Текст книги "Вторая жена"

Анн-Мари говорит:

– Какие-то мелочи начали всплывать после того, как мы приехали к ней в Париж. Детские воспоминания… И еще одно очень четкое воспоминание: когда она вернулась домой, в нашу квартиру, она вспомнила день, когда получила водительские права. Она потому и поехала с нами, что узнала нас, своих родителей. Но мне очень-очень жаль, тебя она не помнит.

Все поворачиваются к Сандрине, и она понимает, что вслух задала вопрос:

– А Матиаса?

Анн-Мари хриплым голосом говорит:

– Нет, она не помнит даже Матиаса. В больнице, где она находилась, врачи сказали, что у нее был по меньшей мере один ребенок. Она очень хотела его увидеть. Она думала, что уж это она обязательно вспомнит… материнский инстинкт…

Сандрина снова отворачивается и смотрит на сад. В материнский инстинкт она не верит. Однажды они с Матиасом смотрели документальный фильм, там говорилось, что самка может не признать своего детеныша, принять его за чужого, даже бросить его умирать, если запах покажется ей незнакомым. Чтобы узнать об этом, Сандрине никакие фильмы не нужны, ей хватило собственной матери. Зато Матиас слушал голос за кадром, замерев, и, когда на экране появилась обезьяна, прижимающая к груди детеныша погибшей самки, Сандрина сказала: «Ты это видел, Матиас?» И не посмела добавить: «Это совсем как мы с тобой».

– Анн-Мари, вы думаете, она узнала своего сына? – спрашивает мужчина-полицейский. Он редко открывает рот. Голос у него ровный. Мягкий, приятный.

– Нет, не думаю, – говорит Анн-Мари и всхлипывает.

Патрис прижимает ее к себе и говорит:

– Все будет хорошо, все наладится, Нини, она уже здесь, с нами, разве это не чудо? Ну что ты? Ну что ты, Нини, дорогая, если она узнала нас, то нет ничего невозможного.

Сандрина сидит на табуретке, ей не хватило места на диване или где-либо еще, и в это мгновение ей очень хочется, чтобы муж тоже обнял ее и сказал: «Все будет хорошо, все наладится», но нет, он слишком подавлен, уставился в пол, сцепив пальцы.

Раздается скрип, все поднимают голову: по лестнице спускается Каролина. Анн-Мари высмаркивается, они с Патрисом успевают немного отодвинуться друг от друга, пока их дочь одолевает последние ступеньки. Все лица обращены к ней, все ждут, и она, скрестив руки на груди, говорит:

– Он уснул чуть ли не на полуслове, думаю, для него это слишком.

Сандрина еле слышно поясняет:

– Да, он плохо спал этой ночью.

Каролина пытается улыбнуться:

– Я тоже. – Потом она достает из заднего кармана джинсов слегка помятую пачку сигарет. – Ничего, если я покурю на улице?

В ответ – тишина. Муж Каролины по-прежнему молчит, он в шоке, и Сандрина сглаживает момент:

– Конечно, идите, вы не промокнете, если постоите у стены под навесом.

Женщина-полицейский встает, засовывает руку в карман куртки и говорит Каролине:

– Я с вами.

Застекленная дверь движется в одну сторону, потом в другую. Сандрина идет включить духовку – пора подогреть курицу. Из окна кухни она не видит ни Каролину, ни следовательницу, они прижались к стене. Но видит их руки. То одна рука поднимается, то другая, сигарета подносится ко рту, вдох, постукивание по фильтру. У Каролины кисть маленькая, загорелая, с недлинными пальцами и коротко остриженными ногтями. У полицейской кисть крупнее, сильнее, ногти у нее тоже короткие, слегка пожелтевшие от табака. Окно приоткрыто, и Сандрина слышит, как они переговариваются. Слышит и то, что в гостиной мужчина-полицейский ровным голосом пересказывает и так всем известные факты – про день, когда пропала Каролина, про недели безрезультатных поисков, про овраг на краю поля. Он уверяет, что они тогда прошли по всем следам. Сандрине нет нужды слушать это снова, ей все это рассказывал муж, и пока она моет листья салата, прислушивается к женским голосам, раздающимся снаружи.

– Как вы? – спрашивает полицейская.

– Неплохо, только очень странно, – отвечает Каролина. – Я надеялась, что, увидев все это… это…

Голос обрывается, и женщина-полицейский говорит что-то подбадривающее, уверяет, все наладится.

Сегодня все как один говорят «все наладится», потому что все идет наперекосяк, думает Сандрина.

– В самом деле ничего? Совсем ничего? – снова спрашивает женщина спустя несколько мгновений.

– Ничего, – отвечает Каролина. – Его лицо, запах… ничего. Я хочу сказать, да, это мой сын, я вам верю, но я этого не знаю, то есть знаю, но это как если бы… я путаюсь, не знаю, как объяснить…

– Понимаю, – говорит женщина, – да, я понимаю. Это начало сложного процесса, Каролина. Я не психотерапевт, но я говорила со специалистами из центра, когда мы вместе с вашими родителями приехали в Париж. Они сказали, что не могут ничего обещать, что нужно время. То, что вы вспомнили своих родителей, это хороший, очень хороший признак. Как вы хотите пока все организовать?

Молчание, выдох, облачко дыма, и Каролина говорит:

– В любом случае я хочу остаться у родителей. Они так тоже считают. Все так считают… И я хочу сказать в ответ на ваши мысли, что этого мужчину я тоже совсем не узнаю, и к тому же здесь теперь другая женщина.

Это о ней. Каролина говорит о Сандрине. Они говорят о ней.

Сандрина ждет.

Каролина добавляет:

– И он почти все время молчит, можно подумать, что он тоже меня не узнает.

По ходу разговора у женщины-полицейского нашлось для Каролины несколько любезностей, она говорит мягко – это совсем не тот голос, что звучал в гостиной, – и Сандрина думает, что и сейчас следовательница найдет подходящие слова. Скажет: ну да, для него это тоже шок, я его понимаю, он был очень взволнован, когда узнал, что вы нашлись, или что-то в этом роде, но нет, она молчит. Еще несколько облачков дыма. Тишина. И наконец она произносит:

– Мы это уже обсуждали, Каролина. Я была с вами откровенна во всем, что касается вашего… исчезновения. Вы знаете, что я думаю о вашем муже. Бывшем муже. Я тоже думаю, что будет намного лучше, если вы предпочтете держаться от него подальше.

Сандрина напряглась. Каролина не сказала, что ей лучше остаться у родителей, она сказала, что это то, чего она хочет. И кто это все, кто тоже так считает? Ее родители? Полицейские? Психотерапевты центра, откуда ее забрали?

Салат уже вымыт. За окном не знают, где затушить сигареты. Наконец дверь распахивается, Каролина входит с двумя окурками в руке, она заходит в кухню с вопрошающей улыбкой. Сандрина говорит «да» и указывает на мусорный бак рядом с холодильником.

Каролина выбросила окурки и подошла к раковине:

– Можно я помою руки?

Сандрина отвечает:

– Да-да, конечно! – И отодвигается, забрав сушилку для салата.

Каролина решительно намыливает руки, ополаскивает их, потом открывает шкафчик под раковиной, в котором хранятся полотенца. Сандрина ошеломленно наблюдает за ней. В этом доме ничего не валяется где попало, он этого не любит. Полотенца всегда лежат в этом шкафчике, и когда у них гости, обязательно кто-нибудь с мокрыми руками спрашивает: «А где можно?..» Но Каролина знает, определенно знает, где найти то, что нужно.

Она закрывает дверцу, коротко улыбается Сандрине и идет в гостиную. Там она ловко проскальзывает между журнальным столиком и диваном, и Сандрина снова ловит себя на том, что повадки Каролины кажутся ей змеиными. Женщина, которая так мало говорит, женщина гибкая, словно угорь… Она лжет. Наверняка хочет что-то захапать, что-то украсть.

Каролина садится рядом с матерью, это видно из кухни. Рассматривает своего мужа, явно пытаясь привлечь к себе его взгляд. Он поднимает голову, коротко смотрит на нее, стискивает пальцы, оборачивается в сторону кухни и командует: «Пора садиться за стол». Сандрина кивает. Она пытается улыбнуться своему мужчине, подбодрить его, но, похоже, все, на что способны ее губы, это гримаса, отнюдь не похожая на улыбку. Внезапно ей делается жарко, она ставит салатницу, которую только что наполнила, и хватается за край столешницы. Тянется к крану, повторяя про себя: «Пить, пить, это поможет…» – но вдруг все делается белым-бело.

Спустя месяцы, а может, спустя секунду, она открывает глаза. Мужчина-полицейский поддерживает ее голову, а Каролина приподнимает ей ноги. Каролина была медсестрой. То есть она училась на медсестру. Начала учиться до того, как встретила своего мужа, а после не захотела возвращаться на курсы, потому что любила заниматься домом. Да и Матиас родился. Сандрина все это знает – так рассказывал муж в самом начале их жизни, чтобы не было вопросов и чтобы больше не заводить об этом разговор, потому что, как поняла Сандрина, ему было больно вспоминать. Еще Каролина могла бы стать ветеринаром, но у нее были проблемы, она сомневалась в своих силах, – так сказала Анн-Мари, когда они вдвоем пили кофе, пока мужчины во дворе любовались новой машиной, а Матиас играл с солдатиками. У мальчика была особая манера игры: пластиковые солдатики у него по большей части страдали от ран, потому что на них напали. И он их укладывал, укутывал, укачивал – так девочки играют со своими куклами. Анн-Мари, заметив это, поделилась воспоминанием о своей дочери – рассказала о великодушии Каролины, о ее предрасположенности к заботе и уходу, о том, как она любила животных. «Этому мальчишке нужны куклы, смотри, как он обращается со своими солдатиками!» Сандрина рассмеялась: «Его отец никогда такого не одобрит!» Анн-Мари ответила на это: «Да, правда…» – и больше уже не улыбалась.

С собакой была та же история. Матиас любит собак, а собаки любят Матиаса, это очевидно. При виде любой собаки глаза Матиаса становились огромными. В это невозможно поверить: все собаки любят Матиаса. От мелких шавок до огромных алабаев. Они подбегают к нему на улице, лижут руки, бодают, требуя погладить. На прогулках, когда они выходят втроем, это почти комедия. Собака улыбается Матиасу, как умеют улыбаться собаки, потом видит его отца и рычит, шерсть встает дыбом. Радость и злоба, злоба и радость. Увидев такое впервые, Сандрина сказала: «Да это же готовый цирковой номер!» Но, разумеется, ее муж был непоколебим: никаких собак в доме. Причем Анн-Мари и Патрис готовы были взять на себя все расходы и купить породистую собаку, потому что поначалу отец Матиаса говорил: «Ну нет, вы возьмете дворнягу неизвестно откуда. А вдруг пес больной, заразный?» Тогда они предложили купить спаниеля или сеттера, с родословной, с прививками, все как полагается, но отец сказал: «Нет, он с собакой возиться не станет, собак надо выгуливать, от них шерсть по всему дому… У Сандрины прибавится хлопот». Сандрина приподняла брови, вот уж не думала, что станет предлогом; она бы предпочла, чтобы они с мужем обсудили это между собой. Но, с другой стороны, дорогущий пес мог проникнуться отвращением к главе семьи, вот тогда да, это и вправду было бы непросто. «А если вам самим взять собаку?» – предложила она старикам, чтобы найти компромисс. И теперь у Анн-Мари и Патриса есть пес, который безумно любит Матиаса и всеми силами ненавидит его отца, чего и следовало ожидать. Анн-Мари и Патрис, особо не раздумывая, выбрали в приюте дворнягу неизвестных кровей и ни о чем не жалеют. Когда Сандрина привозит к ним Матиаса, то назад забирает счастливого, пахнущего псиной ребенка с испачканными после игр на воздухе коленками; полуовчарка-полунезнамокто по кличке Пикассо вылизывает мальчика, заставляя его позабыть об обычной сдержанности… Эти быстрые живые картинки мелькают в голове Сандрины, когда она открывает глаза лежа на полу кухни.

Она возвращается к жизни при ослепительно ярком свете. Вокруг обеспокоенные лица, а на заднем плане ее раздраженный муж не выдерживает и говорит:

– Хватит, дайте ей отдышаться.

Каролина осторожно опускает ее ноги на пол.

Полицейский говорит:

– Вроде бы никакой серьезной раны нет, но из головы сочится кровь.

Он отходит, и его место занимает мужчина, с которым Сандрина живет, ее муж. Опускается рядом с ней на колени, спрашивает, как она. Сандрине нравится, что он обеспокоен, она рада, что он наконец-то вышел из оцепенения. Помогает ей сесть, говорит:

– На голове ничего не видно.

Она ощупывает свой череп и не находит даже шишки, только локоть слегка побаливает.

– Все хорошо, – говорит она. – Если хочешь, мы можем сесть за стол. – И протягивает руку, чтобы он помог ей встать на ноги.

Женщина-следователь возражает, и Сандрина думает, что та противится из вежливости, как это делают гости, которые отказываются взять последний кусок торта: «Нет, нет, что вы, спасибо». Но женщина достает мобильник и звонит в скорую. Он еще не выпустил руку Сандрины, и она чувствует, с какой силой сжались его пальцы. Она знает, что в эту минуту ее муж спрашивает себя: «Черт, да кто она такая?!» Еле сдерживаясь, ее мужчина роняет:

– Но она же говорит, что все нормально!

И полицейская спокойно отвечает ему:

– Удар головой. Вызываем скорую. Или, если хотите, Сандрина, я отвезу вас в отделение неотложной помощи.

Сандрина медлит с ответом, но ей не удается принять решение, потому что он стискивает ей пальцы, делая больно, все больнее и больнее.

Полицейская говорит:

– Отпустите ее, господин Ланглуа.

И в долю секунды странная атмосфера, которая колебалась, не зная, к чему склониться, сменяется неприкрытой враждебностью. В каком-то смысле это приносит облегчение, как разразившаяся гроза. Ему не нравится эта женщина из полиции, а ей не нравится он. Она его унижает, она командует в его доме, и не исключено, что она делает это нарочно.

Чувствительность пальцев восстанавливается, дыхание, мысли возвращаются. Главное – не раздражать его еще больше, найти правильное решение. Сандрина понимает, что будет лучше, если она поедет в неотложку, а обед подаст Анн-Мари. Ведь, если она останется и каким-то образом испортит возвращение первой жены, он ее возненавидит. Он не выносит истеричек и не выносит баб, попадающих в истории.

– Хорошо, – говорит Сандрина, – если вы в самом деле думаете, что так правильно, можно поехать в больницу.

На самом деле это звучит как последний шанс для женщины-полицейского сказать: «Вы правы, останемся, раз, по-вашему, все нормально». Но нет, та лишь кивает и протягивает руку, помогая ей встать.

Покидая дом, Сандрина чувствует приступ паники, ей кажется, ее изгоняют, выталкивают. Это ровно то, чего она боялась: возвращается первая жена, а она, вторая, оказывается на улице. Она сглатывает, глубоко дышит, пытается успокоиться. Ее муж смотрит на них, машет рукой, стоя у двери. Сандрина отвечает тем же, заставляет себя улыбнуться.

Полицейская говорит:

– Пристегнитесь.

Маловероятно, что они успеют вернуться к десерту.

Полицейская заводит мотор, уверенно выруливает на проезжую часть и направляется в сторону больницы.

Мимо проплывают домики коттеджного поселка, потом круговой перекресток, развязка и шоссе.

– До больницы минут пятнадцать, – говорит женщина.

– Да, знаю, – отвечает Сандрина. И добавляет, чтобы как-то поддержать разговор: – Вы живете где-то поблизости?

– Нет, но я очень часто бывала здесь после исчезновения жены господина Ланглуа.

«Жена господина Ланглуа», «мадам Ланглуа» – это Каролина, а кто же еще, пусть Сандрина даже в мыслях ее так не называла. Для нее она «Каролина», или «первая жена», или «его бывшая», или «мать Матиаса». Себя она порой воображала настоящей, официальной женой господина Ланглуа, мадам Ланглуа, госпожой Ланглуа и даже доставила себе парочку приятных минут, выписывая на клочке бумаги Сандрина Ланглуа. Так делают все девочки-подростки, но когда она была девочкой, у нее не было ни любимого, чье имя можно было бы примерить на себя, ни времени на каракули, так что она позволила себе это маленькое удовольствие гораздо позже, но верить в то, что правда когда-нибудь станет мамам Ланглуа, запретила себе. И была права.

– Вы это знали? – спрашивает женщина, и Сандрина понимает, что не слышала ничего из того, что ей только что сказали.

Может, ей и в самом деле нездоровится? Да еще эти преследующие ее запахи… Наверное, хорошо, что она покажется доктору, она и сама думала об этом, хотя, конечно, момент не самый подходящий. Но, по крайней мере, дело будет сделано, и вечером, когда она расскажет ему, что у нее уже случались головокружения и тошнота, может, он не будет так злиться из-за того, что женщина-полицейский настояла на поездке в больницу и она, Сандрина, согласилась.

– Прошу прощения? – говорит Сандрина, усилием воли возвращая себя к разговору.

– Я сказала: ваш сожитель был под подозрением после исчезновения госпожи Ланглуа, вы это знали или нет?

Сандрина кивает. Она не хочет, чтобы ей напоминали об этом. Да, знает, это было в новостях. Но она тогда влюбилась в мужчину, который плакал, и ей совсем не хочется вспоминать отвратительные комментарии Беатрисы, а также измышления тех, кто ничего не знает, но говорит гадости. Она уверена, что ее мужчина – мужчина, который плачет, – не мог причинить зла своей жене.

Она надеялась, что на этом следовательница остановится, но нет, куда там, и Сандрина, слушая вполуха, уже вообразила, как расскажет вечером об этом человеку, которого она полюбила: «Что за противная баба, какая злая, зачем говорить мне такие вещи, говорить мне гадости о тебе, она несла бог знает что».

– Одежду, в которой Ланглуа был в день исчезновения жены, так и не нашли. Свидетели видели его в то утро в сером и белом, а вечером – в белом и голубом. Он приехал за сыном в школу после окончания занятий, чего не делал никогда, но так и не заявил о пропаже жены. Впрочем, он и заявления не подавал, это сделали ее родители, Анн-Мари и Патрис. Их дочь должна была заехать к ним с Матиасом после школы, но так и не появилась. Это вы тоже знали?

Сандрина глядит на свои пальцы, скребет ногтем выемку на ногте другой руки, потом переходит к следующему ногтю, и так без конца.

– В тот день, когда Каролина исчезла, он не вышел на работу. Он никого не предупреждал, что его не будет. Нам он сказал, что заболел и остался в тот день дома из-за простуды. Сказал, что его жена отвезла Матиаса в школу, потом приехала домой, переоделась и ушла на пробежку в лес, который находится у восточного края поселка. Какой мужчина, поняв, что его жена не вернулась после пробежки – а пробежка обычно занимает минут тридцать – тридцать пять, никому не позвонит и не заявит о пропаже? Он сказал, что думал, будто она поехала за покупками. Это тоже? Это вы тоже знали? А то, что когда вечером к нему пришли, он был здоров как бык? Без малейшего симптома простуды?

Сандрине безумно хочется, чтобы эта женщина замолчала. Да, полагается быть вежливой, но ей хочется, чтобы эта женщина заткнулась.

Наконец, чтобы поставить точку, она говорит:

– Да. Он мне все это рассказывал, когда мы встретились. Ему нечего скрывать.

– Правда? – Следовательница произносит это тоном рыбака, который только что почувствовал, как рыба заглотила наживку. – А он сказал вам, что его объяснения ни черта не стоят, потому что он не позволял жене водить машину? Почти два месяца она была вынуждена ходить пешком. До школы полчаса пешком. Они с ребенком проделывали этот путь без машины утром и вечером, и так по меньшей мере шесть недель.

Сандрина трет виски. У нее и в самом деле начинает раскалываться голова. Да, безусловно, это прекрасная мысль – поехать к врачу.

Женщина-полицейский паркуется неподалеку от входа в отделение неотложной помощи. Выключает зажигание, несколько мгновений молчит, а потом говорит совсем другим тоном – мягким, обеспокоенным:

– Сандрина, господина Ланглуа не просто допрашивали в рамках расследования. Два года назад он был главным подозреваемым, и все так считали. К нему было не придраться, и нам стоило огромных, огромных трудов найти улики, но в конце концов мы кое-что нашли. Мой коллега и я, мы оба думаем, что Каролина вовсе не пропала. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Сандрина отвечает лишь:

– Пожалуйста, можно мне выйти?

И ее собеседница вздыхает.

Она неловко вылезает из машины. Все, что наговорила ей эта женщина, жужжит у нее в голове, как гигантское черное насекомое. Оглушительное, невыносимое жужжание… Эта женщина лжет! Зачем она лжет, зачем преподносить уже известную историю, уродуя ее, искажая до ужаса. Сандрина знает, что это неправда, муж все рассказывал ей. Он плакал и ничего не утаил, вывернул душу наизнанку, и она долго гладила его влажные от слез щеки и клялась себе, что позаботится о нем, потому что любит его, потому что он тоже любит ее, а люди не врут, когда любят друг друга. Эта тощая полицейская не любит ее мужа, значит, она врет!

Сандрина переводит дух. От свежего воздуха ей делается лучше, но от ощущения, что виски сдавлены тисками, избавиться не удается. К счастью, следовательница ничего больше не говорит, и вообще-то они приехали сюда не для этого, спохватывается Сандрина, пока они идут от машины к отделению.

В холле тихо и спокойно. Полицейская бегло осматривает сидящих на стульях людей, потом достает свой значок и идет к окошку. Тоном сердечным, но властным она просит принять Сандрину как можно скорее.

Врач в кабинете ведет себя любезно, а когда до нее доходит, что больная по чистой случайности попала к ней в сопровождении полицейской, она вежливо, но уверенно выставляет последнюю за дверь. В коридоре слышатся голоса, две женщины явно возмущены, и Сандрина слышит несколько раз: «Я все понимаю, но…», что на самом деле означает «Да пошла ты…». Теперь полицейская ждет снаружи, но из-за этой интермедии Сандрина проникается к докторше симпатией, хотя прежде она никогда не имела дела с врачом-женщиной и в глубине души не может отделаться от представления, что мужчины больше знают и умеют.

Ей предлагают проследить глазами за указательным пальцем, постараться не моргнуть, когда светят в зрачки очень яркой лампой.

– Обмороки, как часто?

– Нет, но головокружения несколько раз за последнее время. И еще тошнота… нет, проблема не в тошноте, а в кофе, который пахнет странно – тунцом.

– Тунцом? – переспрашивает врач, и ее брови взлетают вверх, а Сандрина смущается, отнекивается, извиняется.

Она не любит врачей, не любит повышенного внимания к себе, не любит беспокоить, не любит, когда ее обсуждают. Врачи всегда торопятся, и потом она всегда оказывается сама виновата: нужно больше спать, меньше пить, чаще ходить пешком, есть то-то и то-то. Что бы там ни было, Сандрина никогда не говорит всей правды, особенно с тех пор, как старик, которого приводила к ней мать, когда она в самом деле бредила от высокой температуры, увидел у нее на теле синяки и ничего не сказал, ничего не сделал, а только пощупал ее крохотные соски под тем предлогом, что ему надо что-то там проверить. Разумеется, она никогда об этом не заговаривала, случаются вещи куда более серьезные, но тихий голос, тот, что бывает злобным, тот, который она старается не вспоминать, потому что он может навлечь на нее неприятности, в тот день прорычал: Твою ж мать, за каким лешим он трогал грудь у четырнадцатилетней девчонки с насморком?

На тунца Сандрина машет рукой, как будто не то сказала или пошутила, но врач улыбается, терпеливо ждет и спрашивает:

– Тунцом? То есть вы варили кофе и вдруг запахло тунцом? Или сам кофе пахнет, как тунец?

Она пытается объяснить, хоть ей и хочется поскорее все закончить, ведь в это самое время в ее доме Анн-Мари подает на стол.

– Хм… – продолжает докторша, – могу я вас попросить лечь?

Странная формулировка, думает Сандрина, с пациентами так не разговаривают, им говорят: «Раздевайтесь, раздвиньте ноги, здесь больно? Хорошо, это только стресс, одевайтесь, я чеков не принимаю». Она застывает от удивления и неуверенности, а докторша продолжает:

– Я бы хотела вас осмотреть. Меня интересуют ваши лимфоузлы и живот.

Сандрина ерзает на кушетке, покрытой жесткой бумажной пеленкой. Женщина просит ее приподнять футболку, говорит, что сейчас прощупает живот, но сама пока что копается в ящике стола.

Уф, можно перевести дух. Ноги, коленки с болячками ей всегда стыдно показывать, слава богу, в этом нет необходимости.

Погремев металлическими инструментами, докторша недовольно фыркает:

– Черт, они не пополнили… ладно, подождите, я сейчас вернусь. – И выходит, оставив Сандрину лежать на кушетке.

Когда дверь приоткрывается, Сандрина видит ту женщину из полиции; она с любопытством заглядывает в кабинет, смотрит на ее тело, на черный топ под блузкой, на оголенный живот… Что с ней, с этой женщиной? Что она вынюхивает? Странная она, однако.

Затем Сандрина видит, как полицейская останавливает возвращающуюся докторшу, что-то говорит ей, задает вопросы; та отрицательно качает головой, ее, по всему, раздражает этот разговор, и, дабы положить конец ему, она отвечает что-то вроде: «Пожалуйста, посидите в холле». Когда она толкает дверь, вид у нее слегка озадаченный, и Сандрина чувствует на себе пристальный взгляд. На застекленной двери есть маленькая шторка, и докторша задергивает ее, чтобы отгородиться от чужих взглядов.

– Простите, но, может быть, вы приподнимете ваш топ?

Сандрина делает, что просят, и женщина оглядывает ее; похоже, она тоже что-то выискивает. Но не находит; складка между ее бровями слегка расправляется, и она начинает ощупывать шею Сандрины. Говорит: теперь я проверю лимфоузлы, а потом живот. Здесь больно? А здесь? Здесь что-то чувствуете, нет?

Под конец она говорит:

– Послушайте, ваша сопровождающая настаивает на рентгене, но у вас нет признаков травмы головы. Зрачки нормальные, реагируют как надо, координация не нарушена. Кроме того, вы… может быть, вы беременны, и вам ни к чему лишнее облучение.

Беременна.

Сандрина почти не слышит ее, сильный шум в ушах перекрывает все звуки. То есть она слышит, но так, будто это разговор в соседней комнате, смутный и малоинтересный.

– Я хочу сказать, что травмы головы я у вас не вижу. Сейчас я выпишу вам направление на анализ мочи, это позволит определить, беременны вы или нет. И еще вам надо сходить к вашему гинекологу. У вас есть гинеколог?.. Мадам?.. Мадам?.. Сандрина?

Докторша надавливает ей на запястье, как на кнопку дверного звонка, и шум в ушах прекращается, Сандрина оборачивается к ней.

– Вы… Вы не ожидали такого? Для вас это сюрприз? – спрашивает докторша и, увидев, как лицо Сандрины расплывается в глупой улыбке, тоже начинает улыбаться.

Сандрина быстро-быстро кивает, словно обрадованный ребенок:

– Да-да, я и подумать не могла!

Докторша говорит:

– Хорошо, тогда я надеюсь, что ваши анализы это подтвердят.

Она оставляет ее одну и уходит за бланками. Сандрине плевать, она щупает свой, как всегда, слишком большой и мягкий живот и свою слишком плоскую грудь; наконец-то это дурацкое тело на что-то сгодится, сделает нечто невероятное – произведет кого-то на свет. Немыслимо, безумно, совершенно безумно… Сандрина, столько лет страдавшая в этой уродливой оболочке, вдруг прониклась величайшей признательностью, благодарностью к своей плоти, которой удалось – которой удастся – сделать нечто столь грандиозное. У нее будет младенец, ребенок. Она будет так хорошо о нем заботиться, она растворит последние капли своей дурной крови в этом маленьком новом создании. Какой прелестный кабинет, какая милая, хорошая докторша, какие красивые облака, и ничто и никто не сможет впредь уязвить Сандрину, которая улыбается всем телом, включая живот.

По дороге назад полицейская меняет стратегию или, лучше сказать, вовсе от нее отказывается. Она говорит обо всем и ни о чем: о погоде, о доме, в котором теперь живет Сандрина. Прошло чуть больше часа, все еще должны быть за столом, и она сможет подать свой шоколадный пирог.

Вдруг Сандрина чувствует, что она проголодалась, легкая тошнота, донимавшая ее в последнее время, прошла, и она точно сможет поесть. Она хочет чего-то и понимает, что ей хочется фенхеля. Когда они проезжают круговой перекресток неподалеку от коттеджного поселка, Сандрина просит остановиться на минутку у супермаркета и спешит в овощной отдел. Вот он, фенхель, прямо из Италии; его круглая луковка напоминает белую попку, пронизанную полупрозрачными нитями; Сандрина чувствует свежий, слегка анисовый запах, он поднимается к ее носу и истязает желудок. Оплатив покупку, она тут же, у кассы, снимает пакет, сдирает с овоща верхние слои – грязные, наверное, – и кусает его. Мякоть твердая, каждый кусочек высвобождает тонкий и ароматный сок. Сандрина в восторге; сосредоточенно, как грызун, она съедает два больших куска.

– Вот это да, прямо так, без соуса, без ничего? – улыбается полицейская.

Сандрина успевает покончить со своим фенхелем до того, как они паркуются у дома. Она отстегивает ремень безопасности и направляется к двери. Полицейская останавливает ее, дотронувшись до локтя, и протягивает ей свою визитку:

– Здесь номер моего телефона. Договорились? Если вы почувствуете себя… если что-то пойдет не так, что бы это ни было, звоните. В любое время, Сандрина, я не шучу.

Сандрина не глядя берет карточку и говорит: да-да. Засовывает прямоугольный ламинированный кусочек бумаги в задний карман своих черных джинсов. Асфальт еще мокрый, небо серое, день далеко не радостный, но Сандрине он видится великолепным. У нее нет ни малейшего представления о том, что происходит или произойдет в этом доме, где находится первая жена, ей все равно. Будь что будет, крошка моя, безмолвно обращается она к своему животу.

За обеденным столом подошла очередь сыра. Анн-Мари заправляет листья салата маслом и уксусом. Матиас говорит и говорит, его голосок встречает их у дверей. При бабушке с дедушкой он всегда становился более разговорчивым, но такого потока слов Сандрина от него никогда не слышала. Он рассказывает Каролине о школе, о птицах, о собаке по кличке Пикассо, Каролина задает вопросы, ей все интересно, у нее такой вид, будто она жаждет наверстать упущенное. Все кажется почти нормальным, несмотря на присутствие полицейских и ожившей покойницы. Все прилежно играют комедию, слышится голос Патриса: «А вот когда я учился в школе…», но вообще-то за семейными обедами все так или иначе играют комедию, только на этот раз чувствуется небольшой перегиб.

Сандрина выходит на сцену и всех успокаивает: просто давление упало. Она садится за стол, смотрит на поднос и нож для сыра с раздвоенным и изогнутым лезвием, благодарит Анн-Мари за то, что та всем распорядилась. Разговор возобновляется, за столом вспоминают школьные экзамены, строгих и добрых учителей. Сандрина не в силах совладать с улыбкой, у нее есть секрет, очень хорошо спрятанный секрет. Разумеется, она не раскроет его сейчас, глупо делать объявление в присутствии Каролины и двух полицейских, она будет беречь свой секрет пуще глаза. Несколько раз Сандрина встречается глазами с будущим отцом, брови его хмурятся, и хотя она каждый раз отвечает ему улыбкой, его это не успокаивает. Бедняжка, он не знает, а значит, у него еще нет этой высшей, всепобеждающей причины – причины, которая отметает все остальное, причины быть счастливым, решить, что все происходящее не так уж важно. Каролина? Поживем-увидим, но даже это уже не имеет значения.