Текст книги "Крузо"

Луковица

Пятнадцатое июня. Работа была ему незнакома, получалось неумело, неловко. Но никто не подходил, чтобы показать или объяснить, когда он ведро за ведром углублялся в тайну луковиц. Испытательный срок, думал Эд, в этом дворе, на этом острове. Он пытался припомнить, как управлялась мать, как быстро и ловко орудовала резачком, острым, как бритва, ножиком с рукояткой из побелевшего дерева и лезвием, от которого осталось в ширину лишь несколько миллиметров; он подражал матери, отчаянно копировал ее позу, ее движения.

Работал Эд на воздухе, на задворках «Отшельника», за одним из столиков-кормушек. Прямо под окнами судомойни, заскорузлыми от жира и паутины. Судомойня – довольно длинная, покрытая серой штукатуркой пристройка с задней дверью, которая выходила на небольшой квадрат погрузочной платформы. Временами оттуда долетали голоса и какие-то певучие звуки, которые Эд не мог распознать, и почти беспрерывно слышался дребезжащий звон посуды, перемежающийся подводным лязгом, вероятно от столовых приборов, перекатываемых по дну какого-то таза. Когда наступала тишина, они, наверно, наблюдали за ним, видели неподвижный контур его затекшей спины, не совсем уж юный авантюрист в обрезанных до колен джинсах и красной майке с широченными проймами, – наверно, даже посмеивались. Волосы он отвел за уши и закрепил обтрепанной налобной повязкой, только она все время съезжала; солнце палило прямо в лицо. Никто ему не сказал, что лучше сесть в тени, причем, конечно, не во дворе, а под сосной, поближе к берегу, где глаза всегда обвевал ветер. Уйти со двора по собственной инициативе он бы никогда не рискнул. Хотел быть частью команды, и не только на внешнем рубеже. А в первую очередь хотел показать, что умеет работать, вынослив и дисциплинирован. Семь ведер за первый день.

«Стало быть, я кок Мике, – сказал Эду грузный мужчина в клоунских штанах в черно-белую клетку, – Мике, не Майк, как пишется, так и произносится, Мике». Широкий череп покрывали капли пота, блестевшие как украшения. За матерчатым кушаком, который перехватывал на животе перепачканную поварскую куртку, торчало посудное полотенце, и он регулярно промокал им лоб и затылок. Полотенце было такое большое, что, утираясь, повар не вытаскивал его из-за кушака, оно болталось между ног словно гигантский член или хвост, а иногда он забрасывал его на плечо. В те редкие разы, когда кок Мике говорил, давал указания или бранился, понять его было трудно, потому что в паузах он обсушивал хвостом физиономию. Никогда еще Эд не видел человека, к которому бы так подходило прозвище «ломовая лошадь». Почти сконфуженный оттого, что подвернулся удобный случай свалить с себя неприятное дело, кок Мике перетащил лук из холодильной камеры во двор и водрузил на погрузочную платформу, ведро за ведром. У Эда мелькнула мысль об исправительных работах, но он не обиделся, его это вообще не задело.

Иногда с берега во двор задувал легкий теплый ветерок, и то хорошо. Но при безветрии глаза неудержимо слезились. Бесконечный неуемный плач, начинавшийся где-то за глазными яблоками и вынуждавший его морщить лоб. Словно беспомощный зверек, Эд выпячивал вверх подбородок или наклонял набок голову – толку никакого. Поначалу он еще утирал лицо тыльной стороной руки, но потом бросил, перестал бороться со слезами, пусть себе текут. Световые пятна и стайки световых точек затянули пейзаж, приплясывая, как снежинки. Он плакал впервые, с тех пор.

Каждое утро около одиннадцати доставляли продукты; к «Отшельнику» подкатывал кучер Мэкки. Этот малорослый крепыш-островитянин, стриженный ежиком и, вероятно, получивший свое прозвище из-за сходства с игрушечным ежиком Мэкки, пользовался узкой, вымощенной бетонными плитами подъездной дорогой, которая широкими извивами шла из гавани по холмам к главным воротам казармы; не доезжая метров ста до этих ворот, от нее ответвлялся лесной проселок, ведущий к «Отшельнику». Сперва глухой стук подков, но потом, во дворе, экипаж на резиновом ходу двигался почти беззвучно. Лошадь Мэкки никогда не привязывал; за козлами у него был кованый якорь, и, желая сделать остановку, он сбрасывал его в песок. Эд, которому хотелось доказать, что он видит работу («вот он видит работу» – так его отец хвалил людей, «которые не дожидаются приказов»), помогал кучеру с разгрузкой. Когда они заканчивали, Мэкки через судомойню исчезал на кухне, не поблагодарив и не попрощавшись.

Через три дня Эд чувствовал себя уже вполне уверенно. Спина болела, но лук чистился как бы сам собой. Не считая нескольких отпускников, беззаботно пересекавших двор по дороге в столовую (отпускники жили в здании позади «Отшельника»), поблизости никого не было, и никто не видел, что у него слезятся глаза. Разве только лошадь кучера, которая порой несмело тянулась к нему мягкими черными ноздрями, так что он чувствовал ее теплое дыхание на покрасневшем от бесконечного утирания лице. Лохматая, неуклюжая (густая шерсть на коротких ногах свисала почти до тяжелых, необычайно широких копыт) лошадь походила на медведя; Эд плакал этакому коню-топтыгину, а подняв голову, плакал и деревьям на береговой круче, корявым увечным деревьям на скале, которые сухим глазам виделись искаженными или словно бы пригибались перед чем-то, что в этот самый миг летит с моря и вот-вот обрушит на них яростный удар.

Мало-помалу за глазными яблоками возникала пустота, приятная пустота в голове. Эд диву давался, какое удовольствие доставляла ему эта работа. Не нужно ни думать, ни говорить, он наслаждался солнцем и неясным присутствием моря. Видел горизонт, и пространство казалось куда больше того, что он пересек, добираясь до этого места, и расстояние – куда больше преодоленного; море растягивало время, а ветер студил щеки.

За исключением Кромбаха и кока Мике никто с Эдом до сих пор не разговаривал. Спальни находились на одном этаже, выходили в один коридор, и туалет был один на всех, а значит, все неизбежно сталкивались, но встречи оставались без последствий. Команда «Отшельника» держалась поодаль, словно, пока окончательное решение не принято, Эду лучше как можно меньше знать о корабле, на который он хочет наняться. Ему нравилось думать в морских категориях Кромбаха. Достаточно подменить словечко-другое, и все становилось сказкой, едва ли менее увлекательной, чем плавание на «Призраке» или на «Испаньоле». Странным образом эта мысль его успокаивала. «Пятнадцать человек на сундук мертвеца…» Почему нельзя просто продолжить свою жизнь с того места, где она закончилась в детстве? Без малого десять лет назад. Почему нельзя – определенным, скорее умозрительным образом – снова начать там, где закончились четырехчастные выпуски о Крузо и Морском Волке, начать там, в те дни? До того как «Остров сокровищ» и истории об Александре Селкирке и Питере Серрано, Москито-Уильяме, «Пиратах на Миссисипи» и прочих легендах детства раз и навсегда были прочитаны, увязаны в пачки (он помнил дешевую, волокнистую бечевку) и сданы в утиль… Он опять устыдился – хотя стыдиться здесь совершенно нечего, ведь пункты сбора утиля принадлежали тогда к числу самых высоких инстанций, притом по всей стране: «Бутылки и стеклотара – ради Анджелы Дэвис» или «Ветошь – ради Луиса Корвалана», утиль и международная солидарность были взаимосвязаны, переходили-перетекали одно в другое, «навек едины», стучало в голове у Эда, стеклотара и Америка, ветошь и Чили, связка «Фолькс-вахт» ради борьбы чилийцев из «Народного единства», ящик пустых банок из-под огурцов против расизма… Под руководством утильной инстанции Эд отмежевался от литературы. Вдобавок было уже решено, что его будущее (какое-то холодное, похожее на гравюру сооружение) – в строительстве, что он пойдет на стройку и начнет учиться строительной специальности, в восьмом классе, после получасового собеседования в Центре консультаций по выбору профессии, расположенном возле женской тюрьмы в Гере, все было решено. Он помнил, как, испытывая бесконечное облегчение, что сумел закончить разговор вполне удовлетворительным образом (с притворным интересом он выполнил все рекомендации и «принял решение»), вышел вместе с матерью из Центра и как его взгляд упал на женскую тюрьму, которая возвышалась на горе – и предостерегала. И теперь, когда он сидел во дворе «Отшельника», с резачком в руке и ведром лука под ногами, ему казалось прямо-таки загадочным, что спустя считаные годы (годы на стройках, в строительных бытовках) он опять вернулся к книгам, только не к Селкирку и Москито-Уильяму, не к приключениям своего детства, не к пиратам на Миссисипи… У Эда слегка закружилась голова и по щекам вновь покатились слезы.

Помощник кока Мике каждый день приносил ему во двор еду. Звали парня Рольф. Он балансировал вниз по наклонной погрузочной рампе, ставил поднос на стол и сразу исчезал, без единого слова. Накрахмаленная, просторная поварская куртка походила на панцирь, в котором он при необходимости мог спрятаться, как черепаха.

Завтрак Рольф приносил Эду сразу после начала работы, а вот обеда приходилось подождать, часто часов до двух, а иной раз и дольше. Большей частью мясо с картошкой и овощным рагу. Нередко Эда уже к полудню терзал неукротимый голод. Рано или поздно он брал луковицу и съедал ее, как яблоко. Лук (да еще кровяная колбаса) – это единственное, чего Эд не ел или ел с крайним неудовольствием, но теперь лук пришелся ему по вкусу. И желудок тоже вдруг перестал протестовать. С тех пор Эд каждый день ровно в двенадцать брал одну из крупных, самолично очищенных луковиц, а позднее и кусок серого хлеба, который украдкой заимствовал из хлебниц у заводских отпускников. Своего рода второй завтрак, его первая собственная привычка.

Дневник

Утром, когда Эд садился в постели, он видел море, что вполне его устраивало. Однако это счастье не имело с ним прямой связи. Каким-то образом оно оставалось обособленным, замкнутым, либо в его груди, либо в зрелище самого моря с сигналами океанских лайнеров вдали, либо пряталось в сумерках, которых на самом деле не было, был лишь золотой свет, медленно поднимавшийся вверх по пятнистым стенам и заливавший комнату, а потом, после захода солнца, – длинный луч прожектора-искателя, скользивший по воде, гребни волн, вспыхивавшие от его прикосновений, словно там что-то было.

Как завороженный, Эд смотрел в пространство, ожидая услышать звуки мотора. И увидеть обнаженную руку, которая пытается отвести беду, отчаянным жестом.

Световой конус прожектора-искателя коренился где-то в лесу за «Отшельником». Иногда луч поднимался вверх, уходил дальше, в открытое море. Эд представлял себе, как обитатели расположенного напротив материка, сидя за ужином, временами невольно заслоняют глаза ладонью, чтобы не ослепнуть. Днем, при хорошей видимости, был виден Мён, меловые скалы Мёна, принадлежащие Королевству Дания, но за пятьдесят километров свет, конечно, не достигал, и на самом деле расстояние до другого берега стремилось к бесконечности. Потому-то Эду и хотелось представить себе этих людей, фантастических обитателей чужой планеты за ужином…

– Это сон, – шептал Эд в сияние быстро заходящего солнца, и новое счастье соглашалось с ним, хотя и скрытным, невнятным образом.

У его комнаты был один недостаток – близость к лестнице. Около полуночи поднимался шум, голоса, хлопки задней двери, предваряемые визгом растягивающейся пружины, этот звук причинял ему боль, потому что напоминал о Мэтью, о его коротком обиженном вопле перед прыжком (несостоявшимся). Потом шаги, топот, усталое дыхание на последних ступеньках. Порой ему даже чудилось, что кто-то замирает возле его двери, подслушивает. Но это было смешно, и со временем Эд привык к шумовому спектаклю. Решил особо не обращать на него внимания.

– Вся эта суета снаружи – островная жизнь, о которой ты понятия не имеешь, – шептал он в темноту, голос звучал совершенно спокойно, отражение в открытой створке окна не шевелилось. Он наклонял голову вперед, словно желая поглубже уйти в вечный рокот. Но еще прежде чем начиналось пилотское ощущение, делал большой шаг назад. Включал ночник и доставал из сумки маленький гермесовский ежедневник, который из-за тараканов в шкаф не клал. Глаза щипало. Как только Эд их закрывал, вспыхивал костерок. Только не тереть, нельзя их тереть, думал он.

19 ИЮНЯ

Опять лук, но все уже куда лучше. Надо раздобыть крем от загара, а также и глазные капли. Кто такие сезы? Кто такой Крузо? В письменном виде ничего нет. Спросить у К.?

Делая записи, Эд успокаивался. На каждый день приходилось только пять строчек. Ровно столько места в ежедневнике отведено для «встреч и пометок». Он перелистал страницу назад и записал:

18 ИЮНЯ

Человек, твердивший «сыпь отсюда», – здешний мороженщик, противный малый. С ним надо поосторожнее. Вытолкал меня из ресторана. Лицо как у Рильке, длинное, большие глаза и усы, как почти у всех здесь.

А стоило ли тратить пять строчек на такую вот запись? – подумал Эд. Нет, конечно, если он намерен вести своего рода дневник важнейших событий. С другой стороны, после Кромбаха это его единственная реальная встреча, не считая кока Мике. На полдороге через ресторан мороженщик догнал его, схватил сзади за майку и выставил вон через переднюю дверь, на глазах у всех посетителей. Очевидно, пока ресторан работал, гостевой туалет был под запретом. Вероятно, и пользование передней дверью считалось проступком, подумал Эд и снова ощутил обиду. Его застали врасплох, поэтому он тотчас сник и без сопротивления дал себя вывести – как ребенок, даже прощения попросил. Ему не хотелось идти наверх, на этаж персонала, чтобы не создавать впечатления, будто он в рабочее время крадется в свою комнату. Только и всего. «Приспичило отлить – катись к морю», – сказал мороженщик. В своей черной бархатной жилетке с блестящими серебряными пуговицами он, наверно, считал себя этаким тореадором. Эд пролистал еще страницу назад:

17 ИЮНЯ

Помощник повара не говорит ни слова, глухонемой, наверно. Я тоже молчу. Сижу себе тихо-спокойно. Комната – просто подарок, кормят нормально. Сражаюсь с луком, сущее луковое безумие!

Местами записи походили на послания из летнего лагеря, но это не важно. Записывая что-нибудь своими словами, Эд всякий раз вел ручку наперекор гулу книжных запасов в голове, точно рубанок по камням, подумал Эд, или сквозь них, да, он скорее бурил, писал и бурил в направлении чего-то, может в направлении Г., или себя самого, или большого свободного пространства, светлой бухты с ветром, где он часами шагал по песчаному берегу, с безмолвной головой и прохладными висками, а прибой лизал ему ноги…

С нижнего этажа долетали звуки радио, голоса, иногда музыка, но очень нерегулярно, нерешительно, прерываясь не то кашлем, не то кряхтением. Перед полуночью Гайдн, вообще-то красивый и загадочный в своем дрожащем звучании, а потом опять начинался громкий шум в коридоре.

Эд оделся и выскользнул из комнаты. Бесшумно спустился по лестнице во двор и по прогалине зашагал в сторону леса; чернота благотворно действовала на глаза. В судомойне горел свет. Наверно, кто-то забыл выключить, а может, свет оставляли на всю ночь. Ну и что, думал Эд, бывает, странное дело, как раз в больших кухнях по ночам всегда горит свет, наверно, какой-то ритуал, сигнальный фонарь безнадежности. Эд бы с радостью уничтожил все эти лампы, расстрелял ради доброй, защитительной темноты – резкий короткий вопль пронизал ночь. За перемазанными стеклами судомойни виднелись фигуры, контуры, тени. Эд отошел чуть дальше вверх по склону. Некоторые фигуры вытянулись почти до потолка. Потом пригнулись и исчезли. Эд старался разглядеть побольше, но глаза опять начали слезиться. Кто-то орудовал возле больших фигур, обводил их очертания, вверх-вниз, поглаживал, то плавными, медленными движениями, то опять быстрыми, краткими. Может, снимает мерку, подумал Эд и устыдился. Мать сидела рядом, когда портной, держа в руке сантиметр, полез этой рукой с сантиметром ему в промежность; Эду было тринадцать, и все у него было в норме. Вот и фигуры в судомойне постепенно съежились до обычного размера. Одна уже вышла во двор и направлялась к нему. Эд протер глаза – призрак с длинными мокрыми волосами? Женщина? Закутанная в простыню? Фигура прошмыгнула через двор и исчезла на лестнице для персонала. Крик Мэтью, хлопок двери, потом второй призрак, за ним третий, и все успокоилось. Безнадежность сгинула, и добрая темнота объяла своим крылом судомойню «Отшельника». Эд увидел, как какой-то человек прошел по двору и направился вниз, к морю.

Крузо

Пока говорил, мужчина ласково поглаживал коня-топтыгина – словно здоровался с ним, а не с Эдом. Потом хлопнул коня по боку, энергично, резко, как делают только люди, хорошо ладящие с животными. Эд смахнул с глаз слезы. Мужчина медленно наклонился к нему, и Эд увидел, что он улыбается.

– Алексей Крузович, большинство зовет меня Крузо, кое-кто из друзей – Лёш, от Алексей, то есть от Алёша, Алёша – Лёш.

Он с улыбкой забрал у Эда резачок и, словно слепого, повел его с площадки внутрь «Отшельника». Эд отчетливо ощущал на плече легкий нажим. После Г. (стало быть, уже больше года) никто к нему подолгу не прикасался, и он отвык от этого, вернее, не мог выдержать, а потому, когда мужчина отпустил его, почувствовал себя едва ли не потерянным.

– Спасибо, – сказал Эд, глядя в пол, на большее его не хватило, да и за что он благодарил?

С виду Крузо не примешь ни за русского, ни за немца из России, ни за русского из Германии. Волосы у него черные, до плеч, работая в судомойне, он связывал их в хвост. Из-за хохолка над лбом зачесанные назад волосы укладывались наподобие темного, поникшего петушиного гребня. Забавность этого зрелища сглаживал серьезный взгляд; да и вообще, когда стоишь перед Крузовичем, ничего смешного в нем не видишь. Нос тонкий, угловатый, лицо длинное, округлое, чуть ли не совершенный овал с крупными щеками, брови почти прямые, вдобавок смуглая кожа – Крузович походил скорее на венесуэльца или колумбийца, который вот-вот достанет свирель и заиграет один из своих упрямо-печальных волшебных напевов.

Судомойня представляла собой узкую пристройку – плиточный пол, тонущий в сумраке проход в ресторанный зал и открывающаяся в обе стороны дверь на кухню.

– Наша подсобка, – сказал Крузо.

Слово прозвучало многозначительно, он словно бы намекал на что-то еще. Под высоко расположенными окнами стояли две большие раковины из коричневого фаянса и еще две поменьше, стальные. Вода лилась из коротких резиновых шлангов, проволокой прикрученных к кранам. Раковины стояли попарно рядом друг с другом (одна фаянсовая, одна стальная), между ними – стальные столы для посуды. На противоположных стенах развешены ржавые полки с кастрюлями, черпаками и столовой посудой. Пол грязный, скользкий. Некогда красно-коричневые плитки примирились с грязью, покрылись серой пленкой. Кое-где они были разбиты, кое-где вообще отсутствовали, пустые места в узоре замазали цементом. Сквозь грязные оконные стекла проникал тусклый свет.

– Мы тут работаем руками, голыми руками, – подчеркнул Крузо, протянув к нему открытые ладони, словно в доказательство полнейшей искренности. Но то было лишь начало первого инструктажа, первая лекция Крузо. Эд видел множество строчек, длинные, большие, замысловатые рассказы, ожидающие, чтобы их прочитали и поняли, а вдобавок широкие, квадратные ногти…

– Покажи-ка мне свои руки!

Эд нерешительно показал.

– Стой так. – Крузо взял с подоконника лимонадную бутылку и вытряхнул на тыльные стороны Эдовых рук немного густой беловатой жидкости. – Руки не студенческие, – проговорил Крузо, резко развел ему пальцы и принялся с такой силой разминать кости, что Эд едва не вскрикнул. Но рот словно зашнуровали. Никто и ничто не заставило бы его сейчас дать слабину.

– Смазка, хорошая чистая смазка, как говорят официанты. А Рембо твердит, что с годами эта штука не убывает… – Крузо серьезно улыбнулся ему. Под конец он поднял правую руку, словно собираясь принести клятву, но в итоге лишь соединил кончики пальцев, большого и указательного. – Точная хватка, понимаешь? Большой и указательный пальцы внезапно находят друг друга, и начинается очеловечивание обезьяны, задолго до первого слова… – Он шагнул к одной из раковин и по локоть погрузил руки в воду. Кисти рук кружились в жиже, перемешанной с желтоватой пеной, что-то там делали, причем ему определенно не было нужды особо туда смотреть.

За работой Крузо, который был на голову выше Эда, носил черную майку, с большим вырезом и широкими проймами. Когда он наклонялся вперед, майка оттопыривалась. Грудь у него была волосатая, кожа загорелая. Бедра он повязывал полотенцем, наподобие передника. На ногах мокасины, блестящие от влаги.

Фаянсовая раковина для грубой посуды (кастрюль, сковородок, мисок) и стальная, для обеденной, находились на Эдовой стороне – «твоя сторона», объявил Крузо, доверительно и без тени иронии. Эдова сторона располагалась у прохода в ресторанный зал, у небольшого, слегка покатого коридора, по которому официанты – нередко бегом – приносили посуду и оставляли на столе. Крузо называл этот проход посадочной полосой, где необходимо соблюдать определенные правила.

На стороне Крузо располагалась раковина для столовых приборов, которые надо было как можно дольше отмачивать, чтобы затем, без промежуточных операций, то есть за один заход, перемыть и отполировать.

– Иначе у тебя ничего не выйдет, – сказал Крузо и снова ему улыбнулся. А зачем мне пытаться, подумал Эд, но еще прежде чем в голове сложился вопрос, почувствовал в груди тепло доверия и симпатии.

Поскольку при таком одноэтапном процессе обычное посудное полотенце мигом промокнет и перепачкается, использовали простыни, огромные, столетней давности простыни и пододеяльники времен давнего «Отшельника»; конец такой простыни забрасывали на плечо или повязывали на бедра, в точности так, как Эд однажды ночью видел во дворе… Поэтому работу у раковины со столовыми приборами называли также «игрой в римлянина». По словам Крузо, популярностью «римляне» никогда не пользовались, только у Кавалло они котировались «по высшему разряду». Эд уже успел усвоить, что Кавалло – один из трех официантов.

Некоторое время Крузо оставался на Эдовой стороне, чтобы все как следует объяснить. Эд, его ученик, стоял рядом, стараясь ничего не упустить. Мастер выловил на дне вторую, особую щетку, которую намеревался продемонстрировать Эду. В избытке рвения Эд тоже полез в раковину. Крузо мгновенно перехватил его руку и на секунду задержал под водой – вероятно, рефлекс или внезапная судорога, мимолетная эпилепсия. Эд тотчас извинился.

Короткими и четкими фразами, обращенными наполовину в раковину, наполовину к Эду, Алексей Крузович разъяснял согласованность рабочих сфер «Отшельника» (буфет и ресторан, пивная на террасе, судомойня, номера и столовая для заводских отпускников), называл кой-какие имена (Эд никак не мог их сразу запомнить), а попутно одним-единственным движением извлек из воды целую стопку обеденных тарелок. И одного-единственного, как бы замедленного поворота сильного запястья оказалось достаточно, чтобы поместить все эти тарелки на большую, в пятнах ржавчины проволочную подставку.

Словно обнаружив ее только сейчас, Крузо пристально посмотрел на подставку.

– Надо бы сделать еще несколько, побольше и получше. – Голос звучал устало и вместе с тем решительно. – Приходится самим о себе заботиться. О себе и о пилигримах, для себя и для них обеспечивать работу всего предприятия, ведь это наш насущный хлеб.

Эд бы с радостью поддакнул, но не хотел показаться смешным. Он ничего не знал о подставках-сушилках и их изготовлении, а уж тем паче о том, кого Крузо подразумевал под «пилигримами».

Днем раньше на пляже Эд случайно столкнулся с Кромбахом. Набрался храбрости и спросил у директора, когда же вернется человек, от которого зависит решение о его найме. Кромбах ответил, что раз в год, именно в эти дни, Крузо обходит остров, «в том числе камышовые и болотистые участки, идет напрямик сквозь заросли, добрых три десятка километров, плевое дело для человека, который практически вырос на полосе препятствий». Эд чувствовал, что Кромбах не хочет наговорить лишнего. И все-таки директор еще немного постоял подле него, глядя на воду, возможно, просто чтобы не оборвать разговор слишком резко. «Это вроде как мемориальный поход, в честь его сестры. То есть мы никогда точно не знаем, когда он вернется».

– Вопросы есть, Эдгар? – Крузо впервые обратился к нему по имени. И Эд вновь ощутил тепло.

– Нет. Хотя… каким туалетом я могу пользоваться, в смысле, во время работы?

– Понятно, понятно, – пробормотал Крузо.

Он осторожно взял с подоконника лимонадную бутылку.

– Рене… – Крузо глубоко вздохнул. – Не принимай близко к сердцу. Мы тут все стоим друг за друга.

Он вытряхнул себе на руки немного странной смазки и оставил Эда одного.

В первые часы Эд мыл и скреб, не поднимая головы. Обрезанные полоски жира, перемешанные объедки, бумажные носовые платки, сопливые или в крови, пароходные билеты, записки, жевательная резинка, спутанные в узлы резинки для волос (из которых торчали вырванные волоски), окурки, рвота, крем для загара – всевозможный мусор, принесенный в судомойню на тарелках с террасы, был теперь частью его работы. Он разглядывал следы укусов на мясе, большие, маленькие, иные крохотные, как от грызунов, во всяком случае не человеческие. Посмотрел по сторонам – никого, он был один. Взял картофелину с окаймленными красным следами зубов какой-то женщины, подбросил ее в воздух, поймал и медленно раздавил в кулаке. При этом оскалил зубы и выплюнул в раковину окурок воображаемой сигарки Морского Волка. Следуя указаниям Крузо, он раскладывал хорошие остатки по разным мискам, остальное куском жирного картона смахивал с тарелок в контейнер с отходами.

Иногда было трудновато решить, что можно считать хорошим. По этому поводу Крузо сказал несколько непонятных фраз и конкретных примеров практически не привел. Речь опять шла о пилигримах и об их супе, вроде как священном, а может, поспешном или том и другом сразу, в пустой гулкой судомойне все превращалось в сплошной суп. Временами попадались обеденные тарелки, вернувшиеся почти нетронутыми, с целыми шницелями, голубцами, картофелем, овощами, тогда все было просто.

Скоро у Эда заболела спина. Когда наверняка знал, что никто за ним не наблюдает, он вытаскивал руки из воды и потягивался. При этом немного желтоватой жижи заливалось под мышки. Стоя на цыпочках, он мог щеткой для сковородок дотронуться до потолка судомойни. Подсобка, в подсобке – разве это не значит, что он на верном пути?

Сперва появление трех официантов прямо-таки ошарашило Эда; он мало знал о ресторанах и прямо-таки диву давался, что здесь, в судомойне, возле контейнера с отходами (Крузо называл его свинячьим), встречает мужчин в белых рубашках и черных костюмах, так сказать при полном параде. Все это казалось чем-то вроде цирка или театра абсурда, в котором он участвовал как зритель, – услышав музыку и рык львов, украдкой улизнул с работы и теперь с замиранием сердца ожидает представления. Бродяга, надеющийся по пути избавиться от своих бед, подумал Эд и на миг осознал убожество своего «наряда», пропитанного посудомоечной жижей. Незаметно почесался. Жирные испарения над раковинами заклеивали поры.

Начиная с двенадцати Эда буквально заваливали посудой. Поскольку в обеденное время тарелок всегда не хватало, ему приходилось одновременно мыть, вытирать и выставлять чистые стопки в специально предусмотренное для этого окошко на кухню. Он работал быстро, но в одиночку едва справлялся. Официанты сновали бегом, но и для них это было, в сущности, чересчур. Однако же тот, кого звали Рембо, принялся сам очищать свои тарелки, сразу отправляя их в Эдову раковину для отмачивания. Действовал он очень энергично и с поразительной ловкостью: тарелки пикировали мимо кружащих рук Эда и в сантиметре от столкновения, совершив немыслимый поворот, вертикально и послушно, точно дремлющие камбалы, ныряли на дно. Поэтому Эд мог держать обе руки в воде и таким образом достигал куда более высокого темпа. Он заметил, что и Рембо соблюдал правило насчет хороших и плохих остатков, и миски потихоньку наполнялись.

– Тарелки, крысята, мне нужны тарелки, тарелки… черт бы вас побрал! – кричал с кухни кок Мике пронзительным сиплым голосом. Когда и приборы грозили вот-вот закончиться, «римлянин» упал на грязный пол, а Эд уже не знал, за что ему хвататься, снова явился Крузо.

Целый час без перерыва он оставался рядом. Эд восхищался спокойствием и размеренностью его движений. Крузо работал иначе, Эд не нашел других слов, кроме как не по-здешнему. Все, что он делал, подчеркивало его серьезность. Причем дело не столько в выносливости и быстроте, скорее в чем-то вроде ритма и внутреннего напряжения, словно все его бытие – часть чего-то большего или словно работа в судомойне всего лишь выражение чего-то иного, личного, требующего бережного отношения.

Рембо и Крузо перебрасывались шутками, но Эд их не понимал. Маленький официант, по имени Крис, тоже набрал темп, странно прихрамывающей, неуклюжей походкой, вероятно из-за кривых ног. Его черные, курчавые, жирно блестящие волосы двигались при этом взад-вперед, как бы механически, волосы хромали заодно.

Они быстро навели порядок, и крики насчет тарелок умолкли. Рембо, стоя рядом с Крузо, что-то тихо ему говорил. Оба смотрели в книгу, на чей-то фотопортрет, насколько мог видеть Эд. Книга была обернута упаковочной бумагой, и, если Эд не ошибся, ее извлекли из миски, которую Крузо назвал «наше гнездышко», из бледно-зеленой пластиковой миски, полной посудных полотенец. Рембо перевернул страницу, начал что-то декламировать. На ухо Крузо. При этом он застыл, чуть наклонясь вперед, неподвижный, как рисунок. Когда он закончил, Крузо притянул его к себе. Посреди объятия из коридора за спиной Эда послышался крик – одним огромным прыжком Крузо метнулся мимо него, чтобы подхватить гору медленно, но неудержимо падающих тарелок; хромоногий Крис чуть не выше головы нагрузил свой правый локоть грязной посудой. Все рассмеялись. Рембо захлопнул книгу и сунул ее обратно в гнездышко, в полотенца. Эд услыхал, как Крис за спиной назвал его Луковицей, хотя, возможно, ему просто почудилось. Гулкое помещение судомойни проглатывало каждое слово. Чтобы поговорить по-настоящему, надо было подойти поближе друг к другу. Тем не менее Эд многого не понимал, словно команда говорила на чужом для него языке. Например, часто упоминалось слово «распределение» – загадка, что бы ни имелось в виду.