Текст книги "Свидание"

Глава 13

Едва дыша, застываю в коридоре. Звук повторяется. Мужской голос и визг гитары – словно ногтем по классной доске. Завывающий вокал. Джоан Джетт, «Я люблю рок-н-ролл». С губ у меня срывается сдавленный смех. Радио, всего-навсего радио. Однако облегчение мимолетно. Кто его включил?

Кто здесь?!

Бренуэлл бросается вперед и проскальзывает в приоткрытую дверь кухни.

– Бренуэлл!.. – громко шепчу я, отчаянно желая убежать из этого дома.

Радостного цоканья когтей по кафелю не слышно. Ухо различает на фоне музыки слабое постукивание. Память мгновенно переносит меня в прошлую ночь. Нескончаемые глухие удары в окно, ничего не выражающее лицо. Мои колени подкашиваются.

– Бренуэлл! – снова пробую я, но выходит хрип, во рту сухо, как в пустыне.

Медленно, осторожно, дюйм за дюймом двигаюсь к кухонной двери. Постукивают методично. Может, это шаги, может, кто-то ходит в тесном пространстве? Еще немного, и я завизжу от страха. Болезненно сглатываю. На долю секунды чувствую горячие руки, сдавливающие мне шею, огонь в легких. Потом все исчезает. Собираюсь с духом и толкаю пальцами дверь. Обегаю взглядом кухню. Бренуэлл поглощает завтрак, тычась носом в металлическую миску, которая то и дело ударяется о нижнюю планку мойки. На подоконнике орет цифровое радио. Несмотря на красивый рисунок от Орлы Кили, выглядит оно зловеще.

– Заткнись! – кричу я и выдергиваю его из розетки.

Бренуэлл, внимательно смотрит, склонив голову набок. По белому подбородку течет мясной соус.

Я его не кормила.

Сошла с ума, сошла с ума, сошла с ума, гогочет язвительный голос у меня в голове. Нет, здесь кто-то был. Даже если радио включилось само, должны играть не песни восьмидесятых; я хорошо помню, что вчера вечером настроила «Классик FM». Возможно, тот, кто его включил, до сих пор здесь. Хватаю в охапку Бренуэлла и бросаюсь прочь.

Кровь стучит в висках. Я бегу к выходу, боясь, что кто-нибудь выскочит на меня из гостиной или шкафа с верхней одеждой. Бренуэлл весит целую тонну. Около двери перехватываю его поудобнее и свободной рукой нащупываю ключ. Он выскальзывает и падает. Черт. Приседаю и шарю по полу. Бренуэлл напрягся, навострил уши. Что он услышал? Кого? Смотрю в темноту коридора, дрожащая рука тычет ключом в замочную скважину. Мне показалось или кто-то в самом деле приоткрыл дверь гостиной? В глазах туман, от адреналина кружится голова. Бренуэлл поскуливает, и я не знаю, реагирует ли он на свой страх или на мой. Наконец распахиваю дверь и бросаюсь на свет дня, точно провела во тьме долгие годы. Бренуэлл тычется мне носом в шею, а я, не отрывая пальца, трезвоню в дверь Джулс, словно от того, откроет она или нет, зависит моя жизнь. В данный момент кажется, что так оно и есть.

– У тебя в доме точно никого. – Джеймс бросает ключи на кофейный столик.

Я их не беру. Руки сжимают чашку, которую дала Джулс. Несмотря на жар чая и одеяло на коленях, меня трясет.

– Только задняя дверь не заперта. Будь повнимательнее.

– Нет, я запирала…

Тут же начинаю сомневаться. Когда мы вернулись, я выпускала Бренуэлла в сад и, возможно, забыла потом запереть – спешила поставить на зарядку телефон и просмотреть сообщения. Не помню, чтобы я накладывала еду в миску, но я часто делаю это на автопилоте, так же как, например, выдергиваю из розетки выпрямитель для волос или включаю посудомойку.

– Но радио? – Устало прислоняюсь тяжелой головой к спинке дивана.

– Бывает. Ты обычно выключаешь его из розетки или оставляешь так?

– Оставляю.

– Ну вот! Был скачок напряжения. Все просто.

– А радиостанция почему изменилась? – с сомнением спрашиваю я.

– Могло автоматически переключиться на последнюю, которая осталась в памяти.

– Ты везде проверил?

– Даже под кроватями. Разве что это привидение.

– Джеймс! – Джулс швыряет в него подушку.

– Прости, шучу. Видишь, я улыбаюсь, – указывает он на свой незнакомый рот.

– Я пока плохо понимаю выражение лиц, извини, – говорю я, хотя извиняться тут не за что.

– Не представляю, как ты выдерживаешь, – произносит Джулс.

– По-моему, не выдерживаю, – честно отвечаю я. – Не выхожу на улицу без крайней необходимости, а когда выхожу – это кошмар. Тяжелее всего различать мужчин: слишком много одинаковых коротких стрижек и одежда похожа: джинсы, футболки, кроссовки…

– Но ты знаешь, что я это я, потому что у меня длинные волосы? – спрашивает Джулс. Формально она задает вопрос, а в тоне звучит уверенность, что я, конечно же, ее узнаю^´.

Объяснить все это почти невозможно; я сама пока не разобралась.

Однажды на Рождество, лет в пять, я проснулась и вытащила из носка у кровати, на котором было вышито мое имя, игрушку «Мистер Фаззи». Хотя я получила и более крупные, дорогие подарки, очаровал меня именно Фаззи. Я прижимала магнитный карандаш к пластику и перетягивала железную стружку, рисуя волосы, усы, улыбчивые губы или грустное лицо с морщинами на лбу и прямой линией рта. Закончив, осторожно брала свой шедевр обеими руками и медленно несла показать маме с папой. Как я ни старалась, металлические опилки все-таки съезжали, и картинка трансформировалась. Черты мистера Фаззи всегда менялись.

– Сейчас я вижу тебя в привычном окружении, но встреть я тебя вне этих стен, ни за что бы не узнала. У миллионов женщин длинные темные волосы. Убери глаза, нос и рот, и почти невозможно сказать, кто перед тобой… От Крисси что-нибудь слышно?

– Да, – неожиданно резко отвечает Джулс и протягивает мне телефон.

Она отправила Крисси сообщение: Что у тебя стряслось? Мы волнуемся.

Ответ: Все в порядке. Поговорим в понедельник. Целую.

Значит, Крисси игнорирует только меня. Мне становится дурно. Я твердила себе, что она не приняла запрос в «Фейсбук», потому что у нее села батарея и нет с собой зарядки. Наотрез отказывалась думать, что она просто не хочет отвечать.

– Везет же! Вот бы мне уехать, пока магазин закрыт на ремонт. Хотя я все равно не могу взять неделю за свой счет…

Джулс и Крисси работают вместе в шикарном бутике. Это оттуда у меня зеленое платье, что я надевала на свидание. Несмотря на скидку для персонала, которую дали Крисси, оно все равно стоило жутких денег. Тем не менее я знаю, что больше его не надену.

Отдаю Джулс телефон и пытаюсь вспомнить, говорила ли Крисси про отпуск. Я много чего не помню. Многое, наверно, не хочу помнить.

– А память… – Джулс не заканчивает, и я скорее чувствую, чем вижу, как они с Джеймсом переглядываются. – Бен говорил, на тебя напали. Ты заявила в полицию?

– Еще нет. Мне нечего им сказать, кроме того, что его зовут Юэн и что он удалил с сайта свой профиль. Вот если бы вспомнить, как он выглядел. Врач сказал, память, возможно, не вернется никогда.

И тут меня осеняет.

– Надо поговорить с мистером Хендерсоном!

– Твоим соседом?

– Да, он психотерапевт и работает с гипнозом.

– Опасно, когда непрофессионал копается у тебя в голове. Я тут читала статью о девушке. Так у нее после гипноза появился синдром ложной памяти и она поверила, что…

Джулс рассказывает дальше, но я не слушаю. Сил по-прежнему нет, от обезболивающих хочется спать. Наверно, я все-таки задремала, потому что когда открываю глаза, Джулс и Джеймс на цыпочках ходят по кухне, а в гостиной выключен свет. Зевая, с трудом отрываюсь от дивана и медленно иду на приглушенные звуки их голосов. Слышу имя Крисси, и внутри вспыхивает паранойя. Они что-то знают?

– Останешься на ужин? – спрашивает Джеймс.

Минуту раздумываю. Предложение заманчивое. Он очень хорошо стряпает; по воскресеньям мы часто вместе обедаем, а потом достаем доску для «Монополии»: Джулс все покупает, я жду цветов, которые мне нравятся, а Джеймс прощает неуплату ренты, когда у меня кончаются деньги. Но я не могу сидеть здесь вечно из-за страха вернуться домой. Этот неотступный страх не исчезнет, пока я не заявлю в полицию. Никогда не прощу себе, если Юэн нападет еще на кого-то.

– Извини, не могу.

– Тогда кофе завтра утром? – предлагает Джулс.

Я киваю, сую ноги в туфли и направляюсь к выходу. Бренуэлл следует по пятам, боясь, что его забудут.

Джулс и Джеймс закрывают дверь; слышу мягкий щелчок цифрового замка и шагаю по дорожке с Бренуэллом в руках, чтобы не выскочил на дорогу. Его нелегко заметить в темноте, белые пятнышки на фоне черного косматого меха почти не видны. Дыхание клубится паром, пальцы покалывает от холода. Я толкаю ледяной металл садовой калитки. Хотя нет еще и пяти, на потемневшем небе вспыхивают звезды. Наверно, это «полуночная синева», и в голове крутится композиция «Electric Light Orchestra». Их альбомы сопровождали меня все детство. Позже счастье сменилось ужасом и стыдом. Странно, думаю я: часто я забываю, что делала вчера, но при этом помню слова песни, которую последний раз слышала лет двадцать назад. Теперь, стоило лишь мелодии всплыть в памяти, я как никогда чувствую связь с ней. Одиночество, тоска. Представляю маму, которая хлопочет в фартуке на кухне, взбивая тесто для йоркширского пудинга, и поет. Всегда поет. Тогда ей хотелось петь. Тогда она могла. Подхожу к своему пустому дому. Так хочется, чтобы мама была рядом и поговорила со мной. Она как никто поняла бы, каково вдруг оказаться без мужа, одной.

Погрузившись в мысли, я не замечаю коробку на пороге и задеваю ее ногой. В душе мгновенно вскипает тревога. Оглядываюсь через плечо и быстро поднимаю. Совсем легкая, как будто пустая…

В коридоре темно, шарю рукой по гладкой оштукатуренной стене в поисках выключателя. Зажигаю свет. Громко разговариваю с Бренуэллом: о том, что´ сделаю на ужин, что до смерти хочу чая. Я не одна, не одна, не одна. В кухне все в точности как раньше. Бросаю посылку на стол. Не могу на нее глядеть. У Джулс и Джеймса я немного успокоилась, а здесь нервы снова на пределе. Прежде чем звонить в полицию, опускаю шторку на окне, ставлю чайник, достаю из шкафчика чай и споласкиваю утреннюю кружку. Пытаюсь не смотреть на коробку, как не смотрю на религиозную группу, которая вечно раздает листовки у торгового центра, но коробка как будто тоже бьет в барабан и поет. Как ни стараюсь, игнорировать ее невозможно. Изучаю три буквы, нацарапанные жирным черным маркером:

ЭЛИ

Не в силах больше сдерживаться, хватаю с подставки нож и вспарываю широкий коричневый скотч. Внутри – перчатки, в которых я ходила на свидание. На бежевой шерсти багровые пятна. И записка неровными буквами.

Не ходи в полицию, Эли. У тебя руки в крови. Может, полиция сама за тобой придет.

Роняю записку, точно обварившись кипятком, и смотрю, как она, трепеща, медленно падает на пол. Бренуэлл наступает на нее лапой и жует, словно любимое лакомство. С трудом разжимая ему челюсти, извлекаю размокшие остатки, бросаю в мусорное ведро и с силой захлопываю крышку, запирая там страшные слова, но они все равно меня настигают. У тебя руки в крови. До меня медленно доходит смысл. Рот наполняется слюной, я наклоняюсь над раковиной. Я как будто откусила отравленного яблока из сказки, которую много-много лет назад читала мне мама. Я не могу рассказать в полиции о субботе. Не могу. Я думала, кровь под ногтями – от раны на голове. Теперь мысли стремительно уносятся совсем в другом направлении…

Что, если кровь на руках была не только моя?

Глава 14

Включить радио – это было умно. Когда первоначальный шок прошел, ты легко придумала логическое объяснение. То же с собачьей миской. Мы многое делаем машинально и не помним, но я знаю: на задворках сознания тебя будут точить сомнения. Ты в самом деле накладывала Бренуэллу еду?

Перчатки едва не остались на кухонном столе. Едва. Не годится, если ты поймешь, что я свободно проникаю в дом. Пока рано, прибережем этот сюрприз на будущее.

Глава 15

Кухня плывет перед глазами; я – Дороти, которую уносит торнадо. Трясясь и лихорадочно дыша, засовываю окровавленные перчатки в коробку и запихиваю ее под раковину к полупустым бутылкам с лимонным чистящим средством и лавандовой полиролью. Захлопываю дверцу, пряча от глаз коричневый картон, который сначала казался таким безобидным. Содержимое коробки, возможно, еще раз непоправимо изменило мою жизнь. Что я сделала? На нетвердых ногах поднимаюсь в спальню, задевая плечом угол, как будто перебрала джин-тоника, сую пижаму и туалетные принадлежности в небольшую дорожную сумку, хватаю Бренуэлла и ухожу в ночь, сама не зная, спасаюсь ли от коробки или от себя. На улице пробую успокоиться. Куда теперь? Джеймс и Джулс меня, конечно, пустят. Джеймс, наверно, уступит кровать, а сам заночует на диване, но они сегодня и так достаточно со мной провозились. Бен в Эдинбурге. После недавнего холодного приема проситься к Мэтту я не решусь. Айрис! Трижды щелкаю каблуками. Что может быть лучше родного дома? Заталкиваю Бренуэлла в переноску, ставлю ее в багажник и бросаю сумку на заднее сиденье.

Всю дорогу горло сжимает панический спазм, тело напряжено, точно подсознательно помнит, что недавно, за рулем, я что-то сбила. Или кого-то. Вижу полицейский патруль. С одним боковым зеркалом ездить можно? Не помню. К моему великому облегчению, они не обращают на меня внимания, и все же за то время, пока я еду к Айрис, моя рубашка совершенно промокает от пота и прилипает к спине.

Заходить в дом детства – как видеть его в первый, а может, последний раз. Он стал меньше. Или это только тетя Айрис иссохлась? Ушли килограммы. Она постарела, руки – рябые и морщинистые, как у моих подопечных на работе, и мне ужасно стыдно, что я редко ее навещаю. Когда я сюда прихожу, воспоминания несутся лавиной, от них перехватывает дыхание и холодит плоть, точно меня бросили в ледяную реку. Разумеется, мое раннее детство прошло не здесь – вернуться в тот дом, где все мы были счастливы, оказалось бы еще хуже. Сюда мы переехали, когда мне было двенадцать, а Бену – шесть. Куда ни глянь, я по-прежнему везде вижу маму.

– Эли! Какой приятный сюрприз!

Айрис подставляет щеку для поцелуя, и я вдыхаю аромат ее пудры. Обвиваю руками тщедушную фигурку. Тетя похожа на воробушка. Ее кости впиваются в меня, острые, как моя вина. Винить в произошедшем Айрис несправедливо, но я виню. Да, виню.

– Прости, надо было позвонить.

– Не говори глупостей, ты же не к врачу записываешься. Я очень рада тебя видеть. Вас обоих. – Наклоняется погладить Бренуэлла, который тычется носом ей в колени.

Она не спрашивает, как я, – и так понятно. С другой стороны, она всегда плохо справлялась с трудными ситуациями. Говорю себе, что я к ней несправедлива. Она заменила нам с Беном отца и мать. Хотя ее материнские способности весьма сомнительны, она не обязана была брать нас к себе. Айрис хлопочет на кухне, кипятит воду, споласкивает заварочный чайник, стоя там, где когда-то стояла мама, и я немного смягчаюсь.

– Можно я сегодня здесь переночую? Я на больничном и подумала…

Я подумала, что здесь безопаснее, однако вслух этого не говорю.

– Это по-прежнему твой дом.

Она не глядит мне в глаза и потому не видит моих слез.

Открывает пожелтевший от старости холодильник, и я вспоминаю каляки-маляки Бена, которые крепились к дверце магнитиками в виде фруктов. Просто невероятно, что она до сих пор не купила новый холодильник. Разглядываю мамины чашки «Портмерион» на сушилке для посуды, стол, где по моей вине остался след от утюга. Как будто ничего не изменилось. Разумеется, изменилось все.

– Поужинаешь? – спрашивает Айрис, и я качаю головой.

Я еще не ела, но желудок – тугой комок нервов.

После неловкой паузы она произносит:

– А тортик?

Киваю, чтобы не обидеть.

Айрис достает с буфета старомодную жестянку для печенья, с тех времен, когда Рождество еще не ассоциировалось с пластиковыми упаковками и яркой мнущейся фольгой.

– Аппетитно, – лгу я, всматриваясь в засохшую, потрескавшуюся глазурь, и делаю мысленную пометку в следующий раз принести ей коробку с плотной крышкой.

Я уже думаю про следующий раз. События последних нескольких дней так ошеломили и испугали, что я вдруг ощущаю благодарность судьбе за константы своей жизни. Айрис – одна из них.

– Бен принес. – Айрис пилит ножом твердый как камень бисквит. – Такой молодец!

Я тут же решаю, что, значит, я – не молодец, и обижаюсь. Тем не менее я рада, что Бен был тогда маленьким и почти ничего не помнит. Он очень ранимый. Не представляю, как бы он справился с грузом воспоминаний, которые несу я. Я и сама не знаю, как справляюсь. Иногда вовсе не уверена, что справляюсь.

Мы сидим за столом и болтаем о пустяках. Я через силу глотаю торт, который совершенно не требуется моему желудку. Подношу очередной раз вилку ко рту, и рукав задирается. Айрис вздрагивает, замечая синяки, но не спрашивает про субботу и вообще не говорит о прозопагнозии. Как будто болезнь исчезнет, если ее игнорировать. Айрис никогда не умела смотреть правде в глаза; однако сегодня я, вопреки обыкновению, расцениваю это не как недостаток, а как механизм психологической адаптации.

К восьми вечера мои веки налились тяжестью, все, что можно: про заморозки и их последствия для сада, а также про очередного победителя танцевального шоу, – уже сказано, и я заявляю, что иду спать.

– Я рада, что ты в порядке, – говорит Айрис, пожимая мне руку, будто ее слова волшебным образом действительно приведут меня в порядок.

Вместо того чтобы отстраниться, как раньше, я накрываю ладонью ее руку и благодарю за поддержку. Благодарю искренне.

Моей спальни время не коснулось. На обоях выцветшие бирюзовые бабочки. Я так и не обустроила комнату по своему вкусу, как в доме раннего детства, где на шкафу с одеждой к двери были приклеены офисным пластилином плакаты с Аврил Лавин и Кристиной Агилерой. Пришлось в одночасье повзрослеть. Зеркало на туалетном столике – чистое. Я отворачиваю его к стене, избегая собственного отражения. Айрис, наверно, вытирает здесь пыль. Бренуэлл вытягивается в изножье кровати, опуская нос на лапы.

Я сажусь по-турецки и гуглю в телефоне недавние случаи бегства с места аварии, но ничего не нахожу. Тогда ищу просто «автомобильные аварии» и опять не нахожу. Кровь на машине, кровь на перчатках. Кровь у меня на руках. Что я сделала? Голова пульсирует от боли. Закидываю в рот очередную обезболивающую таблетку. Сегодня я с радостью встречу затуманенность сознания, которую вызывает кодеин. Натягиваю пижаму и забираюсь под холодную простыню. Кровать привычно скрипит, я проваливаюсь в старый, жесткий матрас. Дрожу от холода, поворачиваюсь на бок и подтягиваю колени к груди, жалея, что рядом нет Мэтта, который бы теплыми ногами отогрел мои ледяные ступни. Бренуэлл меняет позу, и матрас проседает еще больше. Жаждая уюта, я почти разрешаю себе вообразить, что это мама сидит на краю постели и открывает книжку с моими любимыми сказками.

«Жили-были…» – начинала она, и я чувствовала, как внутри закипает приятное волнение.

Меня завораживали потерянные туфельки, кареты из тыквы, прялки и отравленные яблоки. Я прижимала руки к груди, удовлетворенно вздыхала, когда лягушка превращалась в прекрасную принцессу, и молитвенно соединяла ладони, когда просыпалась Спящая красавица. Хватала маму за руку, когда Белоснежка погружалась в сон без сновидений, будто у сказки бывает плохой конец. Затем я уютно сворачивалась под пуховым одеялом, чистенькая, словно младенец только что из ванны.

– Расскажи, как ты встретила папу, – просила я.

Вместо того чтобы поморщиться («опять? сколько можно?!»), мамино лицо озарялось.

– Мы с подружками пришли после школы в кафетерий. И тут входит твой папа. Я никогда раньше его не видела, но он встал рядом у стойки и…

– Какая была погода? – перебивала я, не желая упустить ни малейшей подробности.

Я помнила эту историю наизусть.

– Лило как из ведра. С его волос капала вода, от ног на полу натекла лужица.

Я откидывалась на спинку, успокоенная знакомыми деталями.

– Какой серый день, – сказал он. – Вот если бы улыбнулась красивая девушка, настроение у меня поднялось бы. Вы ради меня не улыбнетесь?

– А ты что? – спрашивала я, хотя отлично знала ответ.

– Я сказала: «Это будет стоить вам бананового коктейля». Я никогда раньше не разговаривала так дерзко, но в нем что-то такое было. Я просто не могла оторвать глаз.

– И он купил тебе коктейль?

Мы обе прилежно играли свою роль.

– Купил. А потом мы разговорились, и он спросил: «Кроме того, Марша, что вы красавица, чем еще занимаетесь?» Я ответила, что мне только шестнадцать и я готовлюсь к школьным экзаменам. «А мне восемнадцать. Если хотите после школы постоянную работу с полной занятостью, можете взять на себя заботу обо мне». А я сказала…

– Мам!

– Да, извини. Он вытер большим пальцем у меня со щеки ресницу, и я поняла, просто поняла, что он – тот единственный. «С чего вы взяли, что я захочу о вас заботиться?» – «Простите, я думал, вы верите в любовь с первого взгляда, или…»

– «…мне снова пройти мимо?» – хором говорили мы с мамой.

Вот чего я хотела! Той любви, той привычности, уверенности. Я думала, что все это есть у меня с Мэттом. Что он заботится обо мне, как папа – о маме. Теперь, конечно, все изменилось. Я больше не верю в «жили долго и счастливо», в то же время не перестаю страстно этого желать…

И, словно в ответ на мои мысли, на экране телефона высвечивается имя Мэтта. Телефон, вибрируя, скользит по тумбочке.

– Здравствуй, – осторожно отвечаю я.

– Привет.

Внутри шевелится надежда. У него тот же голос, абсолютно тот же. Вспоминаю его лицо в день свадьбы, когда он улыбался мне сверху вниз, а над нашими головами сыпалось разноцветное конфетти. Слышу счастливые возгласы родных. «И в горе, и в радости».

– Все думаю про нашу последнюю встречу. Даже не поговорили нормально. Я тогда совсем растерялся… Как ты?

– Хорошо.

Отвечаю то, что он от меня ждет. То, что он, по-моему, хочет услышать. Мэтт ни на секунду не убежден.

– Неправда.

– Да, неправда, – вздыхаю я.

Хочется рассказать ему о перчатках и крови на бампере. Я ничего не помню про субботу, но все равно не верю, чтобы кому-то что-то сделала плохое. И Мэтт бы не поверил. Он, бывало, закатывал глаза, когда я ловила пауков в гостиной, осторожно смахивая их в стакан и вынося в сад. Но есть внутри и другой, темный, голос, который шепчет: А что, если все-таки сделала? Я не могу втягивать в это мужа, хотя сама не знаю, во что «в это». Я одна.

Отныне и во веки веков.

– Я нашла шоколадный апельсин. Спасибо.

– А, ерунда… – отмахивается он, хотя мы оба знаем, что не ерунда. – Ты ужинала?

– Нет.

– Тебе, наверно, еще плохо. Все время думаю, что´ с тобой случилось. Ты ничего не вспомнила?

В болезни и в здравии.

– Ничего.

Молчим.

Слушаю шелест его дыхания на том конце, вдох-выдох. Кладу голову на подушку и представляю, что я у него на груди и его пальцы играют с моими волосами.

– Эли…

Одно слово. Всего одно слово, пронизанное теплотой.

– Прости меня!

Таким нежным он не был давным-давно.

– Ты не виноват, – говорю я, не зная, извиняется ли он за настоящее или прошлое.

– Я могу помочь?

Подмывает сказать: «Можешь, и еще как. Объясни, почему не захотел спасти наш брак. Почему дал мне уйти». Вместо этого я прошу его поговорить со мной. О чем угодно. Включаю громкую связь и кладу телефон около уха на подушку. Закрываю глаза и слушаю его голос. Вспоминаем, как принесли от заводчика крошечного Бренуэлла. Как его лапы разъезжались на ламинате и он мчался по коридору, как Бэмби на коньках. Удивление у него на морде, когда он первый раз увидел траву. Недоумение у дверей на веранду. Как он тыкал лапой в стеклянную дверь, по наружной стороне которой ползла божья коровка. В конце концов я погружаюсь в дремоту. Последнее, что помню, – Мэтт желает спокойной ночи.

Сон заключает меня в свои объятья, но облегчения не приносит. В кошмарах за мной гонится безликий мужчина, мои ноги увязают в реке чавкающей алой крови. Он меня догоняет…

Задыхаясь, резко просыпаюсь, руки хватаются за горло, чтобы оторвать воображаемые пальцы, которые меня душат. Сжимают, сжимают, сжимают…

Рядом никого.

Щелчком включаю ночник и иду к окну. Тепло ковра под голыми ногами убеждает, что я не сплю. С шумом отдергиваю занавески. Луна приветливо льет в комнату сливочный свет. В тени двигается фигура. Меня парализует страх. Я жду, когда человек обернется. Мое лицо – призрачное пятно в окне. Незнакомец, не поднимая глаз, продолжает путь.

Это не Юэн. Не он.

На углу он медлит, и отзвуки моих кошмаров скользят ледяными пальцами вниз по позвоночнику.