Текст книги "Запах неотправленных писем. Пробуждение"

Внезапно Фрэнсис обнаружила, что плачет – воспоминания яркой картинкой настигли ее снова. Она не была на похоронах Колина, поэтому запомнила его живым. Ей рассказывали потом, что туда пришел почти весь колледж, все было организовано по высшему разряду лучшим другом Колина Стивом Стюартом, сыном того самого Генри Стюарта, который стал меценатом и поручителем благотворительного фонда «Ангелы» и благодаря которому «окно жизни» спасло тысячи детей, а теперь спасает миллионы, распространившись по всему миру. В каждой цивилизованной стране одно за другим открываются «окна жизни», и мечта одного доброго мальчика передается дальше из сердца в сердце, даря каждому новорожденному законный шанс.

«Бэтти и сегодня не увидит моих слез. – Фрэнсис насухо вытерла глаза и продолжила писать в дневник: – Вчера к нам зашла Стелла, мать Скритчера, как всегда без приглашения. Они о чем-то долго спорили в гостиной, пока мы с Бэтти играли здесь в лото. Я почти не встаю последние два дня, играю с малышкой прямо лежа в кровати, но ей нравится – ей вообще все доставляет удовольствие, моей любимой хохотушке. Как бы хотелось уберечь ее от всех тягот и сохранить в ней это умение любить жизнь во всех ее проявлениях… Потом Скритчер с матерью вошли в мою комнату; она, надменно оценив обстановку, сказала, что собирается завтра забрать Бэтти на прогулку. И добавила в своей обычной манере: «Ребенку нужен свежий воздух, в этом склепе у нее испортится цвет лица». Я одновременно и удивилась, и была рада такому неожиданному предложению – Бэтти действительно не выходила из дома уже два дня, а я точно понимала, что и сегодня у меня не будет сил встать с постели. Наверное, мой цвет лица совсем уж испорчен, раз свекровь снизошла до предложения своей помощи. Возможно, все же есть и в этих людях капля добра и толика сострадания».

Фрэнсис улыбнулась последней написанной фразе, закрыла дневник и решила немного вздремнуть; до возвращения Бэтти оставалось еще два часа, она очень хотела, чтобы дочь застала ее свежей и отдохнувшей.

Как же она жестоко ошиблась. Когда Фрэнсис проснулась, за окном было уже темно и комнату заливал лунный свет. «Полнолуние, как в тот вечер, когда мы должны были пойти с Колином в кино…» – промелькнула в голове мысль, и тут же холодный ужас охватил все ее тело. Бэтти! Где Бэтти? Кроватка дочери была пуста. Фрэнсис вскочила на ноги, к горлу немедленно подступила тошнота, голова предательски закружилась, а перед глазами все поплыло. Схватившись за спинку кресла, она еле удержалась на месте.

Фрэнсис призвала всю свою волю, лишь бы не упасть. Нет, только не сейчас! Она больно ущипнула себя за запястье, чтобы сконцентрироваться. Боль и раньше помогала ей справляться в тяжелейших ситуациях, когда бремя грозило раздавить ее хрупкий мир.

– Бэтти! – крикнула она в темноту, едва справившись с тошнотой. Ответа не последовало. – Скритчер! – И опять тишина.

Стараясь унять панику, Фрэнсис сделала несколько глубоких вдохов. Комната почти перестала вращаться, предметы начали обретать четкие очертания. Фрэнсис постаралась сосредоточить на чем-то свой взгляд. Кроватка Бэтти: нежно-розовый балдахин; подушка, которую девочка любила обнимать перед тем, как положить на нее головку; легкое одеяло – она то и дело скидывала его с себя во сне; шелковая пижама, именно такая, о какой все детство мечтала Фрэнсис. Все было на месте. Все, кроме самой Бэтти.

Головокружение наконец ослабло, Фрэнсис отпустила спинку кресла и сделала шаг в сторону, чтобы проверить себя на прочность. Тело было предательски слабо, но ноги уже подчинялись ее воле. Фрэнсис медленно дошла до дверей их с Бэтти общей спальни. Открыла ее. Коридор оказался так же мрачен и пуст.

– Бэтти, Скритчер! – Фрэнсис предприняла еще одну попытку.

Ничего. Дом никогда прежде не был так тих. Фрэнсис добралась до телефона. В то время телефон в доме все еще был редкостью, позволить его себе могли лишь состоятельные семьи. Скритчер установил аппарат лишь для того, чтобы не утруждать матушку ежедневными походами к нему в дом. Однако знать, как дела у сына, она хотела каждый день, ведь, по ее словам, в этом и заключался «священный материнский долг». Возможно даже, она удивилась бы, если бы кто-то ей сказал, что такое поведение – не более чем властный контроль. Фрэнсис сняла трубку и попросила оператора соединить ее с домом Стеллы.

– Соединяю, – послышалось в ответ, и снова повисла тишина, казалось, длившаяся вечность.

В душе у нее все еще теплилась надежда на то, что Бэтти просто заигралась и уснула, а ее не стали будить и уложили на ночь в том доме, или, быть может, решили дать Фрэнсис хорошо отдохнуть, чтобы та пришла в себя и у нее появились ресурсы на искреннюю улыбку для дочери, а не ту жалкую вымученную пародию, которую только и могла подарить изможденная девушка в последние дни. Но в голове бил неумолчный набат, возвещающий о беде: случилось непоправимое, случилось непоправимое, случилось…

Наконец в трубке послышался голос. То, что услышала Фрэнсис, лишило ее оставшихся сил.

– Бэтти… – последнее, что она прошептала перед тем, как потерять сознание.

Все, чего теперь Фрэнсис хотела – смотреть на белые стены палаты, не моргая, до тех пор, пока они не превратятся в черную бесконечность. Ее девочки больше нет. Ей все же ввели эту вакцину, на которой настаивала старая грымза, а уже к вечеру малышка перестала дышать.

Убийцы… Вот для чего они забрали Бэтти от нее. Дело совершенно не в цвете лица, все было спланировано заранее. Убийство, за которое никого даже не станут судить. Нет такой статьи. Отец дал свое разрешение, а значит, все было законно. Отец… Да какой он отец! Чужой мужчина, взявший себе растерянную девушку как трофей, который при иных обстоятельствах никогда не смог бы себе позволить. Прыщавый глуповатый однокурсник, тайно воздыхавший о красавице Фрэнсис – в свое время она ему отказала в танце на школьном балу… Он получил мнимую власть над ней и отомстил за свое прилюдное унижение, превратив ее жизнь в серый пепел.

Скритчер! Сволочь, тварь бездушная! Ненавижу!

Если у Фрэнсис еще и оставались какие-то чувства внутри, то это была она – ненависть. Как смеют они называть себя людьми?! Нелюди, лишенные всего человеческого! Разве может настоящий человек, сказать то, что случайно услышала она сразу после похорон: «По крайней мере в нашем роду теперь не будет плебеев. Скоро у тебя появится родной ребенок от Фрэнсис, а в этой Бэтти текла чужая и отнюдь не голубая кровь».

Дальше девушка слушать не стала. Она поднялась в опустевшую спальню и быстро собрала все необходимое: документы, немного денег, которые скопила еще в студенческие годы, помогая с курсовыми менее усердным студентам колледжа, кое-какие украшения, преподнесенные отцом на свадьбу, усыпанный маленькими бриллиантами изящный кулон из белого золота – подарок Колина на восемнадцатилетие и потрепанного плюшевого мишку, того самого, с которым засыпала Бэтти… Фрэнсис на мгновение замерла. Бэтти любила его. Кормила, лечила, носила гулять и показывала ему маленьким пальчиком на большой новый мир. Мир, который ей так и не суждено было познать.

Уже подходя к дверям комнаты, в которую она больше никогда не вернется, Фрэнсис заметила на консоли альбом. Черно-белые фото, а на них улыбается еще живая малышка Бэтти.

И Фрэнсис все-таки заплакала.

Слезы текли по исхудавшим щекам, застилали глаза, солью попадали на обветренные губы… Но медлить было нельзя. В любой момент в дом мог зайти Скритчер и снова избить ее, как в прошлый раз, когда, совершенно устав от издевательств, она уже пыталась уйти от него год назад.

Тогда она объяснила всем, что упала с лестницы. Впрочем, даже скажи она правду, это еще нужно было доказать. Главным доказательством для судей в их городке по-прежнему являлись деньги, аккуратно уложенные толстой пачкой в белый конверт, а их у Фрэнсис почти не осталось. Родительское приданое изъяла Стелла под предлогом того, что молодые не сумеют правильно распорядиться хорошей суммой и этот вопрос стоит доверить ей, более опытной и умудренной. Денег этих Фрэнсис больше ни разу не увидела. Скритчер же выделял ей только на самое основное и строго под отчетность. Позже он снова поднял на нее руку, невзирая на то что Фрэнсис в тот момент уже была беременна. Правду говорят: мужчину, ударившего однажды, больше не остановить.

Девушка наспех кинула фотоальбом в сумку поверх остального и выглянула в коридор – никого не видно и не слышно. Аккуратно прикрыв за собой дверь и ступая как можно более бесшумно, она прошла к черному ходу, пробралась сквозь заросли на заднем дворе и через маленькую калитку в глубине старого сада выпорхнула на волю… так навсегда и оставшись узницей страшных воспоминаний этих жестоких дней.

Фрэнсис вернулась в родительский дом. Она была настроена решительно, ей уже нечего было терять. Когда однажды мать сказала, что пора заканчивать это дешевое представление и нужно возвращаться к мужу – который убил Бэтти и своими издевательствами пытался отправить на тот свет саму Фрэнсис, – ведь все же он отец их будущего ребенка, девушка ответила, что, если эта тема всплывет еще хоть раз, она вонзит нож себе в живот и вспорет его, как заправский самурай. Мать поджала губы и ничего не ответила, но в тот же вечер ее стараниями Фрэнсис определили в отдельную палату клиники неврозов.

Сейчас она лежала, отвернувшись лицом к стене, а воспоминания ярким диафильмом проплывали перед глазами. Ее здесь почти не лечили, так как она была беременна. Только давали какие-то травяные успокаивающие настои, отчего ей все время хотелось спать, да прописывали ванны с морской солью и хвойным бальзамом, который окрашивал воду в темно-зеленый и наполнял воздух запахом Рождества. Токсикоз перестал мучить Фрэнсис, и часто она даже не вспоминала, что внутри нее зреет новая маленькая жизнь.

Роды начались внезапно, раньше положенного срока. Не критично, но пришлось еще на месяц остаться в больнице, чтобы новорожденная девочка немного окрепла, набралась сил и продолжила свой жизненный путь без специальных препаратов и аппаратов. Молоко в груди за этот месяц перегорело, и Фрэнсис не кормила дочку так, как в свое время кормила Бэтти. Не прижимала ее крохотное тельце к себе в порыве нахлынувшей нежности, не гладила ее, уснувшую безмятежным сном, по головке. Она просто делала все, что положено было делать: стерилизовала бутылочки, готовила смесь по часам и меняла испачканные пеленки. Но – все машинально, не испытывая никаких чувств, кроме естественной усталости.

Девочку назвали Анной. Фрэнсис сама выбрала имя для дочери, хотя когда она еще жила в доме Скритчера, тот категорически заявил, что если родится сын – будет тоже Скритчером, а дочь станет Стеллой в честь матушки. Никакие доводы Фрэнсис о том, что дать ребенку имя в честь кого-то – значит определить одну судьбу на двоих, не принимались в расчет. И сейчас девушка была рада хотя бы тому, что ее дочь будет носить свое собственное имя, а не донашивать чье-то чужое.

За три месяца до родов Фрэнсис у ее матери обнаружили рак. Сгорела женщина быстро, наверное, потому что нечему было гореть. Умерев, она, пожалуй, даже не стала на двадцать один грамм легче. Ни слова раскаяния, ни просьбы о прощении – одна лишь гордыня, которая не позволила ей ни достойно жить, ни достойно умереть.

Отец Фрэнсис повел себя весьма неожиданно, хотя и крайне логично. После смерти жены он будто вдохнул глоток свежего воздуха. Оставив все имущество Фрэнсис, впервые поцеловал дочь на прощание и на собственные весьма солидные сбережения пустился в кругосветное путешествие. Позже он осел в каком-то южном европейском портовом городке, женился на девочке одного с Фрэнсис возраста, которая родила ему столь долгожданного наследника, и исправно раз в полгода присылал дочери короткое письмо с общими словами о погоде и обязательную пачку фотографий жизнерадостного пухлого сына. Видно было, что отец наконец-то счастлив по-настоящему, будто весь предыдущий срок отбывал некую повинность, нес крест супружеских обязательств и исполнял свой долг – не более того. Словно только сейчас он вышел из тюрьмы и сейчас жадно вкушал жизнь, такую, какую всегда хотел, о какой втайне мечтал.

Фрэнсис испытывала противоречивые чувства. С одной стороны, она понимала отца и была рада за него, с другой… что ж, теперь она понимала и свою мать. Та прожила всю жизнь, зная, что она не нужна мужу, но так и не посмела выйти из собственного рукотворного ада, чтобы не быть осужденной теми, кто не вправе судить. Поэтому рак – самый логичный конец для женщины, проведшей долгие-долгие годы без любви. Любви к себе в первую очередь. Ведь если любишь себя, не станешь жить с тем, кто не смог тебя полюбить.

А еще Фрэнсис каждый раз становилось невыносимо больно от этих фотографий, на которых счастливый, хоть и постаревший отец щекотал и тискал желанного сына от дорогой ему женщины. По отношению к ней, Фрэнсис, он никогда не выказывал таких чувств – и лишь потому, что она не появилась на свет мальчишкой. Хотя, даже родись она нужного отцу пола, не факт, что он непременно одарил бы ее вниманием. Все же мужчинам редко нужны дети от тех женщин, которых они не любили. А отец никогда не любил мать. Теперь Фрэнсис в этом окончательно убедилась. И часто злилась на родителей, что они «завели» ее только для того, чтобы все было как положено, как у всех, а не потому что любили друг друга так сильно, что хотели воплотить свою любовь в новом человеке и пригласить его душу в наш неоднозначный мир. Возможно, поэтому, считала Фрэнсис, ее жизнь была словно проклята и все в ней было наперекосяк.

«Бывает плод любви, а бывает плод нелюбви, – вспоминала девушка слова Колина, которые он произнес, рассказывая о том, как ему удалось создать фонд. – Я – очевидный результат второго», – думала она про себя. Потом переводила взгляд на кроватку, где мирно посапывала ее подрастающая дочь, и произносила шепотом:

– Как и ты, Анна, как и ты.

Анна росла здоровой, хоть и очень хрупкой с виду девочкой. Скритчер по настоянию своей матери написал отказ от прав на дочь, аргументировав это тем, что Фрэнсис ее «нагуляла» и ребенок не от него. Фрэнсис сперва хотела дать Анне свою фамилию, но вовремя опомнилась – она понимала, что как бы ни был Скритчер мерзок и низок, все же он отец ее дочери и его род навсегда вошел в род Анны. Наградить девочку своей досвадебной фамилией, то есть фамилией отца Фрэнсис, означало по сути ментально признать Анну плодом инцеста. И кто знает, как такая «аура» скажется на ней и ее потомках. Дать же ей любую другую фамилию – это лишить девочку ее законных корней, обречь на тяжелую судьбу. И пусть многие считали подобные мысли бреднями сумасшедшей (в конце концов, прежде чем вернуться в родительский дом, Фрэнсис пролежала в клинике неврозов почти месяц), она твердо верила в этот родовой принцип и не собиралась усложнять дочери жизнь, как в свое время поступала ее собственная мать, лишая Фрэнсис своей любви и жизненно необходимого чувства принадлежности к родной семье.

Фрэнсис очень не хотела походить на свою мать, однако все чаще с ужасом замечала, как обращается к дочери – не понимающей элементарных для взрослого человека вещей, в силу возраста еще недоступных маленькому ребенку, – с нотками раздражения в голосе, а потом и вовсе переходит на яростный крик. (От этого крика Анна вжимала голову в плечи, стараясь стать невидимой и растворить свое и без того миниатюрное тельце в пространстве комнаты.) Но чаще всего Фрэнсис включала привычную холодность, которой когда-то обдавала ее собственная мать. Сперва она испытывала жгучее чувство вины и каждый раз искренне клялась себе больше такого не повторять. Но потом срывалась вновь и со временем, перестав доверять своим лживым клятвам, пустила все на самотек. Постепенно и вечные придирки, и периодические вопли, когда в ход шли любые непотребные слова, и основное – холодное игнорирование (будто ее дочери нет, будто Анна – пустое место, а не человек со своим миром, своими потребностями, желаниями и, в конце концов, со своей собственной ранимой душой) стали нормой. Кажется, Фрэнсис просто начала забывать, что такое душа.

Впрочем, в одном она точно отличалась от матери – Фрэнсис не была до изнеможения худа. Наоборот, с каждым годом все больше раздавалась вширь. Ничего удивительного: такое количество нездоровой пищи любого лишило бы грациозных очертаний. Фрэнсис и здесь давала себе обещания начать худеть с понедельника – и начинала, но уже во вторник никак не могла отказать себе в шоколадном торте или банке мороженого. Каждый раз она была уверена, что попробует всего один кусочек или маленькую ложечку – а приходила в себя только когда доедала последнее. Тогда она испытывала досаду, однако срывала ее не на себе, а всегда на Анне, тут же найдя, к чему придраться. Фрэнсис понимала, что происходит, но остановиться уже не могла. Со временем она даже перестала пытаться начать что-либо с понедельника. Ее слово для нее самой больше ничего не значило. И ей становилось все более безразлично то, как она выглядит. Внутри словно была огромная бездонная дыра, пустота, которую Фрэнсис все пыталась и пыталась заполнить едой, килограммами еды, однако никогда не чувствовала себя достаточно наполненной.

Как-то раз, много лет назад, ей на глаза попалась передовая статья медицинского еженедельника, где она не без интереса прочитала о связи между ожирением, болезнями и травмами детства. «Представьте внутри человека сосуд, – рассказывал автор, – который в течение всей жизни наполняется пережитыми негативными и стрессовыми ситуациями. И когда он становится полон до краев, так что из него уже выливается, начинают проявляться различные заболевания, в том числе ожирение и, конечно же, депрессия». Фрэнсис стало любопытно, и она продолжила листать журнал. Дальше говорилось о том, что ребенок, которого в детстве унижали и оскорбляли, который был свидетелем насилия морального и физического или сам оказывался жертвой, во взрослую жизнь вступает с уже наполовину заполненным сосудом, потому и вероятность заболеть у него возрастает в разы. Выяснилось даже, что мозг детей из неблагополучных семей меньше по размеру, чем мозг детей из семей счастливых. Получается, что пережитые эмоции влияют на физическое развитие, и все это вместе определяет сценарий судьбы.

Тогда девушка не поверила до конца. Из десяти примеров детских травм, которые приводились в исследовательском тесте статьи, она могла насчитать у себя штук семь, и по результатам это означало, что без терапии Фрэнсис была практически обречена. Но вот же она, сидит в кабинете мистера Беркинса, читает от скуки эту статью, пока ждет своего любимого Колина, молодая и счастливая. Значит, или статья лжет, или Фрэнсис – пресловутое исключение из правила.

Но оказалось, что все правда. Просто болезни умеют ждать.

«Милый, я предала тебя, но не нашу любовь. И пусть у меня ребенок от другого мужчины, знай, что это – всего лишь плод нелюбви». – Фрэнсис все чаще мысленно общалась с умершими: Колином, Бэтти и даже со своей матерью, которой только теперь, когда она была мертва, могла спокойно рассказать о своих чувствах.

День за днем она прокручивала в голове, как фрагменты немого кино, то утро, когда хоронили дочь. Маленький гробик, вокруг свежие цветы, а внутри в белом платьице лежит ее малышка Бэтти, словно удивительная восковая кукла: она похожа и не похожа на себя. И все же когда Фрэнсис подходит ее поцеловать, чтобы проститься уже навсегда, она надеется, что большие голубые глаза сейчас откроются, а холодная кожа вновь станет теплой и нежной, что Бэтти протянет к ней ручки, зевнет и жизнерадостно скажет: «Мамочка, как же долго я спала. Пойдем гулять!» Но крышка гроба опускается, и вот уже Фрэнсис кидает на нее первую горсть черной сырой земли. А внутри у нее такая же черная ненависть к этому несправедливому миру, этим проклятым людям и самое главное – к себе самой. Никто этого не увидел, но в тот день Фрэнсис вместе с дочерью похоронила и прежнюю себя.

И даже если бы кто-то помог ей осознать, что она не виновата в случившемся, что есть вещи, предначертанные судьбой, и дух ребенка сам выбрал такой короткий жизненный путь, чтобы решить в этом воплощении свои особые задачи (пусть бы Фрэнсис не отпустила тогда Бэтти с этими бездушными тварями, за что бесконечно проклинала себя, дух малышки так или иначе нашел бы способ вскоре покинуть тело), принятие всех этих знаний не сделало бы ее боль ни на унцию слабее. Спросите любую мать, потерявшую ребенка, и она ответит вам, что ничего уже не будет как раньше; некогда целостная и счастливая, она теперь наполнена горем и страхами. Расскажет – если вообще сможет что-то сказать, – как душа сочится горькими слезами и оттого порой начинает грубеть, а слово «никогда» обретает ясный смысл. Никогда больше мать не услышит такой родной голос, никогда не услышит и смех. Никогда уже рождение и долгая жизнь не будут восприниматься как нечто само собой разумеющееся, никогда другие дети не заменят того ребенка, чья хрупкая жизнь неожиданно оборвалась.

А еще никто и никогда не поймет ее чувств.

* * *

Анна, бывшая все детство хрупкой и маленькой девочкой, неожиданно подростком вытянулась и окрепла, ее груди налились, а соски призывно выглядывали из-под тонкой ткани школьной рубашки. От прежней Анны остались только толстые косы и привычка замирать на месте, улетая в свои бесконечные мысли. Фрэнсис безумно раздражали эти ее замирания, со стороны в такие моменты дочь выглядела словно статуя, застывшая на месте. Но все же мать отдавала должное красоте девочки – этой статуей можно было залюбоваться. Фрэнсис не конкурировала с ней за молодость и красоту, как делала когда-то ее собственная мать. Она давно уже смирилась с женским одиночеством, выбрав для себя в компаньоны еду. А потому Анна всегда была красиво и стильно одета, уши каждый раз украшали новые серьги, на запястье красовались элегантные дорогие часы, а на губах мерцал легкий перламутровый блеск. Хоть это и не делало ее ни на унцию счастливей: вечными придирками Франсис нивелировала свои старания, сводя их в итоге на нет. Сложно быть благодарным тому, кто сначала делает добро, а потом им же жестоко попрекает.

Совершенно неудивительно, что эта девочка, часто мечтавшая о том, как прекрасный принц спасет ее, вырвав из злобных рук матери, при первой же возможности сбежала в скоропостижный брак и довольно быстро родила сына.

К ребенку она оказалась совершенно не готова, в отличие, как ей думалось, от ее супруга Уолша, который был на целых двадцать лет старше. Через месяц после свадьбы он торжественно встал на колени и попросил ее родить ему сына или дочь, а она испугалась. Анна сама была еще ребенком и, как это часто случается, инстинктивно искала в муже отца, которого у нее никогда не было. Однако просьба Уолша, преподнесенная в такой форме, показалась ей – лишенной жизненного и любовного опыта – весьма романтичной, и она, переступив через себя, согласилась.

Это была ее вторая ошибка. Первую она допустила тогда, когда решила, что «принц» важнее всего. Сосредоточившись на учебе, с блеском окончив старшую школу и поступив в престижный университет в другом штате, она тем самым получила бы повод уехать от матери и обрести реальную независимость, а также – доучиться, разобраться в себе, понять, кто она и чего хочет от этой жизни. Анна же, согласившись на этот скоропалительный брак, из одной зависимости перепрыгнула в другую. А позже и вовсе собственноручно заточила себя в кандалы обязательств, родив ребенка, а вскоре и следующего.

Первая беременность все никак не случалась. В глубине души Анна радовалась этому. Подсознание кричало ей: остановись, ты совершаешь страшную ошибку, ты должна сама захотеть этого ребенка, должна быть внутренне готова к его рождению! Но Анна не услышала себя. Как-то она пожаловалась матери, с которой теперь почти не виделась и редко созванивалась (отчего их отношения стали только лучше), что никак не может забеременеть. Тогда опытная Фрэнсис посоветовала ей после каждой попытки зачатия немедленно ложиться на живот и долго лежать, помогая таким образом сперматозоидам легче достичь своей цели. До этого Анна уже подкладывала под себя подушку и закидывала ноги на стену, как рекомендовала ей престарелая мать мужа, жаждавшая увидеть внуков до своей кончины, однако ее метод все никак не приводил к успеху. Способ же, которым поделилась Фрэнсис, сработал – уже через месяц Анна почувствовала, что стала быстро уставать, а когда в положенные дни случилась задержка, она сделала тест, показавший заветные две полоски. Они с мужем оба рыдали. Тот, казалось, от счастья, а она, пожалуй, от страха.

Потекли размеренные дни беременной. Вскоре в гости к Анне проездом на один день заскочила ее давняя подруга, увлекавшаяся сыроедением и набиравшей тогда популярность йогой, и они отправились в веганский бар, где вся еда была исключительно растительной. Анна, привыкшая к сочному говяжьему стейку с кровью и сытной отбивной, никак не могла определиться с меню, и тогда подруга заказала ей на свой вкус сок из проросших зерен пшеницы и фалафель. Они болтали обо всем на свете, и вскоре официант принес их заказ – нечто похожее на обыкновенные фрикадельки, выложенные на свежий лист салата, и зеленую жидкость в небольшом стакане, которая и была тем самым живительным соком. Фалафель показался Анне совершенно безвкусным, однако вполне съедобным.

– К такой еде надо привыкнуть, – объясняла приятельница. – Просто организм пристрастился уже к мертвой пище, а потому живая и кажется безвкусной. Вот ты попробуй приготовить свое мясо без соли и специй, а еще лучше – вообще не готовь и попробуй съесть сырым. Это же гадость, вообще невкусно. А оттого люди маринуют, фаршируют и другими способами маскируют его мерзкий натуральный вкус, чтобы мясо стало пригодным для еды.

Анна с сомнением глянула на подругу. Лично ей нравился говяжий стейк именно слабой прожарки и именно без соли и специй, в нем она больше всего ценила тот самый молочный привкус, которым не обладает ни одно мясо других животных. Анна могла согласиться разве что насчет баранины – она настолько не переваривала ее запах и привкус, что могла съесть лишь тщательно замаринованной или под жгучими специями, которые не дадут рецепторам уловить навязчивое амбре. Но вступать в вечный спор о мясоедстве и вегетарианстве ей не хотелось – это в последнее время стало считаться таким же моветоном, как ссориться из-за политики, религии или денег. Пусть каждый остается при своем.

И Анна храбро отхлебнула свежевыжатый сок пророщенных зерен пшеницы. Господи, какая гадость! Ей едва удалось сдержать тошноту. Нет, похоже, с веганством все-таки не задалось. С детства она не любила зеленый горошек, который мать с маниакальной настойчивостью готовила каждый вечер, считая его невероятно полезным, и, несмотря на протесты дочери, не выпускала Анну из-за стола, пока та не прикончит последнюю горошину в тарелке. Девушка не забыла, как, глотая слезы и давясь этим ненавистным горохом, она со страхом смотрела на злое лицо матери, а та подгоняла ее съесть все побыстрее и уже проваливать «с вечно кислой миной», как у ее «придурка отца», в свою комнату. Оттого все, что напоминало Анне бобовые, вызывало в ней моментальное отторжение.

Однако сломленная в детстве воля давала знать о себе постоянно – Анна и во взрослой жизни никак не могла обозначить свои границы. Так случилось и с этой беременностью (к которой она была абсолютно не готова и которой на самом деле не желала, но зато желали ее муж и его мать), и с этим соком, породившим в ней такую бурю неприятных чувств и воспоминаний. Но она допила его, чтобы сделать приятное подруге – та утверждала, что целительный эффект наступит незамедлительно.

И к вечеру он действительно наступил. Когда они вместе направились в класс йоги, Анна на минутку заскочила в туалет по своим нуждам и, едва сняв трусики, с ужасом обнаружила на них темные выделения. Ее руки затряслись, начала накатывать паника, с которой она редко умела справиться сама. Девушка тут же позвонила мужу, и тот немедленно примчался и отвез ее в больницу.

Ее сразу определили в палату к женщинам, которые осознанно или по показаниям шли на чистку, хотя обычно тех, кто находится под угрозой выкидыша, кладут отдельно, к таким же, еще имеющим надежду. Наутро ей провели ультразвуковое обследование и сообщили, что плодное яйцо пустое. Услышав это, Анна замерла и несколько минут просто сидела, глядя куда-то в стену. Неужели правда? Она читала, иногда такое случается: по всем признакам беременность наступает, но эмбриона внутри нет. Значит, это с ней и произошло?

Она уставилась на свои пальцы, отрешенно перебирающие складки больничной рубашки. Странно, все странно. Как же ребенка нет, если он… и тут в голове что-то перещелкнуло. В той же публикации об анэмбрионии было написано еще кое-что. Бывает, врачи случайно ошибаются, в силу некомпетентности или из-за плохого оборудования. А бывает – редко, но все-таки – проворачивают попытку нелегально заработать, сдавая абортированный материал в фармакологические компании, где из него потом добывают все необходимое – в зависимости от срока прерванной беременности. В том числе и стволовые клетки для омоложения под частный заказ состоятельного клиента, те самые, которые могут трансформироваться в раковые, и в равной степени омолаживают и убивают. Однако этот жестокий конвейер в погоне за вечной жизнью, купленной ценой смерти других, уже не остановить.

Анна, всегда скромная в своих проявлениях, на этот раз восстала. Гонимая мощными родовыми инстинктами, она потребовала, чтобы ее обследовала заведующая, и утверждала, что в случае подтверждения диагноза обратится в частную клинику и все перепроверит там. Впрочем, частной клиники не понадобилось. Анна всю ночь рыдала от отчаяния и боли, слушая истории девочек, которые менялись одна за другой и делились своим печальным опытом друг с другом. С каждой такой историей к ней все чаще приходила мысль, что беременность не дается просто так и это хрупкий дар, который стоит деликатно оберегать. А на следующий день ее повторно осмотрела заведующая гинекологического отделения и на том же аппарате неожиданно обнаружила, что беременность есть, что она полноценная и протекает совершенно нормально. Анне тут же назначили кровоостанавливающие капельницы и гормональные свечи для сохранения беременности, а также перевели в другую палату, где было не так много боли и отчаяния, туда, где лежали девочки, которым повезло.