньше меня? Вряд ли.

Вопросов у меня накопилось множество. Казалось, всем хочется, чтобы я оставался в неведении. Это еще больше распаляло меня. Я не находил покоя. Кончал в кулак, мечтая о женской груди. Мне отчаянно хотелось потрогать женские тела. Сосать, кусать, заглатывать груди до удушья. Мне уже не просто хотелось засунуть член между женских ног. Хотелось прильнуть туда лицом, лизать языком, пока женщина, будь она толстая или худая, не взвыла бы от удовольствия. А если не дадут? Если им не понравится? А если это грех?

От стольких «если» у меня раскалывалась голова. Мое возбуждение обернулось неизбывной тоской. Член у меня почти не расставался с кулаком. Я проделал дырки в карманах брюк, чтобы трогать его, как только захочется, а мне все время хотелось. Мне хотелось насладиться до изнеможения. Хотелось знать, где предел возбуждению. Я воображал, что трахаю нескольких женщин одновременно. Каждая хороша по-своему. Существует ли это воображаемое наслаждение на самом деле? Неужели залезать на разгоряченные вожделением тела и проникать в них всеми способами – это тягчайший из грехов? А если так, то какая кара последует? Но сколько бы я ни задавался вопросами, мой член не слушал никаких запретов и сильно возбуждался. Каждый день я с наслаждением сжимал его руками. Вырастет ли он у меня таким, как у отца? Наверняка! Несомненно, этой мой единственный источник наслаждения. Он позволял мне забывать ежедневные невзгоды. Родители у меня жили как кошка с собакой. Отец каждый день напивался. Мать была хрупкой и беззащитной. Меня без конца били и, чаще всего, ни за что ни про что. Ласки мне не хватало, игрушек и даже еды – тоже не всегда. Я забивался куда-нибудь в темный угол, брал в руку член и чувствовал, как он мне отвечает. Это был мой единственный друг, никогда не покидавший меня.

Проститутки из веселого квартала в центре Сан-Паулу шарахались от меня, точно от зачумленного. Я для них означал процесс за растление малолетних. И все равно я таскался за ними. После того как я несколько недель подряд приставал к одной из них, она согласилась выслушать меня, чтобы только отвязаться. Стремясь удовлетворить любопытство, я принялся рассказывать, что меня хотели убедить, будто всё, что я ощущаю и о чем спрашиваю – это непристойности и бесстыдство. Что же за чертовщина гнездится во мне, рвется наружу и наводит ужас на людей? Ответ последовал незамедлительно: «Иди отсюда, наглый мальчишка! Секс – это деньги в кармане, еда на столе, унижения, ложь и страдание. Что еще ты хочешь узнать?». Мне стало грустно. Это было что-то необъяснимое – быть может, разочарование, прежде мне неведомое. Я отправился домой, где ничто меня не радовало.

Я любил мать. Любил свою собаку Динду. Мне приходилось оплакивать все невзгоды своей несчастной жизни. Я решил перепрыгнуть через ворота и тут же растянулся на земле. Дона Эйда, моя мать, посмеялась над моим падением. Я бросился ей на шею и разревелся, как маленький. Мне стало стыдно. Она решила, что я что-то натворил на улице. Мне не составило труда разубедить ее. Она действительно любила меня. Но слезы катились у меня по щекам, и мне все еще было стыдно. Почему же люди не отвечали на мои вопросы? Я стал подозревать, что они сами ничего не знают и пребывают в такой же слепоте, как и я. Неужели? О, Господи!

Дона Эйда вывела меня из оцепенения: «Не плачь, сынок. Что бы ни случилось, ты всегда останешься моим мальчиком. Не забывай – моим мальчиком».

Нет! Только не мальчиком! Мне ужасно хотелось подрасти, стать сильным и смелым мужчиной. Всё знать. А еще хотелось иметь громадный член, как у отца, и красивых женщин. Много! Большие зады, большие груди.

От любовной улыбки, озаряющей лицо матери, мне стало грустно. Грустно оттого, что отец оказался прав: для нее я навсегда останусь мальчиком. Ее мальчик – предмет ее мечтаний и надежд. Словно нитка между ног. Нитка, и только. Лишь бы не мешала.

Я заснул в слезах, и мне привиделись кошмары. Я лежал на диване, когда в комнату ворвалась дона Силвинья. Она сорвала с меня трусы и вцепилась в меня, как безумная.

«Диван-то старый, сейчас сломается, – подумал я в замешательстве и отчаянии. Вот-вот проснется отец и побьет меня!»

Казалось, женщина хочет меня проглотить. Она была голая, и огромные груди раскачивались, нависая надо мной и касаясь моего лица. Противиться было бесполезно. Я покорился. Она взяла мой член в свой огромный рот и принялась жадно сосать. Потом яростно впилась мне в губы, да так, что меня вырвало. Я пытался освободиться, но тело мое оцепенело от страха. Руки меня не слушались, и я сдался на милость этой сумасшедшей. Женщина тяжело терлась о мои бедра и громко стонала. Вдруг она перевернула меня и занялась моей задницей. Принялась ее неистово лизать. Член у меня со страху обмяк. Она чуть не раздавила меня своей тяжестью, и я застонал. Она решила, что это от наслаждения. Грубые волоски на ее теле кололи мою нежную кожу. И тут она забилась, будто курица, которой свернули шею. Я еще больше перепугался. Вся эта гора дебелой плоти обрушилась на меня. Лицо у нее сияло от счастья.

Полузадушенный, я принялся звать на помощь. Проснулся в холодном поту и все еще кричал. Вдруг меня охватил ужас. Неужели Луис проснулся? Я замолк в ожидании. Стал напряженно прислушиваться. Тишина. Из родительской спальни – ни звука. У меня схватило живот, и я помчался в туалет.

Весь остаток ночи меня донимал понос и била дрожь. Я старался не вспоминать об огромном рте учительницы, жадно сосавшем меня, и поклялся никогда больше на нее не смотреть. Сурово я был наказан.

«Значит, это и есть секс? Боже, упаси!» – думал я. Но, вернувшись через два дня в школу, я забыл все свои страхи. Снова стал пялиться на попки одноклассниц, представляя, какие на них трусики… И было это на уроке доны Силвиньи. Так-то вот!

Глава 2
Очищение

Всё у меня было ужасно. Кругом не везло. Дома бесконечные попреки. Били меня все чаще и сильнее. Я боялся побоев, но на другой день забывал и нарывался на новые неприятности. Хуже всего, что те, которые считали меня плохим и испорченным, не знали и десятой доли истины. В первую очередь отец. Он говорил, что я все время его обманываю. А я нарочно подливал масла в огонь.

Он приходил домой пьяный, заваливался спать, а я обшаривал его карманы. Мне это даже доставляло удовольствие. Но я столько шалил и озоровал на улице, что доводил родителей до отчаяния. Никакое битье не помогало. Меня били почти каждый день – и ничего. А просто поговорить – они не знали, о чем и как. Угрозы разговора не заменят. На самом деле я не был равнодушен к родителям. Время от времени я мечтал, что вот прихожу я домой, а они меня обнимают, разговаривают со мной, оказывают знаки внимания. Но куда там! Всё это были сказки, выдумки да несбыточные мечты. Да я и сам не знал, для чего это нужно. Обстоятельства были сильнее меня. Начинались страх и раскаяние, хотелось бежать из дома, броситься в воду – но что-то меня удерживало.

Мои родители сочли, что у меня умственное расстройство и хотели, чтобы психолог это подтвердил. После долгих бесед, осмотров и тестов доктор поставил диагноз, что я нормальный мальчик, и сообщил об этом матери. Я несколько опережал свой возраст, был не по годам умен и сообразителен – только и всего. Мать облегченно вздохнула, а другие, в том числе отец, огорчились – они-то меня обвиняли, что я не такой, как остальные ребята. И в каком-то смысле так оно и было!

Вдруг рассуждения приняли мистический характер. Отец, избивая меня, орал, что в меня вселился бес. В конце концов я, простершись на полу, решил, что сам он бес. Мне хотелось разорвать его на части. А может быть, бес – это я? Но тут мне стало жалко себя – бедного обездоленного мальчишку в руках у черствого безумца.

Но они стояли на своем. Видимо, какой-то повод у них все-таки был. Соседи жаловались, что я разбил стакан, забросил мяч в цветы, подсматривал за девочками. Из-за навязчивой идеи, что я одержим злыми духами, дома завязывались беседы и споры. Мне была ненавистна идея, что существует нечто вне нашего сознания. С меня решили снять порчу, толкавшую меня на безумства, то есть изгнать бесов. Уяснив, что деваться мне некуда, я подумал: это даже хорошо, что они так думают, – значит, не я один виноват. Меня решили отвести куда-то для омовения или очищения – не помню, как они назвали. Но потом я изменил мнение. Никто меня не заставит. Я боялся того, что меня ожидает. Я обнял мать, умоляя, чтобы меня оставили в покое. Она заплакала, но сказала, что поделать ничего не может. Так решил отец, и она с ним согласна, потому что мое поведение действительно не укладывается ни в какие рамки. Ей хотелось убедить меня, что так будет лучше для всех нас. Для всей семьи. Для семьи?! С чувством страха и злости я вышел во двор. Хотелось облегчить душу.

Динда, моя собака, была во дворе. Она очень обрадовалась, увидев меня. Я прилег у ее конуры, стал играть с ней, а самому страшно хотелось кричать и плакать. Она меня облизывала, а потом стала нюхать мне член. Всё! Я был уже готов. Ужасно хотелось спустить трусы. Я не колебался. Она лизала меня теплым, влажным языком. Как мне было хорошо! Я забыл обо всем. Увидел ее радость, и мной овладело раскаяние. Она этого не заслуживала. Я хотел уйти, но она увязалась за мной. У меня началось истечение, и я кончил.

Собака легла рядышком со мной, глядя на меня преданными глазами. Мне стало стыдно. Я поклялся, что больше никогда так не буду делать. Я ведь так ее любил… Ясно, что слова мне было не сдержать, но хоть ненадолго облегчить совесть удалось.

Отец настоял на своем. В таз бросили каменной соли, налили горячей воды и заставили меня вымыться. Одели в светлый выходной костюм. Место, куда меня потащили, оказалось в нашем же квартале. Меня уже ждали. Все было готово. Меня окружили пять толстых женщин в длинных юбках и соломенных масках, закрывавших лицо. Я испугался. Они поставили меня посередине и принялись хлестать ветками, выкрикивая что-то неразборчивое. Было больно и страшно. Потом стало еще хуже. Принесли какую-то странную посудину – черную с красным горлышком. Я задрожал от страха и не успел опомниться, как содержимое этой посудины вылили мне на голову. Мне обожгло все тело. Боль была невыносимая. Меня облили густой, липкой, вонючей жидкостью. Чего там только не было намешано – ногти, волосы, зубы… Хуже всего, что жидкость была горячая и дурно пахла. Я почувствовал, что меня сейчас вырвет. Меня силой заставили проглотить шарик из хлебного мякиша, смоченного в уксусе. Меня вырвало прямо на моих мучительниц. Пусть им же будет хуже! Они обвязали меня красными и белыми лентами.

Кажется, я потерял сознание. Но даже дома, когда я пришел в себя, меня преследовала жуткая вонь. Вся моя одежда была перепачкана. Хотелось принять душ, но отец не позволил. Мне предстояло остаться в таком виде до завтра – иначе, мол, толку не будет. Мама не выходила из спальни, чтобы не слышать моих причитаний. Отец рычал на меня и грозил, что если я не послушаюсь, то он изобьет меня до полусмерти. Я пообещал, цедя сквозь зубы, что впредь буду хорошо себя вести. Отец тоже был не в своей тарелке. Чувствовалось, что он тоже напуган, но любой ценой решил довести дело до конца. Никто не мог бы его упрекнуть, что он не сделал всего, что можно было сделать. А он всегда прислушивался к тому, что о нем говорят.

Больше всего его раздражало, что его мать, моя бабка, безграмотная и крайне невежественная португалка, не сомневалась, что в меня вселился бес. Два раза она меня выпорола, когда я отымел Несторзинью – моего двоюродного брата, ее любимого внука. Побежала за мной и отхлестала метлой. Пожалела бедненького Несторзинью. Что за чушь? Мы же оба ее внуки. Он дал – я не отказался. Голова у нее на плечах или что? Он – бедняжка, а я – чертенок? А что бы она сделала, если бы узнала, что ее любимый внучок сам ко мне лезет? Хуже всего, что он тремя годами старше меня.

Весь грязный и обессиленный, я в конце концов заснул.

Наутро отец повел меня в ванную. Одежду пришлось выбросить. Она была перепачкана кровью черной курицы. Ну и мерзость! Отец тер меня губкой. Как будто хотел смыть и мои, и свои грехи. Он нервничал и сопел, вытаскивая пробку из ванны. Судя по всему, эти глупости ему не нравились и он сам не очень-то в них верил. Он не брал в рот ни капли, и чувствовалось, что ему охота выпить в кругу собутыльников. Надо было что-то предпринять. Отец тщательно меня вытер, велел одеваться и пошел поговорить с матерью, которая плакала в спальне. Когда вода вытекла из ванны, осталось много грязи. С меня надо было снять порчу. Судя по разговору родителей, дело этим не ограничится. Дрожь прошла по всему моему телу. Снова, что ли, меня будут мучить? Нет, я этого не вынесу…

Когда, наконец, отец помчался в бар, ко мне вышла мать. Она виновато посмотрела на меня глазами, красными от слез. Принесла мне чаю с гренками и попыталась меня приласкать. Мне это было ни к чему. Я сердился на мать за то, что она принимала во всем этом участие. Мне хотелось уйти из дому, чтобы избавиться от мерзкой вони. В конце концов я задумал уйти насовсем. Дона Эйда отвела меня к своей подруге, которую звали Сида. Там я играл с детьми, пытаясь забыть эту печальную историю. Среди них оказался мальчик по имени Эрмес, который предлагал себя всем. Даром – даже конфет не просил. Здорово! Некоторым хотелось меняться ролями. Я этого избегал. Хотел быть только активным. Среди нас тоже бытовали предрассудки. Тех, кто давал, презирали. Это были самые маленькие и слабые.

Когда я уже стал забывать о том, что родители называли очищением, мне стало известно, что этому еще предстоит повториться дважды. Я решил сбежать. И уже знал, куда. Наступил карнавал. Старшие ребята решились участвовать в шествии, присоседившись к разным школам самбы, и я собирался к ним примкнуть. Однако я замешкался, и тут отец, совершенно трезвый, притащился в школу. Просто уму непостижимо, что у него ни в одном глазу не было. Мне некуда было деваться. Я горько пожалел, что задержался. Пришлось мне одеться в принесенную им новую одежду. Снова меня заставили принять ванну с крупной солью и отправиться в место, которого я больше всего боялся. Я подумывал, как бы мне отомстить, но ничего не приходило мне в голову.

Я осмотрел место, куда меня привели. Цементный пол с мраморной крошкой. Стулья и скамейки вдоль стен. Всего лишь две женщины в длинных платьях и соломенных масках ожидали нас. Родители сели на скамью. Мы остались одни. Я услышал кошачье мяуканье и стал думать, что будет дальше. Тело у меня ныло, в голове всё смешалось. Мне было уже всё равно, что произойдет. Черт с ним, с отцом и с его побоями! Да и с матерью, с ее печалями и беспокойствами. Будь что будет! Мне ни о чем не хотелось думать, но случилось непредвиденное. Какая-то девочка, на пару лет меня постарше, глядела на меня из другого конца комнаты. А мне-то сколько было лет? Тогда я ответить бы не мог. Призадумался. Лет десять или одиннадцать. Она совсем была непохожа на девочек, внушавших порою мне отвращение. Ее поведение и внешность пробуждали во мне новые, неведомые дотоле чувства. Ее округлившиеся глаза выражали спокойствие и полную готовность смириться с тем, что должно было произойти. В ее взгляде все больше возрастала глубокая меланхолия. Кожа у нее была оливкового цвета, на голове царапины. На ней было закрытое белое платье до колен, на котором играли отблески от светильника, освещавшего комнату. На руках и ногах виднелись порезы. В глазах читалась мольба. Она подавала мне какие-то знаки, которые я не мог разгадать и потому загрустил. Ей было одиноко, как и мне. Острая тоска пронзила все мое существо. Я утратил чувство реальности. Пришел в себя лишь тогда, когда почувствовал, что что-то капает мне на голову. Опять это была кровь! Чистая и горячая. Наверное, где-то валялся труп черного кота. Девочка вытаращила глаза, полные страдания. Мне показалось, что вот-вот она упадет без чувств. Застыв, как вкопанный, я уставился на лужу крови на полу. Когда я поднял глаза, девочка стояла в двух шагах от меня. Глаза у нее были полны слез. Я готов был утонуть в них. Медленно пошла она прочь от меня, пока не исчезла из виду.

Что со мной проделали – не припомню, но никогда не забуду этого молящего взгляда. Больше трех десятков лет минуло, а в душе у меня не заживает рана.

Отцова трезвость длилась недолго – вскоре он снова стал мертвецки напиваться. Он забыл о «сеансах», на которые, как я намекнул, его таскала дона Эйда. Мать рассердилась на меня: он же взрослый, ему и решать. А чего сердиться, я же просто пошутил.