Текст книги "Снежная роза"

Только когда я подхожу еще ближе, я слышу, что она говорит:

– Но почему мама это делает?

Следует молчание, а потом она говорит:

– Это не очень хорошо. Мне это не нравится.

Я быстро захожу в комнату и вижу, что она сидит по-турецки на полу. Рядом с ней Спаркни.

– С кем ты разговариваешь? – беззаботно спрашиваю я. – А! И что сейчас говорит Спаркни?

Хедер смотрит на меня снизу вверх, не двигаясь с места:

– Это не Спаркни. Это Мадам.

Меня охватывает невыразимый ужас, такой же я чувствовала в последний раз, когда она упоминала свою невидимую подругу. Задыхаясь, я говорю:

– Хедер, я не хочу, чтобы ты разговаривала с Мадам.

– Почему? Мадам – мой друг. И вообще, невежливо не отвечать, – замечает она. – Ты всегда говоришь, что я должна отвечать, когда ко мне обращаются.

– Нет. Не в этот раз. Ты должна меня слушаться, Хедер, понимаешь? Я серьезно говорю. Мадам может говорить плохие слова. Неправильные слова! Прогони Мадам!

– А если я не могу? – спрашивает Хедер, глаза у нее округлены. – А если Мадам не уйдет?

Я безмолвно смотрю на нее, неспособная понять, пугает ли ее такая перспектива или нет. У меня нет для нее ответов. Я понятия не имею, как запретить вымышленное присутствие.

Затем она пожимает плечами и говорит:

– Все в порядке, теперь мы одни. Мадам считает, что нет смысла оставаться, если ты злишься.

Она снова поворачивается к Спаркни, тихонько напевая, как будто ничего не случилось.

Внизу ко мне возвращается спокойствие. Мы с Хедер в гостиной. Я разгадываю кроссворд из старого сборника, пока рядом со мной остывает кружка кофе, а Хедер раскрашивает картинку, в то время как на планшете звучит аудиокнига. Я слушаю вполуха про приключения двух близнецов на морском берегу и раздумываю над кроссвордом. Мой телефон подает сигнал о текстовом сообщении. Это Каз. Она хочет позвонить. Я пишу, чтобы она позвонила через две минуты, и выхожу из дома, чтобы Хедер не слышала разговора.

– Как поживаешь, Кейт? – Голос у Каз тревожный и несчастный.

– Прекрасно, – весело отвечаю я. – Как нельзя лучше.

– О, Кейт. Как ты можешь такое говорить? – Ее голос дрожит.

– Успокойся. Я не всерьез.

– Здесь ужасно, – продолжает она. – Рори все время где-то поблизости. Похоже, он уверен, что я знаю, где ты.

Я вижу бледное солнце, опускающееся над промокшим садом. Воздух с приближением ночи становится холоднее.

– Что ты ему сказала?

– Ничего!

– А что он сказал?

– Он очень волнуется, Кейт.

– Он заявил, что я пропала. Я слышала по радио. Несомненно, он подключил к этому делу полицию.

– Он хочет, чтобы ты вернулась. Ты знаешь почему.

– Ради бога! – злобно говорю я. Внезапно меня охватывает ярость. – Мне просто нужно какое-то время для себя. Неужели я прошу так много?

– Но почему не сказать ему, если дело только в этом…

– Ты знаешь почему! Ты знаешь, что он сделал! Со мной! С нашей семьей! Со всеми, кто мне дорог… Бога ради, Каз, ты же знаешь…

– Но… – Она задыхается. – Ади, – говорит она сдавленным голосом. – Как насчет Ади?

Я сразу нажимаю на кнопку отбоя. Я не хочу этого слышать. Я отказываюсь это слышать.

Я допустила ошибку. Я не хочу больше разговаривать с Каз. Она не знает, где я. Она не знает моего вымышленного имени. Я прекрасно обойдусь без нее.

Мои руки трясутся. У меня дикое желание принять две таблетки и запить их глотком ледяного белого вина, которое стоит в холодильнике. Телефон почти сразу звонит снова, я прикладываю его к уху и выпаливаю:

– Забудь об этом, Каз. Я не хочу слышать про это дерьмо.

– Рейчел? – озадаченный голос в трубке.

– Что?

– Это Рейчел?

Этот голос мне знаком, но я сбита с толку. Затем я вспоминаю и заставляю себя говорить нормально:

– О да, прошу прощения, Элисон, я приняла вас за кое-кого другого.

– Ясно, – сухо говорит она. – Похоже, вы не очень-то довольны этой Каз, кем бы она ни была.

Я принужденно смеюсь.

– Да. Простите. Чем я могу вам помочь?

– Я просто хотела поинтересоваться, готов ли ваш доклад.

– Да… почти. Обследование я провела. Теперь напишу для вас доклад. Это срочно?

– Я особенно интересуюсь состоянием верхней части дома. Предыдущие владельцы ею мало пользовались, во всяком случае, не в последнее время. Было бы хорошо иметь представление о том, насколько этот этаж пригоден для жилья.

– Ладно. Но меня вполне устраивает жить внизу. На мой взгляд, этому этажу нет необходимости быть пригодным для жилья.

– Это хорошо, но я интересуюсь ради других.

– Других? – Я стискиваю телефон, и внутри у меня все сжимается. – Каких других?

– Возможно, у нас появятся еще хранители. Вряд ли вы в одиночку сможете присматривать за этим огромным домом, не так ли?

– Нет, нет. Я прекрасно справляюсь…

Она плавно продолжает:

– И это не позволяет вам свободно распоряжаться своим временем. А что, если вам захочется куда-нибудь съездить? Если в доме появятся другие люди, мы предпримем шаги, чтобы сохранить ваше личное пространство, не беспокойтесь об этом.

Я не отвечаю, в голове бешено вертятся мысли о присутствии в доме посторонних и о том, что это будет для меня значить.

Когда Элисон снова начинает говорить, в ее голосе слышится легкий холодок:

– Думаю, если вы перечитаете контракт, Рейчел, то обнаружите свое согласие с тем, что мы можем в любое время поселить в доме других людей.

Я ломаю мозги, но не могу вспомнить такой пункт.

– Хорошо…

– У вас есть право отказаться от контракта.

– О нет, нет. Все в порядке, – быстро говорю я. – Но вы меня заранее предупредите о чьем-то прибытии?

– Безусловно, мы постараемся. – Сейчас голос у Элисон чуть более теплый. – Однако если вы сможете предоставить мне этот доклад, я буду очень благодарна.

– Разумеется.

– И еще одно. Вы получили мое послание относительно подвала? В этом доме есть частные зоны, Рейчел. Вам необходимо это понимать.

– Да. – На мгновение мне хочется потребовать объяснений по поводу стальной двери, вспышек света, звуков, морозильника. Однако я не позволяю себе этого сделать. – Я понимаю.

– Хорошо. Я буду на связи.

Когда разговор закончен, я иду в ванную и смотрю на себя в зеркало. Мое лицо, неухоженное и без макияжа, кажется почти что чужим, и я все еще не смирилась с белыми волосами, к тому же сухими и ломкими; у корней видны слабые черные линии. Похожа ли я на фотографии Кейт Овермен, которые сейчас, вероятно, есть в Интернете, в телевизионных сводках новостей и газетах? Когда я фотографировалась, у меня были блестящие каштановые волосы, уложенные волнами, ухоженная кожа и едва заметный макияж.

Я непринужденно улыбалась, и у меня были яркие беззаботные глаза. Может быть, они используют мою рабочую фотографию, приукрашенный портрет, на котором морщинки отретушированы. Или семейный снимок с Хедер на берегу в Бродстейрзе, сделанный прошлым летом, где мы делим бумажный пакет с горячими солеными чипсами, а ветер развевает наши волосы.

Никто не узнает в этой женщине ту, на которую я смотрю: кожа у нее сухая и сероватая на контрасте с белыми волосами, глаза тусклые и усталые.

Я Рейчел Кэпшоу. Я художница. Я живу в этом доме одна.

Они никогда не увидят Хедер, ни на йоту не изменившуюся, с тех пор как была сделана фотография. Я позабочусь об этом. Но насколько это будет легко?

Я не знаю, готова ли к такому вызову.

Это все изменит. Я должна уехать как можно скорее. Весь смысл этого бегства в том, чтобы мы с Хедер были одни, чтобы нас никто не тревожил, чтобы мы проводили время вместе. С чужими людьми ничего этого уже не будет.

Я убегу снова. Куда-нибудь. Все равно куда.

Этим вечером, когда Хедер засыпает, я беру в гостиную бокал вина и подсоединяю планшет к роутеру. Теперь у меня есть доступ к Интернету. Мне чудится, будто это какое-то постыдное удовольствие, нечто непозволительное, однако я напоминаю себе: невозможно, чтобы за этим IP-адресом следили. Новых электронных писем на имя Рейчел Кэпшоу нет. Поиск по моему настоящему имени дает десятки статей в наших местных газетах. Здесь есть фотографии всех нас. И нашего старого дома. Это неудивительно. Все они были опубликованы до того, как я уехала. Но теперь я вижу, что фигурирую и в национальной прессе. Мое имя всплывает снова и снова, пока я не начинаю слышать, как оно гудит в голове.

Кейт Овермен, Кейт Овермен, Кейт Овермен.

Подробности везде одни и те же. Рори ищет меня. Я в бегах. Люди волнуются. Полиция интересуется моим местопребыванием. Есть и фотография Хедер. Мягкие волнистые белокурые волосы, большие голубые глаза, душераздирающая улыбка.

Кейт Овермен, Кейт Овермен, Кейт Овермен.

Вот и я. Нормальная, довольная, улыбающаяся. Каштановые волосы, на губах помада, кашемировый джемпер, джинсы и дорогие ботинки. Привилегированная мамочка, счастливая жизнь.

Господи, не могу это выносить!

Я выключаю планшет и пью вино. Рука трясется.

Я больше не Кейт Овермен. И вряд ли когда-нибудь снова ею буду.

На следующее утро Хедер приходит ко мне. Она бледная и какая-то вялая. Похоже, невозможно заставить ее хорошо позавтракать, и я беспокоюсь, не заболела ли она.

– Мне не с чем играть, мамочка, – говорит она, прижимаясь ко мне. – Мне скучно.

– Да ведь у тебя полно всяких игрушек и книжек, – говорю я, поглаживая ее по голове. Она слегка отстраняется, и я перестаю гладить. – Хочешь мультик?

Она качает головой и вздыхает:

– Нет.

– А как насчет Спаркни? Хочешь с ней поиграть? Ты любишь это делать в вестибюле, на тех квадратах.

Она смотрит на меня в недоумении.

– Спаркни здесь нет.

– Ну как же, есть. – Я улыбаюсь ей. – Ты привезла ее сюда, разве не помнишь? Ты уже играла с ней и брала с собой в постель.

Хедер грустно смотрит на меня и снова качает головой, медленно и уверенно.

– Нет, мамочка, – говорит она. – Спаркни здесь нет. Она исчезла. Вместе со всем остальным.

Я гляжу на нее, и в груди нарастает холодный ужас.

– Это не так, милая.

– Это так, мамочка. Ее здесь нет. И никогда не было. – И Хедер уходит, чтобы найти себе какое-нибудь занятие.

Глава девятая

Я все обыскала в поисках Спаркни. Я уверена, это еще одна игра Хедер – делать вид, будто ее здесь нет. Но она должна быть. Я видела ее своими глазами. Я знаю, что она была здесь. Однако найти ее я не могу. Зато натыкаюсь на Теддингтона, потрепанного старого медвежонка – не припоминаю, чтобы мы брали его с собой. Как только я показываю Хедер Теддингтона, она приходит в восторг и сует его под мышку. Теперь с ней в кровати не Спаркни, а он. Она не вспоминает и Мадам, что для меня большое облегчение.

Во время поисков куклы я с удивлением замечаю белый конверт, который лежит на полу в вестибюле под щелью почтового ящика. С тех пор как я приехала, никакой почты сюда не приносили. Я предполагаю, что это по просьбе пересылать всю корреспонденцию на адрес компании АРК. Я подхожу и поднимаю конверт. На лицевой стороне имени нет. Я верчу его в руках, а потом открываю. Внутри открытка, очень старый вид на церковь с отпечатанными вверху словами «Св. Джеймс Спаситель». Я переворачиваю открытку. На обороте послание, написанное аккуратным старомодным почерком.

Спасибо вам за предоставленное убежище и за чай. Вы были очень любезны. Пожалуйста, приходите к нам, если вам что-нибудь когда-нибудь понадобится. Вы можете позвонить нам по номеру, который указан ниже.

Мэтти и Сисси.

Мне приятно, такого я не ожидала. Не думаю, что мне понадобится их гостеприимство, но все равно это очень мило с их стороны. Я вкладываю открытку обратно в конверт и забываю обо всем этом.

Погода начинает улучшаться, и солнечный свет делает все лучше и краше. Я отослала Элисон свой доклад, но ответа не получила и сейчас просто расслабляюсь и стараюсь радоваться жизни. Теперь, когда мы можем пойти на прогулку, становится легче. По утрам мы занимаемся уборкой, потом чтением и математикой по книгам, которые я привезла с собой, потом гуляем. После полудня еще один урок, затем игра, а позднее мультфильм, пока я читаю, игнорируя искушение заглянуть в Интернет. Я не хочу знать, что происходит. Я не хочу об этом думать. Так же я не позволяю себе думать о загадочной комнате внизу, хотя по ночам часто лежу без сна. В одну из таких бессонных ночей, в конце первой недели пребывания в доме, меня осеняет.

«Роутер, – внезапно говорю себе я. – Вот что это такое». Эта мысль несколько облегчает мое душевное состояние.

На следующий день, когда Хедер что-то смотрит, под действием импульса я беру из автомобиля мольберт и ящик с художественными принадлежностями и несу в пустую комнату в передней части здания, где под дырой в потолке эркера все еще стоит ведро. Свет холодный, но яркий, и я начинаю писать. Собственно говоря, мое сознание практически не принимает участия в том, что я делаю, я действую автоматически, накладывая краски на бумагу и создавая абстрактную картину. Она ничего не значит. Она просто есть. Через час я бросаю писать, чувствуя себя освеженной, словно я на короткое время освободилась от всего, что меня угнетает. Я забываю о преследователях, забываю о Рори и его неуемном желании найти меня и все изменить, забываю о своих полных боли воспоминаниях. Все это куда-то уходит, и мне позволено просто быть. У меня возникает весьма туманное ощущение, что впереди, в будущем, может быть сокрыто нечто лучшее, если мне дадут время, чтобы до него добраться.

Хотя я начинаю чувствовать себя лучше, боюсь, что Хедер становится хуже. Я не могу понять, в чем дело. У нее нет температуры, нет других выраженных симптомов болезни. Она выглядит довольно-таки счастливой. Просто она потихоньку слабеет. Она надолго исчезает, и я нахожу ее спящей на кровати в нашей комнате или спрятавшейся в убежище, которое она соорудила. Потом внезапно она оживляется и становится такой же бойкой и веселой, как всегда, отчего я становлюсь необыкновенно счастливой. Потом неизбежно приходит упадок, и бодрость духа ее покидает.

Я стараюсь об этом не думать. Я слишком боюсь думать о том, что будет, если она действительно заболеет. Мы здесь счастливы. Переезд в любое другое место поставил бы все это под угрозу. Я не могу вынести перспективы потерять ее.

Мы живем в этом доме почти две недели. Я занимаюсь живописью в комнате с эркерами, а Хедер рядом что-то раскрашивает, когда на подъездную дорогу, выбрасывая гравий из-под колес, с ревом въезжает жилой фургон. Я бегу к окну, вытирая краску с рук о старый фартук, который служит у меня блузой художника. Фургон старой модели, когда-то голубой, с нарисованными на боках маргаритками. Впереди две фигуры, и пока я напряженно всматриваюсь, они выходят из кабины, каждая со своей стороны, и спрыгивают на гравий. Это две молодые женщины, обе в джинсах. На одной дорогой с виду косматый жилет из овчины и вязаная шапочка с меховым помпоном, волосы рассыпаются по плечам. На второй черная кожаная куртка «пилот» с множеством змеек, солнцезащитные очки «авиаторы» и сапоги на высоких каблуках. У нее очень короткие светлые волосы. Я теряюсь в догадках, что могут делать такие девушки в таком месте, как это.

Громкий стук в парадную дверь.

– Что это? – спрашивает Хедер, выпрямляясь и выглядывая в окно.

– Ложись! – шиплю я. – Ляг, Хедер!

Она послушно ложится, пока я отступаю в тень в глубине комнаты, потом подбегает ко мне и цепляется за мою ногу.

Громкий стук в дверь повторяется. От страха по моей спине ползут мурашки. Я чувствую, что от этой пары исходит опасность. Они не выглядят случайными посетительницами. В них нет безобидной неуклюжести Мэтти и Сисси. Они выглядят так, словно выполняют поставленную задачу.

– Подожди здесь, золотце, – торопливо говорю я, выскальзываю из комнаты, захлопывая за собой дверь, и выхожу в вестибюль.

– Эй! – Голос доносится из-за парадной двери, за ним опять следует резкий стук. – Есть здесь кто-нибудь?

На цыпочках я подхожу к двери. Теперь мне слышно, как они переговариваются.

– Будем ждать? Или обойдем дом и посмотрим, может, она в саду? – Этот голос глубокий, сочный, произношение как у выпускницы частной школы и пони-клуба в придачу.

– Давай просто воспользуемся ключом. – Второй голос с легким акцентом, звучащим для меня как австралийский. Может быть, южноафриканский. Он более высокий, более резкий. – Ее может не быть дома, и в любом случае мы зря тратим время.

– Постучи еще. Дай ей немножко времени. Это большой дом.

Следует сильный стук в дверь, и австралийский голос говорит:

– Эй! Есть кто-нибудь в доме? – Затем: – Давай ключ, Соф. Она не отвечает.

Я дрожу от страха. Они войдут, нравится мне это или нет. Откуда, черт побери, у них ключ? Может быть, это представительницы власти? Я решаю, что лучше взять решительный курс, и кричу:

– Эй, я иду! Подождите секунду, я сниму засов.

Старый ржавый засов не задвинут, но я двигаю его, и засов убедительно звякает и скрежещет. Потом, глубоко вдохнув и постаравшись утихомирить бешено стучащее сердце, я медленно поворачиваю защелку замка и отворяю дверь. Вот и они – выше и стройнее теперь, когда стоят прямо передо мною. Красота их молодости удивительна, у обеих гладкие загорелые лица и правильные черты. Они еще не знают, насколько быстротечна эта естественная красота. Вероятно, они думают, что будут выглядеть так всегда. Рядом с ними я чувствую себя дряблой и ссохшейся, мои белые волосы сухие как никогда, кожа неухоженная. Тренировочные штаны и запачканная красками рубашка заставляют меня чувствовать себя неряшливой и неказистой.

– Здравствуйте. Чем я могу вам помочь?

– Вы Рейчел Кэпшоу? – спрашивает меня австралийка. Это блондинка с очень короткими волосами, такая стрижка подчеркивает острые скулы и идеальную форму черепа.

– Да. А вы кто?

– Я Агнес. А это София.

София смотрит на меня большими раскосыми зелеными глазами и говорит, характерно растягивая слова:

– Так приятно с вами познакомиться! Элисон говорит, вы художница, – она демонстративно смотрит на мою рубаху, – и я вижу, что она права. Как интересно!

Внутри у меня все опускается от страха. Их прислала Элисон. Они приехали, чтобы проверить меня?

– Вы знаете Элисон? – говорю я, улыбаясь. Мой голос звучит не так ужасно, как я себя чувствую. Хотела бы я знать, не подслушивает ли Хедер за дверью. Я надеюсь, она не решится выйти, наверняка она уже знает, что я не хочу, чтобы ее кто-нибудь видел.

– Да. – Агнес сдвигает на кончик носа свои солнцезащитные очки, открывая ярко-синие с зеленоватым оттенком глаза и сильно подведенные брови. Она смотрит через мое плечо в полутемный вестибюль. – Можно нам войти?

– Вы здесь из-за моего доклада? – быстро спрашиваю я, по-прежнему преграждая путь. – Я могу переделать его, если Элисон недовольна. В инспекции нет никакой необходимости.

Агнес смеется и твердо отвечает:

– Это не инспекция. Разве Элисон не сказала, что мы приедем?

Я качаю головой, но тут вспоминаю, что не проверяла электронную почту со вчерашнего дня.

София говорит чуть более благожелательно:

– Может, она забыла. Она сказала, что даст вам знать. Планы поменялись. Мы здесь, чтобы подготовить дом.

– Неужели? – Страх охватывает меня. Ощущение почти нестерпимое. Мне хочется повалиться на пол и закричать, но я превозмогаю себя. – Подготовить для чего?

Агнес улыбается. У меня твердое ощущение, что она получает удовольствие от ситуации.

– Для нас, конечно.

Ничего поделать я не могу. Я должна их впустить. Пока они идут через вестибюль, цокая каблуками, я с облегчением вспоминаю, что этим утром убрала в ящик разбросанные игрушки Хедер, так что на полу ничего нет. Однако в гостиной остались разные вещи, книжка-раскраска, фломастеры и всякое прочее.

Она в комнате с эркерами. Одна. И ей интересно, что происходит.

Женщины направляются к лестнице. Похоже, они точно знают, куда идут.

– Вы наверх? – спрашиваю я.

– Гм… да, – говорит Агнес. Тон ее голоса скучающий, будто я спрашиваю о совершенно очевидном.

– Зачем?

– Чтобы посмотреть.

Они уже на лестнице и едва обращают на меня внимание. Мне нужны кое-какие ответы, поэтому я следую за ними. Агнес бросает на меня взгляд поверх перил:

– Не стоит идти за нами. Это не займет у нас много времени.

– Умираю, хочу кофе, – с улыбкой говорит София. – После этого путешествия… Если вы не возражаете.

Я останавливаюсь на лестнице, разрываемая желанием пойти с ними и необходимостью подбодрить Хедер.

– Хорошо, – неохотно отвечаю я. – Я сделаю.

Они быстро поднимаются по лестнице и исчезают в проеме двери наверху.

Я обхватываю руками голову. Я потерпела фиаско. Что, черт возьми, происходит? Я уверена, что меня они не узнают, однако достаточно одного взгляда на Хедер… Если они видели в новостях любую фотографию, они сразу узнают ее. И в любом случае в контракте нет ни слова о детях. Им не позволено здесь быть. Страховка, сказала Элисон, когда упомянула об этом. Я ответила, что это не имеет значения, поскольку я не беру с собой детей. Она осталась довольна.

Имеет ли это значение, если они сейчас выставят меня? Я не могу оставаться. Я должна уехать. Но куда?

Я поспешно иду к комнате с эркерами и открываю дверь.

– Хедер!

В комнате никого нет. Я лихорадочно озираюсь по сторонам. Она была здесь. Я оставила ее здесь. Где она? Здесь некуда спрятаться…

– Хедер, ты где?

Я возвращаюсь в вестибюль. Здесь ее нет, нет и под навесом, который она соорудила из пальто. Должно быть, она выскользнула из комнаты, пока я была на лестнице с гостьями. Я бегу через вестибюль в западное крыло и нашу спальню. Она пуста, но Теддингтон лежит на полу, а окно открыто. Я подбегаю к окну и выглядываю, как раз вовремя, чтобы заметить мелькание светлых волос, исчезающих под лавровым деревом.

О господи. Бедный ребенок. Я сделала из нее такого же параноика и трусишку, как я сама. Вероятно, она будет оставаться в своей берлоге до тех пор, пока не появлюсь я и не скажу, что горизонт чист.

Я чувствую себя виноватой, когда иду на кухню и на автопилоте наполняю чайник. О чем думает и что чувствует Хедер? И что мы будем делать, если эти женщины действительно здесь поселятся? Вариантов у меня немного. Я не могу взять Хедер в путешествие в никуда. Она всего лишь ребенок, она не может жить в автомобиле. Наши фотографии опубликованы в прессе, нас сразу узнают. На первой же станции техобслуживания, где мы сделаем остановку, нас задержат. Мы не можем поехать домой. Мы не можем никуда поехать.

Пока я завариваю кофе, мои тревожные мысли ходят по замкнутому кругу. Я несу поднос в вестибюль и слышу тяжелый стук двери наверху и разговор. Первой я слышу Агнес, тон ее голоса более резкий.

– …Чудовищно! – говорит она. – Куда хуже, чем на снимках. Эти туалеты просто омерзительны. Если он думает, что я их отчищу, он просто сумасшедший. Пока это самое худшее место.

София говорит успокоительно:

– Да ладно тебе, все хорошо. Всего лишь немножко грязи. Мы с этим справимся. Кроме того, если потребуется, мы можем получить помощь.

– Вот ваш кофе, – говорю я, держа в руках поднос с тремя кружками и кувшинчиком молока. – Вы пьете с сахаром?

Обе качают головами, глядя на меня так, будто успели забыть о моем существовании.

Затем София говорит:

– Спасибо, Рейчел. Мы идем.

Пока они спускаются по лестнице, я киваю в сторону восточного крыла дома:

– Идемте туда.

Я веду их в старую столовую. Через минуту мы усаживаемся за ближайший край стола, держа в руках кружки с кофе. У меня было время подумать, и я чувствую себя более бдительной и способной взять на себя инициативу.

– Зачем вы осматривали верхний этаж? – не раздумывая спрашиваю я. – Там будут делать ремонт? Интересно, какие у компании планы насчет этого жилья? Такой изумительный старый дом!

Я говорю искренне. Двух недель, проведенных здесь, мне хватило, чтобы полюбить этот дом. Хотя мы обжили лишь крошечную его часть, я начала ценить красоту и характер, скрывающиеся под покровом упадка. В нем есть какая-то печаль, которую я не могу идентифицировать, однако она гармонирует с моим теперешним состоянием. Дом и я со всеми нашими потерями и разрушениями ощущаем какую-то симпатию друг к другу. Оба мы подобны великолепным творениям, которые были заброшены и теперь полны призраками и воспоминаниями.

– Не совсем ремонт, – говорит София. Из них двоих она кажется более мягкой. Возможно, только кажется. Весь этот шарм частной школы. – Скорее подготовка. – Она адресует слабую улыбку Агнес. – Вы же знаете, подготовка – это все.

– Безусловно, – говорю я. – Но подготовка к чему?

– К мероприятиям, – говорит Агнес слегка раздраженным тоном. – А в вашем случае это означает подготовку к нам.

Я недоуменно смотрю на нее:

– Что вы имеете в виду?

– Мы сюда переезжаем.

– Когда?

– Скоро. Завтра. Рано.

Я ахаю от такой оперативности:

– Но Элисон говорила, что предупредит меня о чем-либо подобном! – Я в ужасе. Это слишком быстро. – Я не понимаю, почему это так необходимо.

Агнес задерживает на мне внимательный взгляд.

– Вам и не надо понимать. Дом принадлежит компании. Она имеет право поселить здесь кого угодно в любое время. Если вам это не по вкусу, можете съезжать.

София бросает на нее обеспокоенный взгляд и мягко говорит мне:

– Но в этом нет нужды. Мы здесь не для того, чтобы вас прогнать. Честное слово, мы не будем вам мешать. Большую часть времени вы и знать не будете, что мы здесь. У нас так много дел!

Я ценю ее попытки наладить между нами хорошие отношения.

– Хорошо. Но что вы будете делать? Если вы планируете восстановить дом, работы здесь непочатый край. Я не знаю, с чего можно начать.

– Об этом не беспокойтесь, – говорит София. Агнес, кажется, немного нервничает, но помалкивает. – Вы узнаете больше, если решите остаться тут надолго. А сейчас вам нет необходимости уезжать. Продолжайте рисовать, а мы будем тихими, как мыши. Если получится…

Она улыбается мне. Она сняла свою шапочку и забросила длинные светло-каштановые волосы на спину.

– Не исключено, что мы вам понравимся.

Я ничего не говорю и прихлебываю кофе. Завтра. Что мне делать?

Когда они уезжают, я бегу наверх посмотреть, не оставили ли они каких-нибудь следов, объясняющих цель их визита, но ничего нет, только несколько оставшихся открытыми дверей. Спускаясь вниз, я вдруг вижу Хедер, стоящую посреди вестибюля, точно на центральном квадрате. Она держит Теддингтона и смотрит на меня – как всегда, бледная.

– Милая моя, вот и ты! – Я бегу к ней и обнимаю. – Я по тебе скучала! Ты испугалась? Но ты правильно сделала, что спряталась. Ты была в берлоге?

– Да, – говорит она. Ее нежный голос больше походит на шепот. – А еще я ходила в старый коттедж.

Я в ужасе ахаю:

– Что? К Мэтти и Сисси? Ты их видела?

Она кивает.

Меня начинает трясти.

– О господи… Милая, а они тебя видели? Говорили с тобой? Задавали вопросы?

Она качает головой:

– Не думаю. Я не позволила им меня увидеть. Я знаю, ты этого не хочешь. Поэтому я должна прятаться, когда приходят люди, да?

Я крепко обнимаю ее.

– Милая, это только затем, чтобы люди не пытались нас разлучить. Ты же хочешь, чтобы мы были вместе, хочешь?

Она медленно кивает, ее глаза распахнуты.

– Ты замерзла! Ты была на воздухе так долго! Идем согреваться.

Я готовлю ей ужин, и мне удается заставить ее немного поесть, хотя каждую вторую ложку макарон, запеченных с сыром, приходится съедать самой. Потом я купаю ее в горячей ванне, стараясь согреть ее ледяные руки и ноги. Она выглядит довольно веселой, хотя и чуть-чуть отстраненной. Когда она наконец оказывается в постели с медвежонком в руках, я позволяю себе поддаться нарастающей внутри меня панике. Я иду на кухню и открываю уже наполовину пустую бутылку белого вина, которая стоит в холодильнике. Как правило, я пью осторожно и ограничиваюсь двумя бокалами вина за вечер. Сегодня я плюю на осмотрительность и выпиваю первый бокал чуть ли не залпом, потом наливаю второй и на всякий случай ставлю в холодильник еще одну бутылку.

Не могу поверить, что с завтрашнего дня неприкосновенность нашего убежища уйдет в прошлое. Мои страхи насчет чьего-то присутствия в подвальной комнате внезапно выглядят смешными. Конечно, там никого нет. Эта паранойя кажется глупостью перед лицом настоящих, реальных людей, прибывающих в этот дом. Мы здесь счастливы. Это так чертовски несправедливо. Почему они все портят? Они разрушат все, все мои тщательно разработанные планы. Но хуже всего, что выхода я не вижу. Я не могу придумать еще одно такое место, где бы нас не нашли. Все, что я задействовала, было подчинено одной цели: оказаться здесь. Мне никогда не приходила в голову мысль о том, что компания может нанять других хранителей. Даже когда Элисон упомянула об этом как о возможном варианте, я ей не поверила.

Я подытоживаю ситуацию. Хедер в порядке, ее болезненная слабость приходит и уходит, но хуже ей, пожалуй, не становится.

Дом пригоден для жизни. Мы в спокойном месте. Жизнь налаживается. До сегодняшнего дня я могла бы утверждать, что я становлюсь сильнее, что этот дом и изолированность от мира идут мне на пользу, давая то жизненное пространство, которого я страстно желала.

Второй бокал вина исчезает лишь чуточку медленнее первого. Я откупориваю вторую бутылку, еще теплую, и наливаю еще. Я достаю лист бумаги, чтобы записывать возможные варианты, но никакого смысла в том, что пишу, не вижу. Бумага покрыта каракулями, но они непродуманны и непоследовательны. Почему мне не удается придумать план по вытаскиванию нас из этой свистопляски?

В моем воображении возникают полицейские машины на подъездной дороге. Они приедут за мной. Они заберут у меня Хедер. Они посадят меня в кутузку. Я начинаю плакать. Я знаю, что уже пьяна, когда вижу, что третий бокал опустел, но все равно наливаю себе еще. Вскоре я захлебываюсь от рыданий, лицо становится мокрым от слез и соплей. Мне не позволено убегать. Мне не позволят убежать. Все, чего я хочу, это избавиться от ада. Вот и все.

– Мамочка!

Голос похож на ангельский шепот, доносящийся сразу отовсюду. Я поднимаю глаза. Она стоит в дверном проеме, невыразимо милая.

– Мамочка.

– Солнышко… – Я спотыкаюсь, но она уже рядом, берет меня за руку и смотрит на меня большими голубыми глазами.

– Мадам говорит, не надо плакать, – произносит Хедер. – Все будет хорошо. Тебе не надо плакать. Так говорит Мадам. Не плачь.