Текст книги "Блэк Виллидж"

4. Фишман

Абимаэль Фишман разрядил пистолет в лицо Бреду Макдугласу и, не обращая внимания на осколки костей и брызги крови и серого вещества, которые замарали его рабочую форму убийцы, покинул павильон, бесшумно затворив за собой застекленную дверь.

Ночь была тиха и беззвездна. Едва заметный дождик смочил ему волосы, лицо, пока он шел по улице Шенберга. Не композитора, внезапно подумал он. Некоего Дардана, Дардана Шенберга, а не Арнольда. Может быть, этот самый Дардан – политик, а может – второстепенный, безвестный художник. Или герой одной из их дерьмовых войн. Какая-нибудь знаменитость мелкого пошиба. Не музыкант.

Он повернул за угол и, пройдя вдоль газона, залез в машину, припаркованную под большим деревом, акацией. Стараясь не запачкать сиденья кровью, переоделся.

Теперь на нем был другой комбинезон, и он стал похож на мотоциклиста, почему-то устроившегося на водительском сиденье малолитражки; это была «Бильма 509», которую он угнал чуть раньше и от которой не ждал ничего особенного, видя в ней просто средство выбраться незаметно из города. Бак был заполнен лишь наполовину, сцепление оставляло желать лучшего, но мотор работал исправно. К этому описанию можно добавить, что она была светло-коричневая, пахла псиной, а на заднем, сомнительной чистоты сиденье было полно шерсти.

Улица оставалась пустынной, восемь сотен метров более или менее заунывной пустоты в зеркале заднего вида и две сотни влажного и угрюмого коттеджного квартала прямо по курсу.

Фишман собрал свои принадлежности профессионального убийцы и сложил их в большой пакет из черного пластика, изначально предназначенный для мусора, но оставил у себя на коленях пистолет, не преминув вставить в него новую обойму.

Вместо того чтобы сорваться с места с ветерком, визжа шинами и безумствуя рулем, он запустил мотор с аккуратностью отца семейства, соблюдая правила дорожного движения, несмотря на полное его, оного движения, отсутствие, включил левый указатель поворота, аккуратно отшвартовался от тротуара, неспешно ускорился и лишь тогда выключил поворотник.

Вновь оказавшись на улице Шенберга, он не стал сбрасывать скорость, проезжая мимо дома, где в гостиной лежало тело Макдугласа, голова, глаза, щеки жутко разворочены, лицо превратилось в отвратительное, неопознаваемое месиво. Он не сбросил скорость, но бросил взгляд в этом направлении. Фасад освещали уличные фонари, окна оставались темными, в том числе и окно гостиной, свет в которой он позаботился выключить, перед тем как уйти. Казалось, что внутри все погружено в сон, как и в соседних коттеджах. Фасад из покрытых лаком панелей недавно перекрасили в белый, чуть отливающий голубизной цвет, что должно было наводить на мысль о тихом-мирном мелком буржуа, скуповатом и лишенном вкуса. К Макдугласу это ни в коей мере не относилось, подумал Фишман.

Через несколько десятков километров он обогнул пункт сбора утиля, свернул в темноте в какую-то тесную ложбину и остановился. В свете фар возник мотоцикл, который он оставил здесь, когда начинало смеркаться. Он откупорил канистру, всю дорогу булькавшую в багажнике, плеснул бензина под руль, на пакет со своими пожитками и на сиденья, потом, когда 509-я занялась, нацепил на голову мотоциклетный шлем и отбыл в направлении Пергее, зоны доменных печей, что раскинулась в ста пятидесяти километрах оттуда.

Поначалу все шло без проблем, но потом дождь усилился, и к половине третьего ночи боковые порывы шквалистого ветра, которые было невозможно предвидеть и превозмочь, несколько раз чуть не перевернули его, так что, пересекая недавно переименованное поселение, называемое теперь Блэк Виллидж, он счел, что будет разумнее отыскать какое-нибудь укрытие, нежели балансировать на изрытом щебеночном покрытии, рискуя сломать себе ключицу, а то и вовсе часами отдавать концы в какой-нибудь яме.

Блэк Виллидж оказался поселком, раскинувшимся, скорее всего, чуть шире, чем его главная улица, но для Фишмана он напоминал прежде всего анфиладу мертвых домов, бомбардируемых все более и более яростным ливнем, с обветшалой, неосвещенной автозаправочной станцией в центре и, в качестве завершения анфилады, мотелем, единственным местом, где казалось возможным найти прибежище до рассвета. Неоновая вывеска гласила: Новый Мотель Блэк Виллидж – и обещала круглосуточное обслуживание.

Фишман поставил свой мотоцикл под навесом из рифленого цемента и направился к тому, что могло быть офисом, но оказалось закрыто на ключ и погружено в полную темноту. Струи дождя гулко хлестали по стенам, по окнам. Нажав несколько раз на звонок и настучавшись в дверь, Фишман прохаживался пару-другую минут по галерее, которая, по сути дела, прикрывала вход в шесть номеров, которая, возможно, прикрывала их днем от солнца, но не от порывов ветра или ливня. Пол галереи превратился в бурный ручей, по которому барабанил дождь и плясали злобные черные пятна. Здание было пустынно, пустовала и парковка. На какое-то мгновение Фишман подумал было, не взломать ли замок и не обосноваться где-то в кресле или на кровати, но отмел эту идею как неудачную. Хотя мотель и не охранялся, не исключено, что в нем имелась сигнализация, или предусмотрены обходы, или установлены камеры видеонаблюдения. Он поднял голову и осмотрел галерею, символический навес над офисом, столб, на котором висела светящаяся вывеска. Нигде никаких признаков камер, но стоит ли искушать дьявола. Он отошел от галереи, пересек завывания ветра, потоки ливня, беснующиеся лужи и вернулся к своему мотоциклу, весьма посредственно прикрытому цементным навесом.

Комбинезон и шлем изолировали его от бури. Скафандр, подумал он. На дне чего, какой невообразимой массы воды, спросил он себя. Затем вновь натянул перчатки, вытер подмокшее седло, задумался: я могу обойти эту дерьмовую постройку, окажусь с подветренной стороны, найду там не такое продуваемое место, место, где можно переждать и даже вздремнуть полчасика, три четверти часа, он как раз проговаривал про себя все это, когда вдруг, на самом краю поля зрения, заметил в окне одной из комнат движение.

Кто-то отодвинул внутри занавеску и, повернувшись к нему лицом, выглядывал наружу. Ночь и дождь складывались в экран толщиной в добрые двадцать метров, силуэт мутнел от ручьев, стекающих по его шлему, но, несмотря ни на что, сомнений не оставалось. Кто-то его разглядывал.

Фишман тут же прикинул, что ничего не теряет, вступив в контакт с этим нежданным соглядатаем. Он поднял правую руку и помахал ею в знак привета, ну и, конечно же, чтобы показать, что, направляясь к комнате, не имеет никаких враждебных намерений, затем вновь пересек двор и снова ощутил потоки под ногами, и мельтешение ветра, и канонаду капель по своему комбинезону, потом он вновь очутился под крышей галереи. Силуэт становился все четче и четче и при этом не двигался, и, когда Фишмана отделяло от него лишь стекло и пара шагов, он с трудом сдержал содрогание и ощутил в глубине своих печенок что-то вроде волны холода. Он был не из тех, кто теряется перед лицом опасности, и достаточно обучен, чтобы справиться с какой угодно случайностью, но тут вдруг засомневался, не лучше ли отпрыгнуть назад и бежать со всех ног.

Капли, которые так и ветвились по стеклу, не позволяли видеть все досконально, не упрощала задачу и темнота. Но не приходилось сомневаться, что прямо перед ним находилась очень, очень белая птица, в рост человека, пугающе неподвижная, которая вперила в него золоченый, лишенный всякого выражения взгляд и при этом

5. Крейцер

Блумкинд обогнул здание, в котором с прошлого года успешно занимались разведением варанов, и нырнул под козырек над входом в Дом Партии, Блок 2. Под сумрачным навесом разгуливали сквозняки, и, поскольку разведение шло совсем рядом, воздух пропитали густые запахи логова пресмыкающихся, сих уменьшенных доисторических гадов, гниющей пищи и крокодиловой кожи. Пупырчатой, подумал Блумкинд. Грязной и пупырчатой.

Он пересек мощеный двор с этим настырным ощущением в ноздрях, достаточно мощным, чтобы на три секунды отвлечь от основной темы его размышлений – исключать Громова из Партии или поддержать его.

Если бы все зависело только от Блумкинда, Громов был бы просто-напросто устранен, без каких-либо церемоний, способом, никак не связанным с Партией, например в дорожном происшествии, в столкновении, скажем, с цистерной с дегтем, или, другой пример, в драке у подъезда, развязанной неизвестными, про которых в дальнейшем будет объявлено, что это враги народа. Убийцы, которых невозможно установить и обнаружить, думал Блумкинд. Но было принято решение выслушать Громова, перед тем как его исключить; предоставить ему возможность защититься от обвинений в уклонизме, и именно на это заседание Исполнительного комитета и направлялся Блумкинд.

Миновав подъезд, Блумкинд оказался в практически непроницаемой темноте, которую обрамляли четыре составляющие Блок 2 строения. Ни высокие стены, ни небо не пропускали ни малейшего проблеска света, ни одна лампа не светилась в выходивших в эту сторону помещениях. Ничего не отражали окна. Если кто-то наблюдал за черным колодцем двора, он оставался совершенно невидим за стеклами. Блумкинд на ощупь добрался до двери, лестница за которой вела в конференц-залы. И тут, протянув руку в поисках дверной ручки, наткнулся на человека, от которого разило болотом, змеею и потом.

Он отшатнулся. От неожиданности у него внезапно подпрыгнуло сердце.

– Что ты, товарищ, здесь делаешь? – произнес он властным тоном, за которым скрывался охвативший его на секунду страх.

Он отодвинулся от своего собеседника, чтобы не вдыхать исходящее от него зловоние.

– Вараны сбежали, – сказал человек. – Разбежались повсюду вокруг фермы.

– Я не видел ни одного, пока шел сюда, – заметил Блумкинд.

– Да ну, – усомнился человек.

– Тебе лучше пойти искать в другом месте, – посоветовал Блумкинд. – Здесь ничего нет.

– Меня послали именно сюда, – с гордостью объяснил человек. – Оградить Партию.

– Партия может разобраться самостоятельно, – сказал Блумкинд. – Она и не такое видывала.

– Да ну, – снова усомнился человек.

– И как ты собираешься с ними, этими варанами, договориться? – поинтересовался Блумкинд.

– Вот этой палкой, – сказал человек.

Он помахал чем-то, но вокруг было слишком темно, и Блумкинд не смог ничего разобрать.

– А вы член Партии? – спросил человек. – Член Исполнительного комитета?

– Да, – сказал Блумкинд. – Блумкинд, член Исполкома.

Какую-то долю секунды человек колебался, затем обрушил на голову Блумкинда то, что оказалось железной дубинкой, и раскроил ему череп, затем, когда тело безвольно сползло к его ногам, еще несколько раз изо всех сил ударил его по голове, затем положил палку на землю и оттащил Блумкинда к мусорным бакам, затем вернулся к двери, открыл ее и начал подниматься по лестнице. Здесь было еще темнее, чем во дворе. Он добрался до пятого этажа, проник в самый настоящий лабиринт замкнутых темных коридоров, потом ввалился в ярко освещенный зал и сощурил глаза, пытаясь умерить грубый напор электричества на свою сетчатку.

– А, – сказал кто-то. – Не хватало только Крейцера. Теперь можно начинать.

Вокруг стола собралось восемь человек. Крейцер уселся на свободное место, справа от Степняка, председателя собрания.

– Скажи-ка, Крейцер, – сказал тот, наморщив нос, – почему ты смердишь, аки дикий кабан?

– Варан, – поправил Крейцер. – Мне пришлось целый час торчать в закутке с этими тварями. Она заполонили весь квартал. На ферме их упустили.

– Ты дожидался Блумкинда? – спросил Бутрос, один из заседателей.

– Да, – подтвердил Крейцер, и на его лице не дрогнул ни один мускул.

Собравшиеся сосредоточили на нем все свое внимание. Так как он ничего не добавил, ничего не рассказал, Ночкин, второй заседатель, прервал тишину.

– Ну и? – спросил он.

– Все кончено, – сказал Крейцер. – Проблема урегулирована. Блумкинд больше не нагадит.

– Этот паразит, – прокомментировала Джабинская, единственная женщина на собрании.

– Этот похотливый варан, – пошутил Ночкин.

Никто не подхватил шутку, никто не среагировал на намек, все словно слегка насупились. Установилась тишина. Собравшиеся размышляли о политически карикатурной фигуре Блумкинда, а Крейцер, со своей стороны, вспоминал хруст его лба, его теменных костей и челюстей, на которые он обрушил свою железную дубинку, чтобы выбить жизнь из неподвижной туши Блумкинда.

– Ты и в самом деле очень воняешь, – сказал региональный представитель Улановский.

Крейцер скривился.

– В следующий раз, – сказал он, – вместо того чтобы торчать в говне ради ликвидации предателя, я приму ванну с благовониями, чтобы товарищи не делали мне замечаний.

Джабинская сдержанно хмыкнула.

– А что там за история с этими варанами? – тут же спросила она, чтобы не показаться легкомысленной.

Крейцер посмотрел на нее с суровостью. Он ее недолюбливал.

– Ферма пущена на самотек, – сказал он. – Директор набивает себе карманы и не имеет никакого авторитета. Служащие бастуют. Кто-то открыл клетки. Животные разбежались по канализации и водостокам, даже через ворота для посетителей. Я был вынужден битый час дожидаться Блумкинда в углу двора, который вараны приспособили в качестве нового логовища.

– Они были там? – справился Слепняк.

– Кто? – выдохнул Крейцер.

– Вараны, они что, пробрались во двор?

– Да, – сказал Крейцер. – Пришлось побиться.

В следующие секунды в головах у членов Исполнительного комитета пронеслись образы жуткой схватки в потемках с агрессивными, тошнотворными ящерицами с цепкими челюстями, с сиплым дыханием, удары хвостов которых несли с собой боль и невыносимо кислые фекальные массы. В действительности Крейцер наугад ударил раз-другой палицей и не дождался никакой контратаки. Один варан тут же отдал концы, остальные убрались куда подальше: под крыльцо, на лестницы, куда глаза глядят.

– Поговорим теперь о деле Блумкинда, – сказал Слепняк, формально открывая тем самым собрание.

Поскольку никто не высказывался по этому поводу, слово вновь взял Слепняк.

– Не стоит исключать Блумкинда из Партии, прежде чем будет найден его труп, – сказал он. – Иначе нас обвинят, что мы его устранили. В данный момент мы не можем допустить, чтобы Партия оказалась запятнана клеветой. Мы доведем до общего сведения, что Блумкинд по семейным причинам переживал не лучшие времена. Упомянем незначительные расхождения с Бюро, но в общем спустим все на тормозах. Блумкинда скоро забудут.

– Для начала надо будет, чтобы его труп обнаружили подальше от Блока 2, – заметил Бутрос.

– Да, кому-то надо этим заняться, – сказал Ночкин.

– Тому, кто действительно на это способен, технически подкованному специалисту, – подсказал Симпсон, еще не открывавший ни разу рта.

– Ну, это буду уже не я, – вмешался Крейцер.

Все посмотрели на него с легким смущением. Негативное отношение к еще не высказанному решению Партии исключало положительную оценку, и на основе одной только этой детали, этой уклончивости, высказанной в тот момент, когда дискуссия еще даже не клонилась к завершению, кое-кто уже начал задаваться вопросом, не заразился ли Крейцер от Блумкинда уклонизмом. Задаваться вопросом, не занял ли Крейцер откровенно антипартийную позицию.

– Я свое дело сделал, – объяснил Крейцер.

Слепняк с наигранно нерешительным видом покачал головой.

– Крейцер, – сказал он. – Нужно, чтобы это был один из нас, иначе все получит огласку и придется затыкать горлопанам рот. Такое по плечу только тебе.

– Ты начал с Блумкиндом, тебе с ним и кончать, – ядовито отчеканила Джабинская.

Крейцер пожал плечами. Он собирался подчиниться Партии, но затянул паузу, прежде чем сообщить об этом, возможно, потому, что как раз заметил перед дверью варана, который переваливался с боку на бок и

6. Клара Шифф 1

Я вынырнула из бессознательного состояния на рассвете или, скажем, в самом начале предвещающих рассвет сумерек. За окнами величественно проплывал пейзаж, но пока различимы были далеко не все формы. На небе проступали совсем темные потеки берлинской лазури, которые с виду вовсе не собирались спешно меняться, и, если на горизонте виднелся черный раскрой гор, а ближе – очерчивающие луга линии кустов с нечеткими силуэтами окутанных туманом лошадей на переднем плане, всему этому недоставало деталей. Я снова закрыла глаза. Я была уверена, что, когда вновь их открою, внешний мир выиграет в ясности, и в продолжение нескольких минут меня не оставляло желание извлечь из остатков своего сна какую-то выгоду. Мне казалось, что, если чуть повезет, я смогу вспомнить один или два увиденных во сне образа. Не я одна ставлю это при пробуждении своей целью, наверное, это блажь, ведь чаще всего воспоминания о снах радикально и мгновенно стираются, отчего блажь становится и вовсе убогой. Так как поезд нежно меня укачивал, а стук колес отличался безукоризненной размеренностью, я снова задремала. Мне не привиделось никаких образов. Ни сновиденческих, ни полубессознательных, вообще никаких. Одна только повторяющаяся раз за разом пустота, наполненная кружащими по кругу размышлениями о памяти и снах, о том, что она в приложении к ним ни на что не годится. После паузы, оцепенения, определить длительность которого не представлялось возможным, я в очередной раз разлепила веки в готовности встретить зарю. Черт возьми, подумала я, что это, кошмар, метафизическая ловушка или что-то еще? Снаружи пейзаж, вместо того чтобы просветлеть, погрузился в темноту. Посему я переключила внимание на то, что внутри вагона. Через каждые два метра в нем были зажжены масляные лампы. Обстановка указывала, что мы погружаемся в ночь, тогда как я надеялась, что мы ее покидаем.

Поезд продолжал свою убаюкивающую тряску, бесперебойно доносился стук колес на стыках, но помещение, где я находилась, ничуть не напоминало те вагоны, что курсируют по железным дорогам, ибо оно не только не было разделено на отдельные купе, но и раскинулось в ширину, словно просторная комната, в которой уютнейшим образом расположились диваны и более или менее глубокие кресла, как в холле роскошного отеля. Освещение обеспечивали многочисленные бензиновые или масляные лампы в старомодном стиле, они отбрасывали желтый свет и порождали тут и там подрагивающие зоны тени и темноты. Паркетный пол устилали толстые ковры с монгольскими узорами. Небольшие вощеные столики, комоды, секретер с цилиндрическим верхом и два книжных шкафа, до отказа набитые книгами в кожаных переплетах. Бόльшая часть окон скрывалась под тяжелыми коричневато-охристыми драпировками, а там, где были видны оконные стекла, они отгораживали от погруженной во мрак местности, возвращая отраженным внутреннее пространство. И ни души, ни одного пассажира, исключая меня, если взбредет в голову причислить меня к этой категории. Я имею в виду к категории душ, ибо кем-кем, а пассажиром-то я была точно.

Я выпрямилась у себя на сиденье и тут заметила собак. Их было трое. Все три рыжеватые, огромные; беспородные, но мощные псы, они разлеглись под столами совсем близко от моего кресла и следили за мной своими живыми, своими блестящими карими глазами. В их наблюдении не было ничего дружественного. Стоило мне сделать малейшее движение, как они подняли головы и зарычали – достаточно громко, чтобы я услышала их сквозь лязг металла, сквозь тысячу бряцаний, задававших ритм ночи.

Я ненавижу убивать собак. Меня научили драться с ними голыми руками, дать им выпрыгнуть в направлении горла, в последний момент избежать столкновения, уклониться и схватить их за задние лапы – собаки не умеют их защищать и немедленно становятся уязвимыми. Я знаю, как отбить нападение голой рукой и как за несколько секунд взять верх над собакой. Подобная схватка внушает мне отвращение. Я могу, не принимая близко к сердцу, ликвидировать людей любыми возможными, в том числе и весьма жестокими, способами и, само собой, делаю то, что нужно сделать, чтобы выжить, когда на тебя нападают, но смерть любого члена собачьей братии приводит меня в отчаяние.

Очень медленно, легкими прикосновениями, которым регулярно вторило тройное угрожающее рычание, я придвинула правую руку поближе к пистолету. Я ощущала оружие у себя за спиной, в кобуре на поясе, и знала, что там ждет «Байкал-442», за месяц до этого прихваченный мною с трупа. С еще теплого трупа, трупа того типа, которого мне поручили убрать, что я, не принимая близко к сердцу, и сделала. Незачем вспоминать об этом эпизоде. Я оценивала минимум в секунду время, которое потребуется собакам, чтобы среагировать, когда они поймут, что у меня в руках что-то для них опасное, и минимум в три секунды время, которое понадобится им, чтобы добраться до моего горла, запястья, паха. Так что голова у меня была занята чем-то совсем другим, нежели детали моего предыдущего задания, происхождение этого пистолета, его технические характеристики, имя прежнего владельца, путешествие, которое мне пришлось проделать до, собственно говоря, акции. Мои пальцы продвигались сантиметр за сантиметром. Мне удалось пробраться ими за спину, не потревожив свирепых церберов, и тут я уже знала, что дальше проблем не будет. Минута протекла в неподвижности, даже отдаленно не напоминавшей напряжение. Потом я резко вскочила на ноги, «Макаров-Байкал» в руке, предохранитель сброшен, и они тут же метнулись на меня. Три пули поразили их прямо в прыжке, и если я говорю: поразили, то думаю, что они действительно были поражены, я сужу об этом по их ошарашенному взгляду. Каждая пуля пробила свой череп на уровне лба. Я не такой уж дурной стрелок. Они рухнули почти одновременно, прерванные в своем полете, и по инерции доскользили до моих ног, словно кто-то швырнул их шкуры в моем направлении. Один из них застонал. Я его добила.

В вагоне теперь пахло кровью, дикой шерстью, звериным духом, порохом. Ко всему в воздух поднимался запах мозгов.

У меня не было никаких причин медлить. Я перешагнула через собак, провальсировала среди мебели и перешла в соседний салон. Двери разъехались в стороны, там было что-то вроде тамбура, но без растяжной гармошки. Железнодорожный лязг не прекращался, и пол у меня под ногами ходил ходуном. У меня в венах продолжал пульсировать адреналин, но шла я без всякого воодушевления. Я не сожалела, что застрелила нападавших, вместо того чтобы, как полагается, порвать им связки задних конечностей, все это среди слюны, неразберихи и лая; но, отнюдь не оплакивая зверюг и не прикидывая, что вела себя как убийца, все равно не могла стряхнуть ощущение грязного месива. Мои руки дрожали так, будто их покусали.

В соседнем вагоне я восстановила спокойствие и дыхание. Большая доля предшествующих событий развернулась, когда оно останавливалось. Я всегда полагала, что, если не дышать, можно остановить или, по крайней мере, замедлить действие метафизических ловушек, когда ты начинаешь подозревать, что тебя угораздило попасть в одну из них. Между учеными мужами на сей счет идут споры, но их доводы кажутся мне один другого нелепее. Что до меня, у меня нет никакого мнения, просто, попав в переделку, я стараюсь не слишком нагружать легкие воздухом, который неизбежно оказывается испорченным, особенно поначалу. Я по опыту знаю, что это ребяческая, бесполезная защита. Но себе ее навязываю. Это к тому же и способ остаться начеку. И еще, когда не дышишь или почти не дышишь, легче прицелиться в выбранную мишень.

Я сделала несколько шагов по новому вагону и присела. Он походил на первый. Шторы были полностью задернуты, так что все, что снаружи, ночь, черные луга, черная вселенная, не участвовало более в приключении. Псов среди столиков не оказалось, да и вообще, помимо меня, там можно было насчитать всего одну живую или около того душу.

Единственная живая душа. Под конусом света от большой масляной лампы, взгромоздившись сверху на кресло и прислонясь спиной к этажерке, по-турецки восседал полностью погруженный в чтение мальчуган восьми-девяти, от силы десяти лет от роду. В руках у него была книга, покетбук в плохом состоянии, глаза скрывались за очками с небольшими, круглыми, абсолютно черными стеклами, и он не выказывал ни малейшего любопытства в мой адрес. Я подошла к нему и присела на диван прямо напротив. Устроившись в равновесии, на подголовнике своего кресла, он возвышался надо мной. Я поправила за спиной еще горячий «Байкал» и уставилась на него с нейтральным, ничуть не агрессивным видом. Так мы и пробыли какое-то время, молчаливые, как двое старых знакомых, каковыми мы не были, отдавшись постоянному раскачиванию поезда, но в остальном не двигаясь. Я смотрела, как он с проворством и изяществом перелистывает страницы, чему я всегда завидовала у людей, так как хотя мои руки и похожи на их, они не способны на такие же движения. Они сильнее и подчас столь же ловки, но нужно признать, что им недостает тонкости. Догадываюсь, что большинство наблюдателей ничего не замечает, но я-то, когда мне нужно перелистать что-то, кроме газеты, я чувствую разницу.

– Эй, мальчик, – в конце концов заговорила я. – Что ты читаешь?

Мальчуган нагнул голову, чтобы взглянуть на меня поверх своих очков для слепых. Это спокойное судейское поведение привело меня в замешательство. Вообще-то, меня не смущают взгляды, которыми смеряют меня люди, подозрительные, презрительные из-за того, что они смутно догадываются, что я не принадлежу к их роду-племени. Их приучили бороться со своими расистскими инстинктами, их уже несколько веков донимает стыд за погромы, и сегодня они безболезненно братаются с неандертальцами и всеми прочими, но, когда они различают во мне чуждую природу, они вздрагивают и тут же, удается им подавить подергивание лица или нет, выказывают недоверие, отвращение и враждебность. Или страх. Их приучили бороться с тем, что им генетически диктует расизм, но под поверхностью продолжают жить инстинкты.

Что до мальчугана, он, на первый взгляд, изучал меня самым объективным и разумным образом, и, возможно, из-за эффекта, порождаемого его неподвижностью и черными очками, я начала было думать, что он, как и я, не имеет ничего общего с людским племенем.

– Почему ты убила тут рядом собак, Клара? – внезапно спросил он.

У него был не детский и не взрослый голос, как будто он охотнее, чем членораздельным языком, пользовался телепатией или смесью того и другого, что делало никчемным физическое измерение речи.

– Тебя ведь зовут Клара Шифф, да? Так почему же ты их убила? – тут же присовокупил он.

– Откуда ты знаешь мое имя? – откликнулась я.

Я была удивлена и немного не в себе. Он не отвечал.

– С каких это пор ты знаешь мое имя? – повторила я, чтобы он нарушил свое молчание.

Мальчуган чуть-чуть пошевелился. Мне кажется, это можно было счесть за пожатие плечами.

– Я знаю его никак не менее трех орогонов, – сказал он.

Орогонов. Вот как он считал. Стало быть, было мало шансов, что он человек.

– А, так ты считаешь в орогонах, – начала было я.

– Ну да, – сказал он. – Но почему же