Текст книги "Дикий ирис. Аверн. Ночь, всеохватная ночь"

Vespers

I know what you planned, what you meant to do, teaching me

to love the world, making it impossible

to turn away completely, to shut it out completely

            ever again —

it is everywhere; when I close my eyes,

birdsong, scent of lilac in early spring, scent of summer

            roses:

you mean to take it away, each flower, each connection

            with earth —

why would you wound me, why would you want me

desolate in the end, unless you wanted me so starved

            for hope

I would refuse to see that finally

nothing was left to me, and would believe instead

in the end you were left to me.

Вечерня

Я знаю, что ты задумал, что собирался сделать, когда научил меня

любить мир, чтобы нельзя было

больше никогда полностью отвернуться, полностью

            от него отгородиться —

он повсюду, когда закрываю глаза:

пение птиц, аромат сирени ранней весной,

            аромат летних роз.

Ты хочешь отнять его, каждый цветок, всякую связь

            с землей —

зачем меня ранить, зачем меня опустошать

под конец, если не хочешь, чтоб я изголодалась

            по надежде

и отказалась замечать, что в итоге

у меня ничего не осталось, поверив взамен,

что под конец у меня остался ты.

Vespers: Parousia

Love of my life, you

are lost and I am

young again.

A few years pass.

The air fills

with girlish music;

in the front yard

the apple tree is

studded with blossoms.

I try to win you back,

that is the point

of the writing.

But you are gone forever,

as in Russian novels, saying

a few words I don’t remember —

How lush the world is,

how full of things that don’t belong to me —

I watch the blossoms shatter,

no longer pink,

but old, old, a yellowish white —

the petals seem

to float on the bright grass,

fluttering slightly.

What a nothing you were,

to be changed so quickly

into an image, an odor —

you are everywhere, source

of wisdom and anguish.

Вечерня: парусия

Любовь моей жизни, ты

погиб, а я

вновь молода.

Годы прошли.

Воздух

наполнен девичьей музыкой;

во дворе перед

домом яблоня

усыпана цветами.

Я пытаюсь тебя вернуть

и для этого

пишу.

Но ты ушел навсегда,

как в русских романах, сказав

пару слов, которых не помню, —

как роскошен мир,

сколько в нем всего, но оно не мое —

я смотрю, как осыпаются

цветы, уже больше не розовые,

а старые-престарые, желтовато-белые

лепестки словно

плывут по яркой траве,

слегка трепыхаясь.

Каким ничтожным ты был,

если так быстро превратился

в образ, запах —

ты повсюду, источник

мудрости и тоски.

Vespers

Your voice is gone now; I hardly hear you.

Your starry voice all shadow now

and the earth dark again

with your great changes of heart.

And by day the grass going brown in places

under the broad shadows of the maple trees.

Now, everywhere I am talked to by silence

so it is clear I have no access to you;

I do not exist for you, you have drawn

a line through my name.

In what contempt do you hold us

to believe only loss can impress

your power on us,

the first rains of autumn shaking the white lilies —

When you go, you go absolutely,

deducting visible life from all things

but not all life,

lest we turn from you.

Вечерня

Твой голос уже затих, я почти не слышу тебя.

Осталась лишь тень твоего звездного голоса,

и земля вновь потемнела

от великих перемен твоего настроения.

А днем трава местами буреет

в широкой кленовой тени.

Теперь повсюду со мной говорит тишина,

так что ясно – мне до тебя не добраться:

для тебя я не существую, ты

зачеркнул мое имя.

Как же ты нас презираешь,

если веришь, что можешь нас подчинить

только утратой,

белые лилии дрожат от первых осенних дождей —

когда ты уходишь, то уходишь совсем,

вычитая явную жизнь из всего,

хотя и не всю жизнь,

если только мы от тебя не отвернемся.

Vespers

End of August. Heat

like a tent over

John’s garden. And some things

have the nerve to be getting started,

clusters of tomatoes, stands

of late lilies – optimism

of the great stalks – imperial

gold and silver: but why

start anything

so close to the end?

Tomatoes that will never ripen, lilies

winter will kill, that won’t

come back in spring. Or

are you thinking

I spend too much time

looking ahead, like

an old woman wearing

sweaters in summer;

are you saying I can

flourish, having

no hope

of enduring? Blaze of the red cheek, glory

of the open throat, white,

spotted with crimson.

Вечерня

Конец августа. Жара

шатром над

садом Джона. А некоторым

хватает смелости начинать,

гроздья помидоров, ряды

поздних лилий – оптимизм

крепких стеблей – имперское

золото и серебро: но к чему

начинать,

когда так близок конец?

Помидоры никогда не созреют, лилии

убьет зима, и они

не оживут весной. Или

ты думаешь,

я слишком

загадываю наперед, как

старуха,

надевшая летом свитер:

ты хочешь сказать, я могу

цвести, даже

не надеясь

выжить? Пламя румяных щек, блеск

открытого горла, белого

в малиновую крапинку.

Sunset

My great happiness

is the sound your voice makes

calling to me even in despair; my sorrow

that I cannot answer you

in speech you accept as mine.

You have no faith in your own language.

So you invest

authority in signs

you cannot read with any accuracy.

And yet your voice reaches me always.

And I answer constantly,

my anger passing

as winter passes. My tenderness

should be apparent to you

in the breeze of the summer evening

and in the words that become

your own response.

Закат

Мое великое счастье —

звук твоего голоса,

взывающего ко мне даже в отчаянии,

            а печаль моя в том,

что не могу ответить тебе

так, чтобы ты признал эту речь моей.

Ты не доверяешь собственному языку

и потому наделяешь

властью знаки,

которые нельзя с точностью разобрать.

И все же твой голос всегда до меня доносится.

И я постоянно отвечаю,

а гнев мой проходит,

как проходит зима. Моя нежность

должна быть для тебя очевидна

в дуновении летнего вечера

и в словах, что становятся

твоим собственным откликом.

Lullaby

Time to rest now; you have had

enough excitement for the time being.

Twilight, then early evening. Fireflies

in the room, flickering here and there, here and there,

and summer’s deep sweetness filling the open window.

Don’t think of these things anymore.

Listen to my breathing, your own breathing

like the fireflies, each small breath

a flare in which the world appears.

I’ve sung to you long enough in the summer night.

I’ll win you over in the end; the world can’t give you

this sustained vision.

You must be taught to love me. Human beings must

            be taught to love

silence and darkness.

Колыбельная

Пора уже отдохнуть:

хватит пока с вас волнений.

Сумерки, затем вечереет. Светлячки

в комнате мерцают то здесь, то там, то здесь, то там,

и глубокая летняя нега заполняет открытое окно.

Не думайте больше об этом.

Слушайте мое дыхание, ваше собственное дыхание,

похожее на светлячков, каждый их маленький вдох —

вспышка, с которой рождается мир.

Я напелся для вас летней ночью.

Под конец я вас одолею: мир не даст вам

этой устойчивой перспективы.

Вас нужно научить меня любить. Людей нужно научить

любить тишину и темноту.

The Silver Lily

The nights have grown cool again, like the nights

of early spring, and quiet again. Will

speech disturb you? We’re

alone now; we have no reason for silence.

Can you see, over the garden – the full moon rises.

I won’t see the next full moon.

In spring, when the moon rose, it meant

time was endless. Snowdrops

opened and closed, the clustered

seeds of the maples fell in pale drifts.

White over white, the moon rose over the birch tree.

And in the crook, where the tree divides,

leaves of the first daffodils, in moonlight

soft greenish-silver.

We have come too far together toward the end now

to fear the end. These nights, I am no longer even certain

I know what the end means. And you, who’ve been with

            a man —

after the first cries,

doesn’t joy, like fear, make no sound?

Серебристая лилия

Ночи снова стали прохладными, как

ранней весной, и снова тихими. Не мешает

ли тебе речь? Теперь мы

одни: нам незачем молчать.

Видишь – над садом восходит полная луна.

Следующего полнолуния я не увижу.

Весной восход луны означал

бесконечность времени. Подснежники

распускались и закрывались, пучки

семян опадали с кленов светлыми наносами.

Белое над белым – луна над березой.

А в изгибе, там, где раздваивается ствол,

листья первых нарциссов,

зеленовато-серебристых в лунном свете.

Мы слишком уж приблизились вместе к концу, чтоб

теперь его бояться. В такие ночи я даже не уверена,

что знаю значение конца. И ты ведь был с человеком —

после первых же криков

разве радость, как страх, беззвучна?

September Twilight

I gathered you together,

I can dispense with you —

I’m tired of you, chaos

of the living world —

I can only extend myself

for so long to a living thing.

I summoned you into existence

by opening my mouth, by lifting

my little finger, shimmering

blues of the wild

aster, blossom

of the lily, immense,

gold-veined —

you come and go; eventually

I forget your names.

You come and go, every one of you

flawed in some way,

in some way compromised: you are worth

one life, no more than that.

I gathered you together;

I can erase you

as though you were a draft to be thrown away,

an exercise

because I’ve finished you, vision

of deepest mourning.

Сентябрьские сумерки

Я собрал вас вместе

и могу без вас обойтись —

я устал от вас, от хаоса

живого мира —

я могу тянуться к живому

лишь до поры до времени.

Я вызвал вас к жизни, открыв рот, подняв

мизинец, мерцающая

голубизна дикой

астры, цветок

лилии, огромный,

с золотыми прожилками —

вы приходите и уходите: в конце концов

я забываю ваши имена.

Вы приходите и уходите, каждый из вас

в чем-то ущербен,

чем-то скомпрометирован: вы заслуживаете

одной жизни, не более.

Я собрал вас вместе

и могу вас стереть,

словно черновик на выброс,

упражнение,

ведь я вас закончил, – неимоверно

траурное зрелище.

The Gold Lily

As I perceive

I am dying now and know

I will not speak again, will not

survive the earth, be summoned

out of it again, not

a flower yet, a spine only, raw dirt

catching my ribs, I call you,

father and master: all around,

my companions are failing, thinking

you do not see. How

can they know you see

unless you save us?

In the summer twilight, are you

close enough to hear

your child’s terror? Or

are you not my father,

you who raised me?

Золотистая лилия

Судя по ощущениям,

я уже умираю и знаю,

что больше не смогу говорить, не

переживу землю, меня не призовут

из нее вновь, еще не

цветок, а лишь хребет, сырая грязь

цепляется за мои ребра, я взываю к тебе,

отче, владыка: все вокруг,

мои собратья слабеют, думая,

что ты не видишь. Как

они могут знать, что ты видишь,

если ты не спасаешь?

В летних сумерках разве ты

не так близко, чтобы услышать,

как страшно твоему чаду? Или

ты мне не отец

и не ты меня вырастил?

The White Lilies

As a man and woman make

a garden between them like

a bed of stars, here

they linger in the summer evening

and the evening turns

cold with their terror: it

could all end, it is capable

of devastation. All, all

can be lost, through scented air

the narrow columns

uselessly rising, and beyond,

a churning sea of poppies —

Hush, beloved. It doesn’t matter to me

how many summers I live to return:

this one summer we have entered eternity.

I felt your two hands

bury me to release its splendor.

Белые лилии

Как мужчина и женщина разбивают

между собою сад, словно

ложе из звезд, здесь

они медлят летним вечером,

и вечер холодеет

от их ужаса: все это

может закончиться, способное

на разрушение. Все-все

можно потерять, сквозь душистый воздух

бесполезно поднимаются узкие колонны, а за ними

бурлящее море маков —

тише, любимый. Мне все равно,

сколько лет я проживу, чтобы вернуться:

этим вот летом мы вступили в вечность.

Я ощутила, как твои руки

хоронят меня, чтобы высвободить его великолепие.

Перевод Андрея Сен-Сенькова.

Аверн

The Night Migrations

This is the moment when you see again

the red berries of the mountain ash

and in the dark sky

the birds’ night migrations.

It grieves me to think

the dead won’t see them —

these things we depend on,

they disappear.

What will the soul do for solace then?

I tell myself maybe it won’t need

these pleasures anymore;

maybe just not being is simply enough,

hard as that is to imagine.

Ночные перелеты

И вот он миг, когда ты видишь вновь

рябины красные плоды

и в темных небесах

ночные птичьи перелеты.

Меня печалит мысль,

что мертвые не видят этого —

всего, от чего мы зависим:

они же исчезают.

И чем тогда утешится душа?

Я говорю себе: а может, больше ей

не нужно этих радостей;

может, ей довольно – просто не быть,

как ни трудно это себе представить.

I
October

1.

Is it winter again, is it cold again,

didn’t Frank just slip on the ice,

didn’t he heal, weren’t the spring seeds planted

didn’t the night end,

didn’t the melting ice

flood the narrow gutters

wasn’t my body

rescued, wasn’t it safe

didn’t the scar form, invisible

above the injury

terror and cold,

didn’t they just end, wasn’t the back garden

harrowed and planted —

I remember how the earth felt, red and dense,

in stiff rows, weren’t the seeds planted,

didn’t vines climb the south wall

I can’t hear your voice

for the wind’s cries, whistling over the bare ground

I no longer care

what sound it makes

when was I silenced, when did it first seem

pointless to describe that sound

what it sounds like can’t change what it is —

didn’t the night end, wasn’t the earth

safe when it was planted

didn’t we plant the seeds,

weren’t we necessary to the earth,

the vines, were they harvested?

2.

Summer after summer has ended,

balm after violence:

it does me no good

to be good to me now;

violence has changed me.

Daybreak. The low hills shine

ochre and fire, even the fields shine.

I know what I see; sun that could be

the August sun, returning

everything that was taken away —

You hear this voice? This is my mind’s voice;

you can’t touch my body now.

It has changed once, it has hardened,

don’t ask it to respond again.

A day like a day in summer.

Exceptionally still. The long shadows of the maples

nearly mauve on the gravel paths.

And in the evening, warmth. Night like a night in summer.

It does me no good; violence has changed me.

My body has grown cold like the stripped fields;

now there is only my mind, cautious and wary,

with the sense it is being tested.

Once more, the sun rises as it rose in summer;

bounty, balm after violence.

Balm after the leaves have changed, after the fields

have been harvested and turned.

Tell me this is the future,

I won’t believe you.

Tell me I’m living,

I won’t believe you.

3.

Snow had fallen. I remember

music from an open window.

Come to me, said the world.

This is not to say

it spoke in exact sentences

but that I perceived beauty in this manner.

Sunrise. A film of moisture

on each living thing. Pools of cold light

formed in the gutters.

I stood

at the doorway,

ridiculous as it now seems.

What others found in art,

I found in nature. What others found

in human love, I found in nature.

Very simple. But there was no voice there.

Winter was over. In the thawed dirt,

bits of green were showing.

Come to me, said the world. I was standing

in my wool coat at a kind of bright portal—

I can finally say

long ago; it gives me considerable pleasure. Beauty

the healer, the teacher—

death cannot harm me

more than you have harmed me,

my beloved life.

4.

The light has changed;

middle C is tuned darker now.

And the songs of morning sound over-rehearsed.

This is the light of autumn, not the light of spring.

The light of autumn: you will not be spared.

The songs have changed; the unspeakable

has entered them.

This is the light of autumn, not the light that says

I am reborn.

Not the spring dawn: I strained, I suffered, I was delivered.

This is the present, an allegory of waste.

So much has changed. And still, you are fortunate:

the ideal burns in you like a fever.

Or not like a fever, like a second heart.

The songs have changed, but really they are still quite

            beautiful.

They have been concentrated in a smaller space, the space

            of the mind.

They are dark, now, with desolation and anguish.

And yet the notes recur. They hover oddly

in anticipation of silence.

The ear gets used to them.

The eye gets used to disappearances.

You will not be spared, nor will what you love be spared.

A wind has come and gone, taking apart the mind;

it has left in its wake a strange lucidity.

How privileged you are, to be still passionately

clinging to what you love;

the forfeit of hope has not destroyed you.

Maestoso, doloroso:

This is the light of autumn; it has turned on us.

Surely it is a privilege to approach the end

still believing in something.

5.

It is true there is not enough beauty in the world.

It is also true that I am not competent to restore it.

Neither is there candor, and here I may be of some use.

I am

at work, though I am silent.

The bland

misery of the world

bounds us on either side, an alley

lined with trees; we are

companions here, not speaking,

each with his own thoughts;

behind the trees, iron

gates of the private houses,

the shuttered rooms

somehow deserted, abandoned,

as though it were the artist’s

duty to create

hope, but out of what? what?

the word itself

false, a device to refute

perception – At the intersection,

ornamental lights of the season.

I was young here. Riding

the subway with my small book

as though to defend myself against

this same world:

you are not alone,

the poem said,

in the dark tunnel.

6.

The brightness of the day becomes

the brightness of the night;

the fire becomes the mirror.

My friend the earth is bitter; I think

sunlight has failed her.

Bitter or weary, it is hard to say.

Between herself and the sun,

something has ended.

She wants, now, to be left alone;

I think we must give up

turning to her for affirmation.

Above the fields,

above the roofs of the village houses,

the brilliance that made all life possible

becomes the cold stars.

Lie still and watch:

they give nothing but ask nothing.

From within the earth’s

bitter disgrace, coldness and barrenness

my friend the moon rises:

she is beautiful tonight, but when is she not beautiful?

Октябрь

1.

Неужели вернулась зима, неужели вернулся холод,

разве не только что Фрэнк поскользнулся на льду,

разве не выздоровел, разве не посеяли весеннее семя,

разве не кончилась ночь,

разве тающий лед

не затопил канавы,

разве тело мое

не спасли, не уберегли,

разве не остался шрам, незаметный

над раной,

холод и страх —

разве не только что кончились, разве огород,

взборонив, не засеяли, —

я помню почву на ощупь, красную, густую,

в задубелых бороздках, разве не посеяли семена,

разве не увил виноград южную стену?

Я не слышу твой голос

за криками ветра, свистящего над голой землей,

мне уже всё равно,

что это за звук,

когда же у меня отнялась речь, когда показалось,

что нет смысла описывать этот звук:

от того, на что он похож, не изменится его суть —

разве не кончилась ночь, разве не была невредима

земля при посеве,

разве мы не посеяли семена,

разве не нужны мы земле,

виноградникам, сняли ли с них урожай?

2.

Лето после того, как кончилось лето,

утешенье после насилия:

ничего не выйдет хорошего,

если со мной по-хорошему;

насилие изменило меня.

Заря. Низкие холмы сияют

охрой, огнем, даже поля сияют.

Я знаю, что вижу: солнце, какое

бывает в августе, солнце, что

возвращает все утраченное, —

Слышишь голос? Это мой внутренний голос,

тела моего тебе теперь не коснуться.

Оно уже изменилось, оно очерствело,

не надейся, что вновь отзовется.

День такой, что как летом.

Необычайно тихо. Лиловы на гравии тропок

длинные тени кленов.

А ввечеру – тепло. Ночь, словно летняя ночь.

От этого только хуже; насилие изменило меня.

Мое тело остыло, как оголенное поле;

остался только разум – опасливый, недоверчивый,

не испытывают ли его.

Солнце снова всходит, как всходило летом;

щедрый дар, утешенье после насилия.

Утешенье после того, как сменился цвет листьев

и поле убрали и перепахали.

Скажи, что это и есть будущее,

я не поверю тебе.

Скажи, что я жива,

я не поверю тебе.

3.

Снег больше не шел. Помню

музыку из открытого окна.

Иди ко мне, промолвил мир.

Не то чтобы он

действительно выразил это в словах,

но именно так я восприняла красоту.

Восход. Слой влаги

на животных и травах. В канавах копились

лужи холодного света.

Я застыла

в дверях —

зрелище, верно, глупее некуда.

Что другие нашли для себя в искусстве,

я нашла в природе. Что другие нашли

в земной любви, я нашла в природе.

Так просто. Но в ней не было голоса.

Кончилась зима. В оттаявшей грязи

кое-где пробивалась зелень.

Иди ко мне, сказал мир. Я замерла

в вязаном пальто перед своего рода ярким порталом —

я наконец могу сказать:

очень давно; изрядное облегченье. Красота,

ты и целишь, и учишь, —

и смерть не принесет мне вреда

больше, чем принесла ты,

моя любимая жизнь.

4.

Свет теперь другой;

«до» третьей октавы звучит теперь темнее,

и слишком гладко льются песни утра.

Это осенний свет, это не свет весны.

Свет осени: не жди пощады.

Песни теперь другие; в них проник

невыразимый ужас.

Это осенний свет, это не свет, что скажет:

Я возродился.

Не весенний рассвет: я надрывался, страдал, я вышел

            из чрева.

Предо мной настоящее, аллегория пустых утрат.

Столько всего по-другому. И все же тебе повезло:

в тебе горит идеал лихорадочным жаром.

Это даже не жар, это еще одно сердце.

Песни теперь другие, но они по-прежнему прекрасны.

Они все собрались в пространстве поменьше,

            в жилище разума.

Они совсем потемнели от лишений и боли.

Но та мелодия снова со мной. Ноты чудно́ парят

в предчувствии тишины.

Слух привыкает к ним.

Глаза привыкают к исчезновениям.

Не жди пощады ни себе, ни тому, что любишь.

Налетел и улетел, разгромив разум, ветер;

вслед за ним воцарилась странная ясность.

Не каждому дано, как тебе, все так же преданно

цепляться за то, что любишь;

надежду изъяли, но ты не сдалась.

Maestoso, doloroso:

Это свет осени; он обрушился на нас.

Да, не каждому дано, как тебе, приближаясь к концу,

все еще верить во что-то.

5.

Это правда, что в мире недостаточно красоты.

И это правда, что я неспособна ее возродить.

Нет в мире и искренности, и здесь я могу пригодиться.

Я вся

в работе, хоть и безмолвна.

Безликое

несчастье мира

окружает нас с обеих сторон, аллея

тянется между деревьев; мы

случайные спутники, молча

идем, погруженные в свои мысли;

за деревьями железные

ворота особняков,

за закрытыми ставнями – комнаты

как бы покинуты, заброшены,

словно художник

должен создать

надежду, но из чего? из чего?

Само это слово —

фальшиво, лишь способ опровергнуть

восприятие – на перекрестке

фонарики, положенные к Рождеству.

Здесь я выросла. Ездила

в метро с книжкой в руках,

словно бы защищаясь от

этого самого мира:

ты не одна,

сказало стихотворение,

в темном тоннеле.

6.

В сиянье ночи перешло

сиянье дня,

и в зеркало – огонь.

Сестра-земля, в чем твое горе?

Солнца луч тебя предал?

Не разберу, горе это или усталость.

Между нею и солнцем

что-то оборвалось.

Теперь ей хочется остаться одной;

по мне, пора перестать

рассчитывать на ее одобрение.

Над полями,

над крышами деревенских домов

сияние, от которого произошла вся жизнь,

становится холодными звездами.

Лежи и смотри:

они ничего не дают, но ничего и не просят.

Из горького бесчестья земли,

из холодности ее, из бесплодности

всходит сестра-луна:

как она прекрасна этой ночью, впрочем, когда она

            не прекрасна?

Перевел с английского Иван Соколов.