Текст книги "Подарок"

Луиза Дженсен
Подарок

Посвящается Каллуму, Кэю и Финли.

Вы навсегда останетесь моими самыми главными достижениями в жизни.

Louise Jensen

THE GIFT

Перевод с английского А. Соколова

Компьютерный дизайн В. Воронина

Печатается с разрешения Lorella Belli Literary Agency и Synopsis Literary Agency.

© Louise Jensen, 2016 © Перевод. А. Соколов, 2018 © Издание на русском языке AST Publishers, 2019

Некоторое время спустя

Бежать!

Было темно. Очень темно. Облака стремительно неслись по угольно-черному небу, заволакивая звезды и луну. Влага наполняла легкие, я втягивала воздух короткими глотками, и время от времени на меня волнами обрушивалась дурнота.

Силы быстро таяли. Кроссовки шлепали по бетону, и мне казалось, что я больше не слышу шагов за спиной, хотя из-за воя ветра об этом трудно было судить.

Тише! Ни звука!

Я испугалась. Очень испугалась.

Я лежала на животе. Замерев. Затаив дыхание. Ждала. Ладони жгло от боли, щеку саднило, преющие листья лезли в нос. Меня замутило, когда, осмелившись пошевелиться, я медленно подалась вперед, уперевшись локтем во влажную почву. Левым, правым. Левым, правым.

Теперь я лежала в подлеске. Колючки впивались мне в кожу, цеплялись за одежду, но я не решалась встать, думая, что здесь, в окружении деревьев, меня не заметят. Но в этот миг облака разбежались, и в свете луны я увидела рукав своей толстовки – невообразимо белый, несмотря на то что был заляпан грязью. Я выругалась. Идиотка! Идиотка! Идиотка! Я стянула с себя толстовку и спрятала ее под куст. Зубы выбивали дробь от холода. И еще от страха. И от лихорадки. Слева под чьей-то ногой хрустнула ветка. Я инстинктивно привстала и оперлась на мысок, как бегун на старте. И сквозь грохот собственного сердца услышала кашель.

Звук раздался позади меня. Близко. Слишком близко.

Бежать!

Я рванулась вперед. Убеждала себя: у меня получится, хотя понимала, что лгу себе – долго мне не выдержать.

Облака снова закрыли небо, и землю окутала тьма. Я застыла на месте, не видя, куда поставить ногу. Земля была бугристая, а я не могла рисковать подвернуть лодыжку или что-нибудь сломать. Что же делать? Как отсюда выбраться? Порыв ветра отнес облака, и боковым зрением я заметила движение какой-то тени. Повернулась и закричала.

Бежать!

Глава 1

Настоящее

Каждый вторник между четырьмя и пятью часами дня я ходила лгать.

Мой врач Ванесса сдвинула на переносицу очки в роговой оправе и протянула мне упаковку бумажных платков, словно ждала, что именно на этом приеме все мои прегрешения извергнутся из меня и, ядовито-зловонные, испачкают ее полированный стол, с которого их придется стирать.

– Итак, Дженна, – она пролистала мою историю болезни, – приближается полугодичный рубеж. Как вы себя чувствуете?

Я пожала плечами и сняла с рукава неизвестно откуда взявшуюся нитку. Меня раздражали льющийся из баночки с ароматическими смесями запах лаванды и обилие растений с блестящими листьями в этом старательно продуманном пространстве. Но, ерзая на слишком мягком сиденье, я подавила досаду. Нельзя же, на самом деле, винить лекарство в резких колебаниях настроения.

– Все прекрасно, – ответила я, хотя это было далеко от истины. Эмоции рвались из меня, но, как только я попадала в кабинет Ванессы, слова завязывались в узел и не шли с языка. Как бы я ни хотела открыться, у меня ничего не получалось.

– Побывали где-нибудь на этой неделе?

– В пятницу встречалась с мамой. – Вряд ли это можно было назвать новостью. Я так поступала каждую неделю. Иногда мне вообще было непонятно, зачем я приходила к Ванессе. Я закончила курс назначенных мне предписаний и тем не менее безропотно таскалась сюда каждую неделю. Наверное, потому, что не умела справляться с собой и мне нравился установившийся порядок, эти недолгие мгновения нормального состояния.

– А на людях бывали?

– Нет. – Я не могла припомнить, когда я в последний раз выходила вечером развлечься. Мне было только тридцать, но я чувствовала себя по крайней мере вдвое старше. Сто лет ни с кем не общалась и предпочитала отсиживаться дома. Одна. Под охраной стен своего жилища.

– Как настроение? Нормализуется?

Я отвела взгляд. Ванесса имела в виду мою паранойю, и я не знала, что ей ответить. Почти в каждом медицинском назначении был тщательно подобран коктейль из лекарств, которые мне следовало принимать, чтобы не позволить организму отторгнуть мое новое сердце. Но страх, словно вторая кожа, сковывал меня, и мне никак не удавалось стряхнуть его с себя.

– Тянет… – Ванесса сверилась с записями, – …куда-нибудь убежать?

– Да. – От выброса адреналина по коже у меня пошли мурашки, и футболка под мышками стала влажной. Накатившее ощущение приближающейся опасности было столь неодолимым, что казалось предчувствием.

– Если произошло нечто такое, с чем трудно справиться, нет ничего странного в желании убежать от собственной жизни. Нужно вместе работать, чтобы разорвать круг навязчивых мыслей.

– Не думаю, что это настолько просто. – Страх был таким же осязаемым, как тяжелое янтарное пресс-папье на столе Ванессы. – У меня случилось больше… – мне не хотелось рассказывать, но она смотрела на меня в своей особенной манере, словно видела насквозь, – …эпизодов.

– Подобных прежним? Непреодолимое головокружение?

В ожидании ответа Ванесса откинула голову, и я пожалела, что вообще заговорила об этом.

– Да. Я не теряю сознания, но вижу все словно в тоннеле, и звуки становятся глуше. Приступы случаются чаще.

– Как долго они продолжаются?

– Затрудняюсь сказать. Вероятно, несколько секунд. Но, когда это происходит, мне так… – я оглянулась, будто ускользающее от меня слово было написано надо мной на стене, – …страшно.

– Ощущение потери контроля над собой действует пугающе, Дженна, и это понятно, учитывая, через что вам пришлось пройти. Вы упоминали о приступах доктору Капуру?

– Упоминала. Он говорит, что панические атаки могут случаться от лекарств, которые я принимаю. Если полугодичный осмотр не выявит аномалий, он обещал отменить часть препаратов, и это должно помочь.

– Вот и хорошо. Вы скоро выходите на работу? – Ванесса сверилась с документами. – В понедельник?

– Да. Но сначала на неполный рабочий день.

Мои начальники Линда и Джон проявили большое великодушие, отпустив меня. Они были приятелями отца и знали меня почти всю мою жизнь. И хотя Линда сказала, что я не обязана возвращаться, я скучаю по работе. Я не могла себе представить, что пришлось бы все заново начинать на новом месте. Незнакомом. Но мне все равно было тревожно. Я так долго отсутствовала. Каково это снова ощутить себя нормальной? Меня беспокоила мысль, что придется общаться с людьми, – я слишком привыкла сидеть дома и коротать время наедине с собой. Как раньше говорила мама, заниматься всякой ерундой. Как она выражалась теперь, «уходить в себя». Но когда я находилась в своей квартире, то колкое беспокойство, которое постоянно копошилось во мне, чувствовалось не так остро. Однако жизнь продолжалась – ведь правда? И если я не заставлю себя ожить теперь, то, боюсь, не сумею сделать это никогда.

– Как вы себя ощущаете при мысли о возвращении на работу?

Я невольно приподняла плечи.

– Ежусь от страха, но борюсь. Твержу себе, что все будет хорошо. Родители меня не поддерживают, пытаются отговорить. Это понятно: они считают, что нагрузка будет непомерной. Но Линда заверила, что я могу вживаться в работу постепенно: если устану, смогу уйти пораньше. И прийти попозже, если выдастся неспокойная ночь. – У меня всегда были хорошие отношения с Линдой, хотя в последние месяцы она меня не навещала. Наверное, не представляла, о чем со мной говорить. Никто не представлял. Людям становилось неловко со мной при мысли, что я одной ногой была на том свете.

– А родные донора? Вы по-прежнему пытаетесь с ними связаться?

Я поерзала на сиденье. Несколько месяцев назад я писала письмо за письмом, в которых изливала свою благодарность, но координатор по трансплантации отказывался их принимать. Я невольно приводила в них слишком много подробностей, и это давало родственникам донора возможность догадаться, кто я такая и где живу, что было против правил. Но без таких деталей текст казался мне холодным и безликим. В итоге я наняла частного сыщика, чтобы он их нашел и я смогла бы написать им напрямую. Их адрес стоил мне кучу денег, но дело того стоило: я смогла выразить, насколько признательна за их поступок, который так много значил для моих родных, и при этом не фильтровать слова. Я не собиралась больше их беспокоить и не рассчитывала на ответ, но они написали и, казалось, были искренне рады моему посланию. Однако я понимала, что Ванессе не понравится то, что ей предстоит услышать.

У меня пересохло в горле, я наклонилась вперед и протянула руку, чтобы взять стакан. Моя рука дрожала, кубик льда звякал о стекло, жидкость плеснула через край и оставила на джинсах мокрое пятно. Я сделала глоток, вслушиваясь, как где-то за спиной тикали настенные часы.

– Я встречаюсь с ними в субботу.

– О Дженна, это, право, неэтично. Как вам удалось их отыскать? Вы понимаете, что мне придется сообщить о вашем поступке?

Я внимательно разглядывала свои туфли, мои щеки пылали огнем.

– Извините, не могу сказать.

– Вы же в курсе, что такие контакты не поощряются. – В каждом ее слове сквозило неодобрение. – Особенно на раннем этапе. Это грозит причинить страдание всем, а вас – отбросить назад на несколько стадий. Вполне достаточно благодарственного письма, но встречаться… Я просто…

– Я все знаю. Им говорили то же самое, но они хотят повидаться со мной. Искренне. Мне это тоже нужно. Всего один раз. У меня такое ощущение, что внутри меня находится кто-то другой, и я хочу понять, что это за человек. – Мой голос сорвался.

– Это стало у вас почти навязчивой идеей, Дженна, а вам это противопоказано. Какая польза от того, что вы выясните, чье сердце вам пересадили?

Цвета на картине за спиной Ванессы – современном сумбурном полотне – переплетались воедино, отчего мучительное сомнение только росло.

– Это поможет мне понять…

– Понять что? – Ванесса наклонилась ко мне и стала похожа на жокея в седле, посылающего коня вперед в предвкушении победы.

– Почему я жива, а кто-то за меня умер.

На обитом коричневой кожей диване, где я провела так много часов, образовалась вмятина. С таким же успехом там мог бы находиться плакат: «ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ДЕВУШКА БЕЗ ЖИЗНИ». Прежде чем плюхнуться на привычное место, я зажгла свечу с ягодным ароматом. Я всегда чувствовала себя выжатой после того, как говорила с Ванессой, и совершенно не понимала отчего – то ли от избытка эмоций, которые, булькая, вырывались на поверхность, пока я сидела в ее безукоризненно опрятном кабинете, то ли от усилий их скрыть и не выпускать наружу. Я взяла с журнального столика альбом. Рисование всегда помогало мне снять напряжение. Я запустила через беспроводную колонку Джеймса Бэя, который пел о своем желании удержать реку, и, глядя на безликие стены, принялась твердо постукивать карандашом по колену, ожидая, когда накатит вдохновение. С тех пор как полгода назад от меня съехал Сэм, я намеревалась заняться ремонтом – приспособить квартиру под себя. Выкрасить светло-кремовые стены в солнечно-золотистый или насыщенно-красный цвет – те самые энергичные тона, которые Сэм не переносил. Вряд ли он сюда вернется, хотя, я знаю, он бы этого хотел. Сэм не желал разрыва, но я не в силах была видеть жалость в его глазах, когда он смотрел на меня после операции. Не могла выносить его суету вокруг меня и каждые пять минут отвечать на вопросы, как я себя чувствую. Не стоило ему быть связанным с таким человеком, как я, во всем помогать, словно мы старики и у нас больше ничего не осталось в жизни. Отпустить его было самым добрым делом в моей жизни, хотя каждый раз, когда я думала о нем, у меня все переворачивалось внутри. Мы старались оставаться друзьями: переписывались в Сети, встречались в «Фейсбуке». Но, согласитесь, это совсем не то, что наши прежние отношения.

Отделку квартиры я включила в список дел, до которых скорее всего никогда не дойдут руки. Дни, когда мне следовало особенно беречься, остались позади, но я не могла найти в себе силы свернуть с накатанной колеи и, сказать по правде, боялась этого. Несмотря на долгие часы физиопроцедур и горы письменных наставлений, я выписалась из больницы, испытывая неуверенность в движениях. Все делала нарочито медленно. Врачи утверждали, что мой организм успешно идет на поправку, но мозг отказывался в это поверить, и я постоянно опасалась, что перегружаю себя. Пойдет что-нибудь не так, и как тогда быть? Я рисовала себе картины, как падаю на пол и не могу дотянуться до телефона. Лежу без движения, неспособная пошевелиться. Кто придет мне на помощь? В разговорах с матерью я притворялась, что мне комфортно жить одной, и так же морочила голову другим. Обманывала даже себя.

Так что же мне нарисовать? Я пролистала альбом. Сначала страница за страницей следовали изображения Сэма. Затем рисунки стали мрачными. Даже зловещими. Леса с перекрученными деревьями, взгляд из мрака, сова с глазами-бусинками. Я вздохнула. Возможно, Ванесса права, опасаясь за мое душевное состояние.

Пикнул мобильный телефон – пришла эсэмэска от Рейчел. Даже не глядя на экран, я знала: она спрашивала, чем я собираюсь заняться. Я отвечу, что намерена провести вечер дома, и попрошу выпить за меня в пабе. Это наша обычная переписка, неизменная, словно сюжет кукольного представления Панча и Джуди. Всегда одно и то же, хотя иногда так и подмывало устроить иную концовку. А ведь можно было бы сходить вместе с ней, подумала я, но тут же прогнала эту мысль. Мне казалось бессмысленным возвращаться к прежним привычкам. Я не тот человек, каким была раньше, и люди вели себя со мной по-другому: отводили взгляд, не знали, о чем разговаривать. Увижу Рейчел в понедельник на работе.

Полгода назад умер человек, а я благодаря этому получила шанс выжить. Мой мир стал настолько тесным, что иногда мне казалось, будто я не способна дышать. Каким был тот, умерший ради меня? Я крепко зажмурилась, но мысль безжалостно катила на меня, и я не знала, как ее остановить. Поежившись, я подошла к окну. С улицы повеяло прохладой, но я обрадовалась свежему воздуху. Вот уже несколько недель я была дома, но вязкий больничный запах будто въелся в легкие, и я в любую погоду оставляла щелку в окне. Я выглянула сквозь жалюзи в сумрак, и по спине у меня пробежал холодок. На другой стороне улицы у двери шевельнулась тень, и меня захлестнуло желание бежать, о котором я рассказывала Ванессе. Дыхание участилось, но на улице ничего не происходило – все оставалось спокойным. Я захлопнула окно, опустила жалюзи и укрылась в тускло освещенной гостиной. Мой мир съежился, и уверенность в себе тоже. Вернувшись на диван, я обнаружила, что руки у меня так сильно дрожат, что невозможно держать карандаш. Я в безопасности, убеждала я себя. Только вот я этого почему-то не чувствовала.

Глава 2

Десять месяцев назад мы оба заболели. В офисе Сэма ходил какой-то вирус, и, вернувшись домой, я нашла его на диване под пуховым одеялом, а рядом на полу валялась куча скомканных бумажных платков. Батареи отопления извергали жар, и я поспешила снять пальто и джемпер.

– Дженна, я, кажется, умираю, – прохрипел Сэм, протягивая мне руку.

Я рассмеялась, но, прикоснувшись к нему, почувствовала, какая у него скользкая от пота кожа, и приложила ладонь к его лбу: Сэм, хоть и стучал зубами от озноба, весь горел.

– Грипп. – Я прикоснулась губами к его горячей щеке. – Скоро вернусь.

Я поспешила в дежурную аптеку и взяла лемсил и аспирин. Дома разогрела цыпленка и суп из сладкой кукурузы. А через пару дней разболелось горло у меня. Из глаз потекли ручьи, и меня так сильно трясло, что я прикусила язык. Несколько дней мы провели в постели. Воздух в квартире стал спертым, прокисшим. Мы смотрели фильмы один за другим, увеличив звук, чтобы заглушать наш сухой кашель. По очереди таскались на кухню и медленно и упорно, словно зомби, возвращались с едой, которую не могли проглотить, и с напитками, вкус которых не ощущали. Какое это было облегчение – почувствовать себя выздоравливающей! Распахнуть оконные рамы, чтобы свежий ветер выгнал запах болезни. Стоя под душем, я чувствовала, как колючие струи бодрят кожу, и считала, что худшее позади.

Сэм день ото дня креп, а я – нет и через неделю настолько ослабла, что во время обеденного перерыва клевала носом в машине и засыпала на диване, пока в духовке обугливались полуфабрикаты из «Маркс энд Спенсер». По ночам я не спала, пытаясь втянуть в легкие кислород, высовывалась из окна за глотком воздуха и не могла понять, что со мной.

– Я записал тебя на прием к врачу, – сообщил мне Сэм. – На пять часов. И не спорь.

Я чувствовала себя слишком слабой, чтобы протестовать. Сидела в приемной перед кабинетом терапевта, где концентрированно-болезненная атмосфера буквально удушала. Врач выслушал мои жалобы и, потеребив пегую бородку, успокоил: сказал, что мое состояние естественно и мне просто следует отдохнуть. Заверил, что скоро силы ко мне вернутся.

Через три недели их осталось так мало, что я едва могла сползти с кровати. И больше двух недель не ходила на работу.

– Мне все это очень не нравится. – Сэм наклонился надо мной, на лице его было беспокойство. – Я записал тебя к другому врачу. Надо выслушать мнение еще одного специалиста. Заеду за тобой в обеденный перерыв.

Сэм ушел, а я едва выбралась из постели и поплелась в ванную, но по дороге наклонилась, чтобы подобрать с коврика у двери почту, и отключилась. Больше я ничего не помнила. Сэм обнаружил меня на полу в коридоре с белыми, без кровинки губами и на «Скорой помощи» с воющей сиреной и включенными синими проблесковыми маячками доставил в больницу.

Следующие несколько месяцев я провела как в тумане. Но на каком-то уровне сознания понимала, что происходит. Я заразилась вирусным миокардитом, который так расправился со мной, что единственным шансом на спасение осталась пересадка сердца. Сэм постоянно был рядом. Сворачивался клубком в кресле рядом с кроватью. Каждый день меня навещала мама – приходила с приклеенной к губам радостной улыбкой. Вышагивал по палате, кивая головой и засунув руки в карманы, отец. Я засыпала под писк медицинских аппаратов и под него же просыпалась, не в состоянии понять, куда попала, пока не делала первый вздох. Больничную атмосферу ни с чем не перепутать: смесь дезинфицирующих средств с запахом прелой плоти, геля для рук и надежды. Читать не хватало сил, сосредоточиться на телепередачах тоже.

– То ли из семейства Кардашьян, то ли звезда мыльной оперы, – говорила Рейчел, пересказывая слухи из желтых газетенок, но я, то возникая из небытия, то вновь проваливаясь в сон, не могла взять в толк, кто с кем разводится и какая актриса в последнее время до невозможности растолстела. А какая – до неприличия отощала. Все казалось невероятно мелочным: то, над чем мы раньше с удовольствием смеялись в пабе, теперь не имело значения. Но я была благодарна Рейчел за то, что она меня навещала. Больше из моих прежних друзей ко мне никто не приходил.

Перед тем как на дребезжащей тележке привозили безвкусную еду, мать поднимала меня и приваливала спиной к подушкам. И мне не приходило в голову, что у нее это получалось, потому что я так сильно похудела. Она нарезала больничную еду на мелкие кусочки, и я, не в состоянии жевать, глотала их целиком. Что творилось в это время в ее голове? Может, она вспоминала, как я пухленькой девчушкой сидела на высоком пластмассовом детском стульчике, широко разевая рот, как птенец? Как ей удавалось справляться? Я ни разу не видела, чтобы она заплакала. Мне не сообщили заключение врачей, что для меня вряд ли удастся вовремя найти подходящее сердце. Я фактически умирала. Список тех, кому требовалась пересадка сердца, был бесконечным. По состоянию здоровья меня не выписывали из больницы, но и приоритетной претенденткой на операцию не считали. Каково это – готовиться к худшему? Не представляю. Мне делается больно, когда я думаю, через что им пришлось пройти: маме, Рейчел и Сэму, когда они, сплетя пальцы, сидели вокруг моей кровати и молились Богу, в которого не верили.

Отец, беспомощный и удрученный, тоже приходил каждый день, но подолгу не задерживался. А когда говорил, в его голосе звучали нотки бешенства. Хотя, возможно, он и вправду был взбешен. Каково наблюдать за тем, как угасает твое единственное чадо? Время тянулось бесконечно: врачи консультировались, медсестры суетились, в моей истории болезни появлялись новые записи, пока однажды не свершилось чудо.

– Мы нашли сердце, – сообщил доктор Капур.

Сердце идеально подходило, но, когда меня готовили к операции, никто не ликовал: все понимали, что этот дар судьбы стал возможен только ценой горя другой семьи.

Когда меня везли по коридору, колеса тележки ужасно скрипели, а свет над головой сиял так ярко, что мог, казалось, всосать меня и переправить в будущую жизнь, в которую я отчаянно хотела поверить.

Я думала, что хуже себя чувствовать невозможно, но когда через два дня я пришла в себя в палате интенсивной терапии, мне было так плохо, что стали одолевать мысли: уж лучше было бы умереть. Через трубку в руке в меня вливали разные жидкости, и грудной дренаж давил, как свинец.

Как-то раз Сэм опустился возле моей кровати на одно колено, и я, решив, что ему стало плохо от усталости, собралась вызвать медсестру.

Но, потянувшись к звонку, увидела на его ладони черную бархатную коробочку. Внутри оказалось кольцо с овальным сапфиром в окружении сияющих бриллиантов.

– Не очень романтическая обстановка, – начал он. – Но прошу тебя, выходи за меня замуж. Пожалуйста.

– Сэм? – Я не знала, что ответить.

Он вынул кольцо из коробочки и протянул мне. Я провела пальцем по синему, как океан, камню.

– Кольцо принадлежало бабушке, – продолжал Сэм. – Она хотела, чтобы я положил начало традиции передавать его в семье.

Я почувствовала в горле ком. Разум боролся с сердцем.

– Если это не нравится, могу купить другое.

Сэм растерялся, казался моложе своих тридцати лет, и мне стоило больших усилий не расплакаться. Я не позволила ему надеть кольцо мне на палец. Понимала, что не захочу его снять. И прошептала:

– Я не могу выйти за тебя замуж. Извини.

– Почему? Мы ведь с тобой обсуждали это и раньше.

– Все изменилось. Я теперь другая.

– Ты – это ты. – Сэм с такой нежностью погладил меня по щеке, что я чуть не упала в его объятия. Несмотря на мои немытые волосы и несвежее дыхание, он смотрел на меня так, словно я была самой прекрасной женщиной на свете. Но мне было нестерпимо угадывать в его глазах – там, где раньше теплилось желание, – тревогу.

– Сэм, я больше не хочу оставаться с тобой. – Я едва выдавила слова, от которых было больнее, чем от скальпеля, исполосовавшего мое тело.

– Я тебе не верю, Дженна.

– Это правда. Я стала сомневаться насчет нас еще до того, как все случилось.

– Ты говоришь так, потому что заболела…

– Нет, у меня давным-давно появились эти мысли.

– С каких пор? Раньше все было прекрасно.

Раньше… Безобидное слово, но именно оно отделяет все чертой на до и после. Стеклянная стена отгородила то, что раньше я могла делать, от того, что стало недоступным теперь.

– Дженна, скажи правду: ты же меня любишь?

Я оказалась перед выбором – солгать или сказать правду.

– Не люблю. – Я выбрала ложь. – Прости. – Решение было правильным. Для него.

Сэм начал что-то говорить, но я отвела взгляд. Мяла пальцами крахмальный угол простыни и уговаривала себя не поддаться слабости. Сэму будет лучше без меня.

Он положил кольцо обратно в коробку, и я вздрогнула, когда он с треском захлопнул крышку и, сгорбившись, пошел через палату. Меня так и подмывало крикнуть, что, конечно, я его люблю, но слова застряли в горле. Сэм постоял немного на пороге, и я прикусила щеку, чтобы не расплакаться. Рот наполнился металлическим привкусом крови и жалости к себе, и, пока он удалялся, в моей груди гулко колотилось подаренное мне сердце и чувство вины.

Через четыре месяца после трансплантации меня выписали из больницы. За мной приехала мама.

– Где отец? – спросила я.

Она не ответила на мой вопрос. Усадила на заднее сиденье такси с такой же заботливостью, какую проявляют новоиспеченные отцы, выходя из родильного отделения и прижимая к себе в мечтах о безоблачном будущем автомобильные люльки с новорожденными. Не обращая внимания на мои протесты и заявления, что я могу все делать сама, мать защелкнула на мне ремень безопасности и накрыла мои колени мягким шерстяным пледом.

– Моей дочери пересадили сердце. Пожалуйста, ведите помедленнее, – попросила она шофера.

– Вот это да! – Таксист повернул регулятор громкости радио на минимум. – По мне, ты слишком молода для такого, девочка. Ох уж эти дети! Наши вечные заботы. У меня у самого их трое, да в придачу внуки.

Машина двинулась вперед, и на зеркале заднего вида закачался, издавая тошнотворно-приторный запах, ароматизатор в виде светофора. Мы ехали со скоростью улитки к бунгало с тремя спальнями, где я выросла, и мать нисколько не волновала какофония из гудков, требующих, чтобы мы увеличили скорость и не задерживали на дороге других.

Из динамиков зазвучала композиция «Покрась это черным» «Роллинг Стоунз» – одной из любимейших групп отца, мать разговаривала с водителем о том, какая мягкая пока стоит зима. Я закрыла глаза, прислонила голову к оконному стеклу и соскользнула в сон. От вибрации мотора покалывало щеки.

Меня разбудили крики – громкие, сердитые голоса. Еще в полубессознательном состоянии я стала подниматься, пытаясь разлепить веки, но тут машина рванулась вперед, набирая обороты, и меня отбросило назад, на спинку сиденья. Моя голова мотнулась, ударилась о стекло, и в глазах почернело.

– Нет! Нет! Нет! – В уши мне ударил испуганный женский голос, и по жилам разлился страх.

Скрипнули тормоза, послышался звон бьющегося стекла. Возникло ощущение полета, кожу обожгло, и, когда в тело впились осколки, я почувствовала, как потекла кровь.

Защищая лицо, я инстинктивно вскинула руки, а затем все успокоилось, и наступила тишина. А где же музыка? Я раздвинула пальцы и посмотрела вперед. Меня по-прежнему удерживал ремень безопасности. Голова таксиста покачивалась в такт мелодии «Роллинг Стоунз», мать говорила ему, что в предстоящие выходные обещают сильный мороз.

Я вгляделась в свои ладони, повернула кисти – никакой крови. Меня предупреждали, что прописанные мне лекарства могут вызывать массу побочных эффектов, и я старалась разобраться, отчего у меня такой туман в голове и было ли то, что я только что испытала, галлюцинацией. Гул двигателя, усиленный действием лекарств, убаюкивал, и я опять прислонилась головой к стеклу и весь остаток пути смотрела в окно. Все-таки я, должно быть, бредила.